Текст книги "Добрая память"

21. Счастье

 
Соня к куме, – рассказать, побывала.
Мужем горда́ была. «Гришу люблю!» –
Счастливо заметила Ольге. Сияла
Радостью тихой. «Сказала ему?
 
 
Или лишь мне говоришь?» – «Я дивилась
На вас, что супругу робели открыть
Сердце, коль прежде другому случилось.
А то же со мною теперь, должно быть.
 
 
Вновь вспомнила финна…» – «Наивная Соня!
О, если б мне горести в жизни твои!
С финном тем был поцелуй на перроне.
И… всё?» – «Разве мало того для любви?
 
 
Он был мой жених. На коньках с ним катались…
Как теперь помню: снег падал, мороз…
Мгновенья подобные не повторялись!» –
«Я… к вам загляну. Ты чудна́я – до слез».
 
 
Гриша был рад Ольге: «Вы коммунистов
Всех не вините…» – «Пришла говорить
Совсем не о том. Я – советский учитель.
Помимо всего, учу строй наш любить.
 
 
Поправляйтесь, Григорий Прокофьевич». Соня
На кухню им чаю поставить ушла.
(Вставал уж с постели в ту пору Григорий).
Заведя разговор, к цели Ольга вела:
 
 
«А на коньках вам случалось кататься?» –
Скоро Григорий вопрос услыхал. –
«Да, в Питере», – всем он любил похвалятся
Что жил на Неве. Город тот вспоминал. –
 
 
«Как замечательно! Кстати, и Соня
Умеет кататься». – «Я знаю о том –
Когда-то сказала». – «Что может быть боле
Чудесным, когда б вы катались вдвоем?!» –
 
 
«В ту пору не встретились. Я был мальчишкой;
Если б она и узнала меня,
Боюсь, что понравился б Соне не слишком –
Барышней в эту же пору была». –
 
 
Вздохнул. – «Не о прошлом я! Нынче пойдите
С женой на каток! Могли б Тоню учить». –
«Я, верно, не самый надежный учитель –
Долго на льду не случалось мне быть». –
 
 
«А всё же попробуйте. Думаю, Соне
Будет приятно…» – При этих словах
В уговорах уже не нуждался Григорий.
Романтик в нем вдруг утвердился в правах.
 
 
Окрепнув, велел: «На каток!» Вспомнил скоро
Нехитрые навыки ми́нувших лет.
Кататься легко научилась и Тоня.
Соню на лед звал. Ответила: «Нет».
 
 
(С маленькой Женей в сторонке стояла.
Девочке было всего года два
Полных, и возраста ей не хватало,
Чтобы с родными кататься могла.)
 
 
Не уговаривал. Снова и снова
Близких упрямо водил на каток.
Зимой холодною тридцать шестого
Соне вручил счастье женское Бог.
 
 
Раньше протягивал ей, да не знала
Сладости чувства она до сих пор
К мужу. Вдруг сердцу легко ее стало,
Однажды на Гришу как бросила взор.
 
 
Тоню теперь постоять попросила
С Женей, ведь старшей уже девять лет.
Шагнула на лед, руку мужу вручила –
В глазах ее вспыхнул застенчивых свет.
 
 
«Люблю тебя, Гриша!» – тихонько шепнула.
Уверенно вел жену. Сердце в груди
Ее, отпуская былое, кольнуло.
Старалась о том думать, что впереди.
 

22. Круг смыкается

 
Год тридцать шестой сперва не был суровым:
Маша сыночка опять родила –
Валерия. Мальчик родился здоровым,
Маша (о счастье!) живою была.
 
 
Уже по привычке родным не сказала,
Насколько ей роды дались тяжело.
В гости зашедших улыбкой встречала.
Все были рады удаче ее.
 
 
Груша вновь дочь родила – Валентину.
Уже ожидая ребенка, она
Работать пошла на завод. Трудно было,
Но Груша не Груша, когда б не смогла.
 
 
Петр бывал к ней. С ним стали в разводе:
До родов сама пошла в суд. «Мужа нет,
Так пусть алименты хотя бы приходят», –
Вздыхала родных удивленью в ответ.
 
 
Согласно и горько родные кивали.
Хотя меж собой и ругали Петра,
О нем сожалели, – пусть злом поминали,
А всё же привычная был он родня.
 
