Текст книги "Жизнь. Дуэль. Судьба"

Часто Тони оставлял её в одиночестве, и тогда Эля искала спасения и забвения в алкоголе. В том самом, который всю молодость игнорировала и которого побаивалась. А теперь вот крепко сдружилась с бутылочкой, и вечера напролёт проводила за пасьянсом и рюмочкой.

Иногда неверной рукой набирала номер подруги. Долго и обстоятельно грузила её подробностями своей растоптанной любви. Часто вспоминала Мираби, который когда – то, много лет назад научил её поднимать с пола деньги, приоткрыл многие тайны ведения успешного бизнеса. А когда ушла любовь, уехал, не сказав ни одного дурного слова, оставив Эле налаженное дело и роскошную квартиру.

Вспоминался красивый талантливый и оставшийся навеки молодым, Валя. Только сейчас Эля понимала, в какую взрослую душевную муку окунула его безответная юношеская любовь к легкомысленной и жестокой Эле.

Разве могла она подумать тогда, что за всё то, что творила в молодости ей предстоит получить по лбу, спустя жизнь? Что любовь умертвит в ней все амбиции, все стремления кроме одного: быть рядом с Тони и дышать с ним одним воздухом всю дальнейшую жизнь до самого последнего вздоха.

Жизнь без Тони, не интересовала её ни с какой стороны. Ей всё равно было, что есть, во что одеваться, где отдыхать, если в сценарии жизни не был задействован Тони, её Тони со своим чарующим голосом, сильным торсом и горячими губами.

Страсть к мужу буквально сводила с ума. Без него трудно было дышать, а с ним Эля теряла рассудок и волю, буквально утопая в его антрацитовых глазах. Она млела от счастья, входя с ним об руку в банкетные залы и всяческие салоны города.

Но в последнее время Тони стал избегать совместных выходов в свет, отговариваясь своей занятостью в теперь уже их общим с Элей бизнесе. Да и, действительно, когда ему? Ведь всё свалилось на его атлетические плечи.

Из Эли уже какая «бизес – вумен»? Голова забита только мыслями о руках и губах Тони. Старуха – ревность нашёптывала, конечно, что дело не в занятости Тони, есть другая причина.

Вспоминалось, как раздражали Тони её смех и манера говорить, энергично жестикулируя. Да всё раздражало Тони в Эле! Но думать об этом нельзя! Иначе, лучше, как говорится «в омут с головой»!

А сегодня вдруг позвонил и приказал к шести вечера быть при полном параде в их когда – то любимом ресторане и ждать его, Тони, за заранее заказанным столиком. Как только он освободится от подписания очередного контракта, то присоединится к Эле, и они проведут тихий семейный вечер под звон гитар.

Эля крутилась перед зеркалом, сменяя наряды. Ворох примеренных и отвергнутых платьев, юбок и блузок уже сползал с супружеской кровати, застеленной дорогим персидским покрывалом, а Эля всё ещё не определилась, во что одеться.

Сердце колотилось в груди, как ненормальное, а душа, глупая душа пела и шептала Эле о том, что всё возвращается, всё идёт по второму кругу: страсть, любовь и другая, ещё неизведанная новизна!

Без пятнадцати шесть блистательная Эля сидела за красиво сервированным столом натянутая, как струна. С прямой спиной и замороженной шеей ей предстояло просидеть на пыточном стуле три долгих часа ожидания, пока не позвонил Тони, чтобы сообщить, что по техническим причинам всё отменяется, пусть едет домой и ждёт его там!

Усталая и разочарованная, Эля вернулась в свой чистый – пречистый дом. В её доме, действительно, можно было есть с пола и пить из унитаза. Всё сверкало белизной и отсвечивало хирургической стерильностью.

Казалось, что на плите никто никогда не готовил, унитазом никто не пользовался и, вообще, верилось с трудом, что по этому дому ходят простые грешные люди со всеми присущими человеку естественными отправлениями.

Ляльку, например, удивляла такая безынициативно – маниакальная чистоплотность. В её уютном, но живом доме всегда что – нибудь выбивалось из общего ряда. Эта могла быть забытая шаль на спинке стула, а мог быть и кот, спящий прямо на обеденном столе. Да мало ли что?

