Текст книги "Народ на войне"

VI
Как о «врагах» говорили

 
Убивал я немцев много,
А врага не знаю.
По показанной дороге
С ружьецом гуляю.
 

По совести сказать, не вижу я врага ни в каком человеке. Ну что мне немец, коли он меня ничем не обидел? А знаю я, что не солдатское это дело так рассуждать. Войну воюем, так уж тут нечего сыропиться. Только с чего эта война, не пойму. И придумалось такое: вот послало его ихнее начальство, вроде как нас. Ото всего оторвали, где жена, где изба, где и матушка родна; что мы, что они – оба без вины. А ему и еще тяжче: говорят, хорошо у них в домах. Как кинешь?

Я к оконцу: стук-стук… Баба отперла, робкая бабенка, дрожит, молчит. Я хлеба прошу. На стенке шкап, оттуда хлеба да сыру достала и вино стала на машинке греть. Ем, аж за ушами трещит. Думаю, нет такой силы, чтобы меня с того места выманить… Опять в оконце: стук-стук. Баба, ровно и мне, отперла. Гляжу, австриец в избу ввалился… Смотрим друг на дружку, кусок у меня поперек, хоть рвать впору… Что делать, не знаем… Сел, хлеб взял и сыру. Жрет, так убирает, не хуже меня. Вино бабенка подала горячее да две чашки. И стали мы пить ровно шабры какие. Попили, поели, легли на лавке голова к голове. Утром разошлись. Некому приказывать было.

Я прошел вперед, не заметил, как отделился… Подходит немец, да вот так и подходит, мерным шагом… А я и забыл, что бить нужно, встал, жду… Очень важно идет… Подошел, взял меня за грудь и на себя зачем-то тянет…

Оба мы одурели… Тут я, как почуял железо на его груди, холодное что-то, так первый в себя пришел и кулаками его обоими промеж глаз. Он сел, а я тогда винтовку поднял да его прикладом по тому же месту… Лица не видно, что крови… А что делать дальше, не знаю. Вот не знаю, что делать, коль ребят своих кругом нет. Не стоять же коло него!.. Каску с него подобрал, свалилась, да назад… Свою часть уж не нашел. Вот тебе и подвиг…

 
А как немец кофий пьет
С сахаром внакладку,
У него война идет
Ровно бы впрохладку.
Как окопы с оконцем,
А в стене картина,
Как постели с матрацом,
Не натрудишь спину.
 

Смешно немцы говорят – гав, гав. Хуже нашего. А народ умный, грамотный. Хоть пьют, однако без буйства. Только сердцем противу русского – ку-уды! Не отходчивы. Нашему немец башку проломит – так и то дружок; а у него мизинчик сыми, три дня потом привыкает – никак не простит. Обидчив.

 
У него ружье что пушка,
У нас пушка что хлопушка.
Ероплан у них не дóстать,
У нас – курка мокрохвоста.
Как галета ихня – мед,
С нашей – круглы сутки рвет.
У них баня хороша,
А нас сутки гложет вша.
Их начальник что картина,
Наш дерется как скотина.
Для них музыка играет,
А нас матерно ругают.
Немцу взводный ручку жмет,
А нам взводный морды бьет…
 

Я с какой угодно нацией разговорюсь. Я ему головой – «здравствуй», значит. Ну и руку. Ладно, знакомы. А после ему хлеба в руку, папироску в зубы. За руку возьму – рядком посажу. Тут дружба, тут всякий разговор. А все равно, что немец, что француз.

А у нас теперь все немца хвалят. По-нашему теперь, что немец, что ученый мудрец – все едино… А все с того началось, что сами больно глупы оказались… Вот уж верно, что – молодец посередь овец, а противу молодца – сам овца…

Немецкий царь до нас рать свою спосылать задумал. Собрал старого да малого, глупого да бывалого, хилого да здравого, робкого да бравого: «Идите, люди немецкие, на Русь великую; воюйте, люди немецкие, вы землю русскую; испейте, люди немецкие, вы кровь горячую; умойтесь, люди немецкие, слезами бабьими; кормитесь, люди немецкие, хлебами трудными; оденьтесь, люди немецкие, мехами теплыми; согрейтесь, люди немецкие, лесами темными».

Прицелился, пальнул, он – в землю, я к нему – не дышит. Я к ему в кобуру, за револьвертом, а там папиросы… Так верите, братцы, словно зверя ухватил, словно ожгло меня – до того жаль немца стало.

