Текст книги "Смерть во фронтовом Киеве"

На свету, в комнате, Шамаш присвистнул:

– Ничего себе! Она где – в Израиле или в Павловке, подруга твоя?

– Продать не сумела, оставлять здешним не пожелала. Уж слишком она озлобилась, Инна. И было, Сураев, из-за чего.

– Чёрт…

– Прости, другой квартиры у меня нет. Зато безопасно. С предохранителями я, пожалуй, сама разберусь, а ты не мог бы придумать, чем заменить ножки дивана?

«Конечно, самая необходимая для тебя мебель».

– Что ты там бурчишь, Сураев?

– Да вот ищу.

Камеру он привязал ремнем к остову торшера. Пришлось повозиться, закрепляя её направленной на лицо Милки, усевшейся на злополучный диван. Отлепился от визира, пустил пленку, сам сел на пол рядом с торшером. А как посмотрел на Милку – прямо, не сквозь хитрые стеклышки, кровь бросилась ему в лицо, и давно заготовленный первый вопрос вылетел из головы. Она гордо улыбнулась и не спеша попыталась натянуть на колени юбку.

– Так ты, Сураев, считаешь, что этой вашей сучке тоже будет приятно на меня посмотреть?

– Уф… Вот теперь я понимаю, отчего в интервью по телевизору лица иногда дергаются! Чувствую, без ножниц и мне не обойтись… И ещё. Извини, но уж лучше я в потолок уставлюсь.

– Вот знала бы, взяла б одно платье: тогда не вышло бы у тебя в потолок… Ладно, валяй. Пленка, она дорогая.

– Так. Генка тебе не говорил, что он здесь проворачивал?

– Да нет, ничего конкретного. Так, пошучивал. Я‑де и пользу приношу, и развлекаюсь.

– А рассказывал он конкретно о том, чем занимался в этой своей фирме… Погоди-ка, – вытащил заветную визитку. – В этих его «Educational Investigations»?

– О, думаю, что тоже хохмил. Будто бы разрабатывал компьютерную программу для обучения заключенных. И что многие вышли на свободу со специальности няни или кассира, не помню. Очень его благодарили. И всё остальное в том же духе. Какое-то глобальное исследование легенд об инопланетянах… Флоридис ещё говорил, что за него никаких благодарственных писем не присылали: слишком много народу кормится этой идеалистической чепухой.

– Идеалистической? Это он сам так сказал?

– Ну, такой был смысл. Нет, это я сказала, – глянула она исподлобья. – А ты веришь в эти новомодные бредни?

– Ещё что-нибудь запомнилось?

– Говорю тебе, он шутил. Программа прогнозирования спроса на карандаши – тоже с какой-то подковыркой… Общеевропейская система набора студентов – вот это я запомнила.

– Для компьютера всё едино: что карандаш, что абитуриент.

– Ну, не скажи… Да ты что – сам не слышал, как Флоридис вешал нам эту лапшу на уши?

– Отлучался я, Мила. Теперь постарайся сосредоточиться. Вспомни, что происходило, когда мы вывалились на улицу. Если сможешь, по порядку… Итак, ты вышла на площадку прямо из кухни?

– Нет. Мне не удалось поговорить с ним… с Флоридисом наедине, я злилась. А потом он сказал, что утром в гостинице на компьютере рассчитал маршрут нашей развозки… Тем, ооновским «газиком», в нём нас потом в полицию повезли. Вы вдвоем пошли бы пешком, а водитель должен был подбросить сначала меня к КПП, потом О Дая…

– Наверное, и Ошку, и Толяна к метро «Университет».

– Не суть важно, Сураев. Важно было, что мне опять не удавалось поговорить с Флоридисом с глазу на глаз.

Тут она привстала и оскалилась прямо в объектив.

– Не пугай, Мила.

– Это не тебе… Мне тогда казалось, что вы все заискиваете перед великим Ангелосом Флоридисом, а он и распустил хвост, как павлин. Захотелось кирнуть, да всё давно кончилось. Потом Золотарёв похвастал косяком, не папиросой даже, самокруткой такой… Подошел Юрочка. Забились в ванную, тут и Басаман подвалил… Дальше смутно как-то.

– Над нами тоже народ гудел. Пели, долбили потолок каблуками. Ты не расслышала, что они там выли?

