Текст книги "Поле сражения"

– ???

– Я подал прошение о зачислении в действующую армию.

– Ай-яй-яй! – покачал бритой головой Клингер. – Я имел о вас более се'гьёзное мнение… – Он порылся большими пальцами в нагрудных карманах кителя, что должно было выражать крайнюю степень недовольства, и снова перешёл на французский:

– Это безрассудность, господин Машарин. Помирать на полях сражений будет кому и без вас. Сегодня же потребую отклонить ваше прошение.

– Настоятельно прошу не делать этого, – возразил Машарин. – Я должен быть на фронте вместе с остальными патриотами.

– Все мы пат'гиоты 'Госсии, – сказал раздражённо Клингер. – Вы лучше д'гугих знаете, что наши доблестные а'гмии вооружены го'газдо хуже а'гмий противника. Че'гез несколько месяцев военных действий ф'гонты станут испытывать недостаток пат'гонов и сна'гядов. Наша а'гтилле'гия далеко не так совершенна, как об этом любит гово'гить господин Сухомлинов. Для 'Госсии будет полезней, если вы останетесь на заводе и примените свои способности для возрастания её могущества, а не ум'гёте на поле боя.

Но переубедить Машарина Клингеру не удалось.

– Вы есть очень уп'гямый человек! – наконец сдался он. – Мне будет очень жаль, если эту голову п'годы'гявит глупая пуля. Но п'гошу вас помнить, что в любое в'гемя вы можете ве'гнуться к нам, для этого достаточно только написать мне.

– Надеюсь, это не понадобится, – сказал Машарин. – История показывает, что Россия умеет побеждать любого противника. Как говорил граф Толстой, всё зависит от того чувства, которое есть в каждом солдате. В чувствах русского солдата сегодня сомневаться не приходится.

Он сумел выпросить себе взвод в одном из сибирских полков, направляющихся на Юго-Западный фронт. Там разгоралось невиданное в истории сражение между четырьмя русскими и четырьмя австро-венгерскими армиями, почти равными по силе и вооружению.

Сибиряки прибыли вовремя. Ещё далеко от фронта они услышали глухой гул артиллерийской канонады, как будто там сгустились на небольшом пространстве все европейские грозы и, клубясь и рокоча громами, не могли сдвинуться с места. С марша, развернув боевые порядки, сибирские полки вступили в бой с наступающими австрийскими частями.

Теряя обозы, артиллерию, полевые госпитали и целые воинские части, австрийская армия откатывалась из Галиции на запад.

Машарин писал родным в Иркутск восторженные письма, напоминающие стихи известного поэта, видевшего в войне только, «как польки раздавали хризантемы взводам русских радостных солдат». Он восхищался мужеством нижних чинов и военным гением генералов, совместными усилиями совершавших такую победоносно-блистательную операцию. То есть его мысли и чувства ничем не разнились от мыслей и чувств других «истинных патриотов», забывавших о трагической гибели армии Самсонова, не замечавших разноголосицы фронтов и тыла, не желавших подсчитывать потери и неудачи.

В ноябре, когда отпущенные на победу генштабистами Сухомлинова четыре месяца истекали, наступление русских армий было остановлено. Сжатые до предела пружины австрийских фронтов стали медленно, но неумолимо распрямляться, отпихивая жидкие позиции противника обратно на восток.

Командующий 8-й армией, куда входили сибирские полки, генерал Брусилов, ведя бесконечные наступательные бои, никак не мог добиться ни свежих пополнений, ни боеприпасов, ни увеличения артиллерийского и пулемётного парков.

Обескровленные и почти безоружные корпуса его армии сдерживали синешинельную машину австрийцев единственно неистребимым солдатским мужеством, чем приводили в восхищение тыловых стратегов и воспевателей загадочной русской души.

По раскисшим пескам пустынных просёлочных дорог, мимо белеющих на взгорках среди чёрных деревьев маетков – панских поместий, – вспугивая с придорожных распятий мокрых чёрноризых ворон, хороня в залитых водой окопах товарищей, наступал вместе со всеми и взвод Машарина.