Люди – очень с лица несвойские. На голове шерсть растет, нос шлепкой, губы титьками, кожей как грех черны, и только зубы светятся.

* * *

Когда первый раз сюда пришли, нехорошо обитатели нас держали. В уме своем еще не поняли того, что русские сильнее, не додумались. Я на постое тихо-мирно у семейства жил и все старательно исполнял, чтобы никого не обидеть. И воду им таскал, и ребят нянчил. Однако волками смотрят… А второй раз – так просто смеются в глаза. Да и я уж не такой стал… С дочкой старшей любовь силком закрутил… Муж-то ее на войне, сама красивая… И очень меня потом ласкала охотно, я тогда здоровый был… Постоял, насмутьянил, детей до крови выпорол и уехал… А в третий – так ноги лижут… Знает кошка, чье сало съела… Ну да я их теперь прямо-таки презираю…

Я в его целюсь, не знаю кто, а сильно желаю, чтобы немец был. Целюсь с сучка, долго примерялся и выстрелил очень успешно… Повалился – не пикнул, и немец оказался… Здоровый как бык…

Я ненавижу врага до того, что по ночам снится. Снится мне, что лежу будто я на немце, здоровый, черт, и убить не дается. Я до штыка – он за руку. Я до глотки – он за другую. Не одужить, да и только! Я ему в глаза пальцами лезу, глаз продавил да дырку к мозгам ищу… Нашел да давить… А сам всей кровью рад, аж зубы стучат…

Итальянец плохой солдат. Ты только посуди, чего ему воевать?.. Солнце круглый год греет, плоды всякие круглый год зреют, руку протянул – апельсин… Работать не надо, земля сама родит, все есть, чего ему воевать?.. А немцы голодом живут, у них все машина, а машиной сыт не будешь… Вот и рвут что есть силы… А мы народ мирный, нам только обиды не делай, мы себя прокормим… Чужого не надо…

* * *

Очень хорошо с немцами говорить, образованный народ. Одно тяжеленько, что по-русски не маракуют. Да про настоящее все понять у друг дружки можно.

Именья у меня с войны немного. Грабить не грабил, а что деньги чужие есть, так то дадены жидовкой: заступился. Я приглядываюсь, а они старого жида в пейсах – столетний жид, сухой, пейсатый, на ногах чулки белые, а волос аж дожелта седой, – так земляки его нагайками через изгородь скакать заставляют. Я до них: «Бога не боитесь, старый жид-то, грех какой…» Они пустили, а жидовка мне лопочет да деньги сует. Я взял. Десять крон.

За стеной тихо сперва было, и мы с Семеном притаились. Кто его знает: свой али враг? Только вдруг слышим: ой да ой! Ох да ох! Я и пытаю Семена: «Помирает ктой-то, верно, помочь, что ли?» А Семен мне: «Нишкни, пропадем». А тот все ахахаханьки да охохошеньки. Я и говорю: «Душа, – говорю, – не терпит, так помочь хочу, да и больно по-нашему ахает, по-русски». Пошел, а там немец здоровый, брошенный, животом мается. Я его тер, тер, покуда не оттер. Отошел, с нами не пошел, стал своих дожидаться. А нас так очень благодарил, как мы с Семеном уходили к свету.

Я ему руки держу, и грудью навалился, и ногами его ноги загреб. И так мне несподручно, так времени мало, дышать неколи, и одна дума: жаль до смерти, что рук-то у меня только две. По-старому слажены, а на немца той старины не хватит…

У немца башка ровно завод хороший: смажь маслицем да и работай на славу без помехи. А мы что?.. Перво-наперво биты много. Вон мне и по сей день, кромя побоев, ничего не снится. Учить не учат, бьют да мучат…

Сидит и не смотрит, волк волком. Я ему миску подставляю. «Ешь!» – говорю. Не глядит и головой закрутил. А знаю, что как пес голодный… К вечеру голову свесил, а от пищи носом крутит… Насильно потом кормить стали, нос зажмем да и зальем чего-нито. Сперва реветь пошел, ревет и ревет. А к утру сам запросил и здорово жрать начал. Как приобык, сказывал, что смерти от русских ждал, а добра никакого…