Но жизнь чувствовалась во всём, а у Эли она робела от музейных ощущений. Но постепенно смирилась, списав всё на годы, прожитые Элей с немчурой, и научилась и на Элиной кухне замешивать блины и тушить мясо, не вздрагивая всем телом, когда просыпала муку на стерильные поверхности столешниц.

Эля вошла в свою прихожую, глянула на чёрные полосы по дубовому паркету, собралась только охнуть, но не успела. Сверху, с антресолей на неё катапультировался раскрытый настежь чемодан, но чрево его было выпотрошено. По резиновым следам, Эля прошла в комнату, там её приветствовали многочисленные распахнутые дверцы антикварных шкафчиков и выдвинутые в беспорядочной последовательности ящики комодов.

Эля пантерой бросилась в супружескую спальню, но увы… Сейф был пуст! Ни наличных, ни дорогих бриллиантовых гарнитуров! Ещё не представляя ужаса всего произошедшего с ней, Эля бросилась к ящику, в котором хранились документы.

Документы были на месте. Не хватало только паспорта Тони. И Эля поняла сразу и всё! Никогда Тони не брал из дома паспорт, он был ему ни к чему. У каждого нормального человека имелась электронная личная карта, с которой можно было осуществлять любые банковские операции и путешествовать в любые уголки мечтательной памяти!

Паспорт мог понадобиться только человеку, срывающемуся с насиженного места раз и навсегда! Эля повалилась на кровать и завыла раненым зверем, громко, хрипло, безнадёжно.

Звонок пронзил Лялин сон жестоко и тревожно. Ещё не взяв в руки трубку, она уже знала, что это Эля! Эля прощалась с ней, медленно и с трудом выговаривая слова. На том конце провода человек был или пьян до безумия, или умирал в каком – то странном оцепенении. Ляля кричала:

– Эля! Я еду! Не закрывай двери, я еду!

Собралась в полминуты и полетела по ночным улицам. Жала на звонок, тарабанила в дверь ногами, но никто не открывал, а там, по другую сторону двери гремела сатанинская металлическая музыка.

Было жутко и страшно стоять под дверью и слушать этот рёв, сквозь который просачивалась чужая тишина полного небытия! Ляля металась по площадке перед дверью в бессильной попытке попасть внутрь.

И вдруг, как обожгло: «Ключи! У меня же есть ключи! Те, что остались после поездки в отель за Тони!» Ляля вывернула на ступеньки содержимое сумочки. Выхватила из вороха женского барахла ключи и метнулась к дверям. С той стороны был ключ! Пять минут возни, и ключ в вспотевших ладошках Ляли сделал своё дело: выпихнул своего собрата с внутренней стороны, тот звякнул о дубовый паркет, и дверь открылась.

Эля лежала в кухне в луже мочи и рвоты. Ляле показалось, что подруга мертва, такой холодной была рука Эли. Не попадая в клавиши, Ляля с трудом набрала скорую, вырвала из розетки шнур магнитофона и осмотрелась.

Стол был завален пустыми упаковками от снотворного, коньячная бутылка была почти пуста. Сколько и чего вогнала в себя Эля, можно было только предполагать!

«Что же произошло? Бросил Тони? Просто изменил? Но к этому Эле не привыкать! Что, что случилось на самом деле?» – думала Ляля. Элю забрала скорая, Лялю в машину не пустили, приказали звонить через два часа, а лучше – утром. Ляля осталась, прибрала в кухне, прошла по квартире, увидела распахнутый сейф, и картинка сложилась. Тони таки обобрал незадачливую стареющую любовницу.

Не захотел вступить с ней в достойную и спокойную старость. Ушёл, а вернее уехал от неё на её же дорогой машине, в сиянии её бриллиантов, с полными карманами свободно конвертируемой валюты. Сорвал с себя Элю, как промокшую потом рубаху – решительно и злобно.

К подруге Лялю не пускали долго, прошло две недели, а Элю всё прятали и прятали. Во вторник Ляля пришла, с твёрдой решимостью не уходить, не повидавшись с Элей. Но сегодня навстречу Ляле вышел главврач отделения и пригласил её в свой кабинет.

