Текст книги "Homo sensum (человек смыслопорождающий)"

Введение

Имея конец пути, можно легче всего понять и весь путь в целом, и смысл отдельных этапов.

Л.С. Выготский

В конце XIX столетия наука подошла к рубежу, за которым начиналось «исчезновение бытия». Аналитические методы расчленили живое целое на мельчайшие «атомы», изгнав из науки саму жизнь. «Сложные образования и процессы разлагались при этом на составные элементы и переставали существовать как целое, как структуры. Они сводились к процессам более элементарного порядка, занимающим подчиненное положение и выполняющим определенную функцию по отношению к целому, в состав которого они входят. Как организм, разложенный на составные элементы, обнаруживает свой состав, но уже не обнаруживает специфически органических свойств и закономерностей, так и эти сложные и целостные психологические образования теряли свое основное качество, переставали быть самими собой при сведении их к процессам более элементарного порядка» (Выготский, 1983а, с. 7).

Отказавшись от души, как предмета метафизического и чувственно непостижимого, многообразные психологические школы стали наперебой предлагать свои решения проблемы. Даже интроспекционисты предметом своего исследования считали только то, что дано нам нашими органами чувств[2]2
  «Своим пониманием интроспекции Вундт зафиксировал элементаризм и сенсуализм, и в дальнейшем интроспекционизм в своих лабораториях неизменно обнаруживал сенсорные элементы, поскольку они были результатами «хорошего» наблюдения» (Боринг, 2002, с. 32).


[Закрыть].

Итогом всепроникающего эмпиризма стал известный кризис, охвативший психологическую науку. Философы заговорили о необходимости преодоления парадигмы интеллектуализма, о возвращении к «жизни духа»: «Высшей судебной инстанцией в делах познания не может и не должна быть инстанция рационалистическая и интеллектуалистическая, а лишь полная и целостная жизнь духа» (Бердяев, 1989, с. 28).

Впрочем, кризисные явления можно было обнаружить и в традиционных естественных науках. Проблема разведения фенотипических и каузальных понятий (Левин, 2001) нашла свое проявление в возникновении генетики и квантовой физики. Но в физике и биологии существовал чувственно-воспринимаемый предмет исследования. У психологов такого предмета не было.

Так было в начале прошлого века, когда Выготский заявил: психология смешивает бытие и явление. Словно заклинание воспроизводит он цитату из Маркса: «Если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишня» (Маркс, Энгельс, 1963, с. 384; см.: Выготский, 1982а, с. 141, с. 413; Выготский, 1982б, с. 223; Выготский, 1983а, с. 98; Выготский, 1983б, с. 154; Выготский, 1984а, с. 73). Изучая явление, все психологические школы считают его предметом своего исследования, в то время как предмет психологии на самом деле лишь феноменологически дан нам в чувственном восприятии. Психология лишь на основании «кажимости» должна делать выводы о бытии. Поэтому она в принципе не может быть эмпирической наукой (то есть наукой, изучающей чувственно данные объекты). Необходима особая теоретическая психология, которая только и может быть общей психологией, построенной на базе диалектического материализма, то есть психология может быть только психологией диалектической. Основой системы взглядов Выготского выступала диалектическая идея. Все остальные теоретические конструкты – в том числе и тезис о культурно-историческом[3]3
  Термин – «культурно-историческая теория Л.С.Выготского» – приобрел с годами устойчивый характер. Однако, имеется ряд аргументов, заставляющих терминологически отграничить теорию Выготского от иных культурно-психологических подходов современной психологии. Теория (и методология) Выготского, на наш взгляд, существенно отличаются от всего, сделанного до (и после) него. Иногда исследовательская программа, осуществлявшаяся Выготским и его единомышленниками в 1926–28 гг. (см.: А.А.Леонтьев, 1983), принимается как главное достижение Выготского и его научной школы. В то же время, в современной российской психологии, прежде всего усилиями А.Г.Асмолова (2001; 2002) и В.П.Зинченко (1996а;б; 2000), формируется культурно-историческая психология, которая, безусловно, базируясь на идеях, высказанных Выготским, содержательно выходит далеко за пределы теоретических конструкций, им созданных. Кроме того, в современной психологии (европейской и североамериканской) существует культурно-историческая школа, некоторые положения которой отличаются от принципиальных представлений Выготского (см.: Дорфман, 2001, с. 21–23). Поэтому в данной работе мы предпочитаем употреблять термин «психологическая система Л.С.Выготского», считая понятие «культурно-историческая теория» не столь определенным, как это было несколько десятилетий назад.


