Текст книги "Повести и рассказы"

3

‒ А что было дальше?

‒ А что бывает с ворами, мальчик? ‒ Он все время звал меня «мальчиком», но я привык и не обращал внимания. ‒ Меня ждало наказание. Справедливые горожане решили повесить мальчишку. Повесить меня за какой-то жалкий кошелек. Суровый век, суровые сердца. Но я их не виню. Одно обидно: меня решили казнить не на базарной площади в субботу, а за городом, на окраине, у дорожного столба, и в четверг. Так сказать, без почета. И несколько дней я провел в колодках, у позорного места, в меня бросали гнилые овощи и фрукты. Хуже все то, что Люция и Гаспар это видели, но они ничем не могли мне помочь. Я сам виноват, попался как сосунок.

***

Меня повесили на старом, сухом, но все еще крепком дереве.

И жить мне оставалось недолго, петля затягивалась с каждой секундой все туже и туже. Я уже сильно задыхался и хватал воздух, как рыба, выброшенная на берег. Еще немного, и потеряю сознание. Усну навсегда. Как вдруг черная тень закрыло солнце. Солнце стало черным, и днем, в обедню, стало темно как ночью. Это было чудом. Чудом, которое я увидел перед смертью. Так думал я тогда. Толпа зевак и любителей зрелищ в страхе разбежалась по домам. Уже потом я узнал, что это было затмение.

‒ Хозяин, поглядите, висельник, ‒ произнес чей-то мерзкий голос.

‒ Я вижу, Гекко, ‒ ответил ему низкий и хриплый.

А потом хриплый голос обратился ко мне. У меня уже потемнело в глазах.

‒ Ты хочешь жить, мальчишка? ‒ спросил низкий голос.

Я просипел что-то в ответ и дергал ногами, как кукла.

‒ Ты хочешь жить и не умирать?

Я хриплю что-то из последних сил.

‒ Да.

‒ Хорошо, так и будет, ‒ ответил низкий голос. Кто-то взял меня за руку.

‒ Зачем Вам висельник и воришка, хозяин? – пробубнил мерзкий голос.

‒ Он нам пригодится, карлик, поверь.

В следующее мгновение солнце вышло из тени, и снова стало светло.

‒ Меня зовут Агриппа Барбас, я алхимик и травник. Я подарил тебе новую жизнь, мальчик, ты мой должник и отработаешь свой долг.

Я поглядел на карлика, он был ниже меня в два раза, а я ведь среди уличных мальчишек был самым мелким.

У карлика были огненно-рыжие волосы и маленькие черные глаза, как у крысы.

– Это Гекко ‒ мой слуга, ‒ заметил низкий голос.

Передо мной стоял статный седой мужчина, все еще крепкий. Но удивительными были его глаза: один желтый, как у тигра, а другой черный, как уголь. Он опирался на посох и слегка хромал.

‒ Как тебя зовут, мальчик?

‒ Меня зовут Магнус.

‒ Мне нравится твое имя, мальчик. Ты станешь моим учеником.

‒ А Вы научите меня трюку с солнцем?

‒ Да, и многому другому я тебя научу, и дядя Гекко мне поможет.

Карлик отвратительно засмеялся.

После Агриппа взял меня к себе подмастерьем и многому меня научил, как и обещал. Это он научил меня читать мысли и, как ты говоришь, разным фокусам. Гекко, карлик, тоже меня учил, он был оборотнем и мог принять любой облик. Однажды он принял образ Люции, решил так посмеяться надо мной. У него было жуткое чувство юмора. Я его ненавидел, и он платил мне той же монетой, но боялся хозяина и не трогал меня. Хотя и ревновал мастера ко мне за то, что он взял, выбрал меня в ученики. Мы оба его боялись. Мы все втроем жили на старой мельнице, на краю леса, рядом с болотом. Бежать мне было некуда, в город я вернуться не мог.

Эта мельница была необычным местом, но однажды я решился на побег. Но как бы далеко я не убегал, я всегда возвращался к мельнице. Проклятое место.

‒ Ты хочешь бежать. Ты никуда не денешься, пока не выплатишь весь долг, ‒ спокойно сказал Агриппа. ‒ Мы заключили сделку, мальчишка. Твоя душа у меня, висельник!

‒ За свои поступки и слова нужно отвечать, ‒ хмыкнул карлик.

