Текст книги "Народ на войне"

Я не только человека – курицу не мог зарезать. А теперь насмотрелся. По ночам спать нельзя – бомбы. Думаешь до того – голова гудит. Грех аль нет?.. Почем я знаю, может, сотню али больше душ загубил… А как грех? На том свете начальство вперед не пустишь.

Что мне делать с собой, не знаю… Сперва я спокойно воевал. Плохо жилось, я не сетовал, все за жизнь считал… А жизнь горем – что полем… А теперь понятие утерял, не верю, что на свете живу… Словно сон по блинам, словно порча напущена… И найти себя не могу.

Я бы не военным хотел страны чужие посетить. До смерти надоело страх вокруг себя, ровно жито, сеять. Мирно бы все, по-людски… А то войдешь, чего-то стыдно, аж до жалости. В глаза смотреть боязно… Вот говорят: всё пошло, как быть должно… А чего это в глаза людям не взглянешь?.. Лихо дело война…

Я бы сам каку войну выдумал, для справедливости. Чтобы на год муку принять и другим грозы наделать. Да чтоб потом на белом свете всем хорошо жилось. Коль и загубила б нас та война, так детям да внукам, может, вольготнее зажилось бы. Хоть и не след присяжному признаваться, а сказать – скажу: знаю, супротив кого война надобна…

* * *

Думаю, скоро дело сменится. Мы с покорностью идем, покуда греха боимся. А грехи разрешим – и другие нам пути найдутся.

По земле ходить – не о грехе судить. И цыган путем ходит, да у пахаря скотинку сводит, а с им не на том свете расплата, то наше дело, не небесное…

Расти большой, да не будь лапшой; расти верстой, да не будь простой.

Через всю землю война пораскинулась… Одна от нее дорога – на тот свет… Кабы знатье, какое там житье, – давно бы ушел…

Присказка военная не такая, как прежде… Прежде тяготу несешь – жизнью идешь, а теперь труд да забота – все на смерть работа…

Кто смерти не боится, не велика птица. А вот кто жизнь полюбил, тот страх загубил…

Не сгинет мужик русский со свету, крепко в землю вращен мужик. Земля ему – мать-отец, война ему – зол конец.

 
Схорони ту войну-горе,
Работушка, широкое поле,
Приберите ту войну всесветну,
Мужички, работнички несметны…
 

Книга вторая
Революция

I
О царе, о Распутине

 
Был Петр царь жестокий,
Ростом высок, нравом яростен,
По всему свету кружил,
Водку глушил,
Скоморохом жил,
Ни ему никто, ни он никому.
Удержу не знал,
Крестьян нагноил-нагнал,
Что со всех сторон,
И от густых лесов,
И от великих снегов,
И от черных полей,
Еще и от вольных степей.
Крестьян сбил,
Крестьян загубил, —
На вот тебе, люд, топор да сети,
Будешь ты, люд, в болоте по плечи сидети,
Пни корчевать,
Горе горевать,
Стомленные твои плечи
Лютый как станет сечи,
От тебя ни дыху, ни оху не стану слушать,
Пока под город болото не просушишь.
Как первые работнички дно костьми умостили,
Петрово болото умельчили,
Другие работнички рядом слегли,
Да так долгие дни.
Умостил Петр костями болото,
Повелел на тех костях помосты работать,
Сверх помостов велел город ставить,
Да тот город своим именем славить.
Вот и восстал Петров город
На великое народное горе.
И стали в том городе не жить, а мучиться,
От всяких болячек пучиться,
На каждый на дых
Кашель да чих,
Глаз слезит,
Душа скорбит,
На солнце туманы,
На радости опаска.
А конец тому делу в новые года,
В молодые дела,
Как в эти года,
Пришел народ туда,
Да не царским приказом,
А своею охотой,
Пришел царю отмстить,
Не болота мостить.
Заплатят царю,
Увидит тот город новую зарю.
Так тем концом и кончится.
 

Говорят, плакал будто царь-то, как сымали. «Что я, – говорит, – теперь делать стану? Ничему-то, окромя царствовать, я не обучен».