[Закрыть] развитии человека и его психики – носили подчиненный характер по отношению к этой основной идее. Об этом, собственно, и пойдет речь в этой книге.

Авторы статьи, опубликованной в 1981 г. (Лучков, Певзнер, 1981), подчеркивая, что творчеству Л.С.Выготского посвящены всего лишь одна книга (Брушлинский, 1968) и одно диссертационное исследование (Радзиховский, 1979), призвали поддержать призыв А.В.Петровского (1967) посвятить Выготскому не одну историко-психологическую монографию, дабы «вернуться к Выготскому (или вернуть Выготского)» (Лучков, Певзнер, 1981, с. 61).

За прошедшие десятилетия многое изменилось. Статьи, монографии, диссертации, содержащие анализ психологической системы Выготского, исчисляются десятками, а может быть, и сотнями. Кажется, к сказанному добавить уже нечего. И все же идеи «Моцарта в психологии» (Тулмин, 1981) привлекают все новых и новых исследователей.

Споря о том, кто же такой Выготский – символист или бихевиорист, интроспекционист или когнитивист, психолог, культуролог или методолог – психологическое сообщество так и не смогло придти к однозначному выводу. Главная причина подобного положения видится в фундаментальности самой теории Выготского, ее принципиальной несводимости к тому или иному стереотипу, к той или иной из существующих в современной психологии схем.

Если мы попробуем проанализировать отдельные «куски» психологической системы Выготского – статьи, книги и даже целые теоретические построения, созданные в разные периоды времени, – то неизбежно придем к выводу о его «ориентации» на одну из известных нам теорий. При рассмотрении статей Выготского, опубликованных в 1924–25 гг., может показаться, что истоки его теории – в бихевиоризме. В то же время, «надо обладать удивительным воображением, чтобы распознать в авторе «Психологии искусства» (1925) бихевиориста» (Мещеряков, Зинченко, 2000, с. 114). «Мышление и речь» писал психолингвист, причем придерживающийся «конвергенционизма» в четвертой главе и поэтики – в седьмой[4]4
  Дж. Верч утверждает, что главы 5 и 6 «Мышления и речи» различаются тем, что в них принимается в качестве движущих сил развития: «продвижение» от «комплекса» к понятию или возникновение понятий в общественно обусловленной деятельности (Верч, 1996, с. 60).


[Закрыть].

Из сказанного можно сделать два вывода. Либо Лев Семенович Выготский на протяжении своего непродолжительного творческого пути с легкостью менял свои научные взгляды. И тогда удивительным выглядит интерес, который проявляют к нему серьезные психологи. Либо существуют изъяны в методологии «выготсковедения». А это означает, что необходимы новые попытки разобраться в принципах построения теории Выготского.

Анализ той или иной концепции может быть проведен на основании различных методологических установок. Можно, в частности, выделить три способа интерпретации концепций: а) в соответствии с одной установкой «внутриконцептуальной» позиции «интерпретатор видит свою задачу в том, чтобы достроить здание концепции, не завершенное, по его мнению, автором»; б) с точки зрения «надконцептуальной» позиции, «ценностью для исследователя-интерпретатора будет сохранение (точнее восстановление) целостности реконструируемого мира концепции, завершенного по замыслу, хотя, возможно, и не достроенного в деталях»; в) «при «межконцептуальной» позиции происходит критика фрагментов концепции под углом зрения возможности включения их в собственную теорию» (Постовалова, 1982, с. 7).

