Текст книги "Homo sensum (человек смыслопорождающий)"

Л.С.Выготский неоднократно подчеркивал, что предметом его исследований является поведение человека. Правда, эксплицитные определения поведения как предмета психологии даются автором культурно-исторической теории лишь на первом этапе развития его психологической системы, реже встречаются на втором этапе и отсутствуют в текстах, раскрывающих содержание теории речевого мышления. В своих ранних работах Выготский прямо говорит о том, что именно поведение является предметом психологии (Выготский, 1982а, с. 57, 70). Так же определенно Выготский называет предмет своего исследования в теории развития высших психических функций, когда утверждает, что понятия «развитие высших психических функций» и «культурное развитие поведения» тождественны (Выготский, 1983а, с. 14), а также, что «развитие высших психических функций составляет одну из важнейших сторон культурного развития поведения» (там же, с. 29).

Выготский приступил к созданию своей теории в то время, когда понятие «поведение» обозначало «все, что называют этим именем в сравнительной психологии» (Уотсон, 1980а, с. 18). Поведение в бихевиористском толковании не только не включало в себя, но отрицало признак осознанности. В основе толкования сознания в старой психологии лежало признание «коренного различия психики от физической природы» (Выготский, 1982а, с. 410). С точки же зрения самого Выготского, «психика является частью самой природы. Как и вся остальная природа, она… возникла в процессе развития» (там же, с. 137).

Можно предположить, что автор культурно-исторической теории и сам осознавал узость своей «поведенческой» терминологии, пытаясь понять «чем же отличается этот рефлекс от того» (Выготский, 1982а, с. 82). Для нас важно другое. Сознание в теории Выготского выступает как внутренний момент поведения. Поэтому оно не имеет своего «особого» бытия. Не существует отдельно сознание и отдельно поведение. Есть только одухотворенное поведение как «органическая система», в основании которой лежит процесс взаимодействия человека с окружающим его миром. По Выготскому, бытие сознания следует искать в поведении человека. В этом отличие изучения Выготским «бытийного слоя сознания» (Велихов, Зинченко и Лекторский, 1988) от интроспекционизма, абсолютизировавшего рефлексивный слой сознания, и бихевиоризма, вообще отказывавшего сознанию в бытийности.

Конечно, можно заниматься и сознанием самим по себе, но это – прерогатива гносеологии, где «кажимость есть» (там же, с. 415). В пределах же конкретно-психологического исследования сознание – только атрибут (движения) материи, мыслящего тела (Спиноза). Поэтому предметом такой «частной» психологии может быть только поведение. Но поведение не в бихевиористском его толковании, как явление, а как процесс взаимодействия человека с окружающей его действительностью, приобретший в ходе естественно-исторического развития особое свойство – осознанность.

Перед нами возникает проблема: мы должны развести бихевиористское толкование понятия «поведение» и его толкование в теории Выготского. Поведение у Выготского – это внечувственная органическая система, данная субъекту в его превращенной форме – в сознании. Нужен новый термин. Его нет у Выготского. Но он нужен. Может быть, «осознанное поведение». Может быть, «одухотворенное поведение». Может быть, «деятельность». В контексте данной книги у нас нет возможности и не представляется необходимым вдаваться в терминологические проблемы. Главное – зафиксировать факт содержательного различия двух подходов к изучению поведения.

Марксисты в области науки игнорируют самим же марксизмом постулируемую относительность первичности материи по отношению к сознанию, и вместо исторической первичности материи по отношению к сознанию, подменяют ее онтологической первичностью, хотя именно относительность данного соотношения позволила, например, Гегелю логически выводить законы природы из мышления («переворачивая с ног на голову» – как вполне правомерно, со своей точки зрения, утверждает марксизм – суть дела при попытке сделать то же самое исторически).

Поскольку формальная интерпретация материалистического подхода к соотношению материального и идеального требует установления между тем и другим абсолютного отношения «первичное-вторичное», то в качестве первичного принимается именно то, что предлагает само сознание: в одних случаях таким первичным называется мозг человека (или высшая нервная деятельность), в других – поведение. Но и в первом, и во втором случае сознание не может не выступать в качестве субстанции, рядоположной материи. Таким образом, вульгарный материализм, по формы отмежевываясь от идеалистических (и дуалистических) концепций, по содержанию смыкается с этими теориями в представлении сознания как субстанции.