За границу нам царя пускать нельзя, у него там сватья-зятья. Выплачет подмогу – опять воевать. А нам некогда.

* * *

Царица-то уж как нежна, а всякими бабьими словами заругалась. Только на нее депутат как цыкнет – она и собралась.

Дети у них балованные, носа сами не утрут, теперь туго будет.

Видно, не по времени теперь цари. Все разом: ах, ненадобен, и не стало царя.

За стенами в красных палатах жили, народу царя, словно икону, показывали. Так на нем ни пятнышка не приметить было. А теперь война-то его под самый нос подсунула: на, мол, крестьяне, смотри, что это за чучелок воробьиный ото всякого ветру рукавом машет. А куда нам такой?

 
Год который воевал,
Царю славы добывал,
Да от той от славы
Крестьянство ослабло.
 

Царя сняли, ха, уж коли Господь попустил, так нам не противиться, мы покорные…

Царя сняли, теперь бы попа снять. Одним корнем соки тянули. Я-то не грозен и даже прежде думать так не умел. А теперь велели думать, сам себе голова, вот и такая дума не страшна.

 
Заплакали бабушки,
Сняли царя-батюшку,
Возрадовались девицы —
Станут каждая царицей.
 
 
Господа благодаря,
Сняли батюшку-царя,
Погоди, Господь, немного,
И тебе туда дорога.
 
 
Месиво замесили,
Царя старого сместили,
Эх, люли-люли-люли,
Затрусились короли.
 
 
Как на царском на троне
Замест сокола ворона,
Мы вороны невзлюбили,
Совсем царя отменили.
 

И где ж это, братцы, царски сберегатели подевались? Бывало, через всю Россию с медалями пеньков понаставлено, как царю куда дорога лежала. Да без корня-то и пень не опора.

 
Забежала к нам собака
Шелудивая,
Говорила нам словечки
Неправдивые.
 
 
Говорила она зря
Словечками бойкими,
Будто быть нам без царя
Сиротами горькими.
 

Мутят нас, работает враг, царя вон жалеют. Он, мол, хотел, да другие будто не позволяли. Ишь ты, какой младенчик. Ему не позволишь… Он у народа-то, почитай, лет сорок на шее сидел, вот и отвык на свои-то ноги становиться. Ничего, коли времени дадут – выучится.

Царь, говорит, это дуб большой, ветвистый. Ветки те – министры да князья разные управляющие. Дуб-то свернете – обломятся и ветки, люди нужные да большие. А тот ему: с корнем дуб тот выкорчевать, ни желудя не оставить. Оплел корнями землю, последние соки тянул. А ветками солнца лишал. Ненадобен нам дуб такой и ветки его гибельные. Свое взрастим.

 
Как царевые хоромы
Развалилися,
По всему по свету громы
Раскатилися.
 
 
Как не жалко нам царя,
Никакого писаря,
Жалко времечко прожить,
На позициях тужить.
 

Вот бы знать, как у нас на деревне царя провожают. Занятная это штука – деревня. Где стена – там на царе ордена. А думаю: и туда толк дошел.

По сказкам хорошо было, а по правде-то, бывало, перетолкуем, и видать – не по деньгам нам царь.

 
Уж такой-то герой
Николай Второй,
А Керенский-депутат
Не велел в Питер пускать.
 
 
Богу маливалися,
На царя надеялись,
От них отвалилися,
По домам нацелились.
 

На верхах душеньки раззорливые. Эдаких без денежек для себя не позаведешь. Вот и проворовались.

Говорили, танцы царь любил. Да не сам плясал, а Распутина со знаменитой плясуньей польки танцевать заставлял и на них, на двоих, всю казну растратил.

Польская девица-артистка при царе в любовницах жила. Из-за нее царь-то и приказал Распутина убить, приревновал. А сам выехал, будто не его дело.

 
Под высокою под елью
Я построю царю келью,
Пусть нас не касается,
Во лесу спасается.
 
 
Длинноногий галаган[23]23
  Индюк (обл).