 
Григорий однажды Арсеньева встретил.
Когда в выходной брат к сестре заглянуть
Решил, той нарядность он сразу заметил.
Такою не ждал Грушу видеть ничуть.
 
 
Яркое платье, златые сережки,
Запах духов слабый вдруг уловил…
Брата увидев, смутилась немножко.
«Ждала не меня?» – Аграфену спросил. –
 
 
«Ты проходи, Гриша. Стол я накрыла…
Только обедать еще подождем», –
Сказала уклончиво. Ясно ей было,
Что тайны уже не сберечь нипочем.
 
 
Да и от ноши нелегкой устала.
«Я Петечку жду, – не таилась она. –
Зайти обещал». – Гнева тень набежала
На брата лицо: – «Понадежней б нашла!» –
 
 
«Кого мне искать? – Груша тут удивилась. –
Куда я от дочек? Чужих в дом водить,
Что ли, при них? А одна б истомилась…» –
Решила не всю правду Грише открыть.
 
 
Григорий взорвался: – «Твой Петр – собака!
На сене. Другим подойти не дает,
А сам тебя бросил трусливо и гадко!
Коли нужна, что ж назад не идет?» –
 
 
«Нельзя ему, Гришенька». – Что сказать больше? –
«За Варю ушел, значит?» – В мысли своей
Открылась жена Грише, как могла тоньше. –
«Не знаю», – вопрос брата ясен был ей.
 
 
Его не однажды себе задавала,
Но не Петру. Испугалась того,
Что если б ответ настоящий узнала,
Разрушил бы жизнь он и чувства ее.
 
 
«Гриша, родной! Ничего я не знаю!
Только одним живу: Петя – мой муж,
Отец моих деток. Тебя умоляю:
Встретишь его, ты сдержи себя уж.
 
 
Один для меня он желанный на свете!» –
«Мне теперь лучше его не встречать.
Не буду мешать вам…» Звонка звук ответил,
Что поздно, и некуда было бежать.
 
 
Арсеньев вошел молча. Стал на пороге.
Груша ему снять пальто помогла,
Стараясь унять в руках дрожь от тревоги. –
«Гриша здесь, Петя», – шепнула она.
 
 
Петр прошел в комнату. Сколько раз встречу
В уме их Григорий воображал.
Яростью, праведным гневом отмечен!
А встретились – лишь напряженно молчал.
 
 
Арсеньев вздохнул, протянул ему руку.
Застыла на миг в ожиданье рука –
Григорий физически чувствовал муку,
Какую разводом сестра приняла.
 
 
Потом промелькнули в уме за мгновенье
Детство – как Петр в сторожку бывал,
Как, не выказывать чая волненье,
С братом Антоном в строю он стоял.
 
 
Как, две войны одолев, воротился…
Как почти разом пришла к ним любовь.
Как Петр не плакать над сыном крепился,
Таким в гробу маленьким, что стыла кровь.
 
 
Как в Москве встретились: первое горе –
Смерть своей дочки поведал Петру.
И как с тем делил, рядом стоя, другое –
Сына-младенца в похожем гробу…
 
 
Тоже вздохнул… и пожал ему руку –
Слишком уж много делили они,
Чтобы чужими теперь быть друг другу.
В родстве побывавшие – вечно сродни.
 
 
Григорию вдруг на душе легче стало.
Приметил он взглядом проворным, живым,
Что Петр глядит отрешенно, устало.
Уча́стью гнев место за миг уступил:
 
 
«Что с тобой, Петя? Ты болен?» – «Похоже? –
Тот, оживляясь мгновенно, сказал. –
Может, работу сменить мне поможет». –
«Что ж ты… рабочим-то, Петя, не стал?» –
 
 
«Рабочим? Зазорно! Карьеры хотелось,
Дела серьезного… Что поминать? –
Разговориться вдруг чувствовал смелость: –
Стал голоса я, Григорий, слыхать.
 
 
Как настоящие! Мир другой слышу:
Мертвых. Не бойся – не спятил пока.
Я ж атеист. Я свою дурость вижу.
Авось и уволят меня, дурака.
 