Итак, сложность исследования психики заключается именно в неуловимости самого этого феномена. Любое явление, наблюдаемое исследователем, не может быть обозначено как наблюдение явлений сознания. Сознание в принципе не имеет своей феноменологии, поскольку не имеет своего, не зависимого от органической системы, бытия. В отличие, скажем, от физики или биологии, где изучаются реальные, т. е. существующие вне субъекта наблюдения, объекты, – в отличие от подобных естественных наук, предмет психологии принципиально ненаблюдаем и любое его описание непременно является следствием априорно принимаемых теоретических постулатов, является каузально-динамическим. Иными словами, мы не можем произвести непосредственное описание предмета психологии, но можем этот предмет объяснить.

Для того, чтобы анализ психики был осуществлен, требуется выйти за пределы описания в терминах материального субстрата и оперировать исключительно категориями, обозначающими оторванные от материи свойства субстрата. Но этот закономерный и очевидный прием часто приводит к противопоставлению материального и идеального. Чтобы не впасть в ошибку такого противопоставления, необходимо в ходе психологического анализа систематически производить сопоставление двух относительно независимых видов бытия. Данное сопоставление – все равно, выражено ли оно эксплицитно или осуществляется только в сознании исследователя – препятствует абсолютизации психики как субстанции.

В то же время, выражая свое понимание проблемы сознания в ранних статьях, посвященных критике поведенческой психологии Выготский утверждает, что «сознания… как особого способа бытия не оказывается» (Выготский, 1982а, с. 98). Данное толкование направлено против субстанциализации сознания, осуществлявшейся как традиционной психологией, так и бихевиоризмом. Противопоставление материи и сознания, утверждает Выготский, есть результат смешения гносеологического и онтологического аспектов проблемы: «В гносеологии кажимость есть, и утверждать о ней, что она есть бытие, – ложь. В онтологии кажимости нет вовсе. Или психические феномены существуют, тогда они материальны и объективны, или их нет – тогда их нет и изучать их нельзя. Невозможна никакая наука только о субъективном, о кажимости, о призраках, о том, чего нет… Нельзя сказать: в мире существуют реальные и нереальные вещи – нереальное не существует» (там же, с. 415). Выготский предлагает однозначное решение этой дилеммы: «Субъективное есть кажущееся, а потому его нет» (там же),

Что же это такое: часть природы, которой нет и о которой невозможна никакая наука? Можно ли дать ответ на этот парадоксальный вопрос? Можно, если вспомнить одно слово, которое есть у Выготского, но которое выпало из нашего вопроса. Это – слово «только». «Только» о субъективном наука невозможна. Ведь «сознания… как особого способа бытия не оказывается» (там же, с. 98). «Особого»! А какой же способ бытия есть сознание? Где его искать, это самое «неособое» бытие?

Отвечая на этот вопрос, Выготский обращается к той «естественнонаучной парадигме», на фоне которой разворачивалась его научная деятельность, вычерпывает из нее концепции, релевантные его теории, и анализирует их, отбирая верные (по крайней мере, с точки зрения самого Выготского) и отбрасывая ложные. Бихевиористы исследовали поведение, но отрицали возможность изучения сознания. Это – тупик. Но есть работы А.Н.Северцова, который показал, что психический процесс вызывает изменение свойств и структуры поведения. Есть «Рефлексы головного мозга» и «Элементы мысли» И.М.Сеченова. «Естественнонаучная парадигма» настойчиво убеждала: психика есть приспособительная реакция, цлостно включенная в цепочку жизненных отправлений организма.

С точки зрения Л.С.Выготского, исследование сознания должно заключаться в следующем. Существуют, с одной стороны, мир вещей и, с другой стороны, материальный субстрат сознания. Итогом их взаимодействия является сознание. Сравнивая сознание с зеркальным отражением вещей, Выготский пишет: «Если мы будем знать вещь и законы отражения света, мы всегда объясним, предскажем, по своей воле вызовем, изменим призрак… То же и в психологии… Загадка психики решится… не путем изучения призраков, а путем изучения двух рядов объективных процессов, из взаимодействия которых возникают призраки как кажущиеся отражения одного в другом» (там же, с. 416).