Связал я ему руки, а когда до леску дошли, я его поясом за ноги спутал, что коня. Говорю: «Садись, отдыхать станем». Он сел, я ему сейчас папироску в зубы. Усмехнулся, а сам аж синий… Спрошу: «Офицер?» – головою кив; спрошу: «Солдат?» – головою кив… Не пойму, курю и в думке прикидываю, как бы познатнее представить, чтобы наградили… Выкурил. «Вставай, – говорю, – пойдем». Молчит… Я опять сурово, он молчит… Смотрю, усмехается, и папироска в зубах потухла. Тронул – а он мертвый…

Как стемнело, мы и пошли. Они нас под руки к себе… Ну и живут, сукины дети… Чисто дворец царский, а не окопы… Сейчас это нам кофию да рому. Калякают кто как умеет: камрад да камрад… Офицер ихний бумажки раздавал так вежливенько. Взяли, не грех, всё больше неграмотные, так чего обижать? Попили, поели, про все погуторили, пора и честь знать – домой. Только засели – бежит от них солдатик, благим матом вопит: «Рятуйте, рятуйте, смерть мени будэ»… А это один землячок, как в гостях-то был, до его винтовки больно привык… Так заскучал, что с собой ее взял… Ну, дали назад. Плакал, как спасибовал, а то расстрел… Через полчаса и мы по знакомцам-то огонь открыли… Дружба дружбой, а и служба службой…

Знают немцы такое свое слово особенное. Ладится у них все не по-нашему. Ни в одеже в ихней, ни в питье да пище, ни в оружье каком не видать пороку. И дородные: видно, в свою меру жили. И что за слово у них за такое? Может, и мы бы то слово нашли, да приказу нету…

 
Облак ходит, облак темный,
А у нас враг неуемный,
Не уймешь его штыком,
А уймешь его умком…
 

VII
Что о доме вспоминали

 
Нас вон долго не учили,
А в чугунку усадили
И погнали на войну,
Во чужую во страну.
На спине моей котомка,
И ружьишко на руке,
Ты прощай, моя сторонка,
И деревня при реке,
И деревня, и садок,
И пашенька, и лужок,
И коровушка Красуля,
И зазнобушка Акуля.
 
 
Здесь австриец кашу варит,
По окопам бомбой жарит.
Здеся свету не видать,
На себя не работать.
 

* * *

Я прежде коло саду ходил. И отец мой садовник, и дедушка тоже. Крепаки садовники были. Дед – тот за границей саду-то обучался. И мать садовничья дочка. Вот я оттого и нежный такой. Мы спокон веков крови не видывали да на цветы радовались. А на войну-то только с червями да с жуками хаживали. Меня из сада-то выкорчевывали, ровно грушу старую. Какой я воин?..

Ах, у нас хорошо дома, я нигде не видал, чтобы так хорошо было… Изба моя на реку, через реку луг видать, по нем бабы, бывало, как цветы, платками на сенокосе зацветут… А дале лес видать, краем словно дымок бежит… Глаз-то разгонишь – не остановить… Здесь мне только то и любо, что на дом похоже. Смотрю, похоже – красиво, а непохоже – так хоть алмазами убери, не надобно…

Девять ден у меня после пути оставалось… И с первой минутки тоска брала, что скоро назад надо… Ни часочку радости не имел… Сердце отогреть боялся, горя ждал впереди бо´льшего… Больше в отпуск не согласен. Бог с ним!

Грызла меня сперва тоска по дому. Все-то я дрожу да пекусь, как там: здоровы ли, да не обидел ли кто, да денег ли хватка, да не очень ли по мне убиваются? Вскоре привык дом забывать. Теперь только во сне вижу, зато каждую ночь. Встаю – так словно с полатей своих лезу. Да только не на свой подстил ступаю, не своим богам молюсь. А через часок времени отойду и опять чужой до ночи.

Сидит дедушка, дремлет, и кот при ём сказку зимнюю поет-урчит. Спрашиваю: «Кой тебе годок, дедушка?» – «А сотый даве минул, за сто мне…» – «А как же это ты, дедушка, зубов да волос не растерял?» – «А я это, внучек, свои зубы с садом садил, а волос с полем сеял. И столько это я на веку своем дерев насажал да хлебов насеял, что и грех мне лысым да беззубым ходить…»

Заболел, сразу не в себе стал. Ничего, что есть, не вижу, а все свое придумываю: что в тепле-то я, и при семье-то я, и так коло меня домашние ходят да всякое мое слово ловят. А поправился – нары да воздух под топор.