[Закрыть]
Сорок девок залягал,
Николай наш Николаич[24]24
  Великий князь, двоюродный дядя Николая II, в Первую мировую войну был до него верховным главнокомандующим.


[Закрыть]
По престолу стосковал.
 
 
Эх вы, рожи, рожи, рожи,
Как стоит престол порожний,
А я здесь войну покончу,
На престол тот разом скочу.
 
 
Никуда ты, брат, не скочишь,
Не один войну-то кончишь,
Мы престол тот соблюдем,
Под курятник отведем.
 

Думаю я, теперь все цари облетят, словно лист сухой. И бури не надо, коль на них зима пришла.

* * *

Легкое дело – триста лет. Отсосали свое. Тут ничье дело. Сами пережрались до отвалу.

Жили-были царь с царицей. Всего у них через силу много. Соскучились с перебытков разных. «Подавай ты нам, – говорят, – во дворец царский сермяжного самого мужика со смердьими словами. А то князья-графы нам до некуда тошны стали». Вот и пришел Гришечка и так их царские утробы распотешил, что уж всего им для Гришечки того мало: «Гадь, Гришечка, на наши царские головы». Призавидовали тут графы и князи, Гришечку заманили и убили. А чудо было – царя с престола свалило.

 
Житие того Гришки Распутного:
Пропраздновал житие долгое,
Во скиту с толку сбился,
Во столице на трон царский забрался,
Не сам велик, не сам красив, не сам умен,
До царицы смел-доходчив,
До царя на язык удачлив,
Всякого обнесет и вынесет,
Денег – злата нагреб кучи,
Камней алмазных – горы,
Девок да баб – толпы.
Жил, пил, словно пес блудил,
Дожился-доблудился до последнего,
Дождался смерти необычливой, —
Как убита собака во княжьем дворце,
Как примята собака на высоком на крыльце,
За девичью порчу, за страдания,
За страну, за России поругание.
А спустили собаку в реку Неву,
Хоронили собаку не в саване,
А в бобровой во шубке во княжеской.
А на том на свете, не как-нибудь,
А сустрел его Вельзевул, князь обрыдливый,
Со всем со бесовским со воинством.
 

Как Распутина убили, многие из начальства добреть стали. Много их, сказывают, от того Гришки кормились, вот и обробели с сиротства.

У нас разно про того Распутина знали. Кто и за святого считал. Сказывали, будто один он правду царям говорил. За то будто и убили его вельможи.

Сказывали, от народа будто Распутин к царю приставлен был всю правду говорить. Не простой люд его извел.

Сперва-то он хорошо будто народу служил, да переманили его баре, золотом купили, и на баб обласел[25]25
  От слова «ласый» – лакомый до чего-то.


[Закрыть]. Вот и продал он народ, хоть и наш был, серый человек.

Такая уж царям линия пришла, чтоб от сермяжного ёрника[26]26
  Беспутного человека, мошенника.


[Закрыть] с престола свалиться.

 
Как Распутин Гришечка,
Хороший мальчишечка,
По скитам не старился,
С царем в баньке парился.
 
 
Гришка баньку истопил,
А сам в Мойку угодил,
А царь в баньке учадел,
Да делов не углядел,
Со престола царь слетел.
 

II
Как приняли революцию

 
Разумных послушались,
Начальства ослушались,
Задудели тру-ру-ру
На веселую игру.
 

Думаю, под большую пушку питерские дела сделаны. Мы здесь уж как привычны, а и то под большую пушку со страха жизни не жаль. Верно, как прокатило над дворцом чемоданным громом – поползли вельможи на корячках, ключики порастеряли.

 
Трудно каменью катиться,
Трудно старому жениться,
Трудно барину трудиться,
Трудно воину мириться.
 

Задумали серые зайки волков скоротить. Всем лесом сбились, от тесноты страх потеряли, да и сшибли. А теперь, слыхать, и волки подымаются.

Забежал к нам зайка серенький, говорил: ребятушки, не труситесь вы по-зайчиному, приступите вы по-волчиному. Тут только человеками и станете.