Вряд ли полноценный анализ может быть основан только на одном из перечисленных (или любых других) подходов. В то же время, та или иная преобладающая методологическая установка, «позиция», придает исследованию специфическую окраску. Используя описанную выше терминологию, можно сказать, что наш анализ прежде всего осуществляется с «надконцептуальной» позиции. Мы хотим, прежде всего, восстановить из сложной психологической системы одного из выдающихся мыслителей XX века главную линию и основное методологическое звено его исследований. Безусловно, в этом анализе будут представлены и элементы интерпретации с «внутриконцептуальной» позиции – в силу ряда причин система взглядов Выготского не может считаться завершенной. Наконец, трудно требовать от любого исследования, чтобы в нем отсутствовало влияние собственных взглядов автора[5]5
  Когда известного русского историка, профессора Московского университета Т.Н.Грановского обвинили в том, что история служит ему только для высказывания своего воззрения, он отвечал оппонентам: «Это отчасти справедливо, я имею убеждения и провожу их в моих чтениях; если б я не имел их, я не вышел бы публично перед вами для того, чтобы рассказывать, более или менее занимательно, ряд событий» (см.: Герцен, 1969, с. 464).


[Закрыть], его теоретических построений. Более того, такое требование абсурдно – одним из критериев научности является оригинальность излагаемого. Поэтому нельзя исключить из данной работы моменты «межконцептуального» анализа. Однако, в первую очередь, повторю, в ее основании – надконцептуальный анализ.

В этой связи можно вспомнить слова Г.Г.Шпета, сказанные по поводу метода, который он использует, анализируя теорию Гумбольдта. Шпет, по его собственному утверждению, «ищет только уразумения смысла высказанных Гумбольдтом идей и диалектического истолкования их, сперва в общем идейном контексте его времени (включающем в себя, само собой разумеется, как составную часть и всю предшествующую идейную историю), а затем и последующего времени, вплоть до определения места его идей в современном научно-философском мышлении… Выводы интерпретации здесь могут и должны идти дальше того, что explicite заявлено самим автором, они могут даже вступить в видимое противоречие с открытыми заявлениями автора, но их оценка и критика может и должна иметь в виду только одно: признание внутренней плодоносности или пустоты самих идей и чисто логическую возможность интерпретативных выводов» (Шпет, 1996, с. 74).

Похожий метод применял А.Ф.Лосев, исследуя систему философских воззрений Платона. Вот как он излагал построение своего метода: «Мы должны рассмотреть каждый диалог Платона в отдельности и относительно каждого диалога решить вопрос: что он дает в смысле учения об идеях? А этот вопрос в свою очередь связывается с другими вопросами: в каком отношении, в каком логическом отношении этот результат данного диалога стоит к результатам всякого другого диалога? Ясно, что мы сразу же наталкиваемся на необходимость какого-то сравнения этих результатов и, след., какой-то их классификации. Эта классификация, конечно, не должна быть чисто формальной. Мы должны все время помнить, что перед нами – живое философствование живого человека и что, след., ему принципиально свойственен какой-то единый одухотворяющий центр, от которого и расходятся лучи – разной силы и разного смысла – по разным направлениям. Строго говоря, это уже не будет никакой «классификацией», ибо всякая классификация неизбежно статична и формальна. Но зато это было органической диалектикой философского развития Платона, органической диалектикой его системы. Мы изучаем каждую мысль Платона отдельно; смотрим, как оценивает ее тот или иной исследователь; объединяем эту мысль с другой мыслью; смотрим, какой из прочих мыслей Платона она больше соответствует, получается ли что-нибудь целое из объединения разных мыслей или не получается, и если получается, то какое именно целое, с каким смыслом, значением и структурой» (Лосев, 1993, с. 290–291).

В настоящем исследовании предпринята попытка разобраться в том, «какое именно целое, с каким смыслом, значением и структурой», представляет собой система психологических взглядов одного из величайших психологов XX столетия Льва Семеновича Выготского. Среди современных концепций сходный методологический подход видится в логико-семантическом анализе концепции Выготского, проведенном Б.Г.Мещеряковым. Цель этого исследования, как ее формулирует автор, «состояла в том, чтобы выявить и привести в систему понятийно-терминологический аппарат концепции Л.С.Выготского» (Мещеряков, 2000, с. 6).

Вместе с тем, представленный нами метод имеет существенное отличие. До сих пор исследования творчества Л.С.Выготского проводились без учета фактора развития теоретических построений этого мыслителя. Поэтому, как нам представляется, существует известная разноголосица в оценке его теории. Выготского называют бихевиористом, символистом, интроспекционистом (Чеснокова, 2000); в 30-е годы его называли агентом империализма, сегодня обвиняют в большевизме. Известны утверждения, в соответствии с которыми Л.С.Выготский – не психолог, а то ли искусствовед, то ли методолог науки.