– Чего ж это мы, ваше благородие, а? – спрашивали солдаты у вечерних костров. – Сколько это будет? Шапками ведь закидать хотели…

Машарин говорил им о коммуникациях и стратегических планах, не веря ни одному своему слову.

Наконец в начале декабря война споткнулась о заснеженные высоты Карпатских гор и остановилась надолго, раскидав по вершинам и склонам крутого Бескидского перевала бесчисленные полки и дивизии воюющих сторон. От Моравы до Сана, вгрызаясь в монолит кремнистых стылых гор, до мозга костей промерзая в мелких обледенелых окопах, перематывая грязными бинтами чирьи и выхаркивая кровяные сгустки из застуженных лёгких, три месяца удивляли мир русские солдаты, не пуская к осаждённому Перемышлю рвущиеся туда на выручку своим объединённые немецко-австро-венгерские группировки.

9 марта комендант Перемышля выбросил белый флаг и сдался вместе со 120-тысячным гарнизоном. Но через три месяца русские войска были выбиты из Карпат, сдали Перемышль, а потом и столицу Галиции, город Львов, где Машарина впервые ранило.

Рана была пустяковая: пуля пробила ногу, не задев кости, но Машарин ловил себя на том, что радуется ей больше, чем повышению в звании и ордену Станислава второй степени с мечами. Чистая палата, цветы на столе, игривые глаза санитарок – как далеко всё это от обречённого героизма Бескидов! Он не лечился, а отдыхал, с упоением отдаваясь госпитальной праздности, наслаждаясь южным теплом и тишиной.

Как-то он услышал странную песню, видимо, только что сочинённую старым Ильком, целыми днями коловшим для госпиталя дрова. Напев у песни был чисто хохлацкий – с протягом, с подвывом, будто в оперетте из малороссийской жизни:

 
Краков мы нэ взялы,
Варшаву сложылы.
А в тому Перемышли
Всю жызнь положылы…
 

– Илько! – позвал он певца. – Слышь, Илько!

– Що вам вид мэнэ треба? – неохотно отозвался Илько.

– Спой-ка ещё свою песню.

– Ой, панэ охвицэрэ, хиба тож писня? То слёзы, паночку. Сын и зять там полягли. Сыроты осталысь. Вот и плачу за ных.

– Там много погибло, – в утешение ему сказал Машарин.

– Вот то и воно, що много. Як зибраты все слёзы, то всих, хто выдумав цю вийну, утопыты можно.

Машарин не нашёлся ответить Ильку: сказать стандартную фразу о солдатской судьбе постеснялся из-за её глупой бравады, а ничего другого не приходило на ум.

– Иди, Илько, – сказал он.

– Так вжэ пийду.

Илько кивнул сивой головой, и вскоре снова послышалось его тихое завывание:

 
А в тому Перемышли
Всю жысть положылы…
 

В августе Машарин вернулся в свой полк.

Ехать пришлось не долго, так как 8-я армия после двухмесячного отступления по гнилым полесским болотам сумела закрепиться только на Волыни.

Не успел Машарин принять роту, как получил приказ о наступлении.

Это было одно из тех мелких тактических наступлений, какие потом безуспешно велись обеими сторонами на протяжении целого года, и запомнилось оно Машарину больше всего потому, что было далеко от мирной киевской жизни по своей неразумности и противоестественности. Отвлекающий маневр стоил жизни половине машаринской роты.

Когда он с горечью докладывал об этом седоусому полковнику, тот понимающе усмехнулся и сказал, что по замыслу рота должна была погибнуть вся.

– Для того чтобы выиграть шахматную партию, надо жертвовать и пешками и фигурами, не так ли? Мы с вами люди военные и сантименты нам не к лицу.

Оставаясь в душе человеком сугубо штатским, Машарин мало обращал внимания на выполнение солдатами буквы устава, требуя от подчиненных прежде всего практических навыков и сознательной дисциплины. Это было тем более важно, что кадровых солдат почти не оставалось, а на офицерских должностях щеголяли угловатой выправкой наскоро испечённые прапорщики.

В мае, когда на Волыни без конца и без краю бушует белопенным цветением весна, осыпая песчаные дороги лепестками вишен, яблонь, терновника, когда в душе поднимается волна обострённой жажды жизни, командующий фронтом генерал Брусилов после жесткой инспекторской проверки своих частей и приведения их в божеский вид отдал приказ о генеральном наступлении.