Письма получать с подарками люблю… Все думаешь: есть еще где-то люди мирные, жизнь светлая…

Завтра, братцы, иду я туды на базар, для своей семьи гостинцами разживаться. Куплю жене кожух белый, веселыми шерстями шитый, а девчонке игрушку утку видел до того хорошую – и нос алый, и пищит, сам бы занялся.

Я семью свою повсегда помню, во сне вижу, на отдыхе тоскою сохну, в самом бою осиротить жалею.

 
Есть и книжка, и бумажка,
Есть чернила и перо,
Да грамоте не учили,
Пропадай, мое добро…
За плечами сума сера,
На башке фуражка,
За лесами деревенька,
Там моя милашка…
 

Я так его жалел, лежу в казарме, а думка к нему летит: что с ним да как живет-растет… А письма наши, известное дело, чего не надобно никому, то и написано… Одно слово: «До земли поклон низкий»… Правильно, что до сырой земли… Читал я, читал да и дочитался только на третьи сутки, что Мишутка долго жить приказал… После поклонов-то низких да еще кланялись…

Сон – одна радость… Как не спишь, так не живешь… Во сне дом увидишь, со всеми по-людски поговоришь… Я теперь о чем молюсь, как лоб-то перед ночью крещу?.. Молитвы отчитаю по положению, а потом: подай, Господи, сон про дом… Кабы не сны, и того тяжче стало бы…

Сгорела изба моя, и амбар, и скотинка: коровка да две овцы заводские. Остался я гол и наг и только тем не угодник божий, что семейства у меня семеро ребят, да мамаша слепая, да жена на сносях. А насчет мытарств, так хоть и святому великомученику впору…

Что вернусь – долго дома не заживусь, на каторгу живо угожу… Женка пишет: купец наш до того обижает – просто жить невозможно. Я так решил: мы за себя не заступники были, с нами, бывало, что хошь, то и делай. А теперь повыучились. Я каждый день под смертью хожу, да чтобы моей бабе крупы не дали, да на грех… Коль теперь попустить будет – опять на войну что отару погонят… Нет, я так решил: вернусь и нож Онуфрию в брюхо… Выучены, не страшно… Думаю, что и казнить не станут, а и станут, так всех устанут…

 
Ты лети, лети, газета,
Во деревню бедную,
Расскажи родне, газета,
Про войну победную.
Чтобы знали нашу долю,
Про сынов бы ведали,
Чтоб воину дали волю,
А в обиду б не дали…
 

VIII
Что о войне думали

 
Восходи-восходи, солнце ясное.
Восходи-восходи по поднебесью,
Кровь-войну пригрей, повысуши,
Солдатскую долюшку повыслушай.
Как и день идешь, как и ночь бредешь,
Как ни дня не видать, ни звездочек,
Как нету ни роденки, ни женушки,
Ни родителей и ни детушек,
А как всем людям здесь судьба одна,
Как судьба одна, смерть – страшна война.
 

Об одном жалко солдата, что у него голова на плечах… Эх, кабы да только руки-ноги, воевал бы беспечально, царю славу добывал.

Любил я деньги и добро всякое прежде. Все не то что свое считал, а хорошо и папашино знал, и наследства ожидал с мечтанием. Одежду на войну дали, все аккуратненько справил, берег и сапоги, и мелочь разную. А попал я сюда да продырявился на первый месяц, и отпал я от вещей раз и навсегда, словно с войной-то никому вещи не по росту. Выросли мы больно, души так и той не хватает.

Нет добра в моей душе для дома оставшихся. Когда читаю, что там жить худо, – радуюсь… Пусть, думаю, пожрут друг друга, как гады, за то, что нас на муку послали…

Привычка – великое дело. Я теперь хорошо привык: ни своего, ни чужого страху больше не чую. Вот еще только детей не убивал. Однако думаю, что и к тому привыкнуть можно.

* * *

И сколько этих хлопот бывает при хозяйстве, облипнет тебя сеткой мелкою, словно перепела, – не выбиться. На войне-то хоть сеть крупна, больше через нее видно.

Брали мы в те поры с большого бою и очень распалили себя. Удержу нет, рука раззудилась. Я вон какой мирной, а тут, как пришел, кошку брюхатую штыком пырнул. Только и подглядываю, как бы подраться… Потом-то уж сном злоба разошлась. А как так-то, изо дня в день, – во пса лютого оборотиться недолго.

