Текст книги "Смерть во фронтовом Киеве"

– Ты что это весь из себя? С работы или на работу?

– Да. Иду то есть. Приглашён сняться на презентации «Фонда имени полковника Балбачана». Недалеко здесь, на Ирининской.

– Ты что же – среди основателей?

– Смеёшься, Саша? Я… гм, национальный интеллигент из толпы.

– Чёрт! Уже бежишь, значит!

– Да нет, я заранее всегда одеваюсь. Чтобы осталось время войти в образ. Текст обдумать… В общем и целом, до съёмки почти час.

– Это же рядом! Слава богу… Ты мне очень нужен. Тоже интервью – можно и так назвать. Об убийстве Генки Флоридиса.

– О каком убийстве? Окстись! Ведь несчастный случай…

– Нет. Это доказано. Пуля в нём не пулеметная.

– Дела… Тогда понятно, отчего пасут. Хотя нет, есть же запись… Ты ведь видел запись, где нас тогда на углу снимали?

– Да брось… Ты, Пашка, это серьёзно – есть запись, как Генку убили?

– Ну да. Дважды крутили по московскому телевидению. А у меня спутниковая антенна хорошо стоит, с улицы не видно… Эпоха электронных коммуникаций! На второй прогон я для себя переписал. Татьяне, конечно, лучше не показывать, и вообще ей об этой истории не нужно будет напоминать, договорились?

– Договорились. А ты сможешь переписать и для меня? Прямо сейчас.

– Спрашиваешь… Вот только кассеты чистой нет.

Всё ещё ошеломленный новостью, Сураев вытащил из сумки камеру и извлек кассету. Пашка ухмыльнулся.

– Вот видишь, Саша, правильно я говорил в программе «Экономика нэзалэжности»! Неизвестно, как оно получается в здешней разрухе, однако у каждого из нас улучшилось материальное положение.

– Это казенное всё, Пашка. Кончай базарить! В начале кассеты есть уже, не сотри… Постой-ка, в двух словах: откуда там взялся оператор?

– Если в двух словах, там были российские репортёры. А они крутые – куда нашим мямлям! Вспомни хоть бы Невзорова в молодости. А эта московская съемочная группа просочилась в «дэржавную» зону вместе с патрулем казачков.

– Казаков?

– Коню понятно, что спецназ. Должны были прищучить команду террористов (ну, это в Москве так говорят), ответственных будто бы за последний взрыв в московском метро. А те ребята, как сообщается, тусовались здесь, в нашем подъезде.

– Так вот почему дверь чёрного хода сорвана с петель… Это они после пальбы уходили.

– Не знал. Да? Пусть теперь ещё кого-нибудь обворуют… А московские, ты ведь сам понимаешь, как всегда: где сбрехали, а где и нет. Ладно, я пошёл.

Сураев тоже не знает, верить ли ему версии российских телевизионщиков, и решает не забивать себе этим голову, пока сам не увидит записи. Да и не смог бы он тут, на площадке, принять правильное решение. Просто боится. Чтобы занять томительные эти минуты, начинает подготовку к съёмке. Темновато. Поднес визир к глазу и увидел, что светится пятнышко, предупреждающее… – как это в инструкции? Ага, «нормальная экспозиция невозможна». И почему так не хочется напрашиваться в квартиру? Ладно, можно и здесь. Ибо не суть важно, правильно ли будут переданы цвета Пашкиной Физии Дормедонтовны, а важно, что он скажет… Шаги в квартире. И настолько робкими, не хозяйскими показались они Сураеву, что снова отпрыгнул под защиту стены. Дверь скрипнула.

– Ты где? – Пашка, не глядя подошедшему Сураеву в глаза, сунул ему кассету. – Держи. Я, знаешь ли, позволил себе заглянуть в начало. Ты, что же, подлец, воспользовался ситуацией?

– Чего, чего?

– У Милы там такие глаза…

– Она у нас девушка уже взрослая, трижды замуж сходила. И не твое дело.

– Джентльмены о таких вещах, конечно, молчат. Однако обстоятельства сложились так, что это некоторым образом и моё дело, Саша. У Милы в жизни хватало неприятностей, и я не хотел бы, чтобы такой человек, как ты, ей добавил новых.