Австрийцы, создавшие за зиму хорошо укреплённые и глубоко эшелонированные оборонительные линии, не замечали на Брусиловском участке сколько-нибудь заметной перегруппировки войск и нападения не ждали.

На Луцком направлении, где в составе 15-й дивизии 8-го корпуса на самом острие удара находился батальон штабс-капитана Машарина, русская артиллерия провела мощную 48-часовую артподготовку, израсходовав почти весь запас боепитания, ошеломив и подавив 4-ю австрийскую армию, и предоставила возможность завершить дело специально подготовленным штурмовым группам.

После беспрерывного двухсуточного боя батальон Машарина получил короткую передышку на хуторе Потребы в четырёх верстах от Луцка.

Хуторок утопал в садах и теперь, в пору позднего цветения, напоминал тот самый райский гай, который к месту и не к месту вставляют сентиментальные хохлы в свои бередящие душу песни.

Солдаты спешили отдохнуть и сразу же после кормёжки попадали в прохладную подтеневую траву, белея исподними рубахами и ступнями босых ног.

Машарин лежал под яблоней возмужавший, загорелый, с короткой бородкой и слушал рассказ начальника пулемётной команды прапорщика Горлова, восхищавшегося собственной придумкой поставить пулемёты на повозки и косить противника на полном скаку. Большого урона врагу эта затея не наносила, но шуму и страху создавала много.

Горлов был коренастый, калмыковатый, на коротких кривых ногах, несомненно, умный и деятельный офицер, хотя и получил звание за храбрость прямо в окопах, минуя школу. Командиров он сторонился, боясь, видимо, нарваться на оскорбление, и даже во время великого окопного сидения старался не появляться в офицерском собрании, пропадая в своём хозяйстве, где то собирал, то разбирал пулемёты, делая это иногда для лихости, с закрытыми глазами. На мундире его всегда темнели пятна ружейного масла, за что он неоднократно получал выговоры, но не огорчался, скорее наоборот – ему нравились и пятна, и выговоры, поскольку пулемётчики после каждой взбучки готовы были носить своего командира на руках.

Однажды Машарин нечаянно раскрыл его тайну. Взяв себе за привычку лично проверять позиции, он незаметно подошёл к одному из пулемётных гнёзд, когда Горлов передавал солдату пачечку бумаг. Солдат увидел Машарина и от растерянности сунул бумаги мимо кармана. Ветер услужливо подкатил бумажку к ногам Машарина.

Он поднял её и успел прочитать подпись – «Российская социал-демократическая рабочая партия (большевиков)».

За такие листовки полагался трибунал.

– Ваше? – спросил он, подавая Горлову листовку.

– Наше, – твёрдо сказал Горлов.

– Гордиться здесь нечем, – сказал Машарин и пошёл по окопу дальше.

– Не выдаст, – долетел до него голос солдата, – он только на учениях лютый, а так с понятием.

Листовка была антивоенная, призывающая солдат покончить с позорной бойней.

С тем, что война была позорной, Машарин готов был согласиться. Солдат этот позор не касался – они сражались самоотверженно и беззаветно, недаром он именовал свою роту на Бескидах – «Триста спартанцев». Смена командующих и главнокомандующего ничего не давала, не изменила ничего и отставка военного министра. Менять надо было основы российской действительности. Машарин не верил в солдатские байки про дворцовую измену, но знал, что царизм уже не в состоянии править страной. Он знал также, что не хватает винтовок, патронов, снарядов не потому, что интенданты были бездарны и нераспорядительны, а потому, что заводы не поспевали за потребностями фронтов, а если и давали какие-то крохи, то крохи эти оказывались явным браком – за качество хозяевам жизни проще было откупиться взяткой.

Всё это так. Но как можно желать стране поражения? Этого Машарин не понимал. Ведь поражение – это позор не самодержавия, а всей нации, что контрибуция, аннексии, то есть огромные моральные и экономические потери. Это обречение России на разорение и погибель.

Об этом он как-то и поговорил с солдатом Семёном Кругловым, тем самым, которому Горлов совал антивоенные листовки.