В итоге единица психологического анализа выходит за пределы представления предмета исследования как отграниченной области бытия. Такое представление, выражаемое посредством введения первичной абстракции, на уровне логического начала претерпевает превращение, итогом которого является представление предмета как образования, включающего в свое содержание те образования, которые первоначально считаются внешними по отношению к предмету исследования.

Таким образом, в ходе построения теории предмет исследования утрачивает свою эмпирическую (в сенсуалистском толковании) очевидную «онтологическую» отграниченность. В этой связи можно привести высказывание А.Бергсона: «Есть только одно средство опровергнуть материализм, а именно: установить, что материя абсолютно такова, какою она кажется. Этим из материи исключалась бы всякая виртуальность, всякая сокрытая сила, а явления духа получили бы независимую реальность» (Бергсон, 1911, с. 65). Очевидно, не случайно А.Н.Леонтьев, проводивший исследование опосредованного запоминания под непосредственным руководством Л.С.Выготского, приводит это высказывание на страницах своей книги (см.: Леонтьев, 1931, с. 20) со следующим комментарием: «Говоря о научной несостоятельности чистой эмпирики, мы конечно меньше всего имеем в виду отказ от эмпирического метода и переход к построению и внесению в психологию „сверху“ априорных конструкций. Мы хотим лишь выразить ту мысль, что „познание, желающее брать вещи так, как они есть, впадает в противоречие с самим собой“, и что эмпирия не может не быть проникнута и обусловлена теорией, но сама эта теория в свою очередь порождается из эмпирии, из объективных фактов» (Леонтьев, 1931, с. 29). Для нас это означает, что предмет не «утрачивает» свою реальную связь с «онтологией», а, наоборот, «онтология» предмета получает неполное толкование в теоретической системе. Это – указание на необходимость изменения представлений о предметной области исследования. В результате происходит введение новой единицы психологического анализа в форме первичной абстракции, что знаменует собой начало построения новой психологической теории.

В пределах гносеологического исследования мир выступает как нечто внешнее по отношению к сознанию. Сознание выступает здесь как средство жизнедеятельности субъекта. Именно к этому случаю можно отнести слова Л.С.Выготского: «Психика построена по типу инструмента, который выбирает, изолирует отдельные черты явлений: глаз, который видел бы все, именно поэтому не видел бы ничего, сознание, которое сознавало бы все, ничего бы не сознавало, и самосознание, если сознавало все, не сознавало бы ничего. Наш опыт заключен между двумя порогами, мы видим лишь маленький отрезок мира; наши чувства дают нам мир в выдержках, извлечениях, важных для нас. Внутри порогов они опять отмечают не все многообразие применений, а переводят их опять через новые пороги. Сознание как бы прыжками следует за природой, с пропусками, пробелами. Психика выбирает устойчивые точки действительности среди всеобщего движения. Она есть островки безопасности в гераклитовом потоке» (Выготский, 1982а, с. 347). Однако за пределами гносеологического исследования мы должны рассматривать сознание как одну из форм развития мира. Тогда сознание теряет свою абсолютную противопоставленность бытию, рассматривается как часть бытия и, таким образом, рассматриваемое безотносительно к своей функции, приобретает статус «чистого процесса». Здесь и само сознание мы интерпретируем как «гераклитов поток». Это – тот процесс, который лежит в основе «выбора устойчивых точек действительности среди всеобщего движения».

Именно в этом пункте прослеживается отличие концепции Выготского от традиционного естественнонаучного взгляда. С точки зрения естественнонаучного подхода, предмет исследования – это отграниченная, структурированная, поддающаяся объяснению, имеющая свою историю часть реальности, исследование которой позволяет сделать выводы, распространимые на более обширные сферы реальности же. Для Выготского поведение – реальность, необходимая для того, чтобы, изучив ее, сделать выводы о нереальном, о кажимости. В этом – коренное отличие теории Выготского от всех других психологических учений: в пределах конкретно-психологического исследования («онтологически») нельзя изучать сознание (как это пытались делать интроспекционисты) и бессмысленно изучать поведение (как это делали бихевиористы). Нужно изучать поведение, чтобы изучить сознание.