Мнение автора состоит в том, что подобная разноголосица, редко встречающаяся в истории науки, не может быть вызвана случайной причиной. Необходимо найти фактор, определяющий систематичность подобного многообразия мнений. Мне кажется, таким системообразующим фактором является «временная ось», на которой располагаются теоретические концепты в системе Л.С.Выготского.

Как отмечалось в психологической литературе, в творчестве Выготского можно выделить несколько этапов (см.: Брушлинский, 1968; Радзиховский, 1979; А.Н.Леонтьев, 1982; Ярошевский, Гургенидзе, 1982; Эльконин, 1984; Ярошевский, 1996; А.А.Леонтьев, 2001). Временные границы этих этапов не вполне четки, но наличие концептуальных узлов в работах Выготского позволяет достаточно уверенно назвать основные годы, соответствующие этим этапам. Примерно до 1927 года научная деятельность Выготского направлена на определение своего отношения к существующей системе психологических точек зрения. Данный этап прежде всего характеризуется критическим осмыслением основных принципов поведенческой психологии и завершается созданием работы «Исторический смысл психологического кризиса». Период с 1927 до 1931 года, когда Выготский обратился к проблемам, рассмотренным им в «Истории развития высших психических функций», связан с разработкой основных положений культурно-исторической теории. Наконец, последний период посвящен созданию теории речевого мышления, которая наиболее полно изложена Выготским в работе «Мышление и речь». Пожалуй, к перечисленному вполне можно добавить самый ранний этап в психологическом творчестве Выготского, когда в центре его внимания находились литературоведческие вопросы. Итогом этого периода стала работа Выготского «Психология искусства».

Наличие такой периодизации позволяет предполагать, что каждый этап развития теории Л.С.Выготского определяется особой целью. Однако, не менее логичным может быть предположение о том, что каждая из этих подцелей определяется, в свою очередь, некоторой общей и основной идеей. Здесь уместно припомнить слова Н.А.Бердяева: «Я прошел длинный философский путь. В нем были разные периоды. Внешне могло быть впечатление, что мои философские взгляды меняются. Но первые двигатели у меня оставались те же. И многое, что было в начале моего философского пути, я вновь осознал теперь, после обогащения опыта мысли всей моей жизни» (Бердяев, 1999, с. 74).

В качестве еще одного примера приведем высказывания К.А.Абульхановой-Славской о творческом пути С.Л.Рубинштейна: «Уникальность научной судьбы С.Л.Рубинштейна порождает вопрос: существует ли единое логическое основание, основная идея, интегрирующая все его творчество? Уже в марбургской диссертации, затем в неопубликованных рукописях 20-х годов и, наконец, в работе «Человек и мир» мы находим принципиальные разработки не только общефилософских проблем, но и проблем этики, эстетики, методологический анализ теории относительности Эйнштейна. Интегрирован ли внутренне этот широчайший круг исследований?» – задает вопрос К.А.Абульханова-Славская (1989, с. 10). И сама дает ответ: «Сравнение ранних философских исследований С.Л.Рубинштейна, охватывающих период до 30-х годов, с основными идеями, решением определенного круга проблем и даже формулировками книги «Человек и мир» приводит к поразительному открытию. Мы обнаруживаем иногда почти буквальное текстуальное и всегда – контекстуальное совпадение в формулировке проблем. А вместе с тем и по складу личности, и по характеру рассматриваемых проблем предположение о простом восстановлении ранних рукописей в последнем труде исключается. Совпадения формулировок ранних и поздних работ являются свидетельством не блестящей памяти или кропотливой архивной работы С.Л.Рубинштейна (он никогда не прикасался к ранее написанному, избегая и всяческих архивов), а непрерывности философского исследования, философского размышления С.Л.Рубинштейна. Если в рукописях 20-х годов он выдвигает философскую онтологическую систему, то в завершающем труде жизни – книге «Человек и мир» – дает ее разработку и методологическое фундирование для всего гуманитарного знания» (там же, с. 12).

Из сделанных замечаний следует вывод: мы не сможем адекватно интерпретировать систему взглядов того или иного исследователя – в том числе, разумеется, и Л.С.Выготского, – если не будем учитывать ее развитие.