Спокойным и будничным голосом он объявил Ляле, что подружка её повредилась головой серьёзно и надолго. Скорее всего – навсегда. Утром её перевезли в психушку, свидания с ней пока запрещены, но он позвонил, и Лялю туда пропустят. Ненадолго, но всё же… Хотя вряд ли можно услышать от той что – либо адекватное. Она в частичной амнезии, короче – плоха.

Ляля долго бродила в лабиринтах современной клиники, с трепетом открыла двери палаты и на кровати у окна увидела свою несчастную подругу. Эля сидела на кровати, свесив вниз худые старушечьи ноги. К уху она прижимала четырёхугольную металлическую пудреницу и ворковала в неё:

– Нет, Тони, нет! Ничего такого не надо, но ей богу же, всё нормально! Скоро я буду дома! Не скучай и не волнуйся! Ой, дорогой, ко мне пришли! Я тебе перезвоню! – и, сделав губами «дзинь!», Эля дала отбой импровизированному мобильнику. Возвела светлые очи на Лялю и воскликнула:

– Ляля! Как я рада тебя видеть! Ты пришла очень кстати! Только что звонил Тони. Он очень тоскует, хочет прийти меня проведать. А я в таком виде не могу предстать перед ним. Ты ж понимаешь? – Эля кокетливо хихикнула, а у Ляли зашлось сердце: передние зубы подруги были съедены наполовину.

Когда? При каких обстоятельствах? Как может за две недели так кардинально измениться женская внешность? И что это такое сейчас перед ней выламывется и кокетливо хихикает?

Эля долго составляла подробный список вещей и косметики, старательно склонив над листиком голову, увенчанную кокетливым веночком из бумажных кардиологических лент.

Сквозь не прокрашенную макушку просвечивала розовая лысина на темечке подруги. Хотелось поскорее сбежать из этого приюта печали, чтобы не видеть эту незнакомую сумасшедшую старуху больше никогда!

Ляля крепилась, надо было отсидеть положенное хорошим воспитанием время, сказать какие – то слова, но у Эли «дзинь!» зазвонил телефон. Она томно приложила к виску пудреницу. Защебетала о чём – то своём с мифическим Тони.

В разгаре беседы оглянулась на Лялю и отпустила ту на все четыре стороны высокомерным кивком. Из палаты Ляля выкатилась только что не кубарем. Уняв своё желание бежать отсюда во все лопатки, протрусила к кабинету главврача.

Она хотела узнать точный диагноз подруги, и сколько та ещё будет находиться в клинике. Про диагноз было сказано просто и доходчиво: сошла с ума. А в клинике будет долго, то есть всегда, но за деньги.

Эскулап интересовался, много ли денег у пациентки? Ляля знала, что деньги есть. То, что спёр Тони – это далеко не последние Элины сбережения, но где они есть и как их добыть – вот этого она не знала.

Был бы в силе брутальный муж, всё сложилось бы легко и просто, а так предстояло ещё подумать, с какой стороны к финансовому вопросу приступить.

Ляля шла к автобусной остановке, а навстречу ей шли озябшие без любви женщины с глазами, отсвечивающими старым зеркалом. За что? Почему столько достойных женщин втиснуты в оболочку нелюбви?

Как и зачем жить дальше? И почему красивая, ногастая Эля сидит сейчас в больничной рубашке на казенной кровати в бумажном венке на безумной голове?

Она тряслась в душном троллейбусе к Элиному дому. Надо было привезти ей в больницу всё по списку, просмотреть её записные книжки, найти её старшего брата. Они не знались много лет, но сейчас именно ему предстояло нести бремя богатства сестры и расходы по содержанию той в клинике.

Ляля вышла из троллейбуса и пошла к переходу в потоке пешеходов. А на самой середине проезжей части стояла и кривлялась нелепая женщина без лица и без возраста. Та ненормальная! Которая так напугала её, Лялю, целую жизнь назад!