Везет же Милке на джентльменов… Вздохнув, Сураев направил на Пашку вновь заряженную камеру и буркнул:

– Как будешь готов, кивни.

В визире Пашкино лицо вдруг неуловимо преобразилось. Вылизанный пробор, большие очки с тёмными дужками мгновенно оказались именно такими, какие ожидалось увидеть в обрамлении этого лба мужественного мыслителя, и даже залысины если и не украшают его, то смотрятся на месте. Глаза буквально излучают мудрую скорбь. Сураев до того поразился, что снова проглотил свой первый стандартный вопрос. Приятель по-своему понял его молчание:

– Эта трагическая гибель видного сотрудника ООН, положившего жизнь на алтарь возвращения нашего истерзанного братоубийственной войной древнего города к мирному процветанию, не может никого…

– Стоп! Попроще, Павел Георгиевич. Что Генка тут у нас, по-твоему, делал? Что конкретно?

– Усёк. Вроде как собирал материал для репрезентации наших вузов в Европе… Но не уверен. Кому это сейчас нужно? Впрочем, на Западе абсолютно не волокут в наших проблемах. А конкретно… Говорил, подбирает секретаршу себе в офис, однако девицы не выдерживают испытаний, ха-ха…

– Генка вам рассказывал, чем занимался после того, как ушел из «Би-би-си»? Что именно?

– А ты не слышал? Да, помню, выходил. Отлить, наверное… Так, чтобы специально, я не запоминал. Но вроде он разрабатывал телепрограммы для зэков, потом его благодарили. Особенно за порнуху. И сделал, кажется, серию передач об инопланетянах. Или про снежного человека? Хотя едва ли: о бедном йети народы давно забыли. Ещё говорил о программе рационального снабжения большого города канцелярскими товарами: от компьютера с принтером до ластика за шеляг…

– Это, что ж, для нас делалось?

– Что? Нет, я просто хотел сказать: копеечного ластика. «Дэржавный» быт помалу затягивает оппозиционного русскоязычного… А ведь неплохой сюжетец, а?

– Вернёмся к Генке. Хорошо?

– О чём речь? И ещё он хвастался, Генка (я себе и представить не мог, что станет этим заниматься), будто бы разработал компьютерную программу опроса на улицах людей всех возрастов на тему: обращали ли вы внимание на рекламу разноцветных гандонов, а если обращали, то купили их или нет; и если купили…

Сураев перестал слушать, засмотревшись на тонкие Пашкины губы, безмятежно выдающие непристойность за непристойностью. Если Генка такое и говорил, повторять сейчас бестактно. Кроме того, Пашке и прилгнуть недолго. Вон как разнится его перечень Генкиных компьютерных подвигов с тем, который вспомнила Милка! И к Пашке стоит ли придираться? Вполне возможно, что не он бестактен, а отстал от жизни один замшелый, а точнее залежанный приверженец традиционной ассирийской морали. Но Пашка-то, Пашка! Снова преобразился: сияние мудрости угасло, явилась весёлая морда анекдотчика на холостяцкой вечеринке. Несправедливо считать его неудачником, что лишь вертится под ногами у своей суровой монументальной Таньки. Свой малый дар он реализует – и блестяще! Почему мы так легко называем неудачниками других и не соглашаемся, когда нас самих так называют другие, – даже если в душе, стиснув зубы, смиренно отвечаем: «Да»?

– Да.

– Вот так, в общем и целом, – Пашка деликатно покосился на часы.

– Больше ничего не вспоминается? Деталь ещё какая…

– Генка не говорил серьёзно. Во всяком случае, у меня создалось впечатление, что он дурака валяет.

– Над нами плясали и пели?

– Ну да.

– Что именно, по-твоему, танцевали и что пели?

– Во даёшь! Дай вспомнить. Не уверен, но вроде цыганочку.

– А пели?

– Песни народностей. Ну, типа: «Горилочку гнала, в барыльце злывала…». Не уверен, не стану настаивать.

– Что помнишь о… ну, на улице, когда мы вышли?

– Как ты заорал, чтобы ложились. Кстати, молодец. Если бы…

– Не суть важно. Тебе ничего не показалось тогда странным? Или необычным?

– Не знаю, о чём ты, Саша. Когда в меня вдругорядь талдыкнут очередью из тяжёлого пулемета, попробую сравнить.