Заскочила тебе блоха в ухо, а ты баешь – гром. Свет белый шкурой своей загородил. А ты погляди-ка за шкуру – вот и не будешь из-за кажной вши без души.

Устал я воевать. Сперва по дому тосковал. Потом привык, новому радовался… Страх пережил – к бою сердце горело. А теперь перегорело, ничего нету… Ни домой не хочу, ни новости не жду, ни смерти не боюсь, ни бою не радуюсь… Устал…

Я такой глупой был, что спать ложился, а руки на груди крестом складывал… На случай, что во сне преставлюсь. А теперь ни Бога, ни черта не боюсь… Как всадил с рукою штык в брюхо – словно сняло с меня что-то…

Все наново переучиваю. Сказал Господь, Сын божий: «Не убий», значит – бей, не жалей… Люби, мол, ближнего, как самого себя: значит – тяни у него корку последнюю. А не даст добром – руби топором… Сказано: словом нечистым не погань рта, – а тут пой про матушку родную песни похабные, на душе от того веселее, мол. Одно слово, расти себе зубы волчьи, а коли поздно, не вырастут, – так на вот тебе штык да пушку, вгрызайся ближнему под ребра… А чтобы стал я воин, как картина, – так еще и плетями вспрыснут спину…

Прогремелся Илья, не перескочить. Как почнут немцы небо колоть, ровно сухи дрова, где старому перегреметь…

Солнышко глянуло – затмилось, звездочки глянули – закатились, месяц посмотрел – на один глаз окривел; у Вильгельма и у того одна рука отсохла… А русскому солдату – все нипочем: не больно его дома балуют. В голоду да холоду – ровно в божьем во саду… Ему еще с полчаса терпенья хватит…

Война, война! Пришла ты для кого и по чаянью, а для кого и нечаянно. Неготовыми застала. Ни души, ни тела не пристроили, а просто, на посмех всем странам, погнали силу сермяжную, а разъяснить – не разъяснили. Жили, мол, плохо, не баловались, так и помереть могут не задля ча. На немца-то – да с соломинкой!

Выровняет нам немец дорожки, не будет нам ни рвов, ни буераков. Грязь так и ту вымоет. Только что народу до того времени сгинет, и какой такой человек по тем путям ходить станет – не придумаю…

Друг мой, читал я столько, что теперь я тебя во сто раз умнее… И стыдно мне перед эдаким невеждой зазнаваться. А душа у меня такая, что сама себе чести просит…

Ну тоже головой избы не построить, тут будто и руки умны.

Меня обидеть легко, язык у меня немой. Разве что кулаком говорить дозволят.

* * *

Не тоскуй, парень, нечего томиться, сколько твоей судьбы уйдет – самые пустяки… Молод больно. Весь мир война рушит, так одна-то душенька, ровно горошинка в мешке, не ворохнувшись до места доедет. Только жизнь сбереги…

В части ты – дуб ветвистый, не каждая буря свалит. А один-то солдатик словно лист на ветру: куда ветер хочет, туда и гонит.

Сколько мне еще жить – не знаю, а ровно мне сто лет теперь. И не то что слабый али беззубый – нет. А только умней стал и по-пустому не ржу. Хуже стало, как война уму-разуму научила…

 
Я гимназии не кончил —
Да в окопы прямо скочил,
И попал в ниверситет,
На геройский факультет…
 

Душу я на войне свою понял. Я человек хороший и до людей добрый. Здесь мне делить нечего. Своего ничего нет, все казенное… Душа и та чужая… Так всем одолжить готов и душою…

Выдумки, говорю, выдумки вражьи. Душа да душа… А душа в теле хороша. А хорошо тело – повсегда при деле… Значит, работай, округ себя смотри и об земном пекись. А то душа да душа, а сами ровно свиньи…

Это ты верно: что до шкуры, так тут душа ни при чем. У меня вон шкура-то часами без души гуляет, как в атаку идти. Оттого я и храбрый такой.

* * *

Сказывают так: жил человек суровый и строгой жизни и себя и округ себя все по закону соблюдал. И дожил тот человек до смерти и попал на тот свет. А там его и спрашивают: «Что, мол, ты, батюшка, на земле делал?» – «А я, – говорит, – закон соблюдал». – «А как же ты его, дядя, соблюдал-то?» – «А я, – говорит, – не крал, не жрал, под себя не с…, с бабами не спал». А ему и говорят: «Плохо, мол, старче: из „не“ никакого дела не выкроить; а за то, что ты все „не“ да „не“, – так и сиди, брат, на дне»… Да в пекло на дно на самое и усадили. Вот те и законник.