Так вот где она видела эти сумасшедшие глаза Эли! Женщина грязно материлась, кричала и плакала, а сетки, вертящиеся в её безумных руках, казалось, вот – вот унесут её в небо, ввысь, туда где закончатся, наконец, все муки её сумасшедшей любви.

Жизнь. Дуэль. Судьба

Наташка родилась на стыке двух миров. Социализм умирал, корчась в муках, но, так и не обретя человеческого лица, а капитализм с невнятным человеческим лицом только маячил на горизонте. Подрастала она уже во время полных свобод и расставаний с иллюзиями. Из истории своей семьи она знала, что до этого было советское время. О нём она знала обрывочно и противоречиво. Это был рай на земле. Так считала её мама, которая во времена оные исполняла обязанности заместителя горисполкома.

Бабушка, мамина мама, считала, что это время было сущим адом, бесовскими игрищами. В это время она провожала в ГУЛАГ своих друзей и близких. Одного за другим. И она плевала в сытые рожи социалистического правительства. Получалась, что плевала в телевизор. А где она ещё могла их видеть, рожи эти? По улицам они не ходили и в трамваях не ездили.

У папы было третье мнение. Всё сгубила эмансипация. Феминисток вешать на фонарных столбах, а коммунисты и капиталисты уж сами между собой разберутся. И пусть горит всё синим пламенем!

Папа у Наташи был геологом, их тех, кто и в снег, и в ветер. Фанатически преданный своему делу романтик. Дома его не было месяцами. Приезжал ненадолго. Привозил смешные командировочные, через недели две опять тревожное сердце звало его в поход.

Сначала мама пыталась притереться к его принципам: работа, романтика, друзья и костёр в ночи. Но скоро поняла, что вся эта жертвенность во имя сокрытых недр земли – просто антураж его пассивности в быту и трусости взять на себя ответственность за семью. Надоели семья, жена и тёща, и он прикрывается работой. Прятался за маской работоголика. Уезжал за туманом, а на её плечи сбрасывал весь тягостный воз жизни.

Со временем папины геологические искания маме надоели, и она с ним развелась. А женщина она была очень интересная. Тогда ещё при должности, хорошем окладе и тщательной природной ухоженности. Мама в жизни не была ни у маникюрши, ни у педикюрши. Где находится косметический салон, знать не знала. Но при всём при том, у неё были ногти на руках необычайной длины и выпуклости. Розовые детские пяточки умиляли. А лицо? Лицо было как у Барби, только лучше.

Теперь, почти одновременно лишившись мужа и должности, мама решила развернуть судьбу лицом к себе.

Она спешила наверстать упущенное, проведя семнадцать лет в Пенелопах. У неё было чувство, что половину своей жизни она прожила в королевстве кривых зеркал. И она начала жизнь развесёлую. По принципу: лучше пусть утром будет стыдно, чем вечером скучно!

Папа приезжал редко. Денег маме в руки не давал. Только бабушке или самой Наташке. Иногда привозил подарки.

Но мама всё же, была мама. Она холила и баловала Наташу. Одевала со вкусом, ни в чём не отказывая. И одновременно, мама искала свою судьбу. В тридцать шесть лет ещё есть надежда отхватить у судьбы свой кусок пирога.

Выйти удачно замуж, и не изнурять себя непосильным трудом, убирая чужие роскошные квартиры. Это после всего того, что было при советах! Должность, машина, почёт и уважение. И кому теперь нужен её институт марксизма – ленинизма? Вот и три теперь чужие унитазы! Теперь она не Вера Павловна, а Верочка. Умилительно – уничижительно – Верочка.

Работа была тяжёлая, но приносила хороший доход в семью, плюс питание. Вера убирала большой уютный дом богатой семьи. Семья состояла из трёх человек, обрусевших шведов. Главный человек в доме – вздорная, полусумасшедшая бабка, через которую в семью прибежали первые серьёзные деньги. За ней по статусу шла дочь – Каролина, которая серьёзные деньги умножила так, что они стали уже чрезвычайными. Замыкал семейный круг муж Каролины – Ульрих. Шофёр, садовник, сантехник и выгульщик трёх симпатичных колли.

