Текст книги "Поле сражения"

– Каво тут помогать! – огрызнулась старуха. – Самовар на вас ишшо жечь! Свари им чугун картошки, пущай жрут. Да капусты надолби.

– Капусты? – спросила Дарья.

– А то чё? Капуста – на столе не пусто, и съедят – не жалко. Не мясом же их кормить. Иде его на столь едоков наберёшь? Ну, свари супу ишшо…

– А за печью кто у вас? – спросила Нюрка.

– Куры, телёнок… Кто ишшо? – запинаясь ответила Дарья.

– Можно, я посмотрю его?

Анна Георгиевна за печью аж обмерла вся. Черепахин решительно погладил браунинг.

– Неча там смотреть! – крикнула старуха. – Телёнок как телёнок. Сглазишь ишшо. Вон глазишша-то какие омутные! А он только родился.

– Да я только так… – оправдывалась Нюрка.

– Ну и неча нырничать, куды не просют!

– Да уж ладно, – сказала Нюрка.

– То-то! И скажи этим своим, чтоб не табачили в избе-то, и так дохнуть нечем.

Красноармейцы сидели кто на лавке у окна, кто на табуретках, принесённых из переда, кто просто на полу, разговаривали меж собой, не обращая внимания на ругань старухи, вспоминали веселые случаи, смеялись. Потом все заговорили о предстоящем бое.

– Нюрка, сколько, говорил твой земляк, у Сукина солдатов?

– Да тысячи полторы, еслив мертвяков не считать.

– Каких мертвяков?

– А генерал на санях с награбленным добром мертвяков посадил, возит их с собой, чтобы больше войска казалось.

– Вот сукин сын!

– Ну, у нас теперь поболе. Только бурковских партизан полторы тыщи!

– А тебе сам Бурков понравился? Слышь, Евстигнеев, понравился тебе Бурков, спрашиваю? Ты же разговаривал с ним.

– Мне вон Даша понравилась. А, Дашутка?

– Не замай, у мине муж есть, – сказала Дарья, кого взглянув на рыжекудрого отделенного. – Сам тоже, поди, десять разов женат? Соки из тя выпили.

– Мы с тобой об этом после поговорим. А Бурков, что Бурков? Не хуже нашего Машарина. Только наш уже армия, а тот партизан. Да какая разница? А вообщо-то я с партизанами не очень. Всякий народ промеж них имеется. Драться могут, а политически – чурка чуркой. Ему про мировую революцию толкуешь, а он про тёлку стельную да про пашню. Помнишь, Бутаков, нашего дядю?

– Так без хлеба революцию не сделашь, – отозвался Бутаков.

– Машарин тоже партизаном был, – сказала Нюрка. – Он, еслив хошь знать, в Приленск-то вернулся с заданием организовать отряд. Вместе с чекистами и тятей моим. Да только их расстреляли. Его колчаковцы за свово принимали. Черепахин, начальник ихний, слушался Александра Дмитриевича, как тот скажет, так он сделает. Вот весь уезд и стал в один день советским. Он мне сам рассказывал, как с тятей в Иркутске в чека работали. А ещё он в России за красных воевал. Самого Ленина видел.

Анна Георгиевна слушала Нюркин рассказ и понимала, что та говорит правду: Машарин большевик, и ничего тут не сделаешь. А значит, никогда им вместе не быть. Догадывалась она об этом и раньше, но гнала прочь эту догадку. Теперь всё… В других обстоятельствах Анна Георгиевна, наверное, зарыдала бы, но сейчас только озлобилась и со сладкой ненавистью впитывала в себя каждое слово о Машарине.

Дверь в избу то открывалась, то закрывалась. Морозные клубы катались по полу и таяли. По-зимнему быстро, разом, стемнело. Красные поужинали уже при коптилке. Наконец стали укладываться. Разомлев в тепле, измотанные дорогой и холодом, они заснули быстро и крепко. Тогда пришоркал в запечье дед и жестом позвал Черепахиных следовать за ним.

На цыпочках, осторожно, стараясь не наступить на спящих, они пошли к двери.

– Кто это? Ты, хозяин? – спросил, не поднимая головы рослый красноармеец.

– Я, я. Спи…

– В стайке будете спать, – сказал старик в сенях. – Там тепло. И не найдет никто. Дохи я уже затащил.

Зарычал было запёртый в конуре пёс, хозяин шикнул на него, и он замолк.

– А может, на коней – и ходу? – неуверенно спросил Черепахин.

– Эт уж как хошь, – сказал старик. – Кони вона… Только слыхал небось, часовые у них кругом.

В стайке сыто, со стонами дышали коровы. Старик впотьмах подвёл Черепахиных к куче соломы, покрытой собачьими и козьими дохами, ощупал постель рукой, сказал: располагайтесь, – и ушёл.

Анна Георгиевна завернулась с головой и легла, чувствуя спиной, как раздувается коровий бок. Андрей Григорьевич достал папиросы и жадно закурил.

Липкий холодок неминучей смерти, не покидавший его всё время в закуте, прошёл. Он никогда не боялся умереть, готовился к этому, как и каждый офицер, но видел свою кончину неизменно на поле боя, впереди наступающих цепей, и она выглядела эффектно и красиво. Умереть же вот так, – загнанным, униженным – от руки непохожих на тот эталон большевистской заразы, который жил в его воображении, – он не хотел. Андрей Григорьевич впервые видел врага не на поле боя и не в плену, как раньше, а в его стане. В бою враг представляется не числом людей – разных и непохожих, – там он един, грозный и страшный, несущий на штыках гибель тебе и всему, что тебе дорого, что ты любишь и во что веришь, и ты должен выстоять и победить, то есть уничтожить его. Пленённый, он тоже имеет одно лицо – раздавленный, жалкий, если даже сохраняет ничего не стоящую гордость, и беззащитно-покорный. Здесь же враг оказался расчленен на полтора десятка людей, каждый из которых был самим собою, каждый не похож на другого, отделён от остальных характером, привычками, мечтами, но каждый частица той объединявшей их силы, которую прапорщик Силин называл идеей, которая и была, собственно, врагом и которую можно победить, только уничтожив всех.

Черепахина так и подмывало швырнуть в окно бомбу, предварительно заложив снаружи дверь, чтобы они все разом сгорели и ветер развеял дым. Но здесь их была только маленькая толика даже из числа размещённых в селе, и остальные обязательно убьют его, Черепахина, а завтра уничтожат армию генерала Сукина.

– Надо бы предупредить своих, – сказал он.

Анна Георгиевна отмолчалась. «Предупредить? Кого предупредить? – удивилась она про себя. – Каких своих? Зачем это он говорит, когда всё-всё уже кончено?» Разве он не понимает, что мир опустел? Что всё, чем жила она, на что надеялась, что вело её по этим мёрзлым деревням, что заставляло её быть мужественной и сильной, – рухнуло…

– Ты спишь, что ли?.. Ну и спи. Я пошёл. – Он долго возился с одеждой, сопел. – Дорог здесь не знаю, вот что плохо…

Наконец он поднялся, постоял, потом опустился на колени, налапал тело Анны Георгиевны, нашарил голову, развернул доху и поцеловал холодными губами где-то около уха.

– Ну, храни тебя Христос… Пойду… Жди меня здесь, что бы ни случилось. Степаныч не выгонит…

Не дождавшись ответа, он осторожно открыл дверь и вышел, скользнув в тень. В ограде было тихо. За воротами тоже. В окне оранжево теплился свет. Ночь стояла туманная, сырая. Над Леной тяжело висел серый полог парящей наледи. По всей деревне лаяли и выли, чуя недоброе, собаки.

Черепахин нашёл седло, протёр шапкой спину коню, заседлал, туго затянув подпругу, и с замиранием сердца повёл коня к калитке, ведущей на огород. Возле прясла, в конце огорода, оглянулся. Всё было спокойно. Он раздвинул жерди, вскочил в седло и направил коня к лесу.

Когда он отъехал по снежной целине саженей триста, в деревне раздался всполошный окрик часового.

Черепахин ударом послал коня вперёд. Тот сделал несколько резких скачков и остановился: снег был слишком глубок.

Щёлкнул выстрел. Пуля противно взвизгнула совсем рядом. Черепахин почти лёг на шею коня и снова заставил его прыгать. Часовой стрелял. Вдруг конь споткнулся на передние ноги, и Черепахин еле удержался в седле. Жуткая мысль, что коня ранили, пронзила тело тысячью терпких иголок. Однако конь выскочил на твёрдо укатанную дорогу и поскакал лёгким, резвым галопом.

Когда застрекотал пулемёт, Черепахин был уже недалеко от кустов.

Дорога пошла лесом, делясь на множество езженых и неезженых ответвлений, и по какой направиться, Черепахин не знал. Он спешился, давая коню отдых, закурил, посмотрел в сторону деревни и подумал, что там сейчас переполох. Однако следы не должны привести ко двору Степаныча: и в огороде, и за пряслами днём бродили и коровы, и лошади – кто разберётся?

В лесу было мертвенно-тихо, и конь прядал ушами, стараясь уловить хоть малейший звук из чёрных кусков темноты под заснеженными деревьями, но ничего, кроме дыхания всадника, не слышал. Передохнув, Черепахин забрался в седло, определил, что надо ехать строго на север, вобрал голову в воротник полушубка и сломанной веткой легонько хлестнул по крупу коня.

Часа через три дорога кончилась на свежей вырубке.

За стенкой, прихрамывая, тикали ходики. Через ровные длинные промежутки в них что-то шипело, хлопала крошечная дверка и безголосая кукушка, должно быть, кланялась спящим. Но вот вместо неё прогорланил в запечье петух – раз, и второй, и третий, пока не откричал положенную норму. Крик его никого не разбудил – хозяева привычные, а постояльцы спали крепко.

«Надо бы и тебе уснуть, – подумал Машарин, – скоро рассвет, а там будешь целый день ходить, как ватный». Но заснуть он не мог. Лежал с открытыми глазами, мысли и картины воспоминаний роились в мозгу без всякой системы, догоняя и перескакивая друг через друга, и это было утомительно.

Бурков, время от времени окликавший Машарина вопросом «не спишь еще?» и следовавшей за этим неуточнённой деталью предстоящего сражения, на полуслове умолк и задышал ровно и по-детски спокойно, совсем не так, как подходило бы это крупному мужику с широким лбом философа.

Ночные заоколичные выстрелы встревожили командиров. Не предупредят ли Сукина, и не увернётся ли тот старый лисовин от западни? Нет, не увернётся: деваться ему больше некуда…

Партизанский комдив Машарину понравился. Крепкий, по-мужицки основательный, с приобретённой за время командирствования властностью, он умел слушать собеседника не перебивая, умел соглашаться и не соглашаться. Покуривал короткую массивную трубку, собирал возле глаз сетку морщин, раздумывал. Выражал свои мысли ясно, но не без некоторой крестьянской утайки: поймешь всё сам – хорошо, а нет – суда нет, тогда слушай, что тебе скажут, и поступай, как велят.

– Ты на свою военную науку не упирай, – говорил он Машарину. – Сукин знает её почище тебя. Давай всё по-простому, практически. Ему, может, только того и надо, чтобы мы по науке воевали. Снежные городки брал? Вот мы ему и устроим снежный городок…

Несмотря на возраст, он был подвижен, ловок и, как заметил Машарин, не прочь погулять и приволокнуться за сдобной бабёнкой.

Партизаны не подозревали в нём способности сомневаться в чём-либо, по их мнению, он всё знал наперёд, всё для него было понятно и просто, и он никогда не поколебал этой их убеждённости. Даже в беседе с Машариным он не хотел показать, что не всё для него ясно в завтрашнем бое, и ждал, пока Александр Дмитриевич обнажит это слабое место, чтобы тут же блеснуть удачным решением.

С таким воевать приятно, подумал Машарин, а ещё лучше было бы иметь его мастером где-нибудь на заводе. Он ведь не солдат, он рабочий человек. Из тех, кто любит к каждому делу приложить собственное разумение, и война для него – прежде всего работа. Вот придумал соорудить этот снежный городок… И как бы в противовес Буркову в памяти всплыл бородатый облик Гогитидзе, ушедшего накануне похода в отпуск по семейным делам. Тому нужен блеск, фейерверки, пыль в глаза. Кем он станет после войны? К мирной работе не годится: куда ни поставь его, везде наломает дров. А сам-то ты годишься?.. – спросил себя Машарин.

И сразу же тепло вспомнился завод, деловой гул цехов, лица рабочих у проходной… – Гожусь! – подумал он. – Всё будет хорошо. И отношения с матерью наладятся – не чужие ведь… И вдруг он ясно ощутил, что в каждой из переполненных изб деревни обязательно есть кто-то, кому не спится, мечтается… А завтра бой. И надо быть собранным, спокойным, вселяющим уверенность в бойцов…

Утро вставало над Горюлькой бескровное, серое. Партизаны и красноармейцы к рассвету успели наработаться.

По склону горы, под которой шла дорога, была вырыта глубокая снежная траншея, узкая и длинная, способная вместить до тысячи бойцов. Люди с удовольствием копали сыпучий лёгкий снег, вырывая друг у друга лопаты, соревнуясь отделениями и целыми ротами, переругивались, смеялись, поддаваясь приятному азарту коллективной работы, знакомой каждому по шумным деревенским «помощам» и покосам.

Машарин с Бурковым снизу, с дороги, проверили маскировку и остались довольны: траншею, если бойцы приседали, почти не заметно.

Пулеметчиков было решено спрятать в стогах, стоявших чуть ли не через каждые сто саженей. За каждым стогом – группа партизан.

В деревне, на въезде, тоже установлены два пулемета. Но главный удар здесь должна нанести конница, спрятанная в крестьянских дворах.

Фролка Бобров с несколькими бойцами наскоро переоборудовали местную школу под лазарет; мостили на расставленные столы плахи, застилали их сеном, а Нюрка покрывала чистыми ряднами.

– Воды, воды грейте побольше, – наказывал фельдшер, разбирая на операционном столе небогатый хирургический инструмент – скальпели, ножницы, маленькую блестящую пилу-ножовку. – И бинты. Всё, что можно – на бинты!

В назначенный час бойцы заняли свои места и стали ждать сукинцев.

Солнце так и не вышло. Командиры, оба вместе, стояли у крайней в деревне избы и нетерпеливо вглядывались в снежную даль: появятся сукинцы или не появятся?

Бурков заметно нервничал. То сдвигал шапку к затылку, обнажая широкий лоб, то снова надвигал её на глаза, серые, блестящие. Искал, к чему бы придраться, кого бы выругать за нарушение маскировки, но и на лугу, и на косогоре все тихо, словно там и не было никого. И он переминался с ноги на ногу, поминутно спрашивая Машарина:

– Ну, где твой сукин сын? Спит он там, что ли?

– Он скорее твой, – возражал Машарин, пряча улыбку в заиндевелую бороду. – Не меня он трепал, тебя.

– Зато в твоём уезде!.. Ничего, они заплатят за каждого моего партизана тремя. По меньшей мере!.. Только бы твои конники там, в лесу, не выказали себя, – выразил он опасение.

– Не выкажут. У меня партизанщины не было и нет.

Бурков посмотрел на Машарина и улыбнулся:

– Я думал, ты никогда не психуешь! А ты готов и меня укусить. Нервы, как говорят барышни… Так это мы с тобой! А люди сейчас, как на иголках.

– Едут! – вдруг испуганно вскрикнул стоявший за ними вестовой.

И вправду, там, где сизое небо касалось сизого снега, – не то на небе, не то на земле – показались чёрные точки.

Командиры, как по команде, вскинули бинокли.

– Вороны! Клёпанные по голове! – разочарованно сказал Бурков. – Правда, что они чуют добычу задолго?

Машарин подёрнул плечом.

Солдаты мёрзли в окопах, переговаривались, ожидая условного знака, по которому должны затаиться, торопливо курили.

– Жди их тут целый день, – ворчали нетерпеливые. – Шли бы уж, что ли?

– Пошто я не пулемётчик? Сидел бы счас в зароде, тепло!

– Я бы в баньке, еслив намедни топлена.

– Да ишшо, чтоб спину хозяйка пошоркала…

– Дай курнуть, а то на том свете хрен курнешь!

– Пошто же? Только там замест табака собственный… заставляют палить.

– Ты, видать, бывал уже там, пробовал…

– Вот побывашь, сам попробуешь.

– Нет уж, сегодня пущай сукинцы пробуют!

Наконец у деревни наблюдатель замахал шапкой, и бойцы, разом замолкнув, попрятались.

Командиры тоже укрылись.

Между небом и землей росли чёрные точки, принимая очертания всадников.

– Ну, слава те господи! – обрадовался Бурков. – Ей-богу, я уж думал не пойдут! Разве-едка! – с удовольствием пропел он. – Так-то, товарищ Машарин, а ты говорил!

– Ничего я тебе не говорил, – сказал Машарин.

А на душе тоже было неспокойно. Боялся, что ночной беглец предупредил.

Всадники покрутились на пригорке, оглядывая деревню, но ничего подозрительного не увидели: мирно дымили печные трубы, бродила скотина, бабы на коромыслах носили ведра…

Отрядив троих скакать обратно, командир разведки сукинцев вместе с остальными семью поехал в село.

Красные пропустили их: пускай едут, дальше первого проулка не уйдут.

– Теперь через полчаса жди!

Однако сукинцев пришлось ждать не полчаса, а добрых полтора.

Но вот появился обоз.

В деревню сукинцам надо спускаться по длинному, километра в три тянигусу, и уставшие их кони, почуяв облегчение, перешли на рысцу, бойко покатились вниз, все набирая скорость. Ездовые стали сдерживать коней, сзади напирали, и обоз шёл плотно, как сколоченный. За каждой полусотней саней вытанцовывала мелкую рысь сотня верховых. Большая армия – до двух тысяч, пожалуй.

Сидевшим в окопе хорошо слышны и скрип полозьев, и матерщина офицеров, и пофыркивание лошадей. Каждому хотелось хоть краешком глаза глянуть туда, вниз, где двигался обоз, и силой приходилось удерживать себя на дне окопа, пока не заработает в деревне пулемёт.

Долина не вместила всех сукинцев: передние уже входили в деревню, а задние ещё спускались с пригорка.

– Огонь! – крикнул, срывая голос, Машарин и выстрелил по саням.

Прогремел сотнеголосый залп. Разорвали на тысячи кусков морозную стынь воздуха всплески бомб. Сразу в десятке мест заработали пулемёты.

Взметнулись в серое небо из прибрежной чащи стаи чёрноризых ворон и полетели прочь, испуганно каркая и пропадая в клубах пара над наледью.

Сукинцы выскакивали из саней, бежали сломя голову: подальше от дороги. Натыкались на стену огня, падали в рыхлый снег, чтобы последний раз выдохнуть горячий парок и уже не подняться. Некоторым удавалось добежать до Лены и в безумии кинуться в стеклянный кипяток. Но тут же, взвыв от боли, они захлёбывались и тонули.

Сопротивление оказывали немногие. Только кавалеристы спешили уйти вдоль берега в лес, увлекая за собой остатки обоза. Кони не слушались вожжей. Упряжки налетали одна на другую, окружая сзади конницу плотным полукругом.

Но навстречу бегущим вылетели из леса красные всадники. В тот же момент из деревни рванулась другая группа кавалеристов. Над лугом пронёсся леденящий душу гик. Воздух зашелестел от дыхания коней и свиста быстро вращаемых сабель…

Лазарет уже был полон, а раненых всё подвозили и подвозили. Санитары перевязывать не успевали, и фельдшер распорядился мобилизовать женщин. Они носили раненых из саней, раздевали, обмывали кровь, после чего Нюрка определяла, кого на стол, а кого просто перемотать. Фролка всё время старался держаться поближе к Нюрке, чтобы в нужный момент помочь ей.

Большинство раненых были сукинцами.

Сначала Нюрка не хотела их перевязывать.

– Девочка моя, – ласково сказал ей фельдшер, – для нас с вами нет врагов, а есть страдающие люди, которым мы должны помогать. Мы с вами не солдаты, мы лекари.

Фельдшер был тихий и пожилой, с необычайно худым лицом и большими печальными глазами. Он смотрел на раненых, перевязанных наспех бинтами, бледных и покорных. Некоторые из них были без сознания, и сквозь мычащие их стоны иногда прорывалось одно внятное слово – мама.

– Видите, девочка, они дети. Кто им поможет, кроме нас. Вы говорите, у вас убили отца. Так. У меня тоже всех побили. И мать, и детей, и жену. Побили эти головорезы. Только нельзя человеку жить одной ненавистью. Какой он тогда человек? От зла только зло и бывает… Давайте работать!

Раненые прибывали. Вскоре Нюрка перестала различать и одежду их, и лица. Она видела только инструменты, которые надо подавать фельдшеру, пока Фролка удерживал очередного раненого. Вскоре Нюрке стало казаться, что на столе появляются одни и те же люди, с одинаково меловыми лицами и белыми округлыми глазами. Одни из них кричали, иные только крушили в скрежете зубы, а третьи дико матерились, поминая и царя, и бога, и душу…

– Держитесь, держитесь, девочка моя, – говорил фельдшер, еле стоя на ногах, – скоро конец.

И Нюрка снова и снова помогала ему зашивать раны и отпиливать сахарно-острые кости.

В тот же день красные войска покинули Горюльку. Партизаны подались преследовать остатки сукинской армии, а бригада Машарина пошла к Якутскому тракту, чтобы вернуться в Иркутск.

Анна Георгиевна обедала уже в избе за столом.

Дарья, помогавшая перевязывать раненых, рассказывала домашним о страшной картине разгрома, о раненых, которых красные увезли с собой, о предстоящих похоронах погибших.

– Сколь, говоришь, убиенных-то? Ай-яй-яй! – сокрушался Степаныч. – На нашем кладбище за всё время столь крестов не было. Это надо же! Кто ж их хоронить будет?

– Волость, кто ишшо.

– И белых, и красных? Как же опосля разбираться?

– А к чему разбираться? – сказала старуха. – Теперя они ничьи, божьи.

– Не успел, стал быть, Григорьевич, – сказал старик, бережно поддерживая куском деревянную ложку. – Успел бы, не было такого побоишша. Сколь людей в живых осталось бы! Не успел… Но ты, деука, не убивайся. Жив он небось… Найдётси…

Анна Георгиевна машинально хлебала варево, не ощущая ни вкуса, ни запаха. В душе её не было жалости ни к погибшим, ни к пропавшему мужу, не было и ненависти к врагам – пусто, как в зимней степи.