– Это серьёзно, Пашка.

– Я ничего не видел и не слышал, – отчеканил он. И добавил, уже демонстративно поднося часы к носу. – Прогонишь плёнку, поймёшь, почему.

– Пойму так пойму. Спасибо. Могу заплатить за потраченное тобой время. Этого хватит?

Пашка пересчитал зелёные бумажки, ухмыльнулся и небрежно сунул в карман.

– Тебе спасибо. После отъезда Татьяны с детьми мне постоянно не хватает бабок. Просто поразительно. Да, забыл тебя предупредить: я переписал только то место, где мы на плёнке, а там ещё есть, как они сматывались из «России», как пробирались по развалинам к вертушке и так далее.

– Из «России»? Но ведь вся же выгорела!

– Коробка осталась. Они ж невысоко забрались, на пятый примерно этаж. Туда заползли днем, по лестницам, а вниз, когда суматоха началась, от страха слетели, небось, как на крыльях… Так этого я не переписывал.

– А мне и не нужно. Спасибо ещё раз. Будешь писать в Москву, привет от меня Татьяне.

– Идёт. А мой привет ей ОРТ передало.

Глава 6

Спускание в мир подземный.

Выход из мира подземного.

«Эпос о Гильгамеше».

Привычно ускоряя шаг у мусорного контейнера, со всех сторон присыпанного прогнившей дрянью, Сураев хотел было выбросить воровской инструмент, да передумал по причине алогичной – уплаченных денег стало жаль. Цены, конечно, астрономические, но всё равно непонятно, как хозяин выкручивается, торгуя среди нищих? Или для рекламы: «Наши разводные ключи работают и на Луне, и в Антарктиде и во фронтовом городе»?

Занимая себе голову подобными пустяками, спустился в метро и доехал до «Печерской». Очень может быть, что станция называется теперь по-другому, однако Сураев, которого переименования улиц скорее забавляют, тут уперся рогом и новых названий станций метро не признаёт. Ещё через полчаса он издали критически разглядывал панельную коробку, в которой после разъезда с последней женой досталась Толяну крохотная квартирка. Здесь жил он с матерью, а с тех пор, как пришлось отвезти её в Павловку, – в поэтическом одиночестве. Сураев и сам не отказался бы от такой «кавалерки», только желательно на Малой Владимирской, а ещё желательнее – в своем же доме, и скепсис его относится вовсе не к отдельной жилплощади однокурсника. И то: некоторые граждане просто не способны оценить всю прелесть ситуации, когда человек берет тряпку и идет мыть пол в сортире, только если сам для того созреет.

А вот место, до начала событий завидное, нынче таким не назовёшь. От перелетов ракет и снарядов никто в городе не застрахован, но сюда, говорят, и шальные пули залетают. Тут, в непосредственном тылу умоновцев, шныряют «джипы», бродят парни в бронежилетах, и Сураеву не раз уже пришлось слазить в левый внутренний карман за «дэржавным» паспортом. Квартал до нужного дома не дойдя, напоролся на усиленный патруль. Два небритых умоновца держали его на мушке, а третий, пошатываясь, порылся в сумке у Сураева, обнаружил видеокамеру и заплетающимся языком высказал о намерениях задержанного несколько соображений – столь же нелепых, как и опасных. Пришлось пустить в ход Генкину бумажку на ооновском бланке. Пока старший патруля глубокомысленно её изучал, Сураев незаметно отодвинулся от него, однако тут же качнулся назад, заинтересованный: от парня, давно уже, видно, спавшего, не раздеваясь, несло чем угодно, да только не перегаром.