К Вере семья относилась сначала настороженно, потом раздражённо, а через год приняла со всеми мамиными завихрениями и не простым характером. Разговаривала мама категорическим тоном. Замечаний не терпела, но очень любила замечания делать сама. Сказывалось не далёкое номенклатурное прошлое. Но хозяйкой была изумительной. Быстрая, чистоплотная и честная.

О своих богатых работодателях Верочка часто рассказывала Наташе, особенно о вздорной старухе, которую «хорошо оставил муж». Там, в далёкой Швеции, откуда прибыла бабка, он почил в бозе, оставив после себя солидный капитал. И мама горячо завидовала, гремя на кухне кастрюлями. Рассказывая о сумасшедшей бабке, которая, овдовев, неплохо пристроена, она заводилась и потом, уже уронив усталые натруженные руки вдоль тела, повторяла:

– Он хорошо её оставил!

Это означало, что покойный муж бабки был порядочным человеком, и вдова не познала нужды, а даже очень – напротив. И процветает, потеряв мужа, о котором теперь вспоминает легко, светло и редко.

Когда работодатели допекали так, что становилось «по горлышко», Вера включала хабалку. Исполнялось это ею безукоризненно, с точки зрения знатока театрального искусства:

– Да имела я вас всех в виду! Да в гробу я всех вас видела с вашими галерами! Да меня любая приличная фирма с распростёртыми объятьями! – орала она, стоя у мойки.

В заключение, бросала в мойку чашку, блюдце, ложечку – всё разом. Ложка звенела, чашка разбивалась на мелкие осколки, брызги остатков кофе или чая разлетались во все стороны, а она удалялась, шваркнув дверью, на свою территорию. Бенефис окончен. Занавес.

На кухне в недоумении оставались хозяева. Они недолго рассуждали о произошедшем в стиле:

– Что вы хотите? Эти русские! – и в таком духе. Потом шли мириться с непредсказуемой русской, потому что она ещё и дура, каких поискать! На ней паши и паши, только по холке не забывай поглаживать.

Месяц – полтора, после бурного примирения, у них была идиллия, а потом всё шло по новому кругу. И так целых пять лет, пока не умер муж Каролины, который садовник, сантехник, псарь и прислуга за всё. И Каролина с бабкой поехали баюкать своё горе на Гоа на неопределённый срок. Вера с полными карманами отпускных, вернулась домой.

Решено было свозить ребёнка – Наташку, на юг перед решающим выпускным классом. К югу решили рвануть в компании маминой подруги – тёти Иры, которая тоже была молода, разведена, и тоже жаждала устроить свою судьбу.

Тётя Ира растила дочь Светлану, служила в театре, играла горбатых старух и вредных эпизодических тёток, но в отличие от Веры, Наташкиной мамы, не просто хотела замуж! Она хотела замуж по любви, что при её низкой самооценке и глупом поведении, было очень проблематично.

Всё это дополнялось внешностью. Широкое полотно лица. И на этом полотне два маленьких карих глаза. Ну, очень далеко друг от друга. Там же маленький носик и крохотный тонкогубый рот. И всё это великолепие венчал звонкий русалочий смех. Бывший муж так и называл её: Мальвина Будкина.

С ней, вообще, происходили невероятные, унизительные истории. Сначала от Тёти Иры отвернулся законный муж.

Либидо в нём просыпалось редко и всегда не вовремя. Всю ночь он мог равнодушно проспать рядом с женой, не простирая к ней алчущую длань, а утром… Но не тогда, когда рассвет коснётся трепетных ресниц любимой, осветит розой желанные губы. А тогда, когда жена уже собралась на свою творческую работу, нанесла макияж и стояла в сапогах, берете, пальто и с сумочкой, взявшись за ручку двери.

В этот момент муж обрушивался на неё камнепадом. Это была не страсть и, конечно, не любовь. Это была грязная похоть. Всё озвучивалось всегда одинаково:

– Иди сюда, я сейчас тебя умножу!

И так умножал он её, умножал, а потом стал ещё и суммировать с просмотром фильмов порнографического свойства. Это ранило и выхолащивало чувства. Постепенно секс начал сходить на нет. Муж всё чаще посматривал в сторону порносайта в одиночестве.