– Да мы чего, мы, как все, – хитрил Семён. – Это генералы воюют с охоты, а солдат – с приказу. Только, по мне, так лучше сегодня по домам… Сам посуди, ваше благородие: ну, не убьют меня, допустим, вернусь я домой. Ну и что? Выделят мне вместо одной десятины земли десять? Не. Так и останется одна. А детей пятеро, если, конечно, не померла половина с голоду. Каждый провесень с сумой идём!.. Не лодыри мы, да как без землицы-то? Ну а убьют меня, тогда как? Опять же им с голоду помирать! Вот оно как, ваше благородие. Нам что победа, что поражение – один хрен. Так лучше уж дома…

А в сегодняшнем бою Семёна Круглова убило. Убило глупо – умных смертей на войне не бывает. Вместе с группкой солдат он остановился возле изуродованной снарядом «фигуры» – придорожного распятия, какие встречаются здесь чуть ли не на каждый росстани. Фигура была большая, далеко видная, и австрийские артиллеристы, видимо, пристреляли её.

Первым же снарядом они накрыли группу солдат, столпившихся у фигуры.

Машарин всё не мог отрешиться от мысли, что терновый венец Христа был похож на обрывок колючей проволоки, а ноги так же худы и бескровны, как у отдыхающих солдат.

Над хуторком, невидимый за деревьями, стрекотал аэроплан.

– В ружьё! – скомандовал Горлов.

Солдаты начали спешно обуваться и натягивать гимнастёрки.

– Огонь по самолёту!

Однако выстрелить никто не успел. Аэроплан низко прошёл над деревьями, успев сбросить несколько гранат. Одна из них разорвалась недалеко от Машарина, пронзив его тело острой, колючей болью и ударив в лицо тугой волной воздуха.

Очнулся он в санитарном вагоне от ласкового прикосновения женских рук и сразу подумал, что это Елена Николаевна. Но это была курносая и конопатая санитарка с бессмысленными белесыми глазками. Машарин пожалел, что открыл глаза. Сильно болела голова, при вдохе в правой половине груди что-то булькало. Он снова потерял сознание, и всё время бредилось ему на фоне красного неба изуродованное распятие и под ним целая пирамида бескровных солдатских ног с жёлтыми ногтями. От этого зрелища его тошнило, он метался на узком ложе, кричал, временами слышал свой крик и ласковый голос:

– Терпи, миленький, терпи…

Машарин провалялся в госпиталях почти до сентября пятнадцатого года, когда на всех фронтах положение стабилизировалось, и только на Турецком и Румынском наблюдалось переменное движение. Но театр военных действий его теперь совсем не интересовал. Находясь на краю жизни и смерти, он понял: всё, что было до этого, мало походило на жизнь.

Умирая и воскресая после каждой операции, он радовался, что ещё может мыслить, что ещё всё можно поправить. «Если только выживу, если только не умру сегодня, – всё начну сначала. Буду работать по двадцать часов в сутки, потому что нет добра выше труда не для себя, а для других. Я многое смогу. Не дурак, не подлец. Смогу. И сделаю. Для кругловских сирот, для безногих солдат, для всех голодных и страдающих. И тогда в старости придёт лёгкая смерть…»

По мере выздоровления эти обнажённые клятвы теряли остроту, стушевывались и забывались вовсе, оставляя только изумление перед способностью вот так каяться и клясться.

Встав на ноги, он снова начал флиртовать с сестрами, ходить в местный ресторанчик и до одури резаться с офицерами в карты, горячо споря о политике и войне. То есть он ничем не отличался от других выздоравливающих, но всё-таки это был иной Александр Машарин.

Он удивил воинское начальство, когда вместо положенного после выздоровления отпускного свидетельства потребовал отправки на фронт.

– Похвально, это похвально, – сказал, спохватившись, миниатюрный седенький полковник. – Сейчас мало кто из господ офицеров спешит туда. Да я бы и вам не советовал торопиться. Там стреляют, убить могут. Да-с… Ну, как желаете! Задерживать не смею-с. Патриотизм – чувство святое.

– Я два года воевал, – сказал Машарин тоном, будто два года войны исключали подозрения в патриотизме. – Я кое-чему научился за эти два года, поверьте. По крайней мере могу сберечь солдата там, где другому ничего не стоит положить роту.