Таким образом, на первом этапе своей теории Л.С.Выготский приходит к понятию сознания, определяемому через рефлекс как приспособительная реакция организма, содержательно выражающая внутреннюю сторону рефлекторного акта. На основании идей о реактивности сознания и о его характере внутренней стороны рефлекса Л.С.Выготским выводится объяснительный принцип теории первого этапа. В соответствии с этим принципом, необходимо различать гносеологическое и конкретно-научное решение проблемы сознания. Выготский понимал относительность противопоставления сознания и материи за теми пределами, которые определяют направление гносеологического исследования (см.: Ленин, т. 18, с. 151, 253).

Таким образом, в соответствии с концепцией соотношения сознания и поведения, разработанной Выготским на первом этапе его психологической деятельности, сознание выступает как внутренний «момент» поведения человека. В свою очередь, содержание понятия «поведение» в работах Выготского, включающее в качестве своего внутреннего «момента» сознание, явням образом отличается от того содержания, которое вкладывали в это понятие представители поведенческих направлений. Поведение человека в теории Выготского качественно отличается от поведения в бихевиористском толковании своей осознанностью. Это, если воспользоваться термином К.Маркса, – «органическая система», в основании которой лежит процесс взаимодействия человека с окружающим его миром.

Предложенный Л.С.Выготским объяснительный принцип вступает в противоречие с содержанием понятия «рефлекс» в том его толковании, которое было принято в различных поведенческих психологических концепциях. Рефлекс в бихевиористском толковании отрицает осознанность. Напротив, у Выготского поведение оказывается осознанным процессом, а это значит, что понятие «рефлекс» перерастает те границы, которые были поставлены поведенческой психологией.

Уже на первом этапе построения собственной психологической теории Выготским была разработана концепция соотношения сознания и поведения. И если в последующих работах Выготского соотношение сознания и поведения не было эксплицировано как предмет исследования, то, на мой взгляд, именно потому, что формула такого соотношения была выработана и требовала не переделки, а воплощения в конкретно-психологических исследованиях в качестве методологического принципа. Эта принципиальная формула находит свое выражение в дальнейших исследованиях Выготского.

В своих ранних работах Выготский определил для себя предмет своего исследования: поведение. Естественно, перед ним встал вопрос о средствах изучения этого предмета – вопрос о методе. Хорошо известно, что для самого Выготского таким средством стал метод выделения единиц.

Единицы анализа можно найти в любом научном построении. Но почему Выготский – в отличие от многих – осознанно выделил это орудие исследовательского труда как свой метод? Потому ли, что он хотел тем самым зафиксировать «неестественность процессов функционирования психического аппарата» (Пузырей, 1986, с. 87), или потому, что «взятый из естественных наук способ анализа (расчленение, структурирование, установление внутренних связей и т. д.) психики противоречит ее природе» (Радзиховский, 1988, с. 120)? Думается, дело в другом. Методолог-Выготский, конечно, не мог не понимать, что психолог не может заниматься своим предметом вообще, так же как биолог не может изучать жизнь вообще, или физик – природу вообще. А раз так, то необходимо выделить нечто такое, что отличалось бы от стимульно-реактивных поведенческих актов Дж. Уотсона, условных рефлексов И.П.Павлова, сочетательных рефлексов В.М.Бехтерева, реакций К.Н.Корнилова… Это «нечто» должно быть таким, чтобы в нем целостно сочетались и психические, и поведенческие процессы. Такой единицей является рефлекс – таков итог поиска Выготского на первом этапе развития его теории. Здесь термин остается старым, но содержание понятия не укладывается в прежние границы. Единица одухотворенного поведения – что-то другое. Но что?

Это – инструментальный акт. Вот он – «рефлекс» человека, рассуждает Выготский. Ведь здесь есть и стимул, и ответ, и присущая только человеку «внутренняя составляющая» – знак. Как видим, и здесь предмет однозначно диктует исследователю выбор единицы.