Ирина порой лежала без сна в постели и думала, думала, думала… Анализировала. И пришла к выводу, что муж лучше всего себя чувствует в компании с собственной ладошкой. Открытие было не из приятных. Но развелись они даже не по этому поводу. Просто он уехал на заработки в Финляндию, и через полгода прислал документы на развод.

Искать спутника жизни в артистической среде – это дохлый, бесперспективный номер. Но существовали театральные тусовки, вечера встреч, юбилеи, где мог совершенно случайно оказаться серьёзный претендент. В качестве гостя, конечно! К счастью было много тропинок.

На одном из таких юбилеев Ирина прошла через ещё одно горнило женского унижения. Она была приглашена на юбилей актрисы из их труппы в ресторан. Настроение было отличное, Ирина кокетничала, хохотала, была в ударе. Но со стороны себя не видела.

А со стороны нет более печального зрелища, чем некрасивая, полностью лишённая обаяния женщина хорошо за тридцать, корчащая из себя маленькую избалованную девочку. А на самом деле она – настоящая мальбезе. То есть, сексуально заброшенная женщина. К тому же – совершенно непьющая.

И вот эта мальбезе попадает в развесёлую компанию, где всё хмельные и расхлябанные. И за одним из столиков она замечает интересного мужчину, трезвого, как скальпель. Мужчина пьёт минеральную воду и щёлкает орешки. Он интересен и аккуратно пострижен. И он прошёлся по ней взглядом. И всё! То есть – мечта долгих одиноких ночей.

Мужчина остановил на ней взгляд. Ирина приготовилась к старту. Но… Иногда случается такое. Мазнёт тебя в толпе или в большой компании любопытным глазом человек и тут же отведёт от твоего лица свой заинтересованный взгляд. Навсегда отведёт и больше не возвращается к твоему лицу. Ну, не царапнуло, не зацепило! И самооценка падает «стремительным домкратом». Становится обидно и неуютно. И ты уже ловишь себя на том, что просто ищешь этот взгляд. Унизительно. Но ничего с собой сделать уже не можешь. Так и на этот раз случилось. И так грустно, что опять тебя забраковали.

Но к концу вечера взгляд вернулся. Народ в зале был в основном хмельной, а мужчина, видимо, тоже был сторонником трезвого образа жизни. Тут они с Ириной совпали. Совпали, и мужчина пригласил Ирину к себе. Познакомиться поближе и поговорить в спокойной интимной обстановке.

В гости поехали на трамвае. От остановки прошли метров пятьсот, не больше, зашли в подъезд, поднялись на четвёртый этаж. Игорь, так звался знакомец из мечты, открыл сложный замок. Вера вошла и ахнула. Квартира была не просто просторной. Квартира была огромной.

Навстречу им протрусил по паркету пёс сказочной величины. Степенно подошёл к Вере и боднул её в грудь.

– Понравилась! Тебе понравилась, девочка, Марио? – Спросил Игорь.

Они прошли в комнату, хозяин быстро сервировал маленький столик на колёсиках. Шампанское, фрукты, сласти. Непьющая Ирина даже обрадовалась шампанскому. Её сковала какая – то неловкость, перемешанная с детским страхом. Псина была громадная.

– Угощайся! Я сейчас! – Бросил Игорь и исчез. В комнате остались Ирина и пёс.

У Ирины похолодела спина. Марио на неё смотрел, не мигая. Ира боялась пошевелиться. Минут десять прошло в немом оцепенении. И тут в комнату на роликах, в сомбреро въехал стремительный и совершенно голый Игорь. Въехал и предложил Ирине покатать его по огромному коридору, держась за его «восставший руль».

Ирина хотела возмутиться, дать пощёчину, бежать, наконец! Но Марио оскалил клыки. И несчастная прокатала этого, в сомбреро, до самых петухов. С перерывами на мытьё рук после каждой удачной ездки, и глоток шампанского.

До дома добралась пешком, долго не могла попасть ключом в дверной замок. Повалилась на постель и прорыдала до вечера. Почему? Ну, почему на её пути только извращенцы? Карма что ли у неё такая? Где они, порядочные и здоровые мужчины? Где?