– Постой… «Ой мороз, мороз…» Или… Нет, не помню.

– А танец? Что это было?

– Единственное, в чём я уверена, так то, что был то не менуэт. Народные гоцалки.

– И вот мы выпали на Большую Владимирскую. Постарайся вспомнить всё, что там произошло.

– Смутно, говорю же… Меня как раз потащило тогда… На всю компанию один косяк, немного – даже не знаю, отчего. Вкус во рту, правда, странный, будто с ментолом, помнишь сигаретки? Ну, этот ужас… Только я ничего не видела, потому что Золотарёв упал на меня, а я смекала, с чего бы это. Хорошо, хоть ты не растерялся.

– О чём ты, Мила? Я‑то ничего как раз и не соображал.

– Нет, я знаю, что говорю. Поэтому и держусь сейчас подле тебя – а ты ничего другого, надеюсь, не вообразил? Ты, Сураев, жердь ты костлявая, загадочный для всех, кроме меня…

– То есть?

– Ладно, проехали… Вишь, как покраснел. Мне стукнуло в голову, что ты как-то в масть приходишься нашему паскудному времени. Хорошо смотришься, к примеру, на этих драных обоях.

– Мерси за комплимент. С кем рядом стояла тогда на улице, помнишь?

– Помню, между мною и Флоридисом что-то ещё торчало. Больше ничего. Погоди-ка!

– Ну?

– Тень метнулась назад – и перед тем, как застучало.

– Кто-то из наших? Кто?!

– Не помню, Сураев. Всё.

– Спасибо и на том. Запись от Людмилы Федоровны… А фамилия у тебя теперь какая?

– Бураго.

– Господи Боже! Могла бы в этих своих замужествах и чего получше подобрать… Так, кандидата философских наук, доцента Национального педагогического университета имени…

– Нет, я теперь здесь, в Гуманитарном колледже имени Голды Меир.

– Вот теперь уж точно всё.

– Дату забыл. Дата необходима, Сураев.

– Ну хорошо. Вот: 13 сентября 1993 года.

– Забыл добавить: минус 1993-го.

– Это ещё зачем?

– Потому что живем мы вроде как в минусах, Была у меня престижная работа, степень, звание учёное… Другие в нормальные времена, и меньшего добившись, спокойно обеспечивали себя на хлеб с маслом на всю оставшуюся жизнь, ты ж понимаешь… Вот только мне та заварушка горбачевская сбила все на ноль, а новый отсчет пошёл уже в другую сторону!

– Ну, не сказал бы, что те времена можно назвать нормальными…

– А знаешь, зачем ещё нужно было точную дату назвать?

– И зачем же, Людмила Федоровна?

– Затем, что иначе моё интервью будет выглядеть, будто репортаж из тех, которыми московские журналисты любили вышибать слезу в дни боёв, помнишь? «Вот сюда, прямо в дедушкин комод, попала эта противная вонючая штука. А мой Барсик испугался, бросился в форточку, да так и не вернулся». И голос диктора: «Да, в эти тревожные дни нашим соотечественникам, ставшим заложниками националистических амбиций, как никогда необходимо наше особое, всегдашнее русское мужество!» Нечто эдакое. Похоже?

– У меня нет телевизора. Послушай, а сколько здесь может стоить видеодвойка?

– Новая? Да не меньше восьмисот баксов.

– Нет, жаль тратить чужие деньги.

– Тогда возьми напрокат.

– Хорошая мысль. И ещё я хочу купить тёмные шторы. Прятаться, так прятаться. Сегодня постараюсь обойти всех наших.

– Тяжко, Сураев. За один-то день…

– Я ж и говорю, что постараюсь. Постучу теперь четыре раза.

– Значит ли это, Сураев, что ты собираешься намылиться прямо сейчас?

– Сама ж говорила, что времени в обрез.

– Зачем же ты восхищался моей красотой, ты, таинственный чёрный незнакомец? Уж не вздумал ли ты обмануть беззащитную девушку?

– О!

– И постарайся, Сураев, раздобыть подушку. Здесь две, да только одной Инна заткнула дырку в окне. Я лично не хотела бы теперь на ней спать…

– Ну, не с Чернобыля же она там торчит…

– Нет, не с Чернобыля. После первого ракетного обстрела. А ты забыл, как тут рядом горел завод антибиотиков? Отсюда в двух шагах, а?