Зайка забежал, такие слова сказывал: чего, говорит, вы, солдатушки, в чужих лесах зайцев тревожите, коли у вас дома-то волки последнюю скотину сводят.

Забежал раз зайка серенький: вот, говорит, я какой, со страху глаза растерял. Так на то я и заяц. А вы-то чего здеся жметесь? Кабы нам, зайкам, да эдакие винтовочки, мы бы не по воробьям стреляли.

* * *

То про то, то про это думается, и жалко, что доросший я. Был бы я мальчонок, ничего бы теперь не боялся. А то кто его знает, примет ли душа моя заезженная новую свободную жизнь.

Есть покалеченные. Таким теперь на печку охота, на покое отдохнуть да гниль вокруг себя развести. Нет, ты на сквознячок пожалуй, вот и не застоишься болотом.

Ни секундочки не позамялись, сразу приняли. А уж до чего обрадели. Только с часок мы попросту радовались, а к вечеру на всякие дела потянуло. К чему это, после такого-то случая, на войне, от всего вдали, баклуши бить. И вот так которую неделю.

 
Стали новые режимы,
Поослабило пружины,
Отдышалися с натуги,
На работу стали туги.
 
 
Распалили свои душки,
Заиграли мы частушки,
Эх, прибаска весела
Про теперешни дела.
 

Загляделся я просто на ту газету, пока ее в часть вез. Не очень хорошо читал, только все понял. И в части сразу приняли, будто еще бабушка ворожила про то.

У нас народ особый, лесом кормится. И воздух душистый, а не полевой. Я в городе-то было сперва задохся, словно кто мне на голову сел. Из лесу я, а лес извечно на одном месте дремлет. Вот мы не больно за свою судьбу ворошиться охочи. Однако, думаю, теперь и лесных наших людей пораскидало.

* * *

Идет сила великая, а мы у ней на пути словно шалашики; разве что переночует, да и дальше.

С неба листок прибило. Такой листок ко счастью мосток. Писал тот лист ссыльный стрекулист. За нас сера свита, за нас спина бита. В Сибирь плетется, за нас печется. Самого бьют да мучат, а он нашего брата учит.

Ты посмотри, как наш брат от присяги отпал. Припекли ровно клеща, и отвалился народ. Нас больше к тому месту не припустить.

Боюсь я: а ну как все старое пропадет? И грибы на печурке ростить станем. А я и к лесу, и к простору всякому привержен. Так как бы мне душой-то под машину не угодить.

Словно ты тулуп съел, кряхтишь ты да охаешь. И чего боишься, чтó тебе терять-то? Худшему не быть, куда уж. А время особое, за тысячу лет такого не бывало, чтобы неимущий хозяином надо всем. Коли и на такое душа твоя не играет, так не быть тебе живу, хоть ты и глазом хлопаешь да зубом лопаешь.

Дело-то вот какое: котельщиком был он прежде. Всю жизнь себя молотом глушил, не берет он теперь ухом малых шумов. Вот ему и подавай всесветный гром.

Как начну не про вещи думать, голова загудит с непривычки. А я помаленьку: сперва про наше про гореванье, на другой разок – про ихнее измыванье, а уж как до нашей до свободы додумаюсь, ан и привыкла голова.

* * *

 
У коленок очень тонко,
На бочкáх болтается,
Галифами очень звонко
Штаны прозываются.
 
 
От свободы-радости
Понабрал я сладости,
Зашумело в голове,
Полюбил я галифе.
 

Есть и такие, что теперь совсем не у места. Ровно хвост в штанах. Не по фасону.

Уж совсем я к нему присмотрелся, верить стал. Тут газеты привезли, читали с товарищами фамилии. Провокатор. Так уязвило меня, в такой стыд-тоску запал – взял револьвер, убить надумал, как бешеного пса. Да сбег он куда-то. Тем я и спасся.

Нас на такие места за нашей безграмотностью не звали, а шли бы из-за темноты и горькой нужды. А вот они-то с чего? Фамилии-то всё господские больше.

Радость большая несчастным людям жизнь устроять и покой дать. Только не вижу я покойного места. Земля – так и та двинулась.