Позвонила Вере. Та пригласила поехать отдохнуть с девчонками на юг, в самую что ни на есть, Турцию. Шик! Ирина решила ехать, оздоровить всю зиму прокашлявшего ребёнка. С Веркой будет весело! С ней скучно не бывает никогда! А что выпить любит, и мужчины возле неё вьются – так это даже и хорошо. Может, что и к её, Иркиному берегу прибьёт стоящее? Девчонки погодки. Им тоже скучно не будет.

Отдыхали весело и скандально. Турция страна гостеприимная. А мужчины в Турции исключительно настойчиво тянутся к женскому полу. Успех имели все: и весёлая раскрепощённая Вера, и совсем юные Наташка и Света, и даже некрасивая Ирка. Но успех успеху рознь! И если Вера прогремела в курортном обществе, то Ирка лишь слегка прошелестела. Ей оставалось довольствоваться тем, что отбраковывала и отбрасывала подруга. Зависть хватала за горло. Табу на алкоголь растворилось в знойном воздухе Кемера. Между подругами вспыхивали ссоры. Часто по вечерам, когда они уже выпили не сказать, чтобы мало, Ирка принималась Веру журить:

– Как не стыдно? Пьёшь, с мужиками спишь! Ты что без них жить не можешь?

– А как это – жить без мужчин? – Беспомощно моргала Верка.

– Ну, много же интересного вокруг, помимо мужиков! Живи, учись, путешествуй, самосовершенствуйся! Ну, пусть будут в твоей жизни мужчины. Но они не главное! Понимаешь?

– Ну, а что же? Что же тогда главное? – недоумевала Вера.

– Неужели тебе не стыдно? Мне, например, было бы стыдно на твоём месте! – Кричала в гневе Ирка.

Тогда начинала закипать Вера. Закипать и грубить. Она поднимала свою красивую хмельную голову и, улыбаясь, невинно роняла:

– И я бы не смогла, Ирочка! На твоём месте точно не смогла бы! А на своём очень даже могу!

Поскольку они занимали один номер на двоих (второй занимали девочки), Вера часто просила по вечерам, а то и ночью, чтобы Ирочка прогулялась по взморью и полюбовалась ночными красотами прибрежной полосы. Ирочка вздыхала и уходила слоняться по берегу.

Вот в одно из таких слоняний аллах послал Ирке красивого мужчину. Почти юношу. История стара как мир, но Ирка купилась на сладкий голос и шелест волн. На пустом пляже, они целовались и скрипели песком до рассвета.

Продолжения у этого романа, конечно, не было никакого. Ирка высматривала своего Ахмета, или что – то похожее, все оставшиеся дни. Но он не появился, чтобы снова попросить Ирочку родить ему сына. Это у них фишка такая, у турков. Как ключ от сейфа. То есть они хоть и турки, а очень не дураки! Нашему русскому мужику и в голову не придёт попросить такое. Это же для него всё равно, что в плен сдаться добровольно. А он же жениться не собирается. Да и турок не собирается! Но как обставляет дело!

Домой возвращались грустные. Никто не нашёл счастья на берегах Средиземноморья. Никто не привёз себе мужа. Даже красивая Вера не привезла. Зато Ирка беременность, замешанную на турецком песке, привезла. То есть, при дочери на выданье мамка принесла в подолЕ. Как, где, когда – ясно. А вот, что делать?

Да и что тут поделаешь? Хватились поздно. Значит, Ирке суждено было родить турку сына… или дочь. Турку, про которого знали только, что зовут его Ахмет, или что – то похожее. Ирка билась в панике и истерике.

Посовещавшись, решили обратиться к третьей из подруг, Татьяне. Она была неплохим терапевтом, и связей был полон короб. Решили делать аборт на большом сроке. Интернационал интернационалом, но всё же.

Позвонили подруге, а она уже на пути к ним со своей бедой. Татьяна тряслась в троллейбусе и перебирала в уме обиды, как бы салат шинковала. Салат получался кисло – горький. Из слов и упрёков собственного сына и сватьи.