– Сдаюсь. Постараюсь раздобыть.

Ещё чего! Хорош бы он был, частный детектив с подушкой под мышкой! Обойдётся он и без подушки… И пусть лучше Милка не будет знать о его ближайших планах. Чем чёрт не шутит. Ишь ты, колледж имени Голды Меир! Сураев помнил эту свою землячку только по арабским карикатурам, которые ей отнюдь не льстили…

Уже на лестнице потянул он из кармана трофейное чудо. Поймал себя на том, что воспринимает миниатюрный телефон вот именно, как дорогую игрушку, что попала в руки ребёнку, не смевшему о ней и мечтать. Хоть уровень зарядки был на половине. положил засвечиваться в эфире лишь в крайнем случае. Вот как сейчас. Набрал номер своей лаборатории. Повезло!

– Цэ Сэмэн?

– Я. А хто тэлэ… звонит?

– Той… тот, кто тебе во вторник два талера занял.

– Не узнал голос… Приходили к тебе вчера. Или за тобой.

– Ясно. Обращались к тебе на русском?

– Так точно, осчастливили. Правда, один из них перешёл на государственный язык, плохой…

– Бог с ними.

– Сурьёзные люди. Я дуриком прикинулся, то бишь явил им свою истинную сущность.

– Семён, есть для тебя одна халтурка. Жду ровно в два…

– Канэшна хачу!

– …где мы до войны бывали в этот час.

– Замётано.

Короткие гудки. С чего бы это вдруг Семён заговорил по-русски? Сей присяжной националист, оклеивший свой закуток в лаборатории портретиками Донцова, Мельника, Маланюка и даже нынешнего президента? Многих подхватила волна патриотизма во дни оны, но теперь, когда после тех митингов столько воды в Днепре протекло, Семён выглядит этаким старообрядцем.

Золотые руки у парня, а националистические увлечения… Сураев предпочитает видеть в них своего рода хобби, удовлетворяющее интеллектуальные потребности Семёна, точнее остаток их, не поглощенный компьютерной кабалистикой. Вон как у другого – опера или диски какой-нибудь там команды. Сураев вдруг понял, что почти ничего не знает о внутренней жизни коллеги и не хочет, похоже, знать. Семён моложе, лет тридцати, а значит, только вступает в жестокий возраст прощания с молодостью. Женат? Вроде бы: Сураев помнит свое грустное чувство превосходства в ситуациях, когда обмывали очередную халтурку, а для Семёна комендантский час наступал двумя часами раньше, чем во всей «дэржавной» зоне. Вот и всё. Для внешней скорлупы, скрывающей «истинную сущность» (каково излагает!) рано располневшего старшего лаборанта, вполне достаточно. Работа, её будничные неприятности и мелкие радости для Сураева тоже типа такой оболочки, и вот теперь она даёт трещины. И не в прогуле дело, а в невозможности покамест и появляться на работе. Написать задним числом заявление на отпуск без сохранения содержания и передать через Семёна? Успеется ещё. Не опоздать на место встречи – вот о чем нужно думать… Впрочем, Семён дождётся: «Халтурка – цэ святэ!»

В норме, успеваем. Последний поворот. Вот и кафе «Привет». Увы, вывеска сползает на дверь, заколоченную крест-накрест посеревшими досками. Здесь в перерыв можно было попить неплохого кофейку, и тетя Даша не косилась на принесенные с собою бутерброды, а то и бутылку. Что ж, ещё один кусок жизни ушел в прошлое, в память, да только это тебе не память компьютера, которая забирает, чтобы в целости возвратить.

Тяжело дыша, Сураев упал на скамейку. Отсюда, прикрытый стволом каштана, мог наблюдать за тротуаром перед бывшим кафе. А что, если Семён ждёт его в другом, напротив ректората? Не успев огорчиться вытекающими из этой ошибки последствиями, Сураев облегченно вздохнул: коллега вкатился в поле видимости и застыл у двери «Привета», словно принюхиваясь к пыльным доскам.

– Семён!

– А…? Что делают с городом! – всплеснул он руками, поворачиваясь к подошедшему Сураеву.

– Что хотят, то и делают… Нечего рассусоливать, пошли сядем в скамейку. Доставай, кстати, свой бутерброд.