 
О службе моей ты не думай дурного –
Нужное Родине. Силы берет». –
«Детей у тебя делать сил, гляжу, много». –
«Сестру твою тронь только – вмиг понесет!» –
 
 
Дружно и просто вдвоем рассмеялись.
Из дочек лишь меньшая дома была,
И оттого говорить не боялись.
Холодное лето вступало в права.
 
 
Детей со двора вышла звать Аграфена.
«Ты, Гриша, обиду зазря не держи, –
Петр бежать не хотел объясненья. –
Семью свою помню. Всем… после… скажи.
 
 
Может, уж мне и недолго осталось…»
Григорию шурин без тех слов внушал
Одним своим видом щемящую жалость,
Неспособность ему отвечать ощущал.
 
 
Лишь молча кивнул Петру. «Папочка, папа!» –
Дочки вбежали. Все были они
С Петром схожи внешне. Хотелось заплакать
Григорию, так с отцом были нежны.
 
 
Груша худого о том не сказала,
Хоть и развод не таила она.
Старшая больше других понимала,
Пусть делала вид, что домыслить мала.
 
 
Груша при детях быть нежной стыдилась,
Но прорывалось ее чувство в ней
Тем, как близ тайного мужа садилась,
Кусок положить норовя повкусней.
 
 
А если что-то ему подавала,
Рукою старалась коснуться его
И Петечкой ласково всё называла,
Будто нарочно смущая того.
 
 
«Груша!» – Хотел сделать ей замечанье,
Но так уж любовно смотрели глаза,
Столько в них скрытого было страданья,
Что понималось: обидеть нельзя.
 
 
Григорий недолго был. «Петр хороший –
А ей-богу разум провоевал, –
Думал дорогой. – Полез он во что же?!»
Соне, придя домой, всё рассказал.
 
 
«Груша, – без сна ночью долго лежали. –
Как я не приду к тебе, замуж иди», –
Шептал Петр ей. – «Очумел? Меня звали?
Кому я нужна с четырьмя-то детьми?» –
 
 
«Красивая, жаркая ты. Приглянешься». –
«Жаркая я от любви-то. С тобой.
Не говори мне, что ты не вернешься.
Другую нашел?» – «Пока жив, буду твой.
 
 
До самого смертного часа». – «Ох, Петя…
Ты, я ведь знаю, ушел оттого,
Что Павла забрали…» – «Да кто бы заметил
В тебе сестру Вари? – спросил он ее. –
 
 
Фамилии разные, розно живете.
Про братьев-сестер все обычно молчат.
Она баба умная, если… Работе
Связи такие не часто вредят.
 
 
Москва – не село, где про всех скоро знают». –
«Да отчего же ушел ты тогда?» –
«Ненадежное время. Ошибки бывают –
Людей и правдивых берут… иногда.
 
 
Тебя не хотел я тянуть за собою». –
«Мог бы сперва обсудить, объяснить…» –
«Нечего тут. О чем молвить с тобою?
Ты ль об опасности можешь судить?
 
 
Дети – твой круг… Мою жизнь позабыла?
Будь прокляты белые! Я поступал
На службу когда, то конечно сокрыл их.
Теперь тайны нет. Я ушел, как узнал.
 
 
Думал: вот-вот мне тюрьмой отзовется,
А то и расстрелом. Пугать не хотел…» –
«Видать, обошлось». – «Нет, с лихвой мне вернется.
Не знаю когда… Я быть мужем не смел.
 
 
Я, как с гражданской еще воротился,
Уже знал: припомнят. Чутьем понимал:
Короток век мой». – «Зачем же женился?» –
«Как не жениться? Тебя увидал.
 
 
Шибко ты, Груша, приметная стала,
Пока бил врагов. Зря меня не кори.
Я не хотел, чтоб вдова моя знала
Голод, как знали его с мамой мы.
 
 
Нам ведь родные не помогали.
Дед мой почил еще прежде отца.
От твоей семьи только добро и видали», –
Решил Петр душу открыть до конца.
 
 
Когда говорить еще с Грушей придется? –
«Бедный ты мой! Ничего, ничего!
Петечка, родненький, всё обойдется». –
«А ты обо мне помышляла чего?
 
 
Эх ты!» Заживляя обиду, ласкалась.
В ту ночь друг в друге рождали они
Равно палящие сладость и жалость,
Желая застыть, умереть от любви.
 