Она сказала:

– Я не желаю с тобой общаться! Ты безнравственная женщина! Живёшь, как перекати – поле. Тебя постоянно кружит куда – то мимо. Мимо семьи, мимо детей! А если на какое – то смешное недолгое время ветра злых перемен задувают тебя в семью, то только для того, чтобы внести хаос и смятение в души близких тебе людей, напитаться их сочувствием и снова откатиться на поиски личного счастья. Посмотри на себя! Ты же не настоящая! Ты вся – ожидание! Ты в постоянной готовности снова и снова строить свою личную жизнь. Потом опять ломать и снова строить. На детей и на родных тебе плевать! Уходи из нашей жизни. После тебя, как после ядерного взрыва. Ничего живого. Уходи!

И кто бы это говорил? Противноватая старуха, которой она, Татьяна почему – то – «ты». Татьяна считала, что к местоимению «ты» надо относиться крайне осторожно. Трепетно даже. «Ты» – это доверие и родственность душ. Любовь и дружба. Симпатия, понимание. Всё это – «ты».

Но, оказывается, есть ещё и другое «ты». Это презрение, оскорбление и большая нелюбовь. Сватьино «ты» было, вообще, из разряда: «Ты кто такая? Я тебя в упор не вижу, и пшла вон!»

Когда Татьяна женила своего сыночка на их необыкновенной доченьке, она и думать не могла, что буквально через месяц после свадьбы детей, сваты попытаются её, тридцатисемилетнюю молодуху, скрутить в бараний рог и ввести в статус приживалки и прислуги за всё.

Неприятности посыпались, как подарки из новогоднего мешка Деда Мороза. Сначала сваты решили отдать бОльшую, светлую комнату с лоджией детям, а Таню переселить в маленькую десятиметровую, без балкона. Квартира была Танина и больше ничья. Но за реконгсценировку взялись именно чужие и неприятные ей люди – сваты!

Тогда Таня уступила. От этой уступки в душе произрастало благородство. Она не то, чтобы ждала восхищения и поклонения, но очень надеялась на улучшение отношений с сыном. После свадьбы он был холоден и неприступен, как сфинкс.

Она навела уют в маленькой комнате, располовинила мебель, причём, лучшую её часть оставила детям. Втиснула в крошечную секцию телевизор и зажила спокойной, скучноватой жизнью одинокой, не самой молодой женщины.

Но дети скоро привыкли к тому, что двухкомнатная квартира в полном их распоряжении. Молодая свекровь работала, дверь в комнату, уходя на работу, не закрывала. Приходила поздно, короче, почти не мешала.

Но она, же была ещё жива! Принимала по выходным подруг, пользовалась ванной и даже что – то готовила на кухне, напевая. Это уже было дерзостью неслыханной, и сын решил поговорить с матерью, и как – то пресечь её посиделки в кругу подруг и громыхание кастрюлями на кухне. Тебе даден угол, там и сиди. Тихо. И никакой маневренности!

Разговор окончился скандалом. Сын отвесил маме горячую оплеуху, а невестка выбросила в окно её сигареты. Чтобы та не отравляла воздух в квартире, где живёт молодая и может быть даже, беременная женщина! Выбросив в окно сигареты свекрови и зажигалку, невестка нервно закурила и сделала предупреждение (пока устное), что так будет с каждым, кто покусится на её здоровье и на спокойствие семьи.

Тогда Таня впервые ушла из дому. Решила пожить у подруги. У Ирки. Но она понимала, что даже у самой лучшей подруги невозможно жить вечно. Там тоже семья. Дочь, работа. И Таня вернулась, разочаровав тем самым родных ещё горше. Без неё был рай, а теперь вернулась, и опять будет бухать дверями, топать ногами и пользоваться ванной.

Самым обидным и трагическим в этой ситуации был сын. Ведь они так любили друг друга когда – то! Таня растила его одна. Со всеми положенными трудностями одинокой женщины с ребёнком. Любящий муж растаял на просторах бывшего союза сразу же после развода. Ни про какие алименты и поиски бывшего Таня даже и не думала. Она работала. Патронировала здоровье детей в школе.