– Ладно. Бери половину. Ломать?

Серый пайковый хлеб и на нем сыр из гуманитарной помощи. Раздавали служащим по полкило в одни руки, а кому понравится, прикупай сколько душе угодно у спекулянтов. Сладковатый, как будто начал плесневеть. Свою пайку Сураев, однако, уже прикончил.

– Нет, спасибо. Дело вот какое, – и Сураев добыл из сумки свёрточек. Со стороны посмотреть: сели несчастные бюджетники и едят свой бедняцкий обед. – Возьми так, не разворачивай. Ты ж понимаешь, как я в этих штуках волоку… В лучшем случае чисто теоретически. Тут кое-что из внутренностей портативного компьютера, и по моему скромному разумению, среди них неповрежденный винчестер.

– Ноутбук, значится… Марка?

– Спроси чего полегче. Был в чемоданчике, довольно плоском. Корпус разбит вдребезги. Попробуй восстановить всё, что отложилось в памяти. У тебя руки умные, постарайся сделать. Дискеты у нас, кажется, ещё оставались?

– Чего-чего, а этого добра пока хватает… Бутылка будет?

– Бутылка, Сёма, тебе полагается за одни труды, если не вылетит птичка. А за перезапись… сто пятьдесят зелёных.

– Поменять унитаз теперь дороже стоит.

– Да ну? Это если на золотой, наверное… И у тебя ж все приборы казённые.

– Сделаю, чего уж там.

Сураев и сам не смог бы объяснить, как его осенило. Скорее всего, искал повод похвастаться игрушкой.

– Вот, кстати, посмотри эту штучку, – и достал телефон. – Нельзя ли проверить на предмет жучка?

– Да ты забурел окончательно!

– Трофей… То есть не мой, позаимствовал на время. Так как?

Умелец уже выкручивал шурупы.

– Подержи-ка, хозяин, донышко… Ага… Вот не думал, что своими глазами увижу…

– Давай уж рожай, не мучай!

– Не трынди под руку! Вот так и вот так… А теперь канаем отсюда… Да крышку, крышку отдай!

Они остановились только через три квартала, во дворе, в конце асфальтовой дорожки, у входа на заброшенную, в высоком бурьяне, детскую площадку. В траве не видать ни проволочек, ни холмиков. Переглянулись. Семён махнул короткой рукой и зашагал, смешно задирая ноги, Сураев по его следам. Уже два года, как горожане перестали стесняться таких предосторожностей: в начале конфликта противопехотки автоматически разбрасывались с вертолетов, да и перед разделением на анклавы российские сапёры получили достаточно времени… Где присесть? Семён привёл к облезлому бревну-крокодилу.

Вдохи-выдохи хрипят и поют – не заговоришь, а Семён так вообще багровый, но оглядеться нелишне. Над головой нависают унылые тылы многоэтажек, архитекторы коих полагали, наверное, что со двора их респектабельные творенья увидят только дворники да кухарки. Особенно хорош вон тот брандмауэр, тускло-зелёный: уставился прорезями-бойницами двух окошек – из туалетов они, откуда ещё?

Семён снова снял крышку. Рукой с зажатой в ней отвёрткой смахнул пот со лба.

– Видишь тут, в уголке? Крохотулечка такая?

– Нет, для мелкоты мне очки нужны. Или лупа. Расскажи сам, не томи.

– Я тоже ни в жизнь бы не додумался, если бы не взял как-то халтурку – верстать «Бизнэс и бэзпэку». Журнальчик так себе, да скукота, иной раз и вчитаешься, что там, на мониторе. В общем, здесь встроен такой вроде как диктофончик, который записывает сказанное возле себя в течение… ну, скажем, часа.

– И переговоры?

– Само собой. Как только проволочка намотается до конца, она автоматически и ускоренно… очень ускоренно перематывается на начало, при этом всё записанное в сжатом до нескольких секунд режиме и в зворотньому… то есть в обратном порядке выстреливается в эфир. А на конце мочала начинай сначала… Да только ты не станешь при этом выдвигать антенну, ведь верно?

– К чему клонишь?

– А к тому, что при такой передаче мощность сигнала должна в несколько раз усиливаться. Подзаряжать надо почаще, вот к чему я клоню. Это, я читал, вроде как единственный здесь недостаток.