Стоило патрулю скрыться за углом, как Сураев поспешил к телефону-автомату. Без особой, впрочем, надежды: в разгар инфляции почтовое ведомство сделало широкий жест, объявив уличные таксофоны бесплатными, как при коммунизме, и без всякой шумихи перестав их ремонтировать. Теперь знающие люди, выходя на улицу, вместо легендарной двушки или пятиалтынного прихватывают с собою отвертку и пробник, а для всех остальных попытка позвонить из автомата превратилась в лотерею. Сураеву обычно в такие игры не везет, сегодняшний день не стал исключением… С досадой нащупал в кармане куртки свой мобильный телефон. Самому стыдно, однако не пускал его здесь в ход, потому что боится ракеты, наводящейся по радиоволне. Решился, наконец, но едва успел набрать номер Толяна, как невдалеке громыхнуло, и Сураев упустил телефон на асфальт. Далекий взрыв, похожий на эхо; такой же далёкий грохот, и – опять где-то рядом – резкий, звонкий разрыв кумулятивного заряда. Тьфу ты, да это же обмен выстрелами из гранатометов… Чтобы противнику служба медом не казалась. Из чёрной коробочки по-прежнему исходят слабые гудки, и не успел Сураев восхититься надежностью её устройства, как гудочки смолкли, и зашелестел голос Толяна. Не слушая, Сураев поднял трофейную игрушку, отключил и сунул в карман.

Итак, Толян на месте, и проблема теперь в том, как к нему подобраться. Дом у него экономного проекта, завизированного, небось, ещё хрущевским КГБ: никаких тебе проходных вестибюлей, сквозных парадных, чёрных ходов или пожарных лестниц рядом с окнами жильцов. Окажись Сураев в такой ситуации несколькими годами раньше, дождался бы появления на улице достаточно бойкого мальчишки, чтобы послать с запиской. Однако дети Киева покинули его, как в 1986, чернобыльском году.

Что ж, попробуем по-иному. Прохожих тут негусто, меньше чем даже на Малой Владимирской, не говоря уж о еврейском анклаве. («Забудь о ней, забудь! Ты ничем не можешь ей помочь»). Вздохнув, он решил набраться терпения. Прислонился к стене аптеки, закрытой на обеденный перерыв, потом отклеился от неё, сообразив, что естественнее будет, если почитает объявления, налепленные прямо на пыльный кафель. Странная штука: любит читать эти предложения продать, как в детской песенке, «ленты, кружева, ботинки, что угодно для души». («Только этого сейчас не хватало – воображать, что может в эту минуту с Милкой происходить!»). Да, да, любил почитывать эту народную письменность, когда не было денег, теперь есть немного чужих, а купить всё равно нельзя. Но разве хочет он иметь все эти вещи? Ведь и раньше прекрасно понимал, что только играет. Вон бедная Милка говорит, что навсегда отравлена коммунистической пропагандой – а сам? Едва ли. Хотя кто знает… Зато уж точно пред нами выродок среди ассирийцев: ведь только дважды в жизни хотел стать собственником – вот её, Милки, в инстинктивной, глупой юности, а позднее Нины. И если бы оказался наедине с Ниной где-нибудь в лесной избушке, глядишь, и вытанцевалось бы. Но город вокруг них, похотливый, жадный, манящий тогдашним бедным богатством, тоже хотел её – и получил…

– Вам нэдобрэ?

Сураев растерялся. Рассчитывал, что услышит стук каблуков прохожего, но девушка подошла совсем неслышно. Опустил глаза и увидел тапочки на резине. Этого не следовало делать —смотреть ей на ноги, и тут же, запаниковав, он снова ошибся, ответив на русском:

– Всё в порядке, спасибо. Вы не смогли бы мне помочь? Надо звякнуть одному человеку… Я заплачу.

– Скилькы?

– Пять долларов.

– Покажыть.

Не только показал, но и протянул ей зелёную бумажку.

– Понимаете, мне нужно приятеля повидать, а его жена не любит, когда мы встречаемся… В общем, надо его выманить из дому. Я наберу номер, а вы скажете, что звоните из редакции… Да, из редакции «Борисфена», и хотите заключить с ним договор на книгу. Только он должен подъехать сразу же, пока на месте юрисконсульт. «Дэржавной мовой», добрэ?

Девушка выдернула банкноту и, когда набрал он номер, отбарабанила требуемый текст. Потом послушала, попрощалась, отключилась и, поджав губки, спросила:

– Ваш приятель, стало быть, бисексуал?

– Что?

– Сказал, чтобы я не уходила с работы, угостит, мол, шампанским. Какие же вы, мужики, всё-таки свиньи!