 
Утром, Петра провожая, спросила:
«Зачем ты мне замуж велел выходить?
Аль не довольно развода нам было?» –
«Жен бывших не брезгуют в тюрьмах закрыть.
 
 
Лучше семья чтоб была уж другая –
Надежней. А коли опять понесешь,
То выходи, меня не ожидая.
Ты ж на аборт все равно не пойдешь.
 
 
Признать не смогу я внебрачного плода –
Не для того разводился с тобой». –
Груша смутилась: – «Теперь не должно бы…
Валечке месяц как минул второй». –
 
 
«Ну, все-таки знай, как велю». С тем простились.
Аграфена неправду сказала ему,
Что замуж не звали. Брюхатой случилось,
Заочно хотя, отказать одному.
 
 
Кто был такой? Ни минуты не знала,
А сватался, в общем-то, ради Москвы –
Хотел переехать. Подруга сказала
О нем, видя Грушу в плену у тоски.
 
 
С Фросей сдружились они на заводе.
Себя Ефросинья москвичкой звала.
Одевалась (муж был не из бедных) по моде,
Пусть где-то под Псковом была рождена.
 
 
Давно вышла замуж здесь. «Брат там остался, –
Жалела о брате, – он добрый, мой брат.
Хороший бы муж тебе, Груша, достался,
И славный нашелся б отец для девчат.
 
 
О тебе я писала. Согласен жениться
Тот хоть теперь – тянет соки колхоз.
А уж как ребенок, что носишь, родится,
Глядишь, и от нового мужа зачнешь». –
 
 
«Нет, не пойду». – «Аль о бывшем жалеешь?
Все мужики одинаковы – верь.
Попробуешь нового и не поверишь,
Что убивалась из-за потерь». –
 
 
«Ты разве была с кем-то, кроме как с мужем?» –
«Я? Нет!» – Фрося тут улыбнулась хитро́,
Свою немудреную ложь обнаружив. –
«Я за всю жизнь знала лишь одного». –
 
 
«Да ты же сокровище! Прямо девица!» –
«Разве твой брат не женат до сих пор?» –
«Был женат. Как на селе не жениться?
Да деток не на́жил – ему не в укор.
 
 
Жена Вите хилой, неплодной досталась.
Развелся теперь. Чего киснуть в селе?
Красавец мой брат! Полсела увивалось!» –
«Ты за прописку ведь сватаешь мне?» –
 
 
«А хоть бы и так! Чего нос-то воротишь? –
Фрося, отнюдь, не из робких была. –
За брата ручаюсь. Монашкой жить хочешь?» –
«Родить дай!» – тут Груша глаза отвела.
 
 
Ах, если бы Фрося судьбу ее знала! –
«Теперь-то надумала замуж идти?» –
Подругу она из декрета встречала. –
«Нет, мне с твоим братом не по пути». –
 
 
«Напрасно ты, Грушенька, очень напрасно.
Я приглядела б другую ему,
Да привязалась душой к тебе страшно –
Счастья лишать я тебя не могу».
 
 
Груша украдкой смеялась над нею:
Фрося хорошая баба была,
Но, в ум себе взявши однажды затею,
Бросить ее нипочем не могла.
 
 
Долгих два месяца минули с ночи,
Как Петр в объятьях любовных держал.
Назначив день встречи, бывал прежде точен,
И вдруг… не пришел к ней, когда обещал.
 
 
Вспомнилось тут, что и бывших сажают.
Пугать бы не стал зря. Детей, говорят,
В особый детдом у «врагов» забирают,
Фамилии новые там им творят.
 
 
Потом не найдешь. Груша похолодела:
Что приключилось худое с Петром,
Сердцем поверить она не хотела,
Но вести ей некогда ждать об ином.
 
 
Молвила Фросе: «Я … замуж желаю.
Только ты брату пиши своему
Сразу: фамилию я не меняю
И долго ждать жениха не могу». –
 
 
«Мой брат в Москве. Повезло ж тебе, Груша!
Хотела сговорчивей бабу найти,
А оказался тебе-таки нужен.
Нынче ж велю к тебе Вите зайти.
 