Фраза, вынесенная в начало этой книги как эпиграф, была написана Л.С.Выготским в его работе «Исторический смысл психологического кризиса». К сожалению, ее смысл редко относится современными исследователями к психологической системе самого Выготского. Может быть, в противном случае не было бы столь контрастных оценок его творчества: в начале был бихевиористом – в конце стал символистом, а может быть, в начале был символистом, а в конце стал когнитивистом. На наш взгляд, методология Выготского, которую можно понять, только охватив всю его психологическую систему, в то же время является логическим истоком конкретно-психологических построений Льва Семеновича. Поэтому логичным представляется увидеть в методологических построениях Выготского элементы его конкретно-психологических воззрений. А это станет возможно, только если рассматривать отдельные части теоретической конструкции Л.С.Выготского сквозь призму его общего методологического подхода.

Глава 1
Марксистская философия в психологической системе Л.С. Выготского

В последние годы общим стало утверждение, в соответствии с которым теория Л.С.Выготского служит образцом неклассической психологии. Однако, не существует единого мнения относительно того, что такое эта самая «неклассичность». А.А.Пузырей (1986) предложил считать таким признаком введение Выготским психотехнической парадигмы. Д.Б.Эльконин (1989) признаком неклассичности теории Выготского считал его концепцию идеальной формы. В.П.Зинченко (1996б) – единство бытия-сознания. Представляется, что эти и подобные им утверждения, выражая дух теории Выготского, являясь экстраполяцией его идей, в то же время, далеки от «буквы» его психологической системы. Ближе к взглядам самого Выготского позиция, предложенная А.Г.Чесноковой (2001): неклассичность теории Выготского состоит в его направленности на построение диалектической психологии.

Лев Семенович начинает свои психологические исследования в годы активного проникновения марксистской идеологии в советскую науку. Мы не будем вдаваться в подробности вопроса: кто из советских психологов и насколько искренно следовал принципам и догматам диалектического материализма. Однако, нельзя не сказать, что отмеченное проникновение диамата в психологию постреволюционной России не было столь прямолинейным, как это часто трактуется в современной исторической науке.

На самом деле, распространение марксизма в Советском Союзе происходило как бы по двум направлениям. Большая часть философов, психологов, обществоведов, уверовав в истинность «основного закона» философии, принялась отстаивать принцип первичности материи по отношению к сознанию.

Другая группа исследователей (их было значительно меньше и именно их вслед за А.В.Брушлинским (2000) можно назвать «андеграундом диамата»), восприняла в марксизме, прежде всего диалектическую методологию, в основании которой, как хорошо известно, лежала философская система Гегеля. В наши дни жарких дебатов по поводу роли и места марксистской философии в развитии советской психологии, хотелось бы привести один аргумент в защиту диамата. Работы Маркса, Энгельса, Ленина явились тем мостиком, благодаря которому советские исследователи знакомились с гегелевской методологией. Вряд ли разумным может выглядеть в данной ситуации аргумент – марксисты исказили и переврали Гегеля – вот если бы не марксисты, мы давно бы знали великого философа по его собственным сочинениям, а не по «перевернутому» Марксом и Энгельсом диалектическому материализму. История, как известно, не терпит сослагательного наклонения. Трудно сказать, что было бы, если бы в сочинениях марксистов не присутствовали бы постоянные ссылки на Гегеля. Факт остается фактом: советские психологи диалектику учили не по Гегелю. Но учили! Недаром в современной российской психологии все более отчетливо звучит мнение, в соответствии с которым «сейчас, когда с философских работ Маркса наконец снята чуждая им функция универсального и единственно истинного Учения, стала возможной непредвзятая оценка как их неизбежной ограниченности, так и их чрезвычайной эвристичности для разработки ряда конкретных проблем философии и психологии человека» (Леонтьев, 1997, с. 158), – и появляются попытки не предвзятого анализа влияния марксистской философии на развитие советской психологии (Гордеева, 1997) и, в частности, теории Л.С.Выготского (Гордеева, 1996).

В работах Выготского очень мало цитат из сочинений Гегеля. Зато есть множество ссылок на высказывания Гегеля, приведенные Марксом, Энгельсом, Лениным. Теперь мы можем поблагодарить их за то, что они позволили Выготскому ассимилировать в своей психологической системе философию немецкого мыслителя.