«Официантка», – мстительно определил Сураев, глядя ей вслед. Или парикмахерша: тоже весь день на каблуках, надо же дать ногам отдохнуть. А ведь чтобы жалеть таких тёлок, понимать их проблемы, не злиться на их особую логику и стараться делать для них только добро – для этого и в самом деле нужно быть голубым или махнувшим рукой на свою беду импотентом. Что ни говори, а секс обязательно предполагает насилие или, в лучшем случае, подчинение одного из партнеров другому. Вон Пашка, на что уж трепач, а ведь ляпнул же мальчиком ещё, до женитьбы на своей Таньке: «Да это же, парни, жуткое дело!» Устами младенца, как говорится… Бог с ней, нашёл на кого обижаться.

Где теперь надежнее будет перехватить Толяна? В его парадном? Если нашего гения пасут, с тем же успехом можно пойти и сдаться добровольно. Броситься к нему на улице, затащить хоть бы вон в ту «Химчистку», из неё – чёрным ходом и дворами? Но такие фокусы могли бы сойти с рук в своем околотке, где знаешь каждую дыру в заборе. К тому же Толян толст, неуклюж и не сразу сориентируется… В метро! И уйти от слежки легче, и вообще безопасней: территория ООН, черт их возьми.

В вестибюле станции, дело ясное, очередь. Пристроился в конец, упорно держась спиной ко входу: совсем не нужно, чтобы Толян увидел его уже здесь. Очередь продвинулась быстро, и Сураев, сегодня во второй раз, предстал перед устройством, раньше использовавшимся только в аэропортах. Осторожность, с которой выставил на стол сумку, привлекла к ней внимание чернокожего солдата. Не обнаружив там мины, ооновец причмокнул толстыми серо-розовыми губами и кивком указал Сураеву на раму детектора. Как на грех зазвенело, пришлось доставать из кармана ключи…

Уже на середине эскалатора Сураев придумал, где подстережет приятеля далёких дней. Тем не менее, доехал до платформы и разыскал расписание движения, наклеенное на плиту уральского мрамора. Отойдя, чертыхнулся: оказалось, что тут же забыл прочитанное. Возвратился и повторил про себя: через час, следующий поезд за Днепр пойдёт примерно через час. Это подходит…

Не успел занять позицию у подножия нижнего эскалатора, аккурат под пустым кронштейном для телекамеры, как наверху вырисовался неповторимый силуэт однокурсника. Толян, как и предполагалось, долго не собирался. При виде Сураева, выскочившего перед ним, будто чертик из табакерки, Толян улыбнулся, однако наморщил свой крутой лоб, когда Сураев, подхватив под руку, потянул его вокруг кабинки дежурного к лестнице, катящейся наверх.

– Мэнэ ж … Меня ждут, Сашок!

– До твоего поезда ещё полчаса, посидим, как люди, на скамейке, – отчеканил Сураев, пытаясь запомнить лица спускающихся им навстречу.

Толян притих. Сураев невольно выпустил его локоть: дешевый афтешейв и кислятина заношенной рубашки – сочетание не из приятных… Неужто обострение? Гадать некогда: если за Толяном присматривают, «топтуну» придется сейчас подняться вслед за ними. Сураев не отрывал взгляда от сужающегося полукруглого сегмента платформы, пока он вовсе не исчез из глаз. Никто из спускавшихся не повернул снова к эскалатору. Пока… Наверху, в круглом зале между двумя гудящими эскалаторами, он подтолкнул пленника к мраморной скамье. Если б не гул, прямо тебе предбанник в каких-нибудь Термах Каракаллы. Что ж, пора…

– Толик, прости меня. Ведь это я обманом вызвал тебя в метро, мне нельзя было самому звонить.

Толян опять насупился, но вдруг распустил свои морщины, и Сураеву показалось, что услышит сейчас одну из его прибауток двадцатилетней давности.

– Ну и осчастливил ты меня, Сашок… Я уж ехал и думал, как мне от них отбиться, чтобы людей не обидеть. Не по душе мне это издательство… Ты читал, какую они теперь гонят халтуру?

– Я мало читаю теперь, – честно признался Сураев, – да и то больше специальную литературу.

Да, обострение или, как это называется? Приступ. Если не хочет печатать там книжку, зачем помчался в издательство? Трудно с ним будет… Что такое?