Дальнейшие исследования автора культурно-исторической теории основаны на идее единства поведенческих и собственно психологических проявлений. В соответствии с этой идеей, психика человека обладает такой же структурой и подчиняется тем же законам, что и поведение. Если в своей внешней деятельности человек отличается от животного, прежде всего, тем, что употребляет орудия, дополняющие и многократно увеличивающие возможности натуральных органов, то и специфику психики человека, по мысли Выготского, составляет именно использование особых орудий – знаков.

Именно такое понимание специфики психического отражения приводит Выготского к понятию «инструментальный акт»: «Инструментальный акт для естественнонаучной психологии – это сложное по составу образование (система реакций), синтетическое целое и вместе с тем простейший отрезок поведения, с которым имеет дело исследование, элементарная единица поведения с точки зрения инструментального метода» (Выготский, 1982а, с. 106). Структурно инструментальный акт складывается из стимула, знака и ответа, а знак интерпретируется как основной (системообразующий) фактор высших психических функций. С точки зрения Выготского, для того, чтобы овладеть своим поведением (высшими психическими функциями), человек применяет психологические орудия (знаки), подобно тому, как в трудовой деятельности – для того, чтобы овладеть предметом своей (трудовой) деятельности – он применяет орудия труда, т. е. структура сознания отображает структуру внешнего предметного действия.

Вводя в контекст своего методологического аппарата категорию «инструментальный акт», Л.С.Выготский «преодолевает характерную для животных непосредственную детерминацию поведения внешними стимулами и актуальными потребностями, внося в нее новые, высшие закономерности, подчиняющие себе действие низших» (Д.А.Леонтьев, 1999, с. 153). Но и здесь предметом его исследования остается одухотворенное, осмысленное поведение человека.

Между миром природы и человеком создается второй мир – мир, являющийся продолжением человека, но, одновременно, составляющий часть природы, преобразованной субъектом деятельности. Структуру этого «второго мира» составляют орудия. Наиболее важным свойством орудий, отличительным признаком является их способность направлять на себя мотивационную сферу человека: «Человек хочет палку, обезьяна – плод. Обезьяна не хочет орудия, Она не изготовляет его на будущее. Для нее это средство удовлетворения инстинктивного желания» (Выготский, 1982а, с. 159). В свою очередь, направленность человека на орудие придает последнему значение, в то время как «палка у обезьяны не становится орудием, она не имеет значения орудий» (там же, с. 158). Таким образом, орудие приобретает знаковую функцию, одновременно как бы удваиваясь в сознании человека. В условиях социального опосредования знаки приобретают свою внутреннюю форму и позволяют человеку произвольно регулировать свою деятельность.

Л.С.Выготский считает, что именно орудийность является тем фактором, который объединяет собственно поведение и высшие психические функции. Раскрытие орудийного характера высших форм поведения позволяет Л.С.Выготскому трактовать поведение и психическое отражение человека как образования, опосредованные знаком.

Внимание исследователя в это время привлекают социальность, опосредованность и структурность психики человека. Анализ этих качеств Выготский производит через призму единства внешних и внутренних орудий. Главным для исследователя здесь становится доказательство существования генетических корней сознания в социальной действительности человека. Плодом этого периода деятельности Выготского явилась теория интериоризации внешних орудий внутрь посредством прямого взаимодействия человека с окружающими его людьми.

Таким образом, на данном этапе развития культурно-исторической теории осознанное поведение человека (высшие психические функции) объясняется через принцип знаковой опосредованности. Однако, данный объяснительный принцип отрицает исходное утверждение, положенное в основание выделения инструментального акта. Ведь, по определению, знак – это то, что имеет значение. Но в структуре инструментального акта знак не требует значения. Инструментальный акт описывает внешнюю схему действия, в которой поведение оказывается лишь предметом, аналогичным объектам деятельности. Понятие «инструментальный акт» служит средством подтверждения существования у сознания и поведения идентичных признаков. Оно содержательно раскрывается Л.С.Выготским, благодаря привлечению к анализу понятий «орудийное действие» и «знак». Однако, понятие «инструментальный акт» не позволяло раскрыть специфику сознания человека.