Сердце у Сураева оказалось где-то под самым горлом. Еле выговорил:

– Как часто выстреливается запись?

– Я ж сказал: через час. Или каждые два часа, не помню уже.

– Семён, только не говори мне, что они знают, где в каждый момент эта проклятая штука! Ведь мы поэтому слиняли?

– А ты думал… Где-то стоит такой экран с картой нашей преславной столицы, и на нём горит точка. Или погасла уже, не знаю, как у них там.

– Ну, спасибо. Устройство можно было выключить?

– А как же. Нажать «Отбой» и набором кода на цифровых клавишах. Кода, усёк? Вот я и отодрал проволочки. Или не нужно было?

– Ещё как нужно, друг ты мой Семён! А ты уверен, что эта пакость была в рабочем состоянии?

– Не вижу препятствий. Я, правда, не стал бы за это голову закладывать… Что-то не так?

– Я не называл тебя по имени, Семён?

– О! Кажись, нет.

Сураев хлопнул себя по лбу. Уставился на Семёна, стараясь не выдать, что его осенило подозрение.

– Слушай, а почему ты сегодня изъясняешься на русском?

– А ведь Дэнь нэзалэжности. Завтра возвращусь к «дэржавной мове». Сегодня это неоригинально.

День независимости! А он ещё удивлялся, отчего такой всплеск патриотизма? На многих домах «дэржавной зоны» с флагштоков свисают мутно-белёсые полотнища, белёсые – потому что нестойкими они оказались, краски поспешно сработанных национальных флагов. Из окон гремят народные песни, давно осточертевшие даже Сураеву, не включавшему свою радиоточку целую вечность. Вот пьяные, по милости богов небесных, не выползли ещё на улицы…

– Понятно… Давай завтра здесь же. И в это же время. Звонить больше не буду. Всё, Семён, отдавай мне мой пейджер!

– Что я должен вам отдать, Александр Сергеевич?

– Не может быть… Так это, говоришь, не пейджер?

Вынести укоризненный взгляд голубых глаз Семёна нет никакой возможности, и Сураев снова принимается рассматривать зелёный брандмауэр. Тоже мне… А кто, спрашивается, Фрейда принципиально Фройдом называет?

– И этот человек вкалывает в компьютерной лаборатории…

– Ну не пейджер, подумаешь, делов-то… А какая разница?

– Сотовый телефон – вот что оно такое, пан ведущий научный сотрудник. Мобильный телефон или мобильник – по новоязу. Одну секунду… Так, так и вот так. Это справочная? Девушка, скажите, пожалуйста, когда сегодня поезд на Москву? Спасибо. Действует. Держи свой карманный телефон-автомат.

– Это уж точно. Для меня, урод, в одну сторону работает. А что она тебе ответила?

– В чём-то дала маху, что-то угадала… «Делать тебе, лоху, нечего», – говорит.

– Там ведь аккумуляторчик, я не ошибся?

– Ну?

– Ты не мог бы достать к нему выпрямитель для подзарядки, а, Сёма?

Компьютерный гений оттопырил нижнюю губу и задумался. Вдруг оживился:

– Тебе повезло. У меня в сумке завалялась зарядка от электронного словаря. Подойдёт, в общем и целом. Ну, с тебя дополнительно.

О темнозрачный демон Асаг, что же теперь делать? Сураев никак не мог припомнить, называл ли тогда Семёна по имени. Однако не стоит над этим голову ломать, ведь теперь дэбисты смогут выйти на умельца и другими путями. Следовательно, с парнем нельзя встречаться так, как договорились. А как? Семён не потерян для него в том только случае, если немыслимо повезло, то есть сама собой сложилась невероятная цепь случайностей. Во-первых, его звонок Семёну мог прийтись на запись, хитрой штуковиной ещё не отправленную в эфир к тому времени, как была обезврежена. Во-вторых, можно бы понадеяться и на праздник: в учреждении народ еле досиживает до конца рабочего дня, информация накапливается под надзором дежурного техника, а начальник отправился на официальный приём, а там и на банкет. Вот завтра он опохмелится, приедет на службу попозже, потребует оперативную сводку, поразмыслит над нею – с больной-то головой! – и только тогда прикажет взяться за Семёна. Увы, и такая отсрочка возможна, если Сураевым интересуется и в самом деле городская прокуратура. Или местные же гэбисты, то бишь дэбисты. А вот если это командированные… Что им Дэнь нэзалэжности? В командировке иерархия попроще, а всякой бюрократии меньше. Да и завидно им, что у местных какой никакой, а праздник.