Загудел жук: «Такого, мол, я шуму напустил, все, верно, попряталось со страху, покружусь-ка я на просторе». А под тот шум и птица за жуком на охоту. А ты шумом не пужай, приглядки меньше, проживешь, брат, дольше.

Задрал волк у меня ягня и стрекача с им. Собаки в голос за кровью. Сшибли они волка, отняли ягня и сожрали. А мне не все едино: злое али худое мое добро стравило?.. Вот так и Бог да черт. Нам до них что, абы жить ладно.

Дал заяц стрекача, а навстречу волк: «Эх ты, – говорит, – дерьмо ты полевое, под ногой трава горит со стыда, что ты, заяц, робкий таков. А я, волк, – герой»… И схряскал зайца. Кто кого съел, тот и смел, хорошего-то тоже мало.

Забежал козлик в лес, и все с им как следует. Сейчас это ему волк навстречу. И стал козлика есть. А козлик тот не всякий был, больно умен, сейчас это он волку в брюхе рога расправил, из брюха выскочил да и стрекача, аж земля с-под ноженек горяча. А волк сел брюхо чинить и думает – ну и народ пошел, ну и порядки. Заглотал я его как путного, а он, окромя убытку, ничего хорошего…

* * *

Сколько, бывало, я сказок слушаю, об одном жаль, что не так в жизни бывает. На войне же я сказок понасмотрелся собственными глазами: и разбойники-то, и сироты замученные, и воскресших сколько, и мертвые стоят, – чего только, чего нету. Чистая сказка, да только больно уж страшная.

Память у меня слабая. Я вот помню все, что до хозяйства. А насчет войны, бей не бей – не упомню. Сорок лет, почитай, мозги на одно натаскивал, а тут все другое. Кабы еще по душе было, а то я так рассуждаю, что русскому одно по душе – своим домком жить, по чужому не тужить.

Меня такая обида взяла, на это глядючи. И не только что стены не валятся – пол деревянный, электричество светит, садик есть, и картины, и все, как у настоящих богатых людей… А потом как подумал, что все это делать нам самим бы пришлось… И так решил, что лучше просто, как свиньи, жить, а уж на вокруг себя силу тратить – не согласны…

 
Меня мама как носила,
Напугалася,
Был сыночек я исправный,
Да избаловался.
Не кутил, не выпивал,
С бабьем не водился,
Карты вовсе я не знал,
Матюшить стыдился.
А проклятая война
До греха добила,
Насмотрелся я…
Так с пути и сбился.
Посмотри теперь, мамаша,
Своего сыночка,
На башке нема волосьев,
Во рте ни зубочка.
От гнилой болезни сохну,
Ото вшей деруся,
От проклятого окопа
Со страху…
А кругом глядит начальство,
Дерет да ругает,
А каков я был мальчишка,
Так никто не знает.
 

На войне что хорошо?.. Что больно свободно и что душа думала – исполнить можно… Дисциплина? Одно слово – на глазах у начальства. Ведь только во сне видишь, что бабу каку хошь мни и за груди хватай. А тут – только не зевай… Один грех – зевать…

Раз мне так пришлось, что в бою зубы мои страшною болью разболелись, так, верите ли, ничего я в том бою, кроме зубной боли, не прочухал. Видно – либо боль, либо бой, человека на два горя не хватает.

Сейчас полотно рвать. Вот понаделали портянок, я себе все с буквами углы рвал. Герб ихний, корона и две буквы. Верно, что война хоть зла, да тем мила, что со стола – то под себя…

«Принеси вышивок»… Я и пошел. А это к венцу рубахи у них. Баба девкой спину гнула да золотом расшивала – все радость виделась… Вот те и дождалась радости… Мужа австрийцы угнали, а ее наш брат грабит…

Нет мне злее, как без хлеба. Брюхо наше сызмальства к хлебушку приучено. Мужичонку и в колыске одно дело, что мамка, что хлеба жамка. А здесь, как нас на мамалыгу эту перевели, так больше всего понял, что война нутро повыела. Только как паек дополнили, осмелел я немца думкой осиливать…

Идешь в избу, баба сидит, волком смотрит с голоду… Отдашь ей хлеб, и глаза у ней светлые станут, и ребятишки откуда-то вырастут, и пес под ногами хвостом крутит… Хлеб – великое дело.