 
Вместе придем». Фросин брат оказался
Невысокого роста, сутулый, худой.
Скованно он с Аграфеной держался,
Ею смущенный столь, сколь и Москвой.
 
 
Наружности был совершенно крестьянской.
О дочках спросил. «Старших мама взяла
На лето в село. Зачем здесь оставаться?» –
Младшую дочь показала она.
 
 
Заулыбался. Глядеть стал смелее.
В другой же с ним вечер из загса пришли,
И слова друг другу сказать не умея.
Оба молчанье речам предпочли.
 
 
Фрося одна за троих говорила –
Была у них гостьей. Спешила налить
Груше вина, хотя та и кормила,
Чтоб бедность стола их спиртным возместить.
 
 
Груша пригу́била. Странную легкость
В страдавшей душе поселило вино
И, умаляя событья серьезность,
Бесчувствие сердцу на вечер дало.
 
 
Скоро пришло и бесчувствие тела –
Фрося подруге еще налила.
Водку? Пусть так! Забыть Груша хотела,
На что она в загсе согласье дала.
 
 
Супруг тоже пил. С детства чуть заикался
И, чтобы изъяна теперь не робеть,
Желая понравиться, крепко набрался.
Фрося ушла к ночи – брачная ведь.
 
 
Виктор, шатаясь, пошел к Аграфене.
Не оттолкнула – не было сил,
О чем-то просила, но властию хмеля
Пощады мольбу слух в призыв обратил.
 
 
После рвало ее. Муж, заикаясь,
Шептал что-то нежное… «Петечка мой!» –
Воскликнула, поздно и горестно каясь,
Поникнув повинной своей головой.
 
 
Виктора в комнату всё ж прописала.
Сразу работать пошел на завод.
Спустя две недели по свадьбе сказала
Про плод брачной ночи – ребеночка ждет.
 
 
(С той ночи, смущенный, ее не касался,
Ибо поспешность он понял свою.
И понуждать жену к ласкам не рвался.)
«Ребеночек? Славно! Детей я люблю!
 
 
Только уж ты не прими за обиду:
Четверо, пятеро ль – мне всё одно.
Коли не мой – не подам я и виду,
Но сам должен знать… верно ль семя мое?
 
 
Всю жизнь детей ждал. Не дурак… Имей совесть».
Груши едва он расслышал ответ.
Ему б рассказала и всей жизни повесть,
Да только доверья особого нет.
 
 
Только и знал о ней: муж с детьми бросил.
«Потом, – солгала, – была… связь у меня». –
«Короткая, видно?» – «Короткая. Очень.
Не ждала понести вновь – едва родила». –
 
 
«Случается… Знал: неспроста ты спешила.
Замуж второй раз идти не спешат.
Но мне всё равно, лишь жилье б в Москве было.
Колхозная жизнь – сущий, Грушенька, ад.
 
 
А ты хороша!» – Меньше он заикался,
Обвыкнувшись с ней; чтоб изгладить недуг,
Медленно речь вел – тогда не сбивался. –
«Жену ты любил?» – «Отчего нет-то вдруг?
 
 
Красивая девка была. Полюбилась.
Родня довела: разводись, разводись.
Десять лет жили – детей не случилось.
Может, и я виной… Кто знает жизнь?
 
 
Жена моя сроду ничем не хворала».
Что просто и прямо он с ней говорил,
Груше правдивость его открывало.
Возрастом ей одногодкою был.
 
 
Глядел мягко, до́бро. Как месяц в столице,
Быстро смекнул он крестьянским умом,
Что случай судил хорошо ожениться:
Плодовита – авось родит мужу потом.
 
 
Хозяйка хорошая. Что еще надо?
Да и приметная! Свыкнется с ним,
И будет ему за терпенье награда.
Григорий опять тут сестру навестил.
 
 
О ней неспроста его сердце болело –
Чуял недоброе. Хлеба купить
Виктора справив, сестра заревела,
Рада возможности горе излить.
 
 
(При том зарыдать-то она опасалась.)
Всё без утайки сказала тогда.
Пронзила Григория острая жалость
И мысль, что себя за печать продала.
 
 
«Ах, Гриша, родной! Что мне делать-то было?
Кабы одна рисковала собой…
Где теперь Петечка? Скрыт ли могилой
Али еще топчет землю живой?
 