Я понял, что попал в тюрьму. Не было ни стен, ни решеток, ни клетей, ни надсмотрщиков, но она была опаснее любой тюрьмы.

Казалось, что я провел на старой мельнице не больше года, но на самом деле прошло девятнадцать лет. Проклятое место.

4

Спустя девятнадцать лет Агриппа отпустил меня. Мне уже было тридцать три года ‒ возраст Христа. С тех пор я не менялся, я застыл и застрял во времени, как памятник. С тех пор мне всегда было тридцать три года. Я вернулся в свой родной город, естественно, под другим именем. Там все изменилось, и не в лучшую сторону. В городе свирепствовала чума, многие умерли. Чуму в город завезли крысы с кораблей. Их принесли с собой моряки с далеких островов. И порт, который кормил наш город, погубил всех. Мой друг Гаспар скончался у меня на руках. Он не узнал меня, но самое страшное, что, когда мой лучший и единственный друг умер, издав последний вздох, я ничего не почувствовал. Не было ни боли, ни слез, ни даже огорчения или печали. Я просто прошел мимо, когда жгли его дом, вот и все. У Люции умер отец, тот самый звездочет, и я забрал ее с собой и даже женился на ней, но стало только хуже. Благодаря новым способностям и талантам я быстро заработал состояние.

Купил роскошный дом, завел прислугу и землю. Но меня ничего не радовало и не трогало. Однажды на охоте я порезался и ничего не почувствовал, ни капли боли. Только смотрел, как капает кровь. Моя кровь ‒ и ничего. А через пару часов рана затянулась сама собой. Люция, о которой я так мечтал и которую с детства любил, стала безразлична мне. Она влюбилась в меня, но у меня внутри была пустота. Вскоре мы стали спать порознь. А однажды, когда мы поругались, я ударил ее, и ничего ‒ даже это меня не тронуло. У нас не было детей, хотя мы старались. Похоже, Агриппа не шутил: у меня действительно пропала душа. Люция ушла от меня, но мне было все равно. Я не ел и не спал, мне это было не нужно, не уставал, не потел и даже не дышал, но жил. Больше я не чувствовал ни вкуса, ни запаха, ни ненависти, ни любви, ни злости. Я не плакал и не смеялся, не улыбался и даже не отражался в зеркале. Я завесил все зеркала в своем огромном доме. Они мне были не нужны. В конце концов, я сжег дом: зачем дом тому, кому не жарко и не холодно. Мне стало просто интересно, как далеко я могу зайти. И однажды я даже бросился со скалы вниз, прямо на острые камни, и ничего не произошло. Я остался жив: ни переломов, ни ссадин. Я стал абсолютно равнодушным, точнее, бездушным и бессмертным.

У меня не было ни желаний, ни зависти, ни ревности. Меня нельзя убить, я не старею и не болею. Мне неизвестны скука, страх, мораль и стыд. Для меня не было запретов, и меня охватило безумие. Вседозволенность и неуязвимость опьянили меня. Я натворил много дурных и плохих вещей. Ведь для меня все стало пустым звуком. Ни угрызений совести, ни обиды. С каждым днем я все меньше был человеком. И так проходили дни, недели, годы, тысячелетия. Я оставался один, у меня не было ни друзей, ни семьи, ни родных, ни близких, но это меня не волновало. Я жил по инерции, машинально. Но все время что-то искал и не мог найти. Бежал, но не мог догнать. В моей жизни не было смысла, не было ничего, она стала пустой.

Я менял города и эпохи. Простые люди для меня ‒ просто тени. Я не запоминал ни лиц, ни имен. А сам легко менял имена и роли. Весь мир, вся жизнь были для меня игрой, в которой я не мог умереть, и мне даже перезагружаться не надо было. Вся жизнь стала ненастоящей, искусственной, а значит, ничего не стоящей. Жизнь имеет ценность, когда она конечна и хрупка. А вечность, если бы я мог чувствовать, ‒ очень скучная и пресная штука, когда ты все видел и все знаешь.

У меня было все, и я все потерял. Я пытался найти Агриппу, алхимика, или карлика, но они, скорее всего, умерли и посмеялись надо мной.

‒ Я завидую тебе, парень, ‒ Бесаргин щелкнул пальцами, и время вновь пошло, мы сидели в кафе, все встало на свои места. Официанты и посетители вновь ожили. Кстати, мои часы снова пошли.

‒ Вы завидуете мне, помощнику гробовщика? ‒ Только сейчас я заметил, что у него изменился цвет глаз: они стали черными, как два уголька, а утром были желтыми, янтарными, или мне показалось.

‒ Да, завидую, я прожил много жизней. Сыграл много ролей ‒ от шута и до царя. Но я был счастливее, когда был просто человеком. Со временем ты поймешь, что я сказал.

‒ А Вы можете вернуть моих родителей? ‒ вымолвил Марв серьезно и тихо.

‒ Нет, я могу останавливать и замедлять время, но я не могу вернуть прошлое или возвращать к жизни. Как ты сказал, это просто фокус.

‒ Ну, тогда Вы можете…

Он меня опередил:

‒ … Сделать так, чтобы Майя в тебя влюбилась, тоже нет ‒ это мне не дано. Все в твоих руках, парень.

Я посмотрел в окно, был уже поздний вечер.

‒ Похоже, мы засиделись, молодой человек.

‒ А что Вы хотите от меня?

‒ Ничего, просто хотел с кем-то поговорить.

Я был удивлен.

‒ Ты все записал?

‒ Да. Хотите посмотреть?

‒ Нет, я тебе верю.

На маленькую сцену вечернего кафе вышла невысокая девушка с рыжими кудрявыми волосам. Волосы были цвета моркови. Стройная маленькая фигура осторожно и робко взяла микрофон и запела. Чудесный голос. Это была Майя. Заметив меня в зале, она мне улыбнулась, или мне показалось. У нее было не просто красивое лицо: в нем была изюминка. Яркие зеленые глаза, похожие на два изумруда. На лице, под нижней губой, было две маленькие родинки. Она их стеснялась, но они были прекрасны.

‒ Не теряй времени, ‒ вырвал меня из раздумий Бесаргин. ‒ Скажи, что любишь ее. Сегодня, как и всегда, люди тратят много времени на мелочи и ерунду: на мобильные телефоны и интернет ‒ забывают о главном. Технологии испортили вас. ‒ У Бесаргина зазвонил телефон, но он его выключил. ‒ Поверь мне, я точно знаю, у меня было много времени, и я все потерял. Да, ты потерял родителей, ты хороший парень, с которым случилось много плохого, но у тебя впереди жизнь, настоящая жизнь. Я просто существую, не повторяй мою ошибку. У тебя есть выбор, а у меня уже нет.

‒ Я думаю, что Вы неплохой человек.

‒ Нет, мальчик, не человек ‒ и уже давно… Марв ‒ странное имя для человека.

‒ Я сам себя так назвал, – ответил помощник гробовщика.

‒ Но и Бесаргин ‒ не лучшее имя. Я бы засмеялся, если бы мог.

Мне казалось, что прошла целая вечность, но прошел всего один день. Бесаргин просто встал и ушел. Я не знаю, был ли он человеком или нет. Но эту встречу я запомнил на всю жизнь.

***

Больше я его никогда не видел, он исчез так же странно и внезапно, как и появился. Я много лет вспоминал нашу первую и последнею встречу на кладбище. ‒ Почему кладбище? ‒ спросил я.

‒ Потому что здесь нет ничего лишнего, только тишина и покой, ‒ ответил Бесаргин, уставившись на безымянную плиту. ‒ Для многих людей смерть ‒ наказание. Вы боитесь ее больше, чем огня или чумы. Но мое наказание длится бесконечно. У моего наказания нет начала и конца. Я думал, что получил власть над смертью, ‒ задумчиво произнес Бесаргин. ‒ Благо обернулось проклятием. Когда-то давно мне казалось, что я избежал казни, но это не так. Если вы это прочитали, значит, вы нашли мой дневник. Меня зовут Марв ‒ помощник гробовщика.

Тридцать дней

Я сижу в приемной и жду своей очереди. Под руки ведут молодого парня. Пацан еле передвигает ноги и издает нечленораздельные звуки. У него открыт рот. Почему у него вечно открыт рот? Наконец, отец и мать усаживают блаженного на диван. Я стараюсь туда не смотреть, не смотреть на калеку, но смотрю. Блаженный просит воды на весь коридор и показывает язык. Появляется санитар, и вместе с матерью они уводят бедолагу в туалет. Отец остается сидеть в очереди. Потом мать зовет на помощь, и они вместе следят, чтобы неприкаянный не откусил или не проглотил свой язык. Это зрелище вызывает у меня смешанные чувства. Мне не смешно, мне жалко пацана и его родителей, хотя сперва мне хотелось рассмеяться нервным, презрительным смешком. Мне стало стыдно и обидно за себя. Ну, вот настала моя очередь. За белой стойкой, за компьютером сидели две женщины в жутко похожих очках. Жутко похожие друг на друга, как сиамские близнецы. Они лихорадочно стучали по клавишам, пытаясь найти мое дело, но не могли. Нервное ожидание затягивалось. По мою душу в приемной, будто тень, появился длинный и худой санитар в темно-синей куртке. Я прозвал его про себя «курьером», потому что он всегда таскал с собой маленький чемоданчик, крепко держа его в руке, будто это ядерный чемодан и внутри спрятана красная кнопка, а не бумаги. Не хватало только наручников. Я уже видел подобное, когда сержант милиции, сидя в маленьком окошке, выдавал права с видом генерала. Что ж, великие дела маленьких людей. Санитар смотрит на меня со скучающим видом, смотрит сквозь меня. «Ну, еще одного привели». На вопрос о самочувствии я отвечаю, что все в порядке, но мне все равно суют градусник подмышку. Спасибо, что не в рот и не в другое место. А что ‒ вдруг зараза какая! Мой проводник с чемоданом ведет меня в зазеркалье, я следую за ним по пятам. Чувствую себя Алисой в стране чудес. Неприятных чудес. Санитар-курьер, похожий на почтальона, передает меня санитару с усами. У санитара с усами связка ключей на цепочке. Ключей от дверей и клетей зазеркалья. Санитар с усами более разговорчивый и дружелюбный, чем почтальон. Тот всегда молчит, как рыба. В небольшом предбаннике я оставляю все свои ценные и не очень вещи. Это пересылочная комната. Здесь много ящичков-сейфов, как в камере хранения, только двери у многих уже не закрываются. У меня большой пакет и спортивная сумка, как у челнока. Мне предстоит провести в этом месте, в доме для дураков, тридцать дней. Раньше такие дома красили в желтый цвет.

Решетка, подозрительно напоминающая тюремную, с лязгом открылась и закрылась за мной.

Вы, наверное, спросите, как, а вернее, за что я сюда попал? Все очень просто: я поспорил с психиатром, больше похожим на мясника или на серийного убийцу, чем на врача, и вот я здесь. Преступление и наказание. Хотя доктор был забавным. Он спросил меня: «Часто ли Вы хотите покончить с собой?» А второй вопрос: «Вам кажется, что кто-то управляет Вашими мыслями?» Очень интересные вопросы, особенно для первой встречи. Ну, и кто из нас больше болен? Я переодеваюсь: здесь нельзя носить одежду из прошлой, нормальной жизни. Мне дают кусок белой ткани, и я подписываю свои вещи. Вдруг еще пригодятся. Хорошо, что я захватил спортивный костюм, иначе пришлось бы надеть местную пижаму. Она разноцветная, едкого цвета хиппи, мятая, и от нее воняет. Похоже, ее редко стирали. И неизвестно, кто ее носил. После предбанника и сдачи вещей, меня ждет пост и беседа со старшей медсестрой.

Сперва я заполняю анкету, и все напоминает собеседование. Потом просят раздеться до пояса. Меня взвешивают и измеряют, как кусок мяса. Она просит поднять руки, и начинается обыск. Меня внимательно осматривают: руки и ноги на предмет порезов, синяков, шрамов и татуировок, а также следов от уколов. Разве что, в задницу не заглянули. Медсестра довольно ловко и бесцеремонно отнимает у меня телефон прямо из кармана. Чувствуется сноровка, но не драться же с женщиной. Я забыл сдать телефон, а может, надеялся на последний, спасительный звонок. Уже неважно. В первые несколько дней у меня берут все анализы, какие только можно. Разве что мою слезу, слюну и еще кое-какую жидкость не взяли, чувствую себя подопытной крысой. Здесь, на посту, в маленькой комнате, надо отмечаться каждый день, напротив фамилий ставят либо плюсик, либо минус. Когда здороваешься с медсестрами и санитарами, они отвечают далеко не всегда. Одни из них просто смотрят сквозь тебя стеклянными глазами. «Оставь надежду всяк, сюда входящий» ‒ разве не об этом месте писал Данте?

Однажды, после выходных, я забыл сменные штаны. Да, здесь особое отношение к сменным штанам, эдакий фетиш. Конечно, я отказался надеть клоунские брюки, и старшая медсестра пригрозила мне встречей и беседой с заведующим. Либо жди, либо уходи, откуда пришел. Так себе наказание, но тогда тебе записывают пропуск дня, и ты будешь вынужден находиться еще дольше в этом райском аду. Заведующий так и не пришел. Пропускает, опаздывает на работу ‒ нехорошо. Беседа могла быть занимательной, как рассказывал один пацан, Леша. Он из нас самый младший, ему всего семнадцать лет. У него был разговор с заведующим по поводу вкуса в одежде, модных тенденций и стиля вообще.

«Почему Вы не хотите носить эти брюки, Алексей? Вы что ‒ брезгливый? Почему Вы такой брезгливый?» Разговор слепого с глухим. Брезгливый… Если эти штаны такие хорошие, почему сам заведующий их не носит? У Леши нередко кровь идет носом, я дал ему платок. «Бери, можешь не возвращать». Скорее всего, это у него из-за высокого давления или перепадов давления, что-то вроде того. Леша ‒ самый младший из нас, поэтому остальные шутят нам ним и дразнят его, хотя все мы здесь в одной лодке. Причем в подводной. Главная причина шуток ‒ то, что у Лехи нет девушки и он очень застенчивый, как ребенок. Эх, где мои семнадцать лет ‒ совсем еще мальчишка. К тому же, судя по рассказам пацанов, никто из нас еще и не нюхал женщину. Помните фильм «Запах женщины»? Хотя по болтовне, все заядлые ловеласы с опытом. Девственник в нашей среде ‒ самое обидное ругательство и самый страшный грех. Один парень как-то признался, что не может без любви, а другой пошутил: «Правильно, без любви не давай». Редкость в наши дни. Нам всем от семнадцати до двадцати двух. Двадцать два самому старшему из нас, практически старик. Назовем его «старик». Старик ‒ студент, он будущий строитель, халтурит время от времени, занимается ремонтом. Осмотрев нашу скудную обитель, храм отверженных, он сказал: «Стоит и ладно». Основной лечебный корпус отличается от приемной, примерно, как гостиница четыре звезды от вокзала.

Здание, которое что внутри, что снаружи долгие, многие годы не знало, что такое ремонт. Это слово забыли эти стены. Стены все в дырах и выбоинах, как после войны, после бомбежки. В палате, где я обосновался, солдатские кровати времен войны. Кровати скрипят и опускаются низко, что ты чувствуешь поясницей холодок и действия притяжения земли. Двадцать четыре часа, семь дней в неделю в четырех стенах, в замкнутом пространстве, друг с другом, без возможности выйти ну улицу. Потихоньку начнешь сходить с ума. Кстати, на улицу выходить нельзя ‒ порядок такой, не положено. На свежий воздух только на процедуры и только в сопровождении медсестры или санитара. Внутри условия не лучше: нельзя бегать, быстро ходить и делать резких движений, смеяться или улыбаться тоже нельзя, а то еще диагноз напишут. И лучше вообще не разговаривать, а если и говорить, то только тихо и только шепотом. Так что местные жители либо целый день или полдня лежат на кроватях в нездоровом и мертвом сне, просыпаясь, когда будят на обед; либо сидят в коридорах по лавкам, справа и слева, глядя в стену на санитаров, медсестер или на настенные часы. Я предпочитаю ходить туда-сюда и глядеть в окно. За окном остался свежий воздух, свобода и нормальная жизнь, нормальный сон и нормальная еда. Странность, нормальность ‒ грань тонка. Настолько тонка, как грань между явью и сном, сном и бредом. Особенно, когда смотришь, как ползут стрелки на часах, час за часом, минута за минутой. А что делать-то ‒ нечего. Дом без окон, без дверей, полна горница людей! Все условия для отчаяния, безысходности и безумия созданы. Главное ‒ на стены не лезть и не пытаться, отломив от окна решетку, выпрыгнуть. Окна, кстати, тоже нельзя открывать: во-первых, не положено, а во-вторых, у окон нет ручек ‒ все предусмотрели. Иногда за окном, на той стороне, в параллельной жизни, в другой реальности появляются две собаки, они бегают друг за другом, нюхают и играют. Ловлю себя на мысли ‒ я завидую им, они там, на свободе. Периодически к нам приходят врачи: логопед, окулист, невролог, невропатолог, хирург, дерматолог и терапевт ‒ и осматривают нас. Но ждать их приходится очень долго. Легче дождаться Страшного Суда, Конца света или второго пришествия. Хотя кому мы нужны ‒ жители страны дураков, забытые Богом и людьми, дети подземелий. На одной процедуре тебе на голову надевают своеобразный шлем, а может, колпак шута. Чувствуешь, что участвуешь в каком-то эксперименте, как лабораторная мышь. Но больше всего, как всегда, порадовала встреча с психологом. Я рисую дом, дерево и человека. Психолог даже не смотрит на меня: она занята телефоном. Ей явно не до меня. Прием идет в столовой, все очень просто: если вы рисуете человека размером больше, чем дом, вы эгоист; если вы нарисовали человечка без ушей или носа ‒ у вас проблемы. Простая психология. Дважды два пять! А эти тесты ‒ для несмышленых детей или слабоумных. Картинки ‒ это утка, это ножницы.… Или что общего у бабочки и глобуса? Но это еще не все: сколько будет весить собака, если поднимет одну лапу? Ну, и это еще не все. Почему летает муха? Думаете, потому что у нее есть крылья? Как бы не так. Ответ: она летает по воздуху. Всегда есть подвох.

Зачем вода в графине? ‒ За стеклом, и так далее и тому подобное. Как тут не свихнуться?!

Санитары и медсестры наблюдают за нами ‒ мы как рыбки в аквариуме.

Они изучают нас, мы их. Кто кого?

Ходят слухи, что они все о нас записывают: наше поведение, наши слова ‒ и на пятиминутках докладывают начальнику. Хозяину это специфического клуба. Клуба бывших нормальных людей или ‒ нет ‒ клуба странных людей. Вот санитар дядя Толя, чем-то похожий на тургеневского Герасима, хотя, в отличие от персонажа, дядя Толя любит поговорить. Зовет всех на обед, пацаны строятся и идут на обед. Это напоминает мне пионерский лагерь, эдакая побудка. Хотя здесь лучше ничего не есть. Металлические кружки и тарелки, все как в тюрьме, хотя в тюрьме я никогда не был, думаю, что там кормят лучше. Слипшиеся в кашу макароны могут легко поспорить с баландой. Здесь можно есть только съедобное, а в этом меню ‒ это компот и иногда бутерброд с колбасой или с сыром. Тех, кто отказывается есть и ходить в столовую, ждут санкции и беседа с заведующим. «Вы что ‒ такой брезгливый? Почему Вы такой брезгливый?» Поначалу я тоже не ходил, но голод не тетка. Несмотря на то, что здесь смеяться запрещено, медсестры и санитары регулярно хохочут и смеются в голос и громко. А что ‒ если в этой богадельне не смеяться, то можно повеситься. Смех действительно продлевает жизнь. Однажды медсестра по имени Джульетта ‒ да, именно Джульетта (с тех пор я стал коллекционировать интересные имена) ‒ строго поинтересовалась, заглянув к нам в камеру, то есть в палату, почему я засмеялся. Но сдержаться было трудно: пацан по прозвищу Куркума, мой сосед по палате и по несчастию, скорчил ужасную гримасу. Но это была капризная, нервная и истеричная Джульетта ‒ Джульетта, побитая жизнью и оставшаяся без Ромео. Однажды она наорала на коротышку, на маленького пацана, за то, что он просто лежал на кровати, слегка подвинув ноги к батарее ‒ так теплее. Нет повести печальнее на свете, чем санитар на страже у туалета. На следующей неделе дежурил казах, дядя Боря. Какой еще дядя Боря? Уже потом я узнал, что это дядя Барымбай. Второе имя в мою копилку. С ним в паре обычно дежурил злой и маленький коротышка, который вечно ругался и бормотал себе под нос. Дядя Ерик напоминал бандерлога. И еще была одна санитарка, мы прозвали ее «мультяшка» за нелепый и смешной голос, ей только мультики озвучивать, так бы она и заработала намного больше, чем тут.

Так мы и жили, тихо смешили друг друга в доме печали и смеялись про себя. Куркума, когда его вели в корпус через двор, столкнулся со старой, горбатой бабушкой. Она протянула к нему руки и сказала: «Покорми меня». Моего соседа прозвали так, потому что у него смуглая кожа. Он похож на индуса или марокканца. Когда-то давно, в детстве, он повздорил в школе с учителем, отнявшим у него телефон, и оказался здесь ‒ в чистилище для ненужных людей, трудных детей. Кто-то попал сюда, потому что плохо учился или поспорил с врачом, сказал лишнее или, наоборот, отказался говорить. Другой ‒ за то, что носит татуировки и не похож на других. Третий ‒ за то, что, когда был маленьким, один раз проснулся в мокрой постели, и вот он уже изгой с диагнозом «энурез». Какое мерзкое слово. У многих диагноз гиперактивность, гиперактивность ‒ да это пострашнее чумы. Мы все дети каменных джунглей. Дикари потерянного поколения. Каждый из нас чем-то отличался от других, неважно чем ‒ в плохом или хорошем ‒ но отличался. И это наш самый страшный грех, неупрощенное и непростительное преступление. Быть не таким, как все, изгоями в толпе. А судьи кто, судьи и палачи ‒ все остальные, и некоторые из них носят белые халаты. Как-то раз Куркума рассказал, что подруга ударила его ножом в живот. Я спросил: «Зачем, почему она это сделала?» ‒ но мой сосед не ответил. Он сам не знал, сам хотел узнать, но подруга так и не сказала. Ищите женщину? Попробуйте ее понять!? Другой пацан, лопоухий ‒ забыл или даже не знал его имя. Помню только, что у него были немаленькие и оттопыренные уши. Он рассказал, что у него на дне рождения, когда все уснули и праздник кончился, некто залез к нему в дом и вынес плазменный телевизор, скорее всего, это был кто-то из гостей. Потом разговор зашел о музыке. И лопоухий парень признался, что любит слушать Виктора Цоя, и группу «Руки вверх», и Сергея Жукова. Вот это сочетание, а что ‒ о вкусах не спорят. Группу «Кино» и Виктора Цоя я нередко слушал сам, а «Руки вверх» ‒ попса голимая. Хотя многие ее любят. Друг лопоухого, он наполовину армянин, но абсолютно не похож. Скорее всего кавказская кровь застыла в нем. Мы звали его «альбиносом». Его поймали, когда он в рукаве зимней куртки прятал бейсбольную биту, спеша на разборку. Обычная, пацанская, дворовая жизнь по правилам и понятиям улицы. И еще там был один парень. Никто не знал его имя. Все просто звали его Август, у него была тату на шее ‒ девятка пик. Вы не поверите, но там я познакомился с человеком-пауком ‒ это Рашид. В той, другой, жизни он работал аниматором на детских праздниках. Не зря я сюда попал. Но самая странная, как нам показалось, история была у Леши. Санитар как-то завел его в комнату и попросил раздеться до трусов. Наверное, хотел осмотреть руки и ноги, спину и живот на наличие порезов или кожных высыпаний. А ведь мальчику еще восемнадцати нет. Злая, дурная шутка. По профессии я был юристом и полушутя консультировал их. Да уж, юрист без опыта. Парень крепкого вида и сильного сложения, который сам себя называл Бронсоном, рассказал, как однажды гулял с друзьями в центре города ночью. Компания устала, и они устроились на лавочке. Мимо них проходил патруль полиции. Служащая фемиды сфотографировала их на телефон, а потом повела в отделение вместе с коллегами. Как выяснилось, их задержали за нарушение общественного порядка. Бронсон поклялся мне, что они не пили и не шумели. А когда их привели в отдел, капитан недвусмысленно намекнул на взятку. Бронсон и его друзья расстаться с деньгами отказались. Тем более там, где они отдыхали на лавочке, были камеры. Никакой личной жизни, прям как в нашей богадельне. И Бронсон недвусмысленно предложил капитану их посмотреть, чтобы удостовериться в их невиновности. Капитан отказался, и всю компанию отпустили. Нарушение общественного порядка после двадцати двух и дача взятки должностному лицу при исполнении. Сразу два преступления за ночь, не много ли? Никто из нас не святой, но Бронсону я верю. Виталя, длинный парень, самый высокий из нас, например, он загремел сюда за езду в нетрезвом виде без прав. Еще один парень, которого я прозвал про себя «венок», потому что у него прямо на лбу была татуировка ‒ цепи в виде венка, венка на голове, как у Христа. Когда мы с ним разговорились, точнее, он разговорился, рядом, на соседней койке, сидел Куркума. Венок поведал нам, что сделал эту дерзкую татуировку на лбу недавно, перед тем как попасть сюда. Он разговаривал с врачом, и тот посоветовал ему набить татуировку на лбу. Венок признался эскулапу, что не хочет идти в армию. Врач знал, что тогда он точно попадет сюда и не пойдет в армию. Таких не берут в космонавты ‒ таких, как мы. У каждого из нас свои причины быть здесь, но большинство попало сюда не по своей воле. Сначала, как только я попал внутрь, за дверь, в это зазеркалье, я ни с кем не разговаривал. Как и все, попадая сюда впервые, думал, что тут одни сумасшедшие, больные и психи. Но это неправда, это не так ‒ здесь все обычные молодые ребята, пацаны, такие же, как и я. У каждого из нас своя история, своя жизнь и свои проблемы. Первые дни палаты были переполнены, и все кровати заняты. Поэтому я просто сидел на лавке в коридоре, прислонившись к стене, и молчал. Первый человек, с которым я заговорил и познакомился, был Дэн. Добрый и общительный парень, голубые глаза, светлые волосы. У него девушка уехала в Москву, а он остался здесь, с нами. Пацаны цеплялись, мол, пока ты здесь, она гуляет там, в Москве, направо и налево. Но Дэн говорил, что она не такая. Кроме того, была еще какая-то девушка в Казани, или это одна и та же. Как-то раз Федя схватил Дэна за грудки и прижал к стене за то, что тот, якобы, ему писал. Что писал? Когда писал? ‒ Непонятно. Приступ гнева, агрессии? Дядя Руслан и мы их разняли. Кто-то даже говорил о драке, но обошлось.

Мы сдружились с Дэном.

Он первым принял новичка, даже старшая медсестра удивилась и спросила: «Вы что ‒ знаете друг друга?» А я ответил: «Да, уже давно ‒ целый день» ‒ и мы рассмеялись. Поначалу ребята приняли меня настороженно, как и я их. И приглядывались ко мне, к молчаливому парню в черном спортивном костюме, и только после некоторого времени позвали к себе в палату. В палате я встретил, можно сказать, своего земляка и соседа по району, назовем его Максуд. Не думайте, у него нет восточных корней. Веселый парень ‒ много шутит и косит под психа, изображает ненормальность. Не дает заскучать коллективу и местному обществу. Максуд ‒ автослесарь и автомеханик. Сам собрал себе машину по частям, на ней сюда и приехал. У него есть девушка, Женя, и лучший друг, Женя, ‒ там, на воле. Женя и Женя. Говорит, когда они гуляют втроем и он зовет кого-то по имени: «Женек», ‒ они оба оборачиваются. А что ‒ удобно, легко запомнить. Наверняка, друга и девушку по имени подбирал. Девушка у Максуда, с его слов, такая же необычная и странная, как и он сам. Однажды Максуд пропал на два дня. Всего на два дня. Так его девушка Женя обзвонила все морги и больницы, не говоря уже про кладбища. В общем, подняла на уши всех и вся! А еще он говорил, что у его девушки Жени чувство юмора, как у него, и она часто ради смеха, нарочно ведет себя как обычный гопник с семечками, в спортивном костюме, сидящий на улице на корточках. Хорошая девушка. Похоже, они нашли друг друга.

У Дэна здесь сидел или лежал старый друг ‒ парень небольшого роста, но с большим носом. Его прозвали Карлик-нос. И если я общался не с Дэном, то с ним ‒ с ним, пожалуй, больше всего. Мы разговаривали обо всем, начиная от того что было в столовой на обед до мировой политики. Он мечтал попасть в национальную гвардию, но у него был недовес. Комиссия сказала, что ему нужно много и хорошо питаться в течение года. У нас в богадельне не растолстеешь. Он уже лежал в какой-то больнице, а потом его перевели сюда. И постоянно ходил в спецфутболке спасателя, поэтому второе его прозвище было «спасатель». Однажды его врач, бледная, рыжая и экзальтированная женщина, подошла к нам тихо, пока мы разговаривали, и предложила сходить нам вдвоем в кино. Прямо сцена из немого кино. Как оказалось, у моего друга диагноз ‒ замкнутость и нелюдимость. Кто бы мог подумать. Хорошо, что аутизм не приписали или социопатию. Мы все хвастались друг перед другом своими диагнозами, как боевыми шрамами.