 
Прежде был солдат тетеря,
Не такой он стал теперя,
Как раскрыли ему двери,
Стал солдатик хуже зверя.
 

Простой человек от рождения революционер. Нужду с жамкой пробует, всю тугу[27]27
  Скорбь, горе (обл.).


[Закрыть] на родителях видит. С малых лет на труде непосильном, и никто-то из гладких да кормленых ему не советчик, а кровосос. Вот и почнет брыкаться, коли не дурень.

Не боюсь я теперь. Что ни случилось – лучше будет. Нас, бывало, на вожжах в ров-то гонят, и то живы были. А теперь, на свободе-то, еще как заживем.

То-то и плохо, что на вожжах ходили. Из оглобель не вылезая пути-то знали. А теперь распряглись, как бы ноги не порастерять.

При вожжах и кнут командир. А от кнута хоть в ров головою, только бы на волю. Вот и вырвались. А что с непривычки сошкодим – ничего, залечится.

 
Эх, свобода хороша,
Да вот ходим без гроша,
По купцам да по боярам
Наши деньги потерялись.
 
 
Кабы денежки,
Были б веселы,
От той бедности
Головы повесили.
 
 
Натяну штанишки узки,
Обучуся по-французски,
Господам по шеям,
Закручуся коло дам.
 
 
На ручки перчаточки,
На ноженьки галифе,
Со мной барышня-красотка
Во малиновом лифе.
 
 
Выходи, простой народ,
Посшибали всех господ,
Со свободы стали пьяны,
Заиграли в фортопьяны.
 

Молодые, те при слове больше занимаются. А наш брат – семейный: язык у нас крепкий, песьим хвостом не крутится, а дела, окромя семечек, здеся не видать. Домой бы…

Чего языка стыдиться, коли мозги в тебе есть. Как сказка – так не стыдно, а как жизнь устроять – так сейчас язык лыком. А ты смажь лыко-то хоть умом, что ли, авось и от тебя миру помощь.

 
Теперь новые привычки,
Покидаю в воду спички,
Целой роте на беду
Зажигалку заведу.
 

Ходят теперь здеся люди – не люди, слухи – не слухи. Однако те не люди, не слухи такую вредную выдумку сеют, что как бы нам радость-то в крови не потопить.

В прежней-то жизни рабской такая душонка словно рыбка в воде. А теперь ей страшно да на чужой воле тесно. Она и мутит. А ты строй жизнь, покуда к стройке допущен, да учись, а на чужеродных там, на евреев разных, не злобься. Всем теперь места хватит.

Кабы тебя с прадедов в лабаз позапрятали, да в рожу бы тебе плевали ежечасно, да над верой твоей измывались, не такой бы ты еще жулик вышел.

* * *

 
Онамедни любовался
Звездами да месяцем.
Коли кто проворовался,
Так того повесили.
 

Я пошел, вижу: все, кто побойчее, и начальство коло их. А солдат густо сбился, сам молчит, а до тех нейдет – силу копит до времени.

Что вы, сучьи дети, стадом стоите? Постойте так-то с часок, отстоите себе тугу на шею. Вы, братцы, движьтесь; вон вода движная, чего-чего не нарастит, не увидит. А в стоячей-то, окромя падла да жабы, и духу нет.

А теперь вдруг вышло – все твое, сам себе хозяин. Да уж больно всего много, и взяться за что – сразу-то не угадаешь.

Пояса-то мы пораспустили, это верно. Да вот как нажмет враг какой, как бы нам, при таком нашем фасоне, в портках не позапутаться.

 
Подпалили мы скирды
Да лежалые,
Не горит наша Россия,
Только балует.
 

Когда стал он мне про всю житейскую правду объяснять, обалдел я, молчу, все внове, на старое надежду утерял. Он и спрашивает: «Что молчишь, аль тебе с нами не по дороге?» А я уж и путей иных не вижу, все старые дорожки правдой позасыпало.

Знаю, что не ладно тута болты болтать, да дела по рукам не видно. Воевать не приходится, не с чего. Речи-слова разымчатые говорить я не горазд, вот и лускаю семечки бесперечь.