Теорию интериоризации, разработке которой Л.С.Выготский посвятил значительную часть своего творческого пути, мы рассматриваем как необходимый, но не достаточный этап создания теории значения как единицы психологического анализа. Сердцевиной теории интериоризации является категория знака. Внешний и внутренний знак здесь выступают как нечто рядоположное. Цель исследователя в данном случае – показать обусловленность, опосредованность, детерминированность сознания миром материальных процессов, и не просто материальных, а социальных – именно демонстрация социальной опосредованности психики человека составляет смысловой стержень теории интериоризации Л.С.Выготского.

В дальнейшем эта линия исследований была развита П.Я.Гальпериным в теории поэтапного формирования умственных действий. В итоге «внешнее» предметное действие получило статус первичного по отношению к «внутреннему» умственному действию. Поведение было проинтерпретировано как нечто определяющее сознание. Развитие фактически превратилось в процесс «превращения» «внешнего» во «внутреннее» под воздействием руководителя-педагога, организатора педагогического процесса. Подобная позиция вызывала и вызывает негативную реакцию у представителей школы Выготского. Еще А.Н.Леонтьев довольно резко критиковал теоретические построения П.Я.Гальперина. А В.П.Зинченко убедительно раскрывает несостоятельность теории поэтапного формирования.[16]16
  Правда, раскритиковав теорию, в соответствии с которой предметное действие и сознание выступают как первичное-вторичное, В.П.Зинченко почему-то в принципе отвергает теорию интериоризации. Утверждая, что субъект и объект образуют единство, он не объясняет, каким образом происходит их взаимодействие. Либо субъект-объект – одно и то же явление, либо между субъектом и объектом так или иначе происходит некоторое взаимодействие. Безусловно, такое взаимодействие онтологически не может рассматриваться как некое переливание «внешнего» во «внутреннее», «преобразование» и ассимиляция. Но абстрагирование интериоризации (как бы этот процесс воздействия объекта на субъект ни называть) и ее изучение, как это, собственно, и делал Л.С.Выготский, неизбежно. Впрочем, в дальнейшем Зинченко (2000) не столь категоричен по отношению к категории «интериоризация».


[Закрыть]

Один из наиболее последовательных критиков культурно-исторической теории А.В.Брушлинский (1966; 1968; 1977), подчеркивая, что «в отечественной психологии Выготский был первым, кто наиболее последовательно и систематически разработал знаковый подход, согласно которому знаки (прежде всего речевые) опосредствуют низшие (натуральные) психологические функции у маленьких детей и превращают эти функции в высшие, т. е. культурные, социальные, специфически человеческие» («Психологическая…», 1997, с. 187), в то же время утверждает, что «Выготский в последние 5–6 лет своего творчества разрабатывал знаковый, но не деятельностный подход» (там же, с. 198), что «согласно этому альтернативному подходу, главной „производящей причиной“ (Л.С.Выготский) развития человека и его психики является знак, речь, символ и т. д.» (Брушлинский, 1989, с. 80).

Если при анализе теории Л.С.Выготского остановиться на этой стадии ее развития, то, безусловно найдутся основания для следующей неодобрительной оценки этой теории: в культурно-исторической теории «речь выполняет даже функцию мышления, планируя действия и т. д.; причем сначала практическая задача решается лишь в речевом плане с помощью речевого планирования, и только потом совершается моторная реализация подготовленного решения» (там же, с. 81). Но уже в «Мышлении и речи» Выготский, анализируя планирующую функцию эгоцентрической речи ребенка (именно этой проблеме посвящены рассуждения Выготского, оценка которых А.В.Брушлинским приведена выше), говорит о том, что «эгоцентрическая речь – это речь внутренняя по своей функции» (Выготский, 1982б, с. 108), что внутренняя речь – это «особый внутренний план речевого мышления» (там же, с. 353). После этого утверждение, в соответствии с которым у Выготского «речь оказывается первичной по отношению к специфически человеческому практическому действию. Более того, не только практическое, но и вообще все мышление человека становится в итоге функцией речи как „производящей причины“ психического развития людей» (Брушлинский, 1989, с. 81), – такое утверждение представляется не вполне адекватным смыслу рассуждений Л.С.Выготского.