Сураев усмехнулся. Вот и пожалел бедных командированных с площади Дзержинского, или как они теперь её называют. А они пожалеют Ивана Афанасьича, невольно втянутого в эту заварушку, и Милку, и Семёна? «Павла Петровича» вон не пожалели… Нет, Милка верно подметила: тот убийца не похож на профессионала. Скорее всего, он связан с убийцей Генки. Одни предположения… Нечего рассиживаться и предполагать, пора действовать! Ведь кое-что можно и проверить.

Огляделся. Мрачное место. Не стоит больше возвращаться сюда. Вынул телефон, обиженно на него покосился и набрал номер Милкиной квартиры. Прошло два гудка, и он ушам своим не поверил, когда из динамика зазвучал высокий голос:

– Аллё. Доцент Бураго у телефона. Кто это?

Что она там делает? Сураев отключился – потому что ничего не собирался сообщать Милке, а только проверить, не засел ли кто в её квартире. А ну, а ну… Уже холодея, снова набрал тот же номер.

– Аллё. Доцент Бураго у телефона. Кто это?

Теперь никаких сомнений. Повторение абсолютное, механическое. Там действительно гости. Подключили автоответчик, а на нём первая фраза записи их с Милкой разговора. Ловко! Сколько этим ребятам понадобится времени, чтобы найти самоё Милку в убежище над речкой Вонючкой? Возьмут из досье список знакомых, отберут тех, кто обосновался в еврейском анклаве, пройдут по адресам – и дело сделано.

Покидал уже двор-колодец, когда пришла ему в голову мысль, сперва с некоторой даже брезгливостью отброшенная, а потом всё-таки позволил себе додумать её до конца. Разве не глупо трепыхаться из-за Милки? Ассирийский инстинкт семейственности снова взыграл – или как? Милка ведь ясно дала понять, что сама по себе, вот и держись этой разумной позиции. Конечно же, он попытается её выручить – но бросаться на защиту сейчас, с голыми руками… Да и так ли уж фатально Милка влипла? Если на её квартире засели те, из прокуратуры, или дэбисты, едва ли они рискнут похитить жительницу еврейского анклава. Остаётся, во всяком случае, на это надеяться. А самому соваться в квартиру над речкой Вонючкой незачем. Ремень, правда, остался на торшере – нашёл, о чём вспоминать. Семён вон в большей опасности, чем Милка. И разве один Семён?

На ходу вытащил из кармана мобильник и набрал номер своей квартиры. Длинные гудки… Внимание! Мужик идёт навстречу по тротуару (и откуда только вынырнул?), смотрит Сураеву в глаза – и с таким выражением, будто собирается дать по морде. Не успев испугаться, с коробочкой возле уха, Сураев проскакивает мимо и оборачивается. Мужик стоит, сверля его побелевшими от ненависти глазами. Стоит, не бросается… Понял! Никакой это не оперативник в штатском, свой брат инженеришка какой-нибудь. Прикид аккуратненький, и обувка не дешевле, чем на Сураеве. Да только у нашего Шамаша тысячная игрушка, и вид у него самодовольный – то ли после утренних сладких трудов, то ли после обещаний черноглазой (а какой же ещё?) вдовы. Вот мужик и увидел одного из хозяев сегодняшней жизни, из тех, кто всех нас грабит. Или из тех, кто продался грабителям. Надо же…

Побрёл улицей, не оборачиваясь больше. В динамике по-прежнему длинные гудки. Иван Афанасьич не желает откликаться. Да бог с ним, со стариком, но неужто для Сураева милая его комнатка теперь потеряна навсегда? И не в одной комнате дело. Осталась там, в квартире, пара вещичек, что сейчас ох как могут пригодиться.