Он получил назначение на Северный фронт.

Проездом остановился в Петрограде, но задерживаться там не стал и через три дня был уже в окопах, тянувшихся по правому берегу Двины.

На фронте царило унылое мокрое затишье.

Армия здесь мало чем напоминала брусиловские войска. Это было скопище опустившихся, безвольных людей, с угрюмым равнодушием продолжавших тянуть окопную лямку. Подобие дисциплины поддерживалось наказаниями и открытым мордобоем, что только способствовало озлоблению, но никак не повышало боеспособность. Офицеры пьянствовали и развлекались тем, что после каждой карточной ссоры устраивали в перелеске слепую дуэль, стреляя друг в друга с завязанными глазами, на звук.

Приняв батальон, Машарин с первого же дня потребовал от ротных командиров возобновления строевых и огневых занятий, оборудования позиций и строгого соблюдения уставной службы. Высокий, бородатый, всегда тщательно отутюженный и даже слегка надушенный, он, подолгу, молча, смотрел на неряшливых подчинённых, пока те не начинали ёрзать под его взглядом, и откладывал разговор, давая им полчаса для приведения себя в порядок.

В перелеске он приказал срубить баню, где солдаты могли не только помыться, но и обсушиться, над траншеями распорядился настелить двухнакатные настилы, чтобы можно было прятаться от артогня и дождя, находил для солдат всё новые и новые работы.

Офицеры возненавидели его, вызывали на скандал, но после того, как он однажды выбросил из собрания артиллерийского капитана, вечно пьяного задиру, – поднял его над столом и швырнул в дверь, демонстративно вымыв после этого руки, – а командир полка нашёл его поступок непредосудительным, связываться с ним никто не решался.

Солдатам новый батальонный тоже стал поперёк горла, поскольку не давал ни минуты покоя, и многие ворчали, что не мешало бы при случае попробовать его пулей. Однако большинство одобряло его, так как в батальоне был наведён порядок, мордобой и выстойки прекратились, люди меньше болели и хандрили, и сам штабс-капитан по мере роста дисциплины становился мягче и доступней.

Когда в окопы долетела весть о Февральской революции и со штандартов были сорваны царские орлы, а вместо «Боже, царя храни» солдаты разучивали «Марсельезу», на митинге выдвинули требование убрать ретивого «штабса».

Неожиданно для всех, особенно для офицеров, торопливо нацепивших красные банты, в защиту Машарина поднялись большевики.

– Гражданин батальонный командир необходим революции, – заявил член армейского комитета рядовой Спешнев, к голосу которого солдаты прислушивались больше, чем к командам генералов. – Некоторые злятся, что он не даёт им превращаться в животных, не даёт опуститься совсем, так за это ему честь и хвала! Революции нужен не сброд-дружина, а боеспособная армия, чтобы всякие Вильгельмы не смогли задушить её, пока не грянула мировая революция. Что же касается отношения к войне, то гражданин батальонный командир сегодня первым подписал письмо ко всем солдатам фронта и к Временному правительству. Вот оно: «Мы протестуем против продолжения войны и требуем немедленно начать переговоры о мире. Революционные солдаты убеждены, что война чужда и враждебна интересам трудового народа и что мир должен быть заключен немедленно. В противном случае мы заявляем Временному правительству, что сумеем найти общий язык с солдатами противника, такими же вчерашними рабочими и крестьянами, как и мы, и сами заключим мир. 19 апреля 1917 года. Северный фронт». Нам нужен боевой и знающий командир. Все большевики полка требуют от гражданина штабс-капитана Машарина оставаться на своём посту и верно служить революции. Неподчинение его приказаниям будет рассматриваться как контрреволюционное поведение!

Инцидент был исчерпан. Машарин не рвался в революционеры, не лез на трибуны и даже красного банта не носил. Он делал своё дело. И когда начались бои, его батальон оказался самым боеспособным. В полку Машарина считали хитрецом, сумевшим заставить работать на будущую победу даже большевистских агитаторов.

В августе, во время корниловского мятежа, полк в числе верных Временному правительству подразделений был переброшен с фронта в столицу и после разгрома контрреволюционных дивизий остался в Питере.