Какой такой Керенский – не знаю и не ведаю. Только слушать его не дам ушам. Он человек проезжий, наговорит, а кто его знает, надолго ли те его слова.

Говорили товарищи разное, да я веры не давал, о своем больше думал. Слышу – сердце упало. Думаю: это нас от австрийцев повернут, своих за царя бить. Доспело, думаю, убьют, а не пойду на такое дело. Однако вышло, что все будто рады и пора строиться. Только бы вот домой поскорее.

Я грамоте обучен, газеты читаю, писать многое могу. А на все теперь ужасаюсь. Ровно меня пятилеткой каким перед морем поставили да и сказали – переплыви.

 
Прежде всякий казак
Против вольных ставился,
А теперь стало не так,
Свободой прославился.
 
 
Нету худшего ворья
Как казаки-кумовья,
Коли станет им в угоду,
Прикарманят и свободу.
 
 
Вольные казаки
Не вороны – дураки,
Налетят на Петроград —
Загорюет депутат.
 
 
Загорюет, скорчится,
Свободы покончатся,
От казацкой вольницы
Быть воле покойницей.
 
 
Казачики, сучьи дети,
Некогда на вас глядети,
Хоть вы в куски разорвитесь,
А свободе покоритесь.
 

Мне это все не по душе: надо скорее домой вернуться, семью присмотреть. А уж землю пусть знающие устрояют.

Вот и беда наша в том, что все на чужой умок в надежде. Я, мол, с бабой на печь, а на мои, мол, денежки захребетные пусть бареныш повыучится, как мне же на шею начальством сесть.

Заблудился я середь новой жизни, ничего не пойму. Все позволено, а ничего нету. Дома до настоящих вещей доберусь, тогда и свободой попользуюсь; а здесь что – разве что перчаточки понадеть.

У нас теперь еще ничего не разглядишь – рады ли, нет ли. Только что на свет мы народились, рты пораззявили, а на плачи али на смехи – еще и не разобрать.

Эх, свобода манит. Только и ответ за нее на нас же. Не хочется жеребенком сорвавшимся малину перетоптать.

Да уж лучше жеребенка на малину, чем чтоб та малина под господской задницей посмякла.

Сколько это мы на себя греха берем, судивши. Коль свобода, так и судить не надо. Зло-то побушует, да само и притухнет.

Зло-то ровно огонь: тогда помрет, когда все сожрет. Бороться надобно, а не попускать; вот и суды надобны.

* * *

Сколько теперь горя ушло у людей, сколько теперь всяких людей радостью живут. А такая радость, словно горячка, ко всем пристает.

Человек тебе не скотина. Хоть узда, хоть ярмо, а на свободу вышел – сразу на своих ногах по пути прямому.

Доктора хороши, да больно им в деревню неохота. Думаю, что и мы-то, повыучившись, избы побросаем – да в городские хоромы. Колей, мол, деревня, коли есть терпение.

По земле русской много людей разумных есть. Все те люди без дела сидели, дело-то не в тех руках было. Теперь же депешей тех людей собирают – за советом.

Ничему теперь старому не вернуться. Мы-то вот и не попробовали еще по-новому-то жить, так от мыслей одних душе вольно. А что еще будет.

Прежде на отдыхе всяко говорилось. Бывало, и сказки сказывали, не стыдились. А теперь доброе слово соромно сказать. Время теперь у печени, от сердца далеко.

Старыми-то словами теперь не скажешь. Старые-то под время подведены. А теперь времени не видать. Теперь кипит. Еще что уварится, пока время опять отстоится.

Он в Россию в ящике железном прибыл, чтобы никто не знал. Ящик с дырочками. Четверо суток до Питера в ящике томился. Там товарищи вынули. Отошел с пути, теперь всем верховодит и очень Думой недоволен, чистоплюев много.

* * *

 
Ну и город распрекрасный
Петроград столица,
На церквах знамена красны,
Народ веселится.
 
 
Эх, пуста Москва,
Что солдатская мошна.
Московские люди
Все в Питере будут.