У Выготского внутренняя речь – это, скорее, аналог «внутренней формы» Г.Г.Шпета, которая «есть закон не голого отвлеченного конципирования, а становления самого, полного жизни и смысла, слова-понятия, в его имманентной закономерности образования и диалектического развития» (Шпет, 1996, с. 93). По формулировке Т.Д.Марцинковской, у Шпета «внутренняя форма слова как таковая имеет динамический характер и именно она является той энергией, которая помогает раскрыть содержание смысла понятия при его словесной передаче, определяя законы диалектического движения к пределу полноты смысла. Эту диалектику Шпет называет „диалектикой реального или диалектикой реализуемого культурного смысла“, и именно эта динамика, соединяющая и логическую и поэтическую внутреннюю формы передает как содержание понятия, так и его социальный смысл, помогает понять окружающий мир во всей его полноте и потому может быть названа герменевтической» (Марцинковская, 1996, с. 17).

Обе работы, в которых, собственно, и содержится изложение теоретических разработок Л.С.Выготского, к которым он пришел на втором этапе своей психологической деятельности – «История развития высших психических функций» и «Орудие и знак в развитии ребенка» – не были опубликованы автором. Возможно, следует согласиться с Д.Б.Элькониным, который видел причину этого в том, что «именно в то время теория, развиваемая Выготским, подвергалась серьезной критике» (Эльконин, 1984, с. 392). Вместе с тем, на наш взгляд, важно подчеркнуть, что критика, по-видимому, сыграла роль не внешнего фактора, но заставила автора культурно-исторической теории продолжить активные теоретико-методологические изыскания, итогом которых стала теория речевого мышления.

Нельзя не отметить и еще один момент. Тот факт, что Л.С.Выготский не опубликовал указанные работы, говорит, на наш взгляд, о том, что субъективно, т. е. для самого автора эти исследования не носили характера завершенности. И если объективно, с точки зрения истории психологии мы с полным правом можем выделить эти и содержательно связанные с ними исследования в самостоятельный этап научной деятельности Л.С.Выготского, то для самого исследователя этот этап, по-видимому, имел значение переходного периода от ранних работ к теории речевого мышления.

Поэтому существенное значение приобретает следующее высказывание А.А.Леонтьева: «Книга „Орудие и знак в развитии ребенка“ была, судя по комментариям к ее первой публикации (в „Собрании сочинений“ Выготского), написана в 1930 году. Под этим же годом она стоит в списке работ Выготского в 6-м томе, как известно, организованном не по годам публикации, а по годам написания. Но в этом списке после даты 1930 не случайно стоит знак вопроса. Если внимательно читать данную книгу, все время возникает ощущение, что она отражает не мысли Выготского 1930 года, а более ранний этап, этап собственно культурно-исторический. Правда, в тексте уже упоминаются эксперименты Сахарова, но они, как известно, начались в 1927 году, а после смерти Сахарова (1928) были продолжены Выготским вместе с Ю.В.Котеловой и Е.В.Пашковской в 1928–1930 гг. И, вероятнее всего, рукопись осталась в архиве автора совсем не случайно в то время, когда она была написана (а это, видимо, 1928 или 1929 год) как раз и произошел перелом во взглядах Выготского, наиболее ярко отразившийся в „Конкретной психологии человека“» (Леонтьев, 2001).

Заслугой Л.С.Выготского является раскрытие генетического единства внешних и внутренних знаков. Однако утверждение такого единства не могло стать законченной психологической теорией. Психологическая теория, ограничивавшаяся рассмотрением лишь сходства между внешними и внутренними знаками, обрекала себя на столкновение с методологическими проблемами, решение которых не могло быть осуществлено без серьезной модификации самой теории. Л.С.Выготский, очевидно, сознававший незавершенность своих работ, видел путь развития психологической науки в разработке проблемы значения, которое стало в его теории пунктом перехода к проблеме деятельности. «В старых работах мы игнорировали то, что знаку присуще значение, – читаем мы в одном из его текстов. – Мы исходили из принципа константности значения, выносили значение за скобки. Но уже в старых исследованиях проблема значения была заключена. Если прежде нашей задачей было показать общее между „узелком“ и логической памятью, теперь наша задача заключается в том, чтобы показать существующее между ними различие» (Выготский, 1982а, с. 158).