 
Он от меня ведь теперь отвернется –
Опоганена, брат, я…» – «Что ж адрес не дал?» –
«Боялся, искать мне некстати придется.
Коли бы мог, так пришел бы и сам». –
 
 
«Скверно, сестра». – Ей помочь не умея,
Не в силах на Виктора брат был смотреть:
Тот, за прописку сошедшийся с нею,
Достоин в глазах Гриши был умереть.
 
 
Спешно простился. Открылся он Соне.
Соня заплакала. Ночь не спала,
А на другой же день, дочек с сестрою
Оставив своей, домой к Ольге пошла.
 
 
По скромности к Ольге нечасто ходила.
Нескоро нашла дом. Ей дверь отворил
Знакомый, теперь седоватый, мужчина
И, тоже узнавши, в квартиру впустил.
 
 
Провел Соню в комнату. «Вы извините,
Софья Матвеевна, Оли-то нет.
Без сомненья: придет скоро. Вы подождите».
Ему благодарно кивнула в ответ.
 
 
Однако, как видно, терзали сомненья:
Сергей на часы поминутно глядел
И, перед гостьей стесняясь волненья,
Скрывать совершенно его не умел.
 
 
«Вы Ольгу любите?» – прямо спросила. –
«Разве возможно ее не любить?» –
Глухой тишины, ожидания сила,
Толкнула двоих откровенными быть.
 
 
«Я Олю братски люблю, – оправдался.
Опомнился: – Мы с нею с детства близки… –
Скрытому чувству лишь больше поддался,
Бросив лицо свое краске в тиски. –
 
 
Вы только не думайте… В юные годы
На ум прийти мне того не могло,
Что вынудят нас пожениться невзгоды… –
Наиправдивейший брат был ее». –
 
 
«А нынче?» – «Что “нынче”? Ведь я… не свободен.
Она любит мертвого, плачет о нем.
В романах плохих всё легко происходит,
А мы в настоящем с ней мире живем.
 
 
Я вас прошу…» – «От меня не узнает, –
Соня вздохнула. – Обоих вас жаль». –
«Смотрю на нее, и тоска нападает,
О прожитой жизни напрасной печаль.
 
 
Всегда была рядом… Назад бы вернуться –
Когда Олю сватали. Я б никому
За все деньги мира не дал бы коснуться!
Мне было семнадцать… Не знал что к чему. –
 
 
На Соню смотрел он заложником чести. –
Теперь думал я объясниться не раз,
Но Оля отвергнет, не сможем жить вместе.
И Надю мне жалко: чужая ль сейчас?
 
 
У Нади один я из близких остался…
Ребенка мы с ней схоронили давно…» –
Притихшего Лёни тут взглядом касался,
А мальчик серьезно смотрел на него.
 
 
Соня, в мальчонки глазах узнавала
Того, о котором молилась она.
И на душе вдруг светло ее стало…
Ольга в квартиру бесшумно вошла.
 
 
Обрывок слыхала она разговора.
Гостье весьма удивилась своей,
Почувствовав сердцем причину прихода.
«Сережа, оставь нас с кумою моей. –
 
 
Вышел на кухню. – Беда, что ль, случилась?» –
«Да, Ольга Ивановна». – «Что? Говори!» –
Соня во всем ей известном открылась. –
«Кто б ни был Петр, а он нам сродни.
 
 
Помилуй Господь, каков есть!» – «Понимаю…
Что смогу, Соня…» В тот день же пошла
К былому слуге Ольга, вред медлить зная.
В ответ своей просьбе взгляд мрачный нашла.
 
 
«Не лень идти было?» – спросил тот сурово. –
«Данила Никитич…» – «Ведь я вас просил,
Чтоб мне не давали заданья такого!
Вам отказать ни в чем нет моих сил.
 
 
Но я вызволять никого не пытался –
Боязно». – «Он не богач, он другой:
Из бедных крестьян, против белых сражался, –
Товарищ случиться вам мог боевой». –
 
 
«Я многих крестьян не спас, кто и сражались». –
«Если в тюрьме он – ошибка была.
Он коммунист». – «Каждый раз поражаюсь:
Откуда такая у вас доброта?!» –
 
 
«Много страдала… – Столкнулись глазами.
Взял осторожно вдруг руку ее.
Боясь оттолкнуть, рассердить ли слезами,
Лицо отвернула она от него. –
 
 
Я помню о муже: пусть нам не обняться,
Пусть лютую смерть ему век даровал,
Но если б одной помогла я дождаться
Оттуда, где муж…» – Голос Ольги дрожал.
 