А вообще-то он нынче всё своё поистине носит с собой. В сумке и в карманах. И в голове, конечно. Уже этого достаточно, чтобы ставить конкретные очередные задачи и решать их. И начать с того, как добраться до Пашки. Человек он, понятно, пустой, однако давно толчётся на телевидении и всегда в курсе тамошних слухов. Много вранья в этой тусовке курсирует, но и правдивая информация тоже. Вот только предварительно звонить Пашке опасно. Лучше сразу пойти через чёрный ход. Там есть: Пашка рассказывал, а до дэбистов такая мелочёвка могла и не дойти. Все квартиры стояка туда выходят, на чёрную лестницу. Пашка, как переехал к тётке-старухе, выглянул из кухни на площадку, а там на каждом этаже ящики, узлы, мешки с картошкой. А в комнате у него и парализованной тётки на кровати теснотища, вот Пашка и выставил на площадку старую радиолу «Эстония» и ящик с детскими игрушками тётки. Через месяц вспомнил, сунулся на площадку – радиолы как не бывало.

Сейчас дверь чёрного хода, скорее всего заперта, а выход к нему из Пашкиной квартиры – так уж точно. И кто знает, не сидят ли у Пашки гости в гражданском. Что он вчера отозвался на Милкин телефонный звонок, тут ничего не значит. Однако идти через чёрный ход всё равно безопаснее, чем через парадный. Надо рискнуть. А два замка? Чем их откроешь? Перочинным ножичком? Нет, это тебе не в собственном парадном рассеянным старушкам двери взламывать: дома в ящике стола всегда наготове связка ключей, а на случай, если ни один не подойдёт, в резерве отвёртка размеров столь устрашающих, что вполне заменяет фомку.

Помощь пришла нежданно-негаданно, будто в сказке. Сураеву захотелось протереть глаза, когда на углу Большой Владимирской и Софиевской, на месте гострономчика в первом этаже двухэтажки, разрушенной в начале боёв, увидел он сверкающее зеркальными стёклами чудо. Надпись на вывеске латинкой тут же вылетела у Сураева из головы, потому что ниже был перевод «дэржавною мовою». Хозтовары, в общем. Припомнилось ему, как Иван Афанасьевич, услыхав о печальной судьбе здания, заявил: «Господь не вытерпел, что винный отдел торгует на месте снесённой большевиками церкви!»

Нельзя сказать, чтобы Сураева совсем не зацепила пришедшая с перестройкой мода на религиозность. Именно тогда он, игнорировав отечественное несторианство, тщательно изучил по «Мифологической энциклопедии» имена древнеаккадских богов, дабы украсить ими свою русскую божбу и ругань. К тираде Ивана Афанасьевича отнёсся скептически и оказался прав. Со временем стало известно, что это мужики из серьёзного заведения напротив «Гастронома» выбивали росийских десантников, пытавшихся блокировать входы-выходы бывшего республиканского КГБ. Выходит роль десницы Господней сыграли гранатомёты, припасённые местными гэбистами.

К магазинчику пришлось идти мимо одного из зданий уже переименованного учреждения. Сураев успокаивал себя тем, что столь же неуютно чувствовал себя всякий раз, когда в более благополучные времена и в состоянии куда большей политической невинности оказывался подле этих стен, сейчас украшенных отметинами от пуль и осколков. Ведь есть же города, построенные и вовсе на вулканах – а ничего, живут и в них!

Возвращаясь через четверть часа тем же тротуаром, Сураев и не вспоминал об этих страхах – до того ошеломил его заграничный сервис. Казалось ему даже: если оглянется, увидит, как оба продавца, администратор и охранник выстроились у магазинчика, провожая покупателя почтительным полупоклоном. Не утерпел, оглянулся: нет, не выстроились, и в зеркальных стёклах только отражения красного гранита. Мордой не вышел, чтобы провожали, да и покупки грошовые. В бесплатном фирменном пакете – залитый в пластик узкий шпатель из Гонконга, а под ним отвёртка-гигант, сработанная, небось, в Новой Зеландии. Сураев взглянул на пакет, потом на красные стены и принялся на ходу засовывать воровской инструмент на дно сумки. Не справится с замками – и чёрт с ними, войдёт через парадное.

Однако обошлось, похоже, и вот он уже на площадке чёрной лестницы перед Пашкиной дверью. За нею ни звука, а это может означать, помимо всего такого прочего, что хозяина попросту нет дома. Постучать? А если за дверью дэбисты? Сураев присел на корточки перед дверью и убедился, что замок английский, а следовательно, есть шанс, что дверь только захлопнута. Вставил, куда нужно, лезвие шпателя и осторожно продвинул. Язычок заметно поддавался, пока внутри не щёлкнуло.