Самое главное – хлеба вдосталь, тогда другого не надо, и страху нет. А как уменьшат порцию, так тáк тебе и сдается, что свету конец, коли рабочему человеку хлебушка нехватка.

Все мы здесь на одного хозяина работнички. Своего ничего нет, на чужой земле разоренной топчемся непрошеные.

За рекою лес, видать, очень красивый, да густой, да ровный, под самое небо головами. А в лесу том окопы по земле черной гадюкой вьются и за каждым кустиком враг. Вот те и красота.

 
Чему дома научился,
На войне все позабыл,
А военную науку
Из-под палки проходил.
 

Красть – очень даже нехорошо – и грех, и расплата. Да только на войне по-иному: все чужое да легкое – какой тут грех. А уж расплаты-то хуже смерти не будет, а мы сюда на смерть и пригнаны. Вот и не плошай.

Я не знаю, что я после войны делать буду. Так я от всего отпал – сказать не могу. Здесь ты ровно ребенок малый, что велят, то и делай. И думать ничего не приказано, думкой здесь ничего не сделаешь… Одна машина, что я – то Илья, что Евсей – то все.

Есть такие, что им до всего душа лежит и обо всех они думой раскидывают. Этим дома ли, здесь ли – все едино. А нашему брату как душу на волю выпустили. Ты меня бей и ругай, а только как мать родная заботься… Здесь мне и пища, и одежа казенные… Спокоен я…

Мне ничего теперь не нужно, лежал бы и ни о чем не думал… Каждому на этом свете своя мерка горя отпущена… А я, видно, чужую починать стал, вот и устал…

Хорошо жил я недолго, больше плохо… А теперь в люди попал и нужен стал… Смеюсь я надо всем и в Бога верить еще с пастухов перестал… Сказал: «Не верю, разрази!» Гроза была большая, не разразил… А жизнь я не очень любил и папашеньку с мамашенькой за нее не спасибовал… Как кобель с сучкой, а ты что в аду гори… А на войне нужны стали: то «братцы», то «ребятушки»… Чую, выпустит мне Вильгельм кишки…

Бояться-то мне нечего, больно я жизнью взыскан. Всяко бывало, и вкривь и вкось, и наг, и бос, и бит, не сыт и на каторгу брит…

Полно ты – врать!.. Ни слову я насчет такой храбрости не верю. Оно, правда, кричать не стану, не к чему, не поможет ведь. А чтобы сердце играло – того нет. И не верю. А коль и бывает, так у озорников у одних…

Я-то не боюсь, а, конечно, хорошего мало – каждый час либо смерти, либо муки ожидать.

* * *

Стой, помолчи, огненного слова послушай. Небо теперь говорит да преисподняя. Человечья речь притаилася. Чья дума выдумала пушки да еропланы – не ведаю. Одно ведаю: большой покос смертушке уготовали. Придет конец войне, не быть смерти на земле. А и будет, так тиха, скромна. Отвалится смерть, ровно пиявица сытая…

С маленьких мальцов попал я в конюшню присматривать. Дядя мой там кучеровал. И били меня лошади, почитай, ежедневно. И не любили они духу моего, и я их боялся. И на войне тоже до лошадей приставили. И не знаю вот: либо дух из меня война повыбила, либо лошади здесь уж больно ласке рады, только не бьют они меня больше и просто на пустую ладонь идут.

Лекарство стал принимать, доктор ругается: «Не работай да не работай, а то совсем кишки вылезут…» Вот лес возил, и вывалились кишки… А на войну годен оказался… Здесь все легко, коли страх подымаешь.

Я уж домой не хочу вернуться, чего я там не видал. Здесь землю куплю и с жителями буду хорошо обращаться, чтобы кровь забыли. Нашей-то крови тоже немало пролито… Земля от крови парная, хорошо родить будет… Войну люди скоро забудут.