 
Молчал слуга бывший. Поспешно простились.
Груша уж горя скрывать не могла:
Слезы ночами в подушку струились.
Виктор мрачнел молча день ото дня.
 
 
Три месяца уж как Петра не видала.
Не шли алименты теперь от него –
По этому явному признаку знала,
Что ждать бесполезно прихода его.
 
 
Однажды – звонок в дверь. С меньшой была Груша.
Виктор приятелей в доме нашел
Да пропадал у них, сколь ему нужно.
Открыла и ахнула – Петр вошел.
 
 
Арсеньев был бледен, едва он держался,
О стену опершись, войдя, на ногах.
Взгляд его взором предсмертным казался –
Не жизнь, но прощание с жизнью в глазах.
 
 
«Петя!» – воскликнула громко. Не знала,
Что было страшнее: увидеть таким
Иль что женою чужою встречала…
А, впрочем, ей муж был на свете один.
 
 
«Петечка! Что ж ты не шел?! Ты откуда?
Я каждый денечек тебя ведь ждала!»
Петр молчал – говорить было трудно.
В комнату спешно его провела.
 
 
Насильно почти на диван усадила, –
Шатаясь, стоял, оглядевши жилье,
Так, словно вдруг незнакомым всё было,
Словно не помнил о нем ничего.
 
 
«Петечка, что ж ты молчишь?! Молви слово!» –
Гладила нежно ладонью своей,
Не в силах ни пальцы отнять от родного,
Ни отвести покрасневших очей.
 
 
Что мог ей сказать? Задержали. Не били.
Спасибо на том! Не хотели сказать,
Какую провинность за ним находили.
На вопрос отвечали: «Сам должен бы знать!»
 
 
Должно быть, о белых не догадались –
С белыми круче бывал разговор.
Но чем со скотиною хуже держались:
Грубили нарочно, со вкусом, в упор.
 
 
Кто мог бы знать, что от хамства согнется
Душа у того, кто не раз был в бою?
Пытали бессонницей – всякий сдается,
В одиночку сажали… Что молвить ему?
 
 
Он был коммунист, он отчаянно верил
В то, за что кровь на войне проливал,
И партии, выведшей в люди, был верен,
Хотя и грехи уж за ней понимал.
 
 
Лишь по вопросам ему догадался:
Обвиняют в троцкизме. Душа у него
Задыхалась от гнева. Не признавался.
Не слушали слов объяснений его.
 
 
И вдруг (это больше всего поразило),
Когда позабыл ощущение сна,
Когда от тюремной похлебки мутило,
А дням под арестом не помнил числа,
 
 
Сказали ему: «Вы свободны. Простите.
Ошибочка вышла. Должны понимать,
Петр Изотович! Уж извините!» –
Не знали, как с большим почтеньем назвать.
 
 
В глаза ему чуть не со страхом глядели. –
«Вернусь, стало быть, я на службу свою?» –
«К тому нет препятствий…» – Стать близко робели.
Помнил, что было противно ему.
 
 
Такой перемене не ведал причины –
Случайность он чуял, отведшую рок.
И не был бы Петр Арсеньев мужчиной,
Не усвой он от жизни сей горький урок.
 
 
Вернулся на службу. Ему отпуск дали.
Пришел к Аграфене. Его обняла
И вздрогнула: слезы из глаз побежали.
В первый раз видела слезы Петра.
 
 
«Голубчик мой! Что ты?» – «Помру, Аграфена.
Сам скоро помру я от жизни такой.
Не зря я боялся… Не надо к тебе бы,
Да сердце звало повидаться с тобой…
 
 
Я был арестован». – «Почуяла, Петя». –
«Что было один раз, быть может опять.
Я не хочу навредить тебе, детям…» –
«Скоро детей у тебя будет пять». –
 
 
Взглянул тяжело. – «Понесла что ли? Груша!
Я знал тот же миг – мысль явилась ко мне». –
«Аборт запрещен стал – взяла б грех на ду́шу[32]32
  С августа 1936 г. по ноябрь 1951-го в СССР действовал закон, запрещающий аборты, кроме допущенных по медицинским показаниям.