– …создать текст, но и сберечь его для человечества. Тогда не будет уже иметь значения, в будущем, у кого тётка служит директором издательства, а у кого нет такой тётки. Итак, задача: раз, с наибольшей эффективностью использовать свою гениальность для создания текстов. Два…

Боже всемилостивый, пресветлый мой пастырь Думузи! Это он лишнего хлебнул на нашей злосчастной встрече. Надо уводить подальше от темы его гениальности…

– Толик, извини, но как ты собираешься сохранять тексты? Я хочу сказать: которые не вошли в твою книгу.

– К тому и веду. Книга, знаешь ли, вещь технически несовершенная – не говорю уж о том, что наша бумага рассыплется через двадцать лет. Вот твои предки, Сашок, так они изобрели гениальную штуку – писать на влажной глине, а потом обжигать. Признаться, я попробовал и себе. Не скажу, чтобы удачно. Мелкий почерк, да и давно отвык писать окончательный, канонический текст вручную. Провёл эксперимент с машинкой – опять неудача…

«Ещё бы, – стыдясь своего злорадства, подумал Сураев. – Если у тебя застряла та портативка, “Москва”, которую спихнул тебе Генка, когда достал электрическую “Оптиму”, то её и глиной не надо обмазывать, чтоб отказала».

– …везде, куда ни плюнь, Сашок, компьютеры заводят, вот я и прикидываю, а не переписать ли мне на компакт-диск.

– На что, Толик?

– Ну, на дискеты…

– Почему бы и нет? Только компьютер, да ещё с хорошим принтером, вещь дорогая.

– Без принтера, Сашок, я обойдусь пока.

– Даже без принтера, говорят, не меньше полтысячи зелёных.

– А гранты на что? Я тут поговорил с одним коллегой. Книжки сейчас почти не выходят, однако у писак наших толстые морды не худеют. И почему, ты спросишь?

– Спрошу, Толик. Ты только успокойся.

– А потому, что знают, в какие фонды обращаться, где гранты просить. Я вот только поднакоплю конвертов…

– Ты не волнуйся так, я тебе с конвертами помогу.

– Да. На работе, верно, возьмёшь… Спасибо, Сашок. Итак, вот мой план. Оставить для потомства тексты в трёх материальных фиксациях. В одном месте – на черепках ваших, в другом (потому что надежнее прятать в разных местах) – на дискетах, в третьем – на кассетах. На маг я уже многое записал. Интонации, ударения, паузы очень будут важны, моя звучащая живая речь. Сейчас обдумываю способ доставки. Закопать в землю…

«Вот и всё, можно перестать пялиться на эскалатор,– облегченно вздохнул Сураев. –За это время к нам не поднялся никто из спускавшихся вслед за Толяном. Теперь сосредоточиться на разговоре…”

– …одни проблемы, Сашок. Хорошо бы арендовать на пару сотен лет ячейку в банке. Читал я рекламу: дело выгодное. Да только не потяну я.

– И ведь нет пока в Киеве таких банков.

– Насчёт здешних банков ты прав. А до швейцарских далеко добираться.

Просветление? Сураев торопливо вытащил камеру, с наслаждением отъехал по гладкой скамейке метра на два от приятеля и, наскоро объяснив своё задание, принялся бездумно задавать всё те же вопросы.

– Как же, помню. Покойный Генуля разработал систему обеспечения заключенных литературой через компьютерную сеть. У них у каждого в камере телевизор. Зэк заказывает, к примеру, порнуху – что с него, бедняги, возьмешь? Пожалуйста, наслаждайтесь. Однако текст на дисплее после первой же страницы плавно переходит в «Сто дней Содома», от них к «Любовнику леди Чаттерлей», а заканчивается «Анной Карениной». Зэк начинает читать крутой гангстерский роман, а заканчивает на гуманистах братьях Вайнер. Понял?

– Угу. А дальше, что он там ещё придумал?

– Ещё? Помнится, компьютерное прогнозирование сети сексуальных услуг для города средних размеров. С учетом структуры населения по вероисповеданиям, количества разведенных, вдовцов… Ещё, кажется, натуральных блондинок и даже среднегодовой статистики гроз, когда, как известно, у импотентов бывают ремиссии…

– В общем понятно. А ещё?

– Сашок, а тебе не кажется, что пара весёлых крепкозадых гетер решила бы все наши с тобой проблемы?

– Кто ж тебе мешает попробовать? Вон у старушки купи газетку, там на последней странице сколько угодно телефончиков.