 
Ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду,
Как попал я тут в беду,
Во слезу горючую,
Войну неминучую.
Ты скажи, порастолкуй,
Чего война сладилась,
Чего война сладилась,
До русских наладилась.
Как наш русский-то народ
Все копал бы огород,
Да садил бы редьку крепку,
Да садил бы сладку репку,
По полям бы спела рожь,
А война нам невтерпеж…
 

Лучше всего песни наши. Поешь чем громче, на душе легким криком радостно, хорошо… Кто песни солдатам придумал, самый умный человек был…

Одно есть на свете самое наинужное, по-моему, – чтобы это праздник был. Только ради праздников и труд-то подымаешь…

Нету мне веры в счастье теперь. Посудить – так и грех об счастье-то думать, в черный год такой. Ржать-то не с чего. Да только годов-то мне мало, душа-то хоть и поустала, а зато самому инда до слез смеху хочется, а нету его…

От той дисциплины больше всего устал я. Хоть бы порядок какой, а то ничего не понять. Одни слова пустые, да жилам тяготы. Чести этой одной столько отдашь, самому-то ничего от ней не останется. Разве ж я тут человек?.. Весь чужой…

У меня шинель выдирает; я ему тихим манером по рукам штыком. Пустил. Вот крови-то… Я теперь очень даже просто кровь человеку пущу. Какое такое мне теперь, эдакому-то, дома дело подходящее будет – не придумаю…

Братцы мои кровные, и за что это нас, пеших, казаки не любят? А за то, братцы, не любят, что они до людей не привычны. Человека не оседлаешь, он те такого козла даст – дух вон…

* * *

Я козырялся недолго. Поднял, что лежало, а то бы пропало. Не снесть, не съесть, а все есть…

Глотнул – больно, жжет и свету в глазах не стало, а после прошел огонь по всей по крови, прет смех из меня, ровно у дитяти малого, и все худое забыл… Так я пить-то и почал…

Выпил бы ведро водки… Вот как скучаю, всегда занимался… А теперь жизнь зверская, так в зверином-то образе легче бы было…

Я думаю, что и страх на свете душу держит… Давно бы сдох, кабы не страх… Разве ж я о чем жалею, когда боюсь? Ни о чем не помню и не знаю, для чего жизнь берегу… Только ради страха и берегу…

Такое со мной бывает, что самое простое не пойму, ровно все слова чужие станут. Над каким словом, ну там «хлеб», али «стол», али «пес», – всё едино стою столбом. Чудным кажется то слово, ровно ты дите малое и впервой тому слову учишься. Всё это, думаю, от жизни здешней. Сон не сон та война, а и не житье настоящее…

Никто не согласен дальше воевать, разве что сумасшедший… Вот Ванятка хочет воевать… Так он себе карман набил, белья прикопил, баб в каждой деревне ласкает, Георгия за рану имеет… Таким байстрюкам счастье… Почти и не люди, а как сумасшедшие…

 
Ты тоска, моя тоска,
Гробовая ты доска.
Куды глазом ни гляну,
Только видно что войну!
Оглушилось мое ухо
От военного от духа,
Поустала и рука
От железного штыка.
Оттоптались мои ноги
От военной от дороги…
 

Вот человек был – все удивлялись. Все умел, машину какую хошь поправит, бывало. На войне впервой автомобиль увидел, а на третий день уж штабную машину поправил, пришлось так. Часы там, ну что угодно. И все самоучкой. А уж душевный какой, ничьей беды не приминет. Где советом, где помощью. И такого-то первой пулей убило. А думаю, и за границей такие надобны. А уж по нашему-то безлюдью такого-то и подавно бы беречь да беречь. Война на миру, что пьяный на дому, – разорит.

Днем хоть полк немецкий увидишь – не страшно, за тобой свой брат. А ночью просто право-лево путаешь, все незнакомое, отовсюду беды ждешь. Ночью геройствовать не приходится, ни враг на тебя с почетом не посмотрит, ни друг не полюбуется. С ночью ты один на один, вот и страшно.

Нет, я себе теперь запрет наложил на многие думы, только тем и спасаюсь. Кругом не гляжу и в душу не допускаю. Велят, приказывают – делаю, исполняю. А ответа не беру ни перед людьми, ни перед Богом…

Не терял я время, все для миру старался, работал, собирал, копил, Бога молил… Думал я, не навеки та война. А вот как перевидел мертвяков тысячи, и потерял я надежду… Не вернуть нам прежнего, и не для ча стараться и собирать… хоть скрозь землю всё провались… Опомнятся человеки, да поздно будет, ни пня не останется…

* * *

Сказывали, что были времена особенные, когда народ правды и хорошей жизни искал. Встали все как один и с мест своих на многие тысячи верст ушли и там селиться старались. И будто с тех времен ходит война по свету кругом. Один другого с насиженного места сселит, а сселенный дале идет и другого гонит. И так по всему свету война много веков гуляет. И будет ей тогда конец, когда все на свои места сядут.