Как и перед остальными расквартированными в столице полками, перед ним стояла задача – в любой момент выступить на подавление назревавшего большевистского мятежа.

Машарину от полка домой было рукой подать, и он ночевал и обедал у себя. Это давало иллюзию штатской жизни.

Узнав, что бывший генерал-директор завода Клингер состоит комиссаром правительства, Машарин пошёл к нему на приём.

– Я могу для вас сделать всё, Александ'г Дмит'гиевич, всё, но только не это, – возразил Клингер. – Поймите, ваше место с'геди ве'гных нам офице'гов. Большевистская за'газа п'гоникает всюду, даже в офице'гскую с'геду. Должны же мы иметь надёжную опо'гу?

– Я не умею и не желаю воевать с голодными рабочими.

– Эти голодные пост'гашнее кайзе'говских дивизий. В благо'годство играть нам некогда и ни к чему. Когда мы убе'гем с до'гоги большевиков, обещаю вам с'газу же отозвать вас на 'габоту в министе'гстве. А в'геменно оставим этот 'газгово'г.

Пришлось отступить.

«В окопы всю бы эту сволочь, – думал он о правительстве и его чиновниках, – да в атаку раза три в день! Прополоскать в болоте, высушить на колючей проволоке, может, поумнели бы. Большевики правы…»

Большевистская программа представлялась Машарину наиболее трезвой и приемлемой, но впрямую перейти к ним ему мешала их категоричность и заявления о готовности разрушить всё старое, всё до основания…

Из этой душевной разобранности его вывела Елена Николаевна.

С митинга он привез её домой и решительно объявил, что никуда больше не отпустит. Она приняла это за шутку.

Проговорили они весь вечер. В её манере держаться появилась сухость, не допускающая сомнений, не импонирующая Машарину, но он знал, что это от издёрганности и постоянного напряжения, и думал, что два-три месяца нормальной, лучше всего дачной жизни, вернули бы ей прежнюю мягкость и обаятельность.

Елена Николаевна рассказывала Машарину о своих скитаниях по тюрьмам и этапам, объясняла политическую обстановку в стране и столице, говорила о необходимости вооруженного восстания.

– Это будет, Александр Дмитриевич. И вот вы, считая себя порядочным человеком, порядочным, и только, готовы стать за нас, а солдат, рабочих, крестьян не хотите повести за собой. Не вижу логики.

– Ничего я не хочу. Я хочу увезти вас куда-нибудь в Италию – тишина, солнце… Я ведь, Елена Николаевна, всю войну мечтал встретить вас. Когда вы исчезли, я понял, что люблю вас. Сам удивился, но это так… И на фронте я думал о вас.

– Не время, не время об этом! Прошу вас…

А через два месяца её убили, когда они вдвоём возвращались вечером домой. Стреляли не в неё, в него. Машарин даже узнал в убийце подчинённого ему офицера, которого недавно спас от солдатского самосуда, употребив на это свою власть выборного командира полка. Непонятно, как тот мог промахнуться так жестоко? Пуля попала ей в горло, и, умирая, она ничего не могла сказать ему. И даже глаз её в сумерках он не мог ясно увидеть. Она мучилась недолго, потому что пуля раздробила на вылете шейные позвонки…

Так закончилась эта история. Трудно сказать, насколько большую роль сыграла она на пути Машарина к большевикам, но, думается, не последнюю. По крайней мере Чупалов записал когда-то рассказ покойного Вениамина Ивановича Седых, из которого можно заключить, что с Александром Дмитриевичем случилось всё именно так.

«Вопрос, почему Машарин пошёл в революцию, мучил не только Кешку-Чёрта, – рассказывал Седых, – но и мне покоя не давал. В удобный момент я прямо и спросил об этом: “Что тебя привело к нам?” Машарин ответил не сразу, посмотрел на меня сначала серьёзно, потом усмехнулся и сказал: “Любовь. Любовь к женщине”, – и сразу переменил разговор».

– Шутка, конечно, – прокомментировал эту запись Чупалов, – но в каждой шутке есть доля правды. Сколько тут весит эта доля, нам с тобой теперь не определить…