Текст книги "Самозванец и гибельный младенец"

Молчанов прекрасно помнил, что Мария, в иночестве Марфа, на самом деле допрашивалась в Москве более года тому назад, еще при жизни царя Бориса, однако москвичи рассказывали об этом допросе, как о буквально вчерашнем событии – и чего ж лучше? Молчанов неплохо изучил своего принципала, знал, что тот подвержен приступам необъяснимого великодушия, однако понимал и то, что такого издевательства над монахиней, которую считает своею матерью, «царевич» не простит Годуновым никогда.

Время тянулось, москвичи волновались, а «царевич Димитрий» все стоял где-то под Москвою, дожидаясь, как о том догадывался его начальник тайной службы, когда столица, словно зрелое яблоко, сама упадет к нему в руки. Связанному Семену Годунову довелось тем временем от ученого питья с дурманом перейти на обычное кабацкое горелое вино, пришлось его и кашей покормить, чтобы раньше времени не загнулся.

Наконец, под охраной казаков славного атамана Корелы послы «царевича» Гаврила Пушкин да Наум Плещеев прорвались в Красное село, а оттуда, толпой красносельских жителей окруженные – и к самому Кремлю. Под малиновый звон кремлевских колоколов Гаврила Пушкин прокричал с Лобного места москвичам милостивую грамоту своего государя. Восторженная толпа через предательски распахнутые ворота ворвалась в Кремль, а с нею туда занесло и Молчанова, растерявшего в суматохе своих помощников. Первым делом москвичи принялись громить и опустошать винные погреба, однако хватало и обиженных Годуновыми, а те бросились прямо в их покои во дворце. Молчанов уже надеялся, что его последнее дело решиться само собой, когда выяснилось, что Годуновы были вполне готовы к побегу.

На конях, окруженные верными холопами с саблями наголо, мать, сын и оставшийся на свободе дворецкий Степан Годунов прорвались сквозь толпу и скрылись. Без особых потерь, вот только какая-то пьяная старуха, оглушив царицу-мать воплем, сумела сдернуть у нее с шеи жемчужное ожерелье. Через час прошел слух, что Годуновы заперлись в своем московском дворе. Вздохнул облегченно Молчанов и понял, что в Кремле ему делать нечего: осыпанные им серебром кремлевские жители при встрече только отводили глаза и руками разводили. В Кремле верховодил Богдан Бельский, последний оставшийся в живых временщик царя Ивана Васильевича, примчавшийся из ссылки после смерти царя Бориса. Вот ведь пройдоха безбородый! Молчанов знал, что бороду ему по приговору царя Бориса выдернул по волоску у позорного столба нарочито для того нанятый немец. Понимал он и то, что при царе Димитрии никакое особое возвышение старому ловкачу не светит.

Через три дня, когда Молчанов уже сумел окружить охрану, выставленную Годуновыми вокруг своей усадьбы, своими людьми с приказом никого со двора не выпускать, Москву покинули, по слухам, князья Иван Воротынский, Трубецкой да с ними князь Андрей Телятевский, боярин и воевода Федор Шереметев, думный дьяк Власьев. Поскольку уехали они все вместе, да еще с выбранными купцами и посадскими людьми, под крепкой охраной и через Серпуховские ворота Земляного города, москвичи не сомневались, что это посольство отправилось на переговоры к царевичу Димитрию, сдавать правильному царю столицу.

Время летело быстро. Москва кипела, как огромный горшок с говядиной для щей, вместо шума оставляя по утрам на улицах ограбленные трупы. Прошло чуть больше недели, и князь Василий Васильевич Голицын, прискакав с отрядом путивльских стрельцов в столицу, первым делом повел их к усадьбе Годуновых. У ворот встретил его Молчанов со свитой из приодевшихся и обвешанных оружием воровских людей из ватаги Босого. Поскольку Молчанов уже не выдавал себя за рязанского сына боярского, побрился и принялся снова ухаживать за своими усами, князь Голицын узнал его сразу.

– Вот! Вот кто мне был нужен! – воскликнул князь, спешиваясь. Желая сберечь время на словесных приветствиях, хлопнул Михалку по плечу. – Как тут Годуновы поживают?

Молчанов кивнул в сторону роскошного терема:

– Отсиживаются, а я не выпускаю, княже. Приходи и вяжи, боярин и воевода.

– Бери выше! – показал белые зубы князь Василий. – Я новым хозяином теперь пожалован в великие дворецкие. Он велел тебе передать, чтобы к его приезду противных ему Годуновых тут не было. Сам знаешь кого, а про свет-Семена Никитича велел особо у тебя спросить.

– Он у меня сидит в тайном месте, связан.

– Молодец! Велено в таком разе распустить слух, что посажен в… ну, хоть бы и в Переяславле. А закопать его можешь и здесь.

– Верно ли я понял, что тех, с царскими титулами, ты сам кончать будешь, княже? – прищурился Молчанов.

– А ты, Михалка, значит, брезгуешь? Все едино летописцы на тебя повесят, – усмехнулся князь. – Да нет, есть тут один делец, сам напросился. А я, признаться, не откажу себе в удовольствии поглядеть да послушать, как они будут передо мною ползать, себе жизнь вымаливать – ох, и достал же меня ихний батