Текст книги "Поле сражения"
Автор книги: Станислав Китайский
Жанр: Книги о войне, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
Черепахин наконец принудил бегущих остановиться, Растрепанные, многие без шапок и даже без шинелей, солдаты делали два-три торопливых выстрела в сторону посёлка и бежали дальше. Так они добрались до противоположного лесистого берега, где можно было перевести дух и оглядеться. Красные не преследовали.
Солдаты повязывали головы чужими сорочками, жались потными спинами к горячим бокам лошадей.
– Давай команду уходить, пока красные не одумались, – сказала мужу Анна Георгиевна. – Сколько нас осталось?
– Десятка три, не больше.
– Мог бы и сосчитать поточнее, – недовольно заметила она, не глядя на него.
– Сейчас, – с готовностью согласился он и только потом понял, что этого делать не следовало. В конце концов не так уж в этом бою он себя и скомпрометировал, минутная его слабость вряд ли была замечена, а командир всё-таки он, не она. Но сосчитал людей – тридцать два человека. Транспортные средства: одиннадцать лошадей и подвода. Патронов почти не осталось. Он распорядился уложить раненых в сани. Остальные, держась за стремена всадников, побрели по узкому наезженному зимнику в лес, туда, где в сорока трех верстах была небольшая деревенька.
– Обсушить бы людей надо, – сказал Анне Георгиевне рослый всадник.
– Обсушим, на привале разведём костёр.
Черепахин ехал впереди и сделал вид, что ничего не услышал. Потом оглянулся и увидел усталое, по по-прежнему прекрасное лицо жены, хмурую решительную рожу рослого солдата, измученные лица пеших.
«С такими навоюешь! – подумал он. – Надо оставить их в деревне и подаваться в Приленск. Ничего ещё не кончено. Пленных у меня больше не будет!» Он тут же поймал себя на том, что хочет бросить солдат не потому, что они уже небоеспособны, – приодень их в деревне, накорми, выдай по обойме патронов, и они снова готовы в бой – а потому, что рослый солдат сейчас ближе Анне Георгиевне, чем он, и достаточно тому остановить её где-нибудь в бане и сказать «пойдём!», и она пойдёт, с-сука бесхвостая. Пристрелить бы сейчас обоих.
Он представил себя после всей этой заварухи одиноко стоящим на перекрестке ликующего по случаю победы города – без гроша в кармане, в поношенном мундире – никаких видов на будущее, и ни жены, ни друзей («Друзья – это для гимназистов, а когда тебе под сорок, какие друзья?»), – никого! И на миллионное приданое рассчитывать тогда нечего. Нет, надо обеими руками держать эту бабёнку. В конце концов, может быть, он придумал, что любит её? Заведёт хорошую мягкотелую любовницу, а то и не одну… И пусть живёт себе, как хочет, а он тоже не лыком шит…
Дорога петляла в хмуром бору меж стройных сосен, прикрытых шапками тяжёлого белого снега. Виднелись редкие заячьи петли, будто рогулькой натыканные следы косуль, а вот прошли осторожно – след в след – матерые волки, прошли недавно, кони зачуяли запах, встревожено зафыркали. Вот дурье, подумал Черепахин, по ним стреляют – не фыркают, а волчьего следа боятся. Он повернулся к жене, показал следы:
– Волки.
Она молча кивнула. Видимо, думала совсем о другом.
Во время боя Машарин стоял на берегу и курил. Высокая добротная шапка чуть сдвинута к затылку, воротник перекрещенного ремнями полушубка поднят, из него торчит заиндевелая борода, глаза будто спокойные, но пляшут, играют в них зелёные чёртики – холодные, жестоко-трезвые. Ноги в подзакатанных пимах стоят крепко. На груди бинокль, в такой мороз штука бесполезная – чуть поднесёшь к глазам, сразу запотевают, покрываются радужной пленкой маленькие отглазные стеклышки. Да бинокль и не требовался: на гладкой ленской равнине бой разыгрывался, как на настольной скатерти в детской – одни бежали, другие догоняли, всё шло, как и было задумано.
Горлов стоять вот так спокойно на месте не мог. Энергично бил морозный воздух сухим кулаком, матерился, кричал не слышные никому команды и, обращая к Машарину лихорадочные глаза, с злобным восхищением приговаривал:
– Нет, ты посмотри на бабу! Видишь бабу? Чёрт, а не баба! Эх, залегли наши!.. Режь постромки, на одном гони!.. Тьфу! Уйдут ведь!
Машарин не слушал его, курил.
– Слышь, командир? Посылай в обход! Кончим чистенько!
– Люди устали, – возразил Машарин, – намерзлись, а сегодня ещё на Приленск идти… Эти уже не враги. Солдаты разбегутся, а Черепахин куда денется? Пошатается по тайге, сам придёт.
– Ты что, жалеешь их?
– Жалость здесь ни при чём, – нетвёрдо ответил Машарин. Он видел, что и Анне Георгиевне, и Черепахину удалось уйти невредимыми, и неожиданно для себя посочувствовал им, вернее, ей одной: тяжело будет. Может быть, действительно надо было взять её к себе, хорошая ведь женщина и любит его, по-настоящему любит, в этом он не сомневался, и ему, наверное, удалось бы убедить её в своей правоте… – Хотя, знаешь, Горлов, жалеть людей иногда надо, – добавил он.
– Врагов жалеть?
– Не все там враги. Большинство, как овцы в лесу.
– Нет, враги! – крикнул Горлов. – Подставь-ка им лоб! Жалееть… Стреляй всех! Правда выше жалости!
– Тогда нас с тобой тоже надо расстрелять. Оба царские офицеры, оба служили Колчаку… Так пол-России перестрелять придется.
– И хрен с ней! – весело сказал Горлов. – Зато никакой сволочи не останется.
Короткий бой закончился. Партизаны, вытирая шапками пот с лица, брели по снежным бороздам обратно в посёлок, что-то кричали друг другу, иные шли молча, с достоинством, как после сделанной на совесть работы. На сани грузили раненых и убитых. Колчаковцев не брали. Этих подберут жители.
– Дешево достался нам посёлок, – сказал Горлов Машарину по дороге к бывшей управе, – семь человек всего потеряли. Не считая раненых.
Машарин промолчал.
– За Приленск придется заплатить побольше. Там гарнизон, сам говоришь, больше трехсот штыков.
– Хорошо бы взять его вообще без боя.
– Это каким же образом? Драться будут, как звери… Ты, кажется, крови боишься?.. Плюнь, ты ж боевой офицер!
– Очень дорогая это вещь – кровь человеческая, Горлов. Не годится нам строить будущее на крови. Погубить человека – погубить целый мир, неповторимый мир. Сколько людей, столько и философий, сказал бы мой знакомый прапорщик Силин. Врач за больного месяцами бьётся со смертью, и чем безнадежней больной, тем больше прилагает он сил и стараний. А мы с тобой легко планируем, что положим под Приленском около ста человек. Сто неповторимых миров.
– Завёл шарманку! Иди в толстовцы или в штундисты. Какого хрена попёрся в борьбу?
– Чтобы тебе, Николай Степанович, размахнуться было труднее, – улыбнулся Машарин, – ты же всегда так думаешь?
– Не всегда. Было время – думал. Расчетливый ты, Машарин, только злости в тебе нет на мировую буржуазию, а без злости в нашем деле никак нельзя. Злость человека в кулак собирает, не дает ему раскиснуть, удаль от злости появляется, и тогда – море по колено! А в тебе и удали нет. Посмотришь, с виду мужик как мужик, а на деле – тёплое масло. Не лупил тебя в детстве мастер штангенциркулем по башке, не голодал ты, не гнул спину по двенадцати часов на дядю – вот и добренький, жалеешь всех. А я не жалею. Себя не жалею и других не жаль. Погиб – слава тебе, а выжил – честь! Я на жизнь особо не рассчитываю, найдёт где-нибудь меня пуля, но пока живу, пощады от меня не жди. Я знаю, за что погибну. Вон их, – он показал на кучку ребятишек, выползших с санками на бугорок, – их мытарить уже не будут. Учись, работай, живи – и никто тебе не хозяин. Не ударит, не крикнет. Матери не надо в прислуги наниматься, и сестре в проститутки идти незачем. Им злость, которая меня по свету гоняет, уже не нужна будет. А мне она – во как – нужна!
– Любишь ты её в себе, пестуешь.
– Люблю, – согласился Горлов, – и тебе советую.
– Нет, Николай Степанович, я убежден, что доброе дело надо делать с добром в душе, а не со злостью. Со зла добра не сделаешь, а если и получится что-нибудь, так оно хуже зла обернётся.
Они подошли к управе, постучали ногами на крыльце, стряхивая с валенок снег, и Горлов рванул на себя закуржавелую в пазах дверь. В управе было чисто прибрано, топились печки, хотя командирам с морозу показалось, что и так тепло. Женщина лет пятидесяти кисло улыбнулась вошедшим, сказала: «Убираюсь вот», – и потупила цвета подсиненной воды глаза, покраснев так, будто её кипятком ошпарили.
– Ты чего, мать, кланяешься нам, как господам каким? – весело спросил Горлов. – Делай своё дело, а мы присядем вот тут и помаракуем немного.
– Я спросить хотела, платить-то мне будут али как?
– Платить? Вот это не знаю, мать. Насчёт платы ничего не знаю. Как уж местная власть решит.
– Так нету власти, – заметила женщина, – разогнали вы власть-ту. А платили они мне три рубли.
– Власть будет, – успокоил её Горлов, – советская власть, мамаша! Она в обиду трудового человека не даст.
– Тогды, значится, с Маркелом Семёновичем потолковать надо.
– Почему с Маркелом?
– Так он за Советы раньше был. Сурьёзный мужик. На фронте ему руку отбило. А моего совсем убили. Трое детишков осталось. Кормиться-то надо? Вы уж подскажите ему, чтобы не гнал меня, а то он возьмёт да из родни кого сюды затолкат. Тогда мине хоть пропадай.
– Зови-ка сюды этого Маркела! – сказал Горлов и, когда женщина вышла, пытливо-насмешливо уставился на Машарина. – Вот тебе и первая проблема, товарищ командир: как власть утверждать будем?
Машарин, высокий, стройный, как по заказу сделанный для командирской должности, прошёлся задумчиво по комнате, потрогал руками печку, сказал:
– В сводках контрразведки говорилось, что партизаны на севере вместо свергнутой власти назначали военно-революционные комитеты – ревкомы. Человек из трёх – пяти. Видимо, и нам так надо. Лучше всего подбирать из бывших совдеповцев, у них есть кое-какой опыт. Как думаешь?
– А чего думать? Раз везде так, то и мы мудрить не будем. Главное, чтобы не канителиться с этим.
Однако канителиться пришлось. Прослышав, что избирается новая власть, в управу набилось десятка три жителей, в основном стариков, и начали рядить, кому поручить «вожжи».
– Винокурова надо, – кричали одни, – он мужик умный, рассудительный и не голодранец какой.
– Чтобы всем посёлком батрачить на него? – кричали другие. – Маркела давай! Советы – власть бедняцкая!
– Граждане старики! – прервал шум Горлов. – Вы тут не совдеп избираете, это после будет, а временно исполнять обязанности будут люди, которых назначим мы. Вы тут много кричали, и мы кое-что поняли. Да и я прожил здесь целый год не зря. Товарищи, – он назвал три фамилии, – останутся, а остальные по домам!
Ревкомовцам приказали срочно собрать всех годных к воинской службе людей для пополнения отряда и организовать похороны погибших. Маркел Пуляев, низкорослый, похожий на рыжего шмеля мужик, избранный предревкома, медлительно и немногословно, будто даже неохотно принялся за исполнение обязанностей, но организатором оказался толковым, и не прошло двух часов, как вошедший партизан доложил, что новобранцы выстроены.
Командиры оделись и вышли. На улице по обеим сторонам дороги шеренгами стояли разномастно одетые поселковцы, вчерашние солдаты и милиционеры. Кто-то из бывших унтеров пронзительным голосом скомандовал «смирно», шеренги заколыхались, зашоркали обутками и, наконец, успокоились, как кто посчитал нужным. Горлов прошёлся из конца в конец, сделал вид, что не заметил далеко не идеального равнения новобранцев, а солдат похвалил за хорошую выправку.
– Рады стараться, ваше благородие! – дружно ответили солдаты.
Штатские хихикнули: благо-ородие!
– Верно, товарищи! – поддержал их Горлов. – Никаких благородий больше нет. Есть товарищ командир Придонского партизанского отряда, – он показал рукой на стоявшего у крыльца Машарина, – и есть начальник штаба, то есть я. И есть вы, наши товарищи и соратники, борцы за общее дело трудящихся. – Говорил Горлов тихо, как бы только с солдатами, но слышали его все.
Теперь уже Горлов подал команду «смирно» и доложил Машарину, что семьдесят три человека готовы влиться в ряды борцов за мировую революцию. Машарин выслушал его молча, без тени улыбки, потом шагнул вперёд и, отдавая честь строю, поздоровался:
– Здравствуйте, товарищи!
– Здра-жела! Здрасте! Здорово! – вразнобой ответил строй.
– Здорово! – передразнил их кто-то из партизан, толпой стоявших невдалеке и с любопытством разглядывавших новеньких. – Ты бы ещё сказал «Христос с тобой!». Деревня!
Машарин строго взглянул на толпу, и балагур смешался. Наступила тишина. Семьдесят три пары глаз пытливо смотрели на командира, ожидая, что он скажет. Но говорить он не торопился. Стоял высокий, ладный, лицо холеное, холодное. Глаза, как две льдинки, внимательно ощупывают каждого, и каждому хочется под этим взглядом выпрямиться, стать чище, чем есть на самом деле.
– Кто не хочет идти с нами, два шага вперёд!
Закрутили парни головами в разные стороны: нет ли желающих сделать эти два шага – нет, нету таких. Особо идти в партизаны никому не хотелось, авось и без него обойдутся: бросать семью, хозяйство, отказываться от вечерок и гулянок… Бывшие милиционеры, те и в мыслях не допускали такой возможности: выйдешь, а тебя и пальнут вон за сараюшкой. А солдатам было всё равно – дом далеко, где он, твой дом? – а служить народу, как ни говори, сподручней, чем Колчаку, и коль уж офицеры содрали погоны и нацепили на шапки алые ленты, то тебе уж сам бог велит постоять верой и правдой за народную власть.
– Значит, нету таких?
– Молодцы! Какие молодцы! – громко, чтобы всем было слышно, сказал Горлов Машарину. – Орлы! Всех лично знаю. За всех сам ручаюсь! Разрешите выдать им оружие, товарищ командир?
Машарин кивнул. Сейчас он сам себе нравился. Ушло всё из души ненужное, сомнений и раздвоенности как и не было, мысли были простые и ясные, касались только того, что необходимо сделать сегодня, сейчас. Такое состояние охватывало его на фронте в предчувствии близкого боя, и чем проще были его мысли и распоряжения, тем полезней они оказывались, и солдаты уважительно говорили о нём: наш ротный – голова-а!
Странно это, думал он, оказывается, тонкие прекрасные мысли, которыми так любовно страдает лучшая часть общества, в практической жизни никому не нужны. Высокая философия не спасет солдата от немецкой пули, а простой окопчик, вырытый его руками, спасёт. Может, поэтому крестьянин навечно и считает дураком каждого умника, убежденный, что только самый простой, исключающий всякую мысленную работу труд и есть главное в человеческой жизни?.. Вряд ли буддийский монах, достигающий нирваны путем утончённой мысли, счастливее крестьянина, вытесывающего оглоб лю, или рабочего, сверлящего деталь. А для человечества полезнее всё-таки эти двое, чем мудрствующий монах. Народ любит больше смышлёных, чем мудрых, и этом есть своя правда.
Сам Машарин никогда не увлекался чистой философией, его привлекал в ней только житейский аспект, и мужика ему было понять легче, чем Гегеля. Этим парням, сегодняшним партизанам, нужны были от него ясные слова и понятные действия, поэтому он сказал только самое необходимое. Поздравил со вступлением в отряд, предупредил о строжайшем соблюдении дисциплины и приказал через два часа приготовиться к выходу на Приленск.
«Старые» партизаны вручали новобранцам винтовки, патроны, выдавали кумачовые лоскутки на шапки. Кумач взяли с машаринской баржи, снаряженной к тунгусам и застрявшей здесь не без умысла хозяина. Из этого кумача сделали флаг для ревкома и знамя отряда. Им же обили и наскоро сколоченные гробы.
Над неглубокой братской могилой, выдолбленной в стеклянно-мёрзлой глине, состоялся митинг в честь восстановления советской власти. Машарин произнёс речь. Сначала думал препоручить это Горлову, но тот, хоть и хотелось ему первым выступить перед народом, сказал, что сделать это должен командир, чтобы люди знали, кто поведёт их на бой и на смерть.
– А я уж после тебя скажу, – добавил он. Горлов знал, что скажет речь лучше Машарина, так как выступать ему приходилось тысячи раз, и всегда его слушали лучше других. Главное – показать толпе её силу, указать место в той смертельной борьбе, которую ведет пролетариат против буржуазии, наскипидарить так, чтобы хоть сейчас в бой, и каждый умер бы с радостью. Были для этого у Горлова испытанные слова и приемы. А вот как Машарину говорить? Ему не крикнуть: братцы, мы все свои, все трудящиеся, долой кровососов-эксплуататоров! – знают люди, от какой яблони откатилось яблочко. Не завидовал начальник штаба своему командиру.
Машарин и вправду начал речь неудачно.
– Товарищи! – негромко сказал он, снимая высокую, дорогого меха шапку и проводя пятерней по шевелюре. – Нам снова пришлось поднять оружие за справедливость. Снова пришлось проливать кровь… Тысячи сирот умываются сегодня горькими слезами.
«При чём тут слёзы? – злился Горлов. – Испортит всё… Надо было самому!»
– Мы не разбойники. Мы никого не хотели бы убивать. Мы хотели бы, чтоб все жили мирно и мирно трудились. (При этих словах Горлов аж зубами скрипнул.) И чтобы никогда не погибали ваши сыновья, братьи, мужья. Чтобы на ленские берега пришла жизнь без голода и нищеты, без насилия и обмана. И вот хороним наших первых товарищей, павших за будущую справедливость. Вечная память героям!..
– «Слава богу», – вздохнул Горлов, когда Машарин кончил, и пошёл быстрым шагом на его место с заранее сделанным решительным выражением смуглого калмыцкого лица.
После митинга партизанский отряд, общей численностью в триста двадцать два человека, вышел на Приленск. В рядах бывалых солдат растворились, потерялись вчерашние поселковые парни – не отличишь их теперь. Красные лоскутки на шапках равняют всех. По посёлку отряд прошел повзводно – в сани не садились. Верховая сотня шла отдельно, позади. А впереди ехали Горлов с Машариным, торжественные и возбуждённые. Перед ними, тоже верхом, знаменосец вёз знамя, очень новое и очень красное на фоне белого снега.
У ворот стояли ребятишки, бабы. Переговаривались. Кричали.
– Эй, партизан! За хвост держись, не упадешь!
– Петька, шашку-то домой привези, матери капусту рубить.
– Настрогали полдеревни солдатенков и смываетесь? Куды власть смотрит? Задержать их! А то девки плачут!
Горлов оглядывался: не огрызаются ли бойцы, держат ли дисциплину? Все было в порядке, парни шли и ехали серьёзно, уважающе себя.
– Хороший народ, – сказал он, – с таким народом можно.
– А Антонов твой так и не появился, – сказал Машарин, повернув к Горлову разогретое морозом лицо.
– Сам расстреляю сволочь паршивую, – сказал Горлов, сводя к переносью брови и по-бычьи склоняя голову, потом завалился с коня, будто готовясь рубануть шашкой по узкому жирному плечу Антонова. – Ты не улыбайся, товарищ Машарин, расстреляю, как последнего бандита. Ни хрена ведь не делает, только грабит, гад.
– Расстрелять за это можно, – согласился Машарин. – Но нам с тобой сейчас подумать надо, как не допустить партизанщины в отряде. От партизанщины до грабежей один шаг. А тогда, считай, пропал наш труд, народ отвернётся от нас. Без его поддержки мы никуда.
Возле крайних в посёлке изб за воротами стояли и мужики, дымили самосадом, щурили глаза, переглядывались.
– Теперя хоть с солью будем, – сказала, ни к кому не обращаясь, разодетая по-праздничному баба. – Растрясли баржи приленского миллионщика. Сахар, говорели, давать будут.
– Миллионщика! Вон его сынок за командира едет.
– А на могиле говорел он ладно, вроде как против старых порядков.
– Говореть можно. Только не попустится он отцовским богатством.
– А я скажу вам, могет и попуститься. Ещё в Священном Писании про эту войну сказано, что пойдёт брат на брата, а сын на отца. Там здря ничё не написано! Всё так и есть.
– Говореть-то с народом командир умеет!
– Это офицер-то наш, Горлов?
– Да нет, тот вон, здоровый который!
Последние слова долетели до Горлова и неприятно кольнули его: говорил он куда лучше Машарина.
– Сменил бы себе фамилию, Саша, – примирительно сказал он. – Слышал, как старики склоняли тебя?
– Зачем мне это слышать? Фамилия у меня подходящая.
– Так тебя же с отцом путают. Назовись каким-нибудь Ленским, что ли. Вроде партийной клички будет.
Машарин как будто ещё больше выпрямился в седле, вздернул аккуратно подстриженную бороду и сделал губами неопределённое движение, что, как знал Горлов, выражало у него крайнюю степень раздражения.
– Ну, не злись, не злись. Нельзя тебе злиться. Я предложил для пользы дела. А ты – как хочешь.
– Эту фамилию носили мои деды и прадеды, и с честью носили. Мне стыдиться её нечего.
– А отец эксплуататор, – напомнил Горлов.
– И отца подобной низостью я оскорблять не намерен.
– Во-от ты как? Ну-ну…
Разговор расклеился, дальше ехали молча. За посёлком Машарин остановился на обочине и дал команду садиться в сани. Люди весело, с гиканьем, попадали в широкие розвальни, человек по десять на подводу, матерились, когда кто-либо придавливал соседу ноги, запогоняли мохнатых меринов: пошел! цх! но-о, кляча буржуйская! к мировой революции с такой обязательно опоздаешь!
– Смолу на ём, поганце, возить в аду – милое для грешников дело. Но!
– Товарищ командир, спиртику бы по чеплашке в дорогу-то!
– Ты ишшо бабу у командира попроси!
– Бабу я сам найду!
Машарин сдерживал поводьями коня, хмурился. На первом же привале надо собрать командиров взводов и отделений, поговорить о дисциплине – революционной дисциплине, как сказал бы Горлов. Не понимают новобранцы, что нельзя зубоскальничать с командиром, или нарочно хотят установить панибратские отношения?
«Комиссара бы надо толкового, – подумал Машарин, вспомнив своего бывшего комиссара, токаря с их же завода, убитого в подмосковной деревушке. – Такого больше не будет. Ульянникова надо взять. Молодой, но толковый. Так и сделаем».
Но Ульянников был в Приленске, который предстояло брать с боя, потому как гарнизон недавно обновился и агитаторов завести там не успели.
От села до села отряд продвигался все быстрее: саней становилось больше, увеличивалось количество верховых, торопились. На Толкачевском хуторе Машарин распорядился сделать большой привал: покормить лошадей, дать отдых людям. Отсюда до Приленска рукой подать. Хутор маленький, домов в пятнадцать, не смог сразу вместить и обогреть весь отряд, а костры разводить Машарин запретил – ночь, огонь далеко видно.
Партизаны забились в избы и бани, начадили казенной махрой и едким самосадом – не продохнуть. Лампадки перед образами гасли от многолюдного дыхания, пота и дыма. Хозяйки пытались зажигать их, но они снова гасли. «Антихристы, антихристы они и есть, – ворчали старухи, – лампадка при них и та гореть не хочет. Не выйдет по-ихнему, коль Бог супротив!» А антихристы хотели есть, торопили хозяек, заглядывали в печи, где бурлили, по нескольку сразу, большие чугуны, выплёскивая на горячий под невиданное доселе крестьянками варево из белой китайской перловки и прочей снеди, добытой из жестяных банок-консервов. Продукты тоже были из машаринских запасов, предусмотрительно оставленных в Жилагово. Бабы ложками пробовали ещё сырое из чугунов, морщились: не скусно, но для солдатов сойдёт, поди, приучены к такой еде, – спасибо, что последнее в избе не сожрали. Надысь шли солдаты, так тёлку на втором году зарезали, одна шкура осталась. А эти ни к чему рук не тянут, таких и своим чем угостить не грех.
Десятки саней запрудили улицу, как реку заездком, бурлит за ними веселая многоголосая жизнь, сверкают, роняя искры, цигарки, скрипит снег под копытами привязанных к пряслам коней.
– Грабители, сено куды волокёте? – кричит осмелевшая баба. – Коровам подыхать, чё ли? Положь, говорю!
– Ну и пусть дохнут, – огрызается молодой голос. – Сена пожалела!
– Мы не даром, расплатимся на полатях! – поддерживает его другой.
– Чтоб вас родимец перебил, защитнички!
– Для нас не родимец, для нас Колчак пули заготовил.
Машарин, сидя за столом в избе, слушал уличную перебранку, понимал бабью тревогу: надо, конечно, платить людям за всё – и за фураж, и за продукты. Завтра же надо организовать хозвзвод, казначеев назначить… Он достал записную книжицу и сделал пометку.
– Товарищ командир! – окликнули его с порога. – К вам девка тут просится?
– Пропустите.
В избу тряпичным колобком вкатилась фигурка, до самых глаз повязанная толстым закуржавелым платком.
– Здрасте! – поздоровался колобок голосом Ани Тарасовой.
– Здравствуйте, Аня! Вы как сюда?
– На лыжах, – сказала Нюрка, стряхивая варежки.
«Вот ещё лыжи надо собрать у населения», – успел подумать Машарин, выходя из-за стола и помогая девушке раздеться.
– Проходите, проходите, грейтесь. Сейчас чайком угостим. Хозяюшка, налейте-ка чаю покрепче!.. Садитесь, Аня.
Нюрка села, перевела дух, провела красными руками по свежему здоровому лицу, по волосам, слегка влажным, и улыбнулась устало и счастливо.
– Как же это вы – одна в ночь? Заблудиться могли, да и мало ли что.
«Милый мой, – сказала про себя Нюрка, – беспокоится маленько. Да я к тебе на край света ползком поползла бы».
– Ничё мне не сделается. И совсем недалеко здеся, Венька меня в Жилагово к вам послал. Сказал, чтобы тут коня взяла и гнала во весь дух. Не думала, что встренемся. А вы туты-ка уже.
Хозяйка, молча, подала Нюрке стакан чаю на блюдечке и маленький осколочек сахару, подаренного партизанским командиром.
– Кушай!
– Пейте, успеете рассказать, – успокоил девушку Александр Дмитриевич, усаживаясь за стол напротив неё и откровенно любуясь связной. Чуть прикусывая сахарный осколочек, Нюрка швыркала из блюдечка чай, молчала, поглядывала на Машарина и сияла глазами. Допила, перевернула на блюдце стакан, положила сверху почти целый комочек сахару.
– Ну, спасибо, отошла.
Хозяйка вышла из-за перегородки, увидела сахар, обрадовалась: «ребятишкам достанется», – сказала:
– Согреисси, покормлю. Яблочки варить поставила. – Яблочками здесь называли картошку. – Вам к Нефеду надо было стать, у него поесть, хоть подавись. А у нас чё, известное дело, хлебушка и того нету.
– Да сыта я, спасибочки вам.
– Теперь рассказывайте, Аня, – предложил Машарин.
– Венька сказал, в Приленск вам нельзя, – сразу стала серьёзной Нюрка. – Там засады везде. С пулемётами. Солдат двести пятьдесят человек. Спят одетыми. Часовые на каждом углу. Наших всего сорок человек. У них всё готово. Если будете наступать, то через меня надо предупредить наших, во сколь время, они пулемёты гранатами забросают.
– Белые знают, что мы идём?
– Откель им знать? Они от страху засады посадили. Телеграф не работает. Командиром у их этот маленький офицер, Силин. Его Черепахин вместо себя оставил, приезжим офицерам не доверяет он, сам всем командует. Я слыхала, по улице шла, какой-то с тремя звёздочками орёт ему: смирно, прапорщик, а тот его по матушке: плевать мне, грит, на ваши звания, делайте, что говорю или к стенке поставлю. И тот сказал «слушаюсь!».
– Как вы думаете, он знает, что я в партизанах?
– Не. Никто не знает. Ульянников только и Седых знают. Им этот верховой, что от вас был позавчерась, сказал. Больше никто.
Громко стуча валенками, вошёл Горлов. От порога зорко глянул на радостного Машарина и смущённую девушку, усмехнулся уголком рта, вскинул руку с нагайкой к шапке (видно, объезжал посты) и отрекомендовался:
– Начальник штаба Горлов, Николай Степанович.
Нюрка покраснела и сидя поклонилась ему:
– Очень приятно.
– Тем более, – сказал он. – Ты понимаешь, дезертиры объявились. Трое потихоньку на санях подались обратно. Догнали их, сукиных сынов. Визжали, как поросята.
Машарин резко поднялся и с силой хлопнул ладонью по столу.
– Самосуд?
– Так у нас с тобой трибунала ещё нету, – усмехнулся Горлов, расстегивая полушубок. – Остынь! Всё было правильно. Другие не отважатся.
– Слушай, Горлов. За подобные действия я тебя самого под суд сдам. Честное слово. Ты красный командир или анархист вроде Антонова?
– Но-но, ты меня с подобными не путай! Я, товарищ Машарин, революции жизнь отдал. И не позволю, чтобы всякие… Ну, добро: погорячился я. Больше не буду. Давай чай пить. Дезертиров ему жалко.
Машарин глыбой навис над столом, смотрел на Горлова, не мигая, а тот как будто не понимал этого взгляда, нарочито развязно раздевался, морща в злой улыбке смуглое лицо.
– Не трудитесь раздеваться, Горлов. Идите и подберите мне человек двадцать солдат, за храбрость которых вы можете поручиться. Чтобы через полчаса они были готовы. Обязательно погоны на шинелях.
– Зачем это? И где я тебе погоны возьму?
– Раз есть дезертиры, есть и погоны. Найдите! Я еду в Приленск. Они будут сопровождать меня.
– Нельзя туда! – вскрикнула Нюрка, удивляясь его непонятливости. – Я же говорела, засады там.
– Ничего, – небрежно ответил Машарин. – Вы, Горлов, остаётесь командиром. В случае чего комиссаром к вам назначается товарищ Ульянников… Через три часа после моего отъезда поведёте отряд к городку. Возле мостика через речку вас встретит товарищ Тарасова, Постарайтесь войти в городок без шума и без стрельбы. Верховых разделите на две половины и пошлите в обход от леса. Остальным наступать сразу в трех местах: на тюрьму, на церковь и со стороны тракта. Зря людей под пулемёты не бросать. Ясно?
– Так точно, ясно! – четко ответил Горлов. – А ты хочешь прямо к ним в лапы?
– Авось обойдётся, – сказал Машарин. – А ваше самоуправство, Николай Степанович, после взятия Приленска обсудим на партийном собрании. Идите.
Горлов недовольно козырнул и вышел.
– Ой, я думала, вы подерётесь, – сказала Нюрка, когда сенная дверь за ним стукнулась. – Злы оба. Из-за каких-то предателей.
– Не из-за предателей, Аня. Мы дерёмся против несправедливости, значит, не должны допускать её сами. Это ребёнку понятно… Расскажите лучше, как вы живёте, чем занимаетесь. Я ведь вас очень давно не видел. Даже соскучился.
«Ты-то не соскучился, – подумала Нюрка, – я изболелась вся. Только не понять тебе этого. Тебе справедливость подавай, а мне мало одной справедливости. Мне ишшо и тебя нужно. Чтобы ты завсегда со мною был, чтобы голос твой слышать, чтобы волосы эти пальцами перебирать можно. Дура я, конечно, да уж какая есть».
– Дак чё, живу, – сказала она. – Как все, так и я. Деньги Венька мне передал, спасибо вам. На фершала много идёт, мама-то болеет всё. Да кого тут рассказывать?..
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.