– Это где «Красавицы грустят»? Боюсь, нам не по карману. И отчего ты, Сашок, сердишься? Ну, никак не отрешишься этой своей старозаветной морали…

Сураев вздохнул. Бог с ним, с Толяном, ничего не станет он вырезать.

– И ещё Генуля толковую вещь придумал – поквартирную доставку писчебумажных материалов. Вот это, ничего не скажешь, дело. Мало того, что матушка постоянно прячет мою счастливую китайскую авторучку…

– Матушка?

Картинка в визире расплылась, и Сураев, чертыхнувшись, нашарил платок, чтобы протереть стеклышко.

– Я разве не говорил? Уже год, как снова вместе… А что в городе делается с бумагой!

Да, психушки закрыты, а больные выпущены на волю божью, но что речь шла и о матери Толяна, Сураеву не приходило в голову. Двадцать лет тому назад, когда Толян познакомил его с мамой, Шамаш безумно испугался и думал только об одном: выскочить бы за дверь. И ведь была тогда всего-то лишь экспансивная дама в таком же примерно состоянии, как сейчас Толян – а сам Толян? Господи, да просто рубаха-парень с симпатичными задвигами, с чудинкой, как говорили тогда. Пора за работу.

– Хорошо, Толик. Спасибо. А чем занимался Генка тут, у нас?

– Вот здесь уже неясно помню, Сашок. Вроде собирал банк данных о теневом Союзе писателей, чтобы лучше распределять гранты. По принципу соответствия с противоположным знаком… Что, непонятно разве?

– Извини, Толик.

– Так вот, сначала заводим в компьютер список членов Союза писателей; потом тех, кто пишет, но не печатается или печатается, но не член. После чего выводим на дисплей, скажем, Сергея Плохинду и смотрим, кто ему соответствует в андерграунде.

– Да в нашем Союзе писателей их ведь тысяча, если не больше!

– Нас, думаешь, меньше? Я, признаюсь, хотел подсуетиться, чтобы наш Генуля про меня не забыл.

– Ясно. Послушай, к тебе не заходили из прокуратуры по поводу смерти Генки?

– Не из прокуратуры – гэбисты! Какие бы они корочки не показывали, это гэбисты. Из-за них, сук, меня не печатали двадцать лет, нет, ещё дольше – как мне их не узнать?

– Успокойся, Толик. Скажи лучше, чего спрашивали.

– Да о том же спрашивали, что и ты. Я, знаешь, рассказал. После чего они недолго побыли. Потому, смекаю, что матушке, как она после объясняла, самой захотелось от них побольше выведать, а для того очаровать. Сняла моя юмористка с окна гардину, пошла на кухню зацепить на себя, а вернулась уже с чаем, принялась их угощать. Я, признаться, если б не из уважения к ней, тоже не стал бы пить матушкин чай. Она для здоровья туда…

– Не хочу слушать!

– …сушеных тараканов…

– Извини, Толик, но это деталь несущественная. Скажи лучше, почему ты не ушёл с квартиры – ведь Милка тебе звонила?

– Звякнула, спасибо ей. Хороший наш человечек, Милочка… Да только куда я пойду? Сам, глядишь, и пристроился бы: «Всегда найдется женская рука» и прочее, а с матушкой – кому я нужен? А главное – как оставить работу? Кто за меня её доделает? Архив вот тоже…

– Хорошо, понял. А те, что приходили, они никого не оставили в квартире. Так ведь?

– Не оставили. Матушка, правда, говорит, что один, чернявенький, вернулся и сидит у неё под кроватью. Но ведь ты и сам понимаешь – женские фантазии…

– Да. Теперь вспомни. Вот выползли мы той ночью из Пашкиной хаты. Скажи, что-нибудь необычное бросилось тебе в глаза?

– Мало что могу припомнить. Выпил, знаешь, лишнего, а мне теперь вредно. Потом от сигаретки меня, дурака старого, потащило.

– По чашечке чёрного кофе, и покрепче – вот чего тогда не помешало бы.

– Боюсь, мне бы так скорее похужело. А ты знаешь, из чего матушка делает кофе?

– Угу.

– И когда только успел тебе рассказать? В голове иногда проскакивает… А у Пашки мне спьяну очень уж стало обидно, что Мила глаз не сводила со своего бывшего благоверного. Ведь кто он был, если отбросить всю эту розовую сентиментальщину?

– Ну, кто?

– Я вон тоже, романтик хренов, рассиропился: Генуля, Генуля… Так знаешь, кем он был? Отчего молчишь?

– Это ты собрался меня просветить… Давай, валяй.

– Ничтожество. Бездарь, единственное достоинство в таком вот члене! Он будет трахать наших девушек, а мы стоять со свечкой, поджидать: не отломится ли и нам?

– Фу, Толик! Ты путаешь нашего Генку с теми, в голубых касках. И, прости, от тебя не ожидал: такое о покойном…

– О мёртвом? Да какая разница? Сегодня он, а завтра я… А обида моя, что он был, говорю тебе, бездарью, а наша драгоценная подруга именно на него смотрела умильными собачьими глазами. Конечно, он оставил ей квартиру, признаю, что у них богатое совместное прошлое, но ведь не только же с ним. Ох, и горько тогда мне стало, друг ты мой Сашок…

Сураев едва не задохнулся.

– Ты, я вижу, не знал. У нас, у людей, прикосновенных к святому творчеству, ведь как?

Все мы бражники здесь, блудницы.

– Это какой же своей частью Милка прикосновенна? – Сураев с изумлением обнаружил, что произнес сие вслух. Перебивая Толяна, не постеснявшегося ответить, быстро заговорил. – Когда уж собирались мы на выход, я протискивался мимо тебя, и в правом твоем кармане… проехалась, в общем, по мне твердая такая железка. Не скажешь ли, что это было, Толик?

– Скажу, Сашок. То был мой пистолет… Сашок, ты хотел меня ещё о чём-нибудь спросить?

Сураев перевел дух, обнаружил, что продолжает снимать, и выговорил – медленно, с трудом подбирая слова:

– Ты мог бы его… мне как-нибудь показать?

– Кого, Сашок?

– Твой пистолет.

– К сожалению, не могу. Пропал он. Тогда, когда пальнули по нас и ты заорал – голосом, надо признать, абсолютно лишенным приятности, – я принялся вытаскивать его из кармана, это помню… Отстреливаться, что ли? Потом завертелось, а в полиции со мной его уже не было.

Расследование закончено. Классическая триада: мотив, возможность и оружие. А скорее всего, непредумышленное убийство, несчастный случай в квадрате: вытаскивал пистолет, падая на землю – тот выпал и от удара пальнул – выстрел совпал со стуком пуль о булыжник – Генка удивился. Даже если это и преднамеренное убийство – попробуй докажи! Да и есть ли смысл? Толян, если по-человечески, неподсуден… А вот об этом спросить не помешает.

– И где ты взял пистолет?

Ответ Сураев не слушал, расслабился: дело сделано, сказанное всё равно записывается, можно будет и после прокрутить. Круглая, добрая физиономия Толяна, пропущенная через осветленную оптику, приобрела вид ещё более благообразный, словно у героя телефильма, парижского клошара, живущего под мостом – понятно, что из высших соображений… Нет, тут явно не клеется.

– Толик, а как же ты прошел тогда в метро?

– Я им сам сказал, что у меня пистолет. Я им показал, они посмеялись и пропустили.

– Почему смеялись?

– Никогда такого не видели, наверное.

– Надо же… Мне показалось, что «Макаров». А он какой был системы?

– Системы подполуха. Я ж только что рассказал, как отобрал его у самоубийцы. Мы с ним всю ночь проговорили, и я потом жалел, что отобрал… Он сам сделал. А позднее я уж не жалел, потому как ствол теперь мне самому давал ежеминутную возможность – ведь ты меня понимаешь?

Сураев отвел камеру в сторону и кивнул.

– Особенно, если матушка уж очень начинает доставать, тут пистолет помогал. Я, конечно, понарошку только – пока не решена проблема сохранности текстов, во всяком случае…

– Хватит об этом, Толик, не нужно! Сколько патронов было в обойме, когда ты взял его с собой на нашу встречу?

– Там нет патронов, и никакой обоймы. Он был заряжен, это да, а спичку – ты помнишь, конечно, её надо было вставить в железную дужку, чтобы головка закрыла запал, – спичку я сам всунул новую.