– Стой, гад, стрелять буду!

Как выдёргивал шпатель, это Сураев ещё помнил, а вот как оказался справа от двери, на первой ступеньке лестницы, уже нет. Готовый скатиться вниз, вдруг замер: голос был тонким не по возрасту, петушиным. Пашкиным.

Сделал шаг вперёд, по-прежнему оставаясь под защитой стены, и отчаянно зашептал:

– Пашка, не стреляй! Это я, Шамаш.

– Вот те раз! Погоди, погоди…

Дверь распахнулась, и Пашка, неизвестно почему при полном параде, даже в галстуке-бабочке, выпрыгнул на площадку.

– Пушку-то поставь на предохранитель! – взмолился Сураев.

Пашка извлёк из-за спины руку с зажатым в ней никелированным кухонным топориком и застенчиво улыбнулся.

– Тихо, – прошелестел Сураев, заглянул в квартиру, быстро втянул и заблокировал защёлку. Прикрыл дверь. – В квартире, возможно, жучок.

– И то! – счастливым голосом согласился хозяин. – Я уж второй день живу, как в кино. Стоит только выйти на улицу, сразу же материализуются – из воздуха, ей-богу! – две фигуры в плащах. Охраняют, словно президента. Утром даже спросил у них, выплачивают ли им денежное содержание. Так только дистанцию увеличили. Высокий класс! Ты ж помнишь, мой первый в жизни фильм был детективом.

– Да помню я.

Свой первый фильм Пашка снял сопливым десятиклассником, вместе с друзьями, такими же оболтусами из детей тогдашнего бомонда: те размахивали по его команде импортными водяными пистолетами и позировали за рулём, выпросив у одного из папаш «волгу» с водителем. Шедевр погиб для мирового киноискусства через несколько лет, когда Танька, женившая на себе режиссёра в конце первого курса, нечаянно поставила на бобину с плёнкой «супер-8» горячий утюг, а второй свой фильм Пашка обдумывает до сих пор. Несчастье случилось уже здесь, в комнате у тётки, где Пашку предусмотрительно прописали родители и куда он вынужден был привести молодую жену, когда тётка уже умерла. Была тут коммуналка с соседями-пролетариями, а точнее, двое были таковыми, а третий, бездетный умирающий старик, утратил уже этот свой социальный статус. Когда забрали его в больницу, в квартире разгорелась склока. И хотя молодожёны держались от неё в стороне, Танька выслушивала на кухне или в коридоре у телефона комплименты с матами «для связки слова», а Пашка метался за её спиной, в смятении ломая руки.

Танька дописывала уже диссертацию, а Пашка болтался редактором на телестудии, когда старичок помер. Родственники из провинции очистили комнату, оставив посредине полусгнивший диван. Соседи-рабочие помчались в ЖЭК с заявлениями, однако их права на комнату оказались равными. В конце концов один из них, тот самый, отпускавший Таньке любезности, мужик к тому же и нервный, не выдержал и взялся за топор, чтобы от себя прорубить дверь к старику. Второй сосед случился дома, услышал стук, вооружился соответственно – и грянул бой, как в старом польском фильме «Крестоносцы». Поединщики, подлечившись, пошли под суд, а Таньке после защиты досталась та комната. Потом дом поставили на капитальный ремонт, и через несколько лет коммуналки-отселёнки Пашка (с помощью тогда ещё влиятельного лица, не иначе) сумел вернуться в свою, теперь уже отдельную четырёхкомнатную. Свершилось сие после Чернобыля, помнится, но до выброски российского десанта.

Пережитым Пашка делился при встречах, почти сплошь случайных. Видывал Сураев однокурсника и на экране – это когда его «Рекорд» ещё принимали в ремонт. Пашка сидел в кресле диск-жокея и выговаривал нечто крутое и музыкальное, точно также слегка коверкая произношение, как и в те далёкие, до женитьбы, дни, когда обожал потолкаться у стойки «Столичного», изображая, для себя больше, иностранца. И сейчас, с безукоризненным, волосок к волоску, пробором, столь же элегантен и так же смахивает на Бестера Китона – только на уже потрепанного жизнью Бестера Китона.