Текст книги "Поле сражения"

Может быть, и противостояние Горлову не что иное, как уложить революцию на диван?

Мир вообще-то ведь яростно бунтует, разрушает всё, лепит на развалинах новое, чтобы идти дальше. А разве не прав Горлов, что надо сломать человека и создавать его заново? Надо, если рассматривать его как скопище всех мыслимых пороков: животный эгоизм, звериная жадность и жестокость, стремление унизить и растоптать себе подобного, унизительная ложь и лицемерие…

А если взглянуть на него по-другому: созидатель, равный в искусстве своём самому богу, доброта, самопожертвование во славу ближнего, кладезь премудрости и сокровищница добродетелей – тогда что ломать и что строить взамен?

Взамен Горлов предлагает свою модель. Люди, по его мнению, должны быть подобны патронам в обойме: целенаправленными, готовыми в любую секунду рвануться вперёд и поразить любую цель. Не раздумывая, не сомневаясь, напевая гимн безумству храбрых. В идеале это не так уж и плохо: любая задумка тут же превращается в реальность, сметаются горы, реки текут вспять – прекрасно! Все радостны и счастливы. Одни мысли, одни чувства, одни песни. К сожалению, этот идеал неосуществим, так как природа позаботилась, чтобы ни один человек не походил на второго. Люди не патроны и серийному производству не поддаются. И человечество движется вперёд и развивается только потому, что они разные. И они останутся разными. Их надо беречь, какие они есть. Революция уничтожила первооснову всякой подлости – жажду богатства и страх перед нищетой. Партия взяла курс на всеобщую грамотность, мужик и рабочий получат в свои руки лучшие машины, и слово останется только за временем. Главное – не позволить горловым устроить прокрустово ложе, потому что люди от страха начнут лгать, скрывать мысли, следить, чтобы никто не отступил от эталона, доносить друг на друга – то есть пойдут на крайнюю степень развращения. Но этого не может быть – народ, взявший власть в свои руки, не допустит этого…

Потом Машарин отвлекся, стал думать о себе, о своих приленских друзьях, таскал ровных небольших окуней и не заметил, как стемнело.

– Евдоким! – крикнул он Доньке, когда в городке уже засветились окна. – Кончай! Домой пора.

Он смотал удочку, кинул улов в Донькину суму и полез в лодку. Перемёты осмотрели торопливо, сняв с них несколько стерлядок и ельцов, снова наживили крючки и поставили снасти на ночь.

– После завтрака сгоняем проверить, – сказал Машарин.

– Стал быть, и ты не фартовый, – сказал Донька. – Я думал, с тобой поймаем.

– Выходит, не фартовый, – согласился Машарин. – Ты не огорчайся. В другой раз отличимся.

– Когда он будет, другой? Ты, поди, дорогу-то позабыл…

– Да нет, дорога там. Такое, Евдоким, не забывается. И рыба её не меняет.

У берега Машарин помог Доньке вытащить и привязать лодку и попрощался до завтра.

– А рыбу-то? – напомнил Донька.

Но он отказался, сославшись, что Матрёна не любит с ней возиться, а самому некогда, и ушёл.

«Рыбак!.. – обиженно думал о нём Донька. – Посидел, покурил, только время зазря провели. Как отдыхать поехал! А ишшо командир!..»

Утром Донька Машарина не застал. Тот уехал с чоновцами на банду и когда вернётся, никто не знал.

Проверить перемёты Донька сговорил встретившегося дружка, и на предпоследней снасти они заарканили желанного осетра. Кое-как вывели его к берегу и там убили острогой. Он был немного меньше, чем тот, который снился Доньке, и можно было его затащить в лодку, но они не стали этого делать, а повели его к берегу на буксире, как настоящего двухаршинника.

– Вот обрадуется Александра Митрич, когда вернётся! – говорил дружку Донька. – Такие ему никогда не попадались!..

Это был последний рейд машаринского отряда. Через неделю Горлов с товарищами выехал на Струнинскую заимку. Останки Александра Дмитриевича Машарина были преданы земле вместе с обгоревшими телами других бойцов. Коротко и вразнобой прозвучал прощальный салют.