[Закрыть].
Все дети теперь, кроме Вали, в селе.
 
 
Мама на лето забрать приезжала.
И Машу взяла с детьми – к ней погостить… –
Груша, поступок свой молвить бежала,
Но можно ли было его утаить? –
 
 
Я… без тебя… расписалась, – смягчила
Горькую правду казенным словцом. –
Сделала так я, как ты говорил мне,
Чтобы другой был записан отцом».
 
 
Петр молчал. О́тнял быстро он руки
Бывшей жены от лица своего,
И выраженье неска́занной муки
Прочла по чертам искаженным его.
 
 
«Всё правильно, – голос был ложно небрежный. –
Ты молодец!» – «За прописку-то взял.
Сама я нужна кому с детками нешто?» –
«Дурак! Неужели с тобою не спал?» –
 
 
О, сколько готовности было к обману
В глазах потускневших, печальных Петра!
Счастливую рад был простить ей неправду,
Лишь бы от правды от злой сберегла. –
 
 
«Я была пьяной, – щадить не старалась.
Петр был мужем, родным для нее.
С ним поделиться ей верным казалось. –
Петь, я не помню почти ничего». –
 
 
«А что́ помнишь?» – «Было. Уж что отпираться…» –
«Не стыдно такое в глаза говорить?!» –
«Да ладно… Не девка. Об чем убиваться?
Помылась – следа нет. Учил выходить?
 
 
За что волком смотришь? Лишь раз с ним бывала.
Трезвая в руки не дамся, поверь!
А про ребеночка как рассказала,
Так и не лезет – нельзя нам теперь». –
 
 
«Родишь, свое стребует». – «Ну уж нет, Петя!
Тебя ведь пустили… Зачем мне с ним жить?!» –
«Живи – тебе ширма. В опасности дети…
Случайно пустили. Могли не пустить.
 
 
Нет, ты подумай! Ты вдумайся, Груша!
Мой партбилет, – нервно перечислял, –
Три года войны, безупречная служба –
Всё это не в счет… Я почти врагом стал!» –
 
 
«Так ведь одумались!» – Петр не слышал.
Вскочивши, по комнате быстро ходил.
Забыл и позор ее. – «Что творим?!» – «Тише!..
Тише, родной». Ослабел, лишен сил.
 
 
Упал на кровать ничком. Рядом подсела,
Гладила голову, плечи его.
С тюрьмы не мог спать – сон бессонница съела.
(По часу в день спал.) Сон пришел близ нее.
 
 
И ничего не поделать с ним было –
Подрезал, как древо под корень. «Устал», –
Груша с улыбкою мужа укрыла.
Часа три до позднего вечера спал.
 
 
Виктора, к счастью, еще не бывало.
Петр очнулся от крепкого сна,
Точно болезнь затяжная отстала.
Его пробуждения Груша ждала.
 
 
Ласково, с нежной улыбкой, глядела.
«Теперь не смогу я сюда приходить», –
Сказал слова тяжкие Петр несмело. –
«Ужели решился меня позабыть?!» –
 
 
«Тебя я до смерти своей не забуду.
Да встречам быть негде …» – «Я способ найду…
Я где угодно с тобой, Петя, буду.
Куда мне укажешь, туда и пойду». –
 
 
«Поглядим. Извернемся. Авось будет время,
Когда мы как прежде с тобой заживем…
На службе мне, Груша, я чую, не верят.
Каждый бумажным рад стать палачом –
 
 
Донос написать. Один раз написали,
Напишут другой. А про белых-то я
Ошибся как раз: ничего не узнали…
Да повод не важен. Важна тут судьба.
 
 
Рожденный гореть, не утонет. Нрав трудный –
Меня попрекают. С чего легким быть?!» –
«Уйди!..» –Умилен был наивностью чу́дной: –
«Кто много знает, как с виду пустить?
 
 
Уж если совсем спячу…» – Петр простился.
Долго горел поцелуй на губах
Груши прощальный. Последним ей мнился –
Осколком их жизни, развеянной в прах.