На болотах закричали испуганные журавли. Моросил дождь…

Глава двадцать четвертая

Вот, собственно, и всё, что удалось мне узнать в процессе подготовки дипломной работы. В ней есть даты, имена, названия населённых пунктов, в общем, – типичная работа студента-заочника, ни строчки не прибавившая к летописи великого подвига революционного народа великой страны по имени Россия.

И я, и мои ученики, помогавшие в поиске, понимали, что это только единичный и не самый характерный эпизод из биографии Родины, и каждая деревня, каждый район, каждый город могли бы дать материал, может быть, и более богатый, но для нас именно этот был самый дорогой и самый близкий.

Диплом я защитил. Доброе имя Машарина восстановили, даже улицу в Приленске назвали в честь его.

Но мне просто необходимо сделалось воссоздать картину гибели отряда и реабилитировать Анну Петровну хотя бы в глазах Чупалова, который наотрез отказался признать в привезённых мною фотографиях из Новосибирска хоть намёк на черты Нюрки Тарасовой.

– Вот, понимаете, забыл я, какая она была. Ну, молодая, невысокая, а лица – хоть убей! – не могу вспомнить. Но только не такая. Это кто-то другой! – убеждал он меня.

Встречались мы с ним теперь довольно часто, даже стали друзьями. Разница в возрасте всегда стояла между нами, но не мешала ни спорам, ни откровенности. Я знал, что нужен ему, как храмостроителю когда-то нужен был преемник – творить самостоятельно, но в рамках замыслов первомастера. Но чувствовал я и другое: после каждой беседы с Чупаловым – взрослею, всё не кажется уже таким простым, как раньше, и кроме элементарного интереса к истории моего народа во мне просыпается и ответственность за нее.

Адресов, по которым я ещё не обращался, оставалось всего ничего. Да, если по правде, и толку от встреч со старожилами было чуть.

Бойцы, конечно, вспоминали минувшие дни, но вспоминали какие-то детали, смещая события иногда на добрый десяток лет, вспоминали мелкие частности, касающиеся собственной судьбы, да и то основательно поросшие лишайником забывчивости. О других же почти ничего не помнили. Общую обстановку шпарили, как по учебнику начальной политграмоты, а фотокарточка, которую я подсовывал в каждом удобном случае, решительно никакого впечатления не производила: годы прошли, милок, годы, разве всех упомнишь?..

Кое-кто вспоминал, что была такая Тарасова, только мало ли девок в чоновцах ходило? Вот помню… И поехал про то, как одна из девок стреляла ночью по сопевшей в кустах корове. Подобными анекдотами я и в армии насытился. И всё-таки я продолжал колесить по району, развозя приветы от одного ветерана другому.

Нина, с которой мы всё-таки в конце концов поладили и даже успели обзавестись потомством в лице крошечной Натальи Бутаковой, утверждала, что мне просто нравится шастать по чужим деревням. Я бурчал что-то о долге, но мне и на самом деле нравилось разъезжать.

Село от села у нас далеко, километров за тридцать – пятьдесят, если не больше. Пока побываешь в одной деревеньке, глядишь, и день прошёл. Добро, мотоцикл удалось достать. Доберёшься, скажем, до Умычана, деревеньки дикой, запущенной, где магазин, «сельпо», как говорят колхозники, всегда закрыт, бригадир с похмелья, а люди – кто где: кто себе сено косит, кто по ягоду ушёл, доярки на ферме с утра до ночи, трактористы тоже всегда в работе, а в деревне только дети и хозяйничают.

– Где найти Степанова? – спрашиваешь бригадира. Он делает государственное лицо, долго раздумывает, наконец кидает небрежно, как маршал, который не обязан знать, где в данный момент находится рядовой солдат:

– Степанов-то? А хрен его знает. Могет корма на свинарник подвозить, а могет и на покос податься. Время-то горячее…

Бригадир отвернётся, всем видом свидетельствуя, что у него есть дела и поважнее.

«Ну, думаешь, с таким “маршалом” бригада на ВДНХ не попадёт! Куда только смотрит начальство? Как до коллективизации!»

Тут самое верное дело – обратиться к ребятишкам.

– Дедка Митрич-то? – обязательно переспросит белобрысый, загоревший до такой степени, что и грязи на нём не видать, какой-нибудь Петька. Почешет на пузеньке неизвестного цвета майку, и не к вам, а к Ваське, такому же белобрысому грязнуле:

– Однако он нынче в Малой мольке косит?

– Ну даа, за Широким!

– За Широким Груздевы косят, а он в Малой мольке! Сам видал, когда за глубинигой ходил, понял?

Ваське остаётся только носом шмыгнуть. Вы спрашиваете, можно ли проехать туда на мотоцикле, выясняется, что, конечно, можно! – и под диктовку чумазых проводников вытрясаете из себя душу на кочках по дороге в Малую мольку. Там находите дедку Митрича, садитесь с ним в тенёк под берёзкой, где рядышком журчит ручей и пахнет вянущей на солнце травой, выслушиваете жалобы, что косить ноне негде, а зима будет сурова, сена надо много. Разговор перекинется на колхозные дела, дедка поругает всех, кого только можно, а потом скажет, что всё-таки теперешнюю жизнь с ранешней не сравнить – это ж живи и хочется! А бывало… ээ, да чё вспоминать!.. Ааа, про бандитов-то. Ну, как не помнить? И начнётся рассказ, хоть магнитофон подавай – геройским парнем был комсомолец Степанов! А взглянув на фотографию, сощурит глаза и крутнёт головой – не помнит…

В забытую, по словам Чупалова, богом Тагуру, где жила «бандитка» Пелагея Широбокова, я поехал с тайной надеждой, что женщина эта видела не очень многих людей и Тарасову должна запомнить.

– Как не помнить? Помню. Как чичас вижу. Добрая была. Дитё купала в корыте, за мной присматривала. Помню…

Старушка наотрез отказалась сесть, стояла у окна – старенькая, обутая в сыромятные чирки, с тяжёлой клетчатой шалью па плечах, на которой от времени обтрепались кисти – и говорила тихо, немногословно.

– Стриженая она была, как не по-нашему. Прожила у миня три дни. Как-то села за стол, наган достала. Ну, думаю, грешная, хошь бы ты убила меня. А потом хватилась – дитё-то! – испужалась. А она чистить его стала.

– А вот на эту женщину она не походила? – показал я ей снимок.

– Не, не походила. И глаза не таки, и нос, лицо вроде как круглое…

Я поблагодарил её и поднялся уходить. Она пошла проводить меня. Дверь заперла на замок. Потом закуталась поплотнее. Я протянул для прощания руку. Не взяв её, она посмотрела мне в глаза.

– Може, где Васю стренешь, накажи, чтоб приехал. Помру скоро.

Я торопливо кивнул и вскочил в седло. При выезде оглянулся. Широбокова стояла одна на пустой улице возле своей косой избы, кутаясь в серую шаль…

Оставался последний адрес, самый безнадёжный из всех – адрес Афанасия Ивановича Копылова, уроженца села Тарай, где в последний раз видели отряд Машарина. В избе его отца ночевала тогда вместе с ранеными Нюрка Тарасова. Жил Копылов теперь в другом селе, большом и богатом: стучал на пригорке мощный дизель, подававший к избам электричество, оно светилось в фонарях у многих крыш, крытых шифером или свежим тёсом, сочилось сквозь щели ставней, кричало хриплым репродуктором возле клуба, пересказывая всему селу диалоги идущего там фильма.

У колодца я тормознул, спросил у запоздавшей хозяйки, где живёт Копылов, и она показала на присадистый, в пять окон по фасаду домище в центре села.

– Ну, кого там ишшо нелёгкая? – отозвались на стук в глубине двора.

Белея в сумерках сорочкой, вышел хозяин, тощий, жилистый мужчина лет пятидесяти. Посмотрел на меня, не признал, увидел мотоцикл, понял: издалека человек. Пригласил в избу.

– Проходите смело, собаки нету. А в пору хоть волкодава заводи: цельный вечер покою не дают. То стакан им подай, то воды вынеси, а которые так и луку не стесняются попросить – распивают у клуба, лихоманка их задери!

В доме ещё не спали. Приземистая, похожая на карикатурных купчих хозяйка, подвижная и смешливая, шикнула на ораву детей.

– Присаживайтесь, не стесняйтесь. К нам все ходят! И с района наезжают. Старик-то мой маяком заделался! Грамоту дали, в газете пропечатали. И то, как не маячить, еслив у нас двенадцать душ детей? Пятеро-то уже сами живут, а эти с нами. Меньшой уже на комбайне с отцом!

– Не тарахти! Дай человеку сперва слово сказать.

– А я чё? Я и тарахчу, чтобы разговореться! – и она засмеялась над собой так роскошно, что и хозяин не выдержал, расплылся улыбкой.

– Чума, а не баба. Садись, парень! Чай пить будем.

Изба у Копыловых в порядке, пол крашеный, заборки тоже бликуют голубой эмалью, в дверных проёмах шторы вишнёвого бархата с бубенчатыми кисточками, домотканые половики узорчатые и чистые, в переде светится зеркальный шифоньер, радио там поёт голосом Нечаева.

– Так чё я про тех чоновцев рассказать могу? – думает вслух Афанасий Иванович. – Я и не помню никово. Мальчонкой был.

Афанасий Иванович из тех людей, кто не умеет таиться. Да и таить-то, собственно, нечего – вся жизнь, как на ладони, на людях. Был одним из первых трактористов, потом воевал – от Москвы до Эльбы протопал пешком, познакомился с пятью военными хирургами, вернулся – опять на трактор. Живёт помаленьку.

Разговаривая, он помогал хозяйке собирать на стол: поставил самовар, принёс огурцов, хлеба нарезал. Расспросил о дороге, о новостях в районе, не забыл и про спутники и, только усадив меня за стол, сказал, что ничем помочь мне не может, так как Тарасовой не помнит.

– Вот командира ихнего помню… Раненые на полу лежали. Двое, которые тяжёлые, на кровати. Деревянные тогда кровати были. Это теперя уже с никелем пошли. А девку не помню. Утресь они уехали. Вот и всё.

Могилу оставили посередь деревни, она и счас тамыка стоит, семь человек схоронено… Вот, скажи на милость, сколь ни смотрю в кино, сколь в разных книжках читаю – везде эта Гражданская война кака-то красивая была, геройская. А у нас зверство одно, гольное зверство. Налетела тогда эта банда. Сказали коней давать, ну, там, овёс забрали, на сельсовете, конечно, флаг сорвали, поросят десятка два задавили, в банях мылись. Всё тихо. И вдруг слышим: трёх наших мужиков за речкой порешили! Мы, огольцы, туды. Действительно, лежат. Рядом колун валяется… Ну, нешто это война? А потом чоновцы. Бандиты драть, те за ними. Народу настреляли много. А вот боя, ну такого как бой, как на фронте, этого не было. Одно убийство злобное, привычное. Вспоминать-то некого…

– А вы помните, девушка та с отрядом ушла или как?

– Кажись, она с ранеными поехала. Но точно не скажу. За Тараем ишшо, говорели, кого-то постреляли. Там обрыв такой у дороги, болотина раньше была. Вот там вроде. Телегу какую-то разбитую там находили. Но телеги не наши были – бандитские, на них раненых-то увезли. Из тарайских никто не ездил. Много народу загублено, чё и говорить?.. Тебе вот надо бы к Фролу Михайловичу сгонять. Но это уж завтра. Он в четвёртом отделении живёт. Раньше там председателем был. Потом судьба его мотала везде, а вот лет пять как вернулся. Он сам из приленских, а сюды в коллективизацию его направили. Так и остался. Дети куды-то разбежались, жена померла. Бобылем теперя. Закладывает он шибко. Мастер по пьяному делу бить себя кулаком в грудь, кричать про заслуги… А знат он всех из отряда того. Вспоминали мы как-то с ём. Он и на заимке хоронил…

– Фамилия его не Бобров?

– Точно, Бобров. Да ты чё вскочил? Потолок головой чуть не пробил! Ешь, завтра поедешь. Не убежит…

Бобров оказался действительно человеком не из приятных. Низкорослый, колченогий, в засаленной, рваной местами одежде, он встретил меня у калитки, зло посмотрел маленькими рысьими глазами, спросил хрипло:

– Чего надо?

Я сказал, что хочу выяснить у него кое-что из событий двадцать первого года.

– Нечего у меня выяснять! – огрызнулся он. – Иди вон к воспоминателям! Наговорят три короба. Все знают! Всё записали и наизусть выучили. А я ничё не знаю! Иди!

– А Анну Петровну Тарасову вы не знали? – удержал я его.

Он удивлённо посмотрел на меня, и злоба в его глазах приугасла.

– Знал. А что?

– Это она? – спросил я его и протянул фотографию. – Посмотрите получше, снимок поздний.

– Не она.

– Может, вы запамятовали? Сколько время прошло!

– Говорю, не она!.. Заходи, покажу тебе её.

Усадив меня на расшатанный стул, он полез в ящик облупленного комода и достал оттуда пачку старых бумаг. Порылся в ней, нервно выдернул из середины пожелтевший снимок и кинул мне. Это была групповая фотография с подписью «Конференция Приленского уездного КСМ».

– Вот она, – ткнул он пальцем в фигурку на третьем ряду.

Конечно, ничего общего со снимком Тарасовой эта фигурка не имела.

– А может, эта? – показал я на другую девушку.

– Нет, та! – крикнул Бобров. – Ты меня не лови!

Я рассказал ему историю своих поисков. Он слушал не перебивая, потирал небритый подбородок и время от времени как-то неопределенно хмыкал.

– Мудрецыыы! Вот так каждый гад чужие заслуги себе приписать хочет. Почитаешь другого воспоминателя, так можно подумать, что этот болтун всю революцию своими руками сделал. А только и имел к ней отношения, что она его из грязи вытащила! Все партизанские герои! Все с Лениным за ручку здоровались! Вот я в партизанах не был. Сбежал от Колчака, когда партизанщина кончилась. Но досталось и на мою долю. Чоновцем на банды ездил и с Горловым, и с Машариным. Скажу прямо: Машарина я не терпел, сам готов был пришить его. И до сих пор ненавижу, потому как всю он мне жизнь испортил. Из-за неё вон всё! – кивнул он на фотографию. – А правду сказать о нём надо: стоящий человек был. Командир! А о нём ни слова нигде. Оно понятно: сначала не то было, буржуй и вдруг – главком. Время было такое, что промолчать лучше было. А потом так и забыли. Всяк себя на его место норовит, а не может себя, так этого Гогитидзе толкат. Вот и с Нюрой так же получилось. Погибла, так и место надо занять!..

– А вы точно знаете, что она погибла?

– А кому и знать? Я о каждом шаге её знал. Была бы жива, под землей нашёл бы… – Он открыл шкафчик, пошарил в нём глазами и со злостью захлопнул его. – Погибли они тогда все. Слушай, дай мне на четок! Зайдёшь другой раз, отдам. Душу разбередил.

– Хорошо. Скажите только, кто же тогда эта?

– А чёрт её знает. Видел где-то. Глаза запомнились. А кто такая, не знаю. Была там у нас одна чоновка, кажется, даже Анной и звали. Она к нам пришла, тогда в Телоре убили учителя-комсомольца Илюшу Аксёнова. Жениха её. Похожа вроде. Может, и фамилия её была Тарасова. Не знаю.

На пригорке, там, где облупленная арка обозначала центр села, размещался Телорский сельсовет, рядом с ним клуб, контора отделения и чуть дальше, в тени густых елей, посаженных, как потом выяснилось, самим Аксёновым, пряталась школа. Возле неё, обнесённая зелёным линялым штакетником, стояла дощатая пирамидка с жестяной звездой наверху. На табличке надпись: «Илья Кондратьевич Аксёнов. 1895–1921». Я постоял возле могилы, ожидая, пока откроется сельсовет, но он так и не открылся, и я пошёл в контору бригады.

Там тоже было пусто, только моложавая крупная женщина с красивым удлинённым лицом, пришептывая одними губами и покачивая тяжёлыми полумесяцами серебряных серёжек, передвигала костяшки на счётах.

– Из района? – спросила она. – Так бригадира нету, на центральную уехал, кукурузу актировать. Какая у нас может быть кукуруза, спросить бы вас? Север же, север! Здесь картошка не успевает в кожу залезть. А вам «королеву» подавай! Зазря землю только губим!

– Кукуруза вещь хорошая, – возразил я, – это каждая доярка скажет.

– Доярка! Доярка скажет, надои растут, а вы у меня спросите, во сколь обходится этот рост! Молока не захочешь. Это я хоть кому скажу.

– Я по другому делу. Мне бы кого найти, чтобы Аксёнова помнил. Памятник ему у школы стоит.

– Из газеты, значит? – как будто даже обрадовалась счетовод. – Героев ищешь? О живых бы писали. О заботах наших. Про то, где кормов взять. А то – ура! ура! – читать нече в газетке-то вашей… Ну, про Аксёнова надо, точно герой был. Про него у нас каждый знает. Жизни не пожалел для людей. А вот был тут ваш один, тоже с фотоаппаратом. Петра Витязева в герои произвёл. Тот на весновспашке две нормы давал. А погляди-ка сёдни – осот там в колено! – вот и герой. А кто на полную глубину вкалывал, тот в дураках остался…

За чужие грехи я отвечать не собирался, попросил направить меня к кому-нибудь из старожилов.

– Куда направлять? Пойдём счас обедать ко мне, мать тебе всё распишет. Она у него ликбез кончала. Добро не забывается.

Пришлось проводить сердитого счетовода на обед. Её мать, Анна Михайловна, сухонькая старушка с жёлтым, как у большинства заядлых чаёвниц, лицом полола в огороде грядки. Дочь крикнула её из ограды:

– Мать! Тут гости к тебе!

Анна Михайловна сразу же вышла с огорода, на ходу вытирая о передник длинные узловатые руки и вглядываясь любопытными глазами в меня, незнакомого.

– Ко мне? Откуль же ко мне гости-то?

– Из Приленска, с газеты. Про Аксёнова спрашивать будет, – объяснила ей дочь. – Давай-ка нам поесть чего там, да побегу, отчёт сдавать надо.

Обедать я отказался.

– Обиделся? – спросила счетовод. – Ну, как знашь. Я правду сказала. – И пошла в избу.

– Чё ж, милок, я-то рассказать-то могу? – участливо спросила Анна Михайловна, усаживая меня на скамеечку. – Я об ём так и не знала ничего. Он комсомольцами туты-ка командовал, а я ужо мужняя была. Вот читать он нас учил. Бандиты-то, когда налетели, он, Илья Кондратьевич, на пожарную вышку залез и палил оттоль из ружжа. Други все убежали кто куды, а его ранили там. Пытать стали. Он – молчать. Срубили они возле церкви, вот где клуб теперь, листвень сухую, сучья обрубили подлинней, привязали его на энти сучья. К ставне этой лошадь припрягли и бегом по селу. Жалели его все, да кого сделашь? Так и пропал… Сам-то он не здешний был, прислали откель-то.

Я рассказал ей, что мне нужно.

– Была, была у него невеста-то. Была, – согласилась Анна Михайловна. – Несколько разов приезжала сюды, на ликбез к нам приходила, за последним столиком сидела. Хотели наши деуки отвадить её, да только не вышло ниче: он к ей тоже нежничал… Звать-то? Как не помнить? Тёзка моя была, Анной звали. А вот фамилии не помню. Учительшей дразнили, и всё.

– Много тёзок у вас, – сказал я.

– Не говори, паря! Во всей деревне, считай, все деуки если не Анна, то Марея, вроде поп помешался на них… Давай-ка сбегам к Насте Капустиной (вот Насти тоже ишшо водились), у них Илья-то Кондратьевич на постое стоял. Она его ишшо всё женить на себе мечтала, а куды она ему – баба деревенская? Она должна про учительшу ту помнить.

Анна Михайловна крикнула дочери в избу, что она «чичас», и повела меня к Насте. По дороге всё сравнивала теперешнюю жизнь с ранешней, говорила, что умирать неохота, так как совсем по-людски всё сделалось и не то упрекала молодых в том, что всё им легко, не то завидовала им.

Бабка Настя поила в ограде телёнка. Была она, не в пример Анне Михайловне, гладкая и белотелая, в рыжих, будто подвитых волосах седина незаметная, по переносью веснушки, как у пятилетней, зубы частые и белые.

– Проходи, проходи, подружка, я вот… Замучилась с этими тварями, пропасти на них нету…

Фамилии учительши бабка Настя тоже не помнила. Старухи вспоминали про учителя всё – и какой он был ладный, и как ходил, и как говорил, а про невесту не знали ничего.

У меня были с собой фотокарточки той Тарасовой, на которую указал Бобров, и новосибирские снимки. Я спросил у старух, не похожа ли «учительша» на какую из них.

Бабка Настя глянула на фотографию молоденькой Тарасовой и крутнула головой – не та. А когда взяла новосибирский снимок, вдруг вся аж подалась вперёд, глаза, бывшие цвета мыльной воды, сделались стальными, расширились, вся она подалась назад.

– Чё с тобой, деука? – всполошилась Анна Михайловна.

– Да это ж… сказать боюсь. Глянь-ка, Анна, этож бандитка та, Черепахина.

Но бабка Анна бандитки не помнила.

– Черепахина как есть! – уже утвердительно сказала баба Настя. – Я уж у неё в ногах валялась, чтоб отпустила Илюшу. Ноги ей целовала. Век не забуду падлу такую!

Как Черепахину, личность с фотографии признали многие.

Мне было противно смотреть на это холёное лицо, вспоминать её лживые рассказы, было стыдно, что повесил портрет рядом с машаринским. Собрал в кучу все записи и снимки и отнёс в милицию.

Как велось следствие, не знаю, но когда оно закончилось, я получил возможность ознакомиться с делом.

Пожилой следователь в сером штатском костюме, очень внимательный и пытливый, в лёгких очках с золотыми дужечками, положил передо мной два толстых фолианта и побарабанил по ним бледными пальцами.

– Вся жизнь и приключения Анны Георгиевны Зуевой-Черепахиной. Понимаете, она ничего не скрывала, все выкладывала с каким-то даже пристрастием. Мне показалось, что есть в этом что-то нездоровое, самоистязание, что ли?.. Я своё дело сделал. Всё остальное – решит суд. Могут даже и не определить меру наказания, если найдут возможным применить давность. Могут учесть постановление ВЦИКа, гарантирующее жизнь и свободу бандитам, добровольно сложившим оружие.

– Разве она не бандитствовала, пока могла?

– Нет. Банды свирепствовали ещё больше года. Да и потом вплоть до коллективизации давали о себе знать. А она больше к оружию не прикасалась и никакого вреда советской власти не причиняла. Но успела она не так мало… Присвоила чужое имя…

Я полистал дело и нашёл описание, как Черепахина стала Анной Петровной Тарасовой.

Анна Георгиевна пришла в себя оттого, что кто-то лил ей воду на пересохшие губы, и обжигающие холодом струйки сбегали по шее на грудь.

Она открыла глаза, увидела перед собой мокрые губы Ивашковского, его отёчное небритое лицо и рачьи – за стеклом очков – зрачки. Глотнула воды, прошептала «хватит» и снова закрыла глаза. В левом плече горела рана. Она попробовала шевельнуть пальцами и не смогла. Неумело наложенные бинты резали шею и давили грудь.

– Мы где?

– В лесу.

– Почему же ты шепчешь?

– Не знаю, – громко сказал Ивашковский, и собственный голос показался ему противным.

– Позови фельдшера.

– Убили его.

– Многих убили?

– Тридцать семь человек потеряли.

– А Дуганов?

– Чай пьёт.

– Позови.

От полковника несло самогонным перегаром. Он недавно прибился к её отряду вместе с несколькими повстанцами. Это были опустившиеся, вечно пьяные люди, давно махнувшие рукой на все человеческие условности. В отряде они попытались вести себя дерзко и независимо, позволяя себе хамство по отношению даже к ней, Черепахиной. Двоих пришлось пристрелить, а Дуганову указать место. Больше из рамок они не выходили, но смотрели косо, дожидаясь, когда Дуганов займет её место и можно будет начать прежнюю развесёлую жизнь.

– Дайте мне водки.

Дуганов торопливо развинтил флягу и подал ей. Она отпила глоток не морщась, как пьют воду.

– Сейчас поезжайте в Приленск и привезите врача.

– Да как же? Я…

– Не будьте бабой, полковник. Мы остановимся на Струнинской заимке. Езжайте!

Ей сделалось хуже, она закрыла глаза и снова провалилась в темноту.

Дуганов неохотно засобирался, взяв себе в помощь десяток своих «гвардейцев». Ивашковский догадался, что тот вряд ли захочет вернуться в отряд, и доверительно сказал, что найдёт его под землей.

– Ты болван! – сказал ему полковник уже из седла. – Смотри тут!

Ивашковский приказал срубить две длинные жерди, на них укрепили шинели, жерди прикрепили к седлам и положили на эти носилки Анну Георгиевну.

Банда шагом поехала дальше в лес, где верстах в пятнадцати от места последнего привала стояла заимка, на которой они не раз отсиживались.

Всю дорогу Анна Георгиевна бредила.

Ивашковский смотрел на её красивое горячечное лицо, время от времени перегибался с седла, чтобы поправить изголовье или дать попить.

«Вот умрёт она сейчас…» – думал он.

До заимки они добрались уже при луне.

Ивашковский приказал прибрать в зимовейке и притащить свежего сена. Сам соорудил постель и уложил раненую. Жечь лучину он не стал, чтобы сохранить в избушке свежий воздух и запах ещё не улежавшегося сена. Молча сел на порог и смотрел, как остальные бандиты укладываются возле костров, варят ужин и, как всегда, когда не было рядом Черепахиной, матюгают друг друга и врут сальные подробности про былых баб.

Вопреки опасениям Ивашковского, Анна Георгиевна умирать не собиралась. В зимовье она быстро успокоилась и заснула, а к утру ей стало совсем легче.

– Ивашковский, вы спите?

– Нет, Анна Георгиевна.

– Сделаем перевязку. Очень болит. Нарвите подорожника.

Когда Ивашковский ушёл, она тоже поднялась и вышла из избушки.

На поляне, завернувшись с головами в шинели и пальтушки, по-собачьи, мелко дрожа от утреннего холода, спали вповалку бандиты.

Она села на бревно у порога и стала смотреть на лес.

В том соперничестве, которое вели здесь лето и приближающаяся осень, ещё было равновесие сил: зелень стояла буйная и густая, цвели ромашки, сочно дыбились травы, но от земли уже пахнуло не теплом, а родниково-студёной свежестью, трепетно лопотали осинки, и заря занималась по-осеннему бескровная, холодновато-светлая. Редкие птицы посвистывали без прежней хмельной весёлости, с грустинкой, продлинённо. Эти признаки осени постепенно будут набирать силу, и вдруг – нет, это только человеку покажется, что вдруг, потому что некогда ему смотреть и запоминать неспешные перемены, – лес оденется в траурно-золотую ризу, а потом, также неслышно, придёт зима – пустая, холодная…

Вернулся Ивашковский с пучком зелёных холодных лопушков в руке.

Анна Георгиевна велела их вымыть, а сама стала расстёгивать медные пуговицы гимнастёрки, в которую её нарядили вчера после перевязки. Но снять её не смогла, попросила Ивашковского. Он стал опасливо снимать просторную одежду, чулком стягивая её с перебинтованного тела.

– Разбинтуйте!

Окровавленные бинты слиплись и спереди, и сзади.

«Пуля вышла, – обрадовалась Анна Георгиевна, – значит, ничего страшного». Но боль была острой, нестерпимой.

– Найдите спирту.

– У меня нету. Я же обещал вам не пить.

– Возьмите у Грабышева, у него всегда есть.

Ивашковский разбудил кузнеца и потребовал спирту.

– Нету, – сказал тот. – Самому нужен.

– Не мне, Анна Георгиевна просит.

– И для неё нету. Обойдётся. Подохнет без спирту, – сказал Грабышев, не видевший Черепахиной, так как сидел к ней спиной. – Иди отсель, указчик. Кыш! Не слуга я вам боле. Понял?

– Ивашковский, идите сюда! – позвала Анна Георгиевна.

На зов обернулся Грабышев и показал ей белый оскал зубов. Потом поднялся и лениво потянулся всеми конечностями, как свободный и никому не подвластный человек.

Ивашковский подошёл к Черепахиной. Она кивком показала на болтавшийся у его колен маузер. Он расстегнул кобуру и подал ей тяжёлую машинку.

Грабышев заметил это, сощурил глаза, провёл пальцами по бороде и безразлично сказал:

– Не балуй, барынька. Не ровен час…

Не поднимая маузера, Анна Георгиевна нажала на спуск, и Грабышев ладонью захлопнул раскрытый было для зевка мохнатый рот. С выпученными безумными глазами он сделал несколько шагов к ней и упал ниц. На затылке, пульсируя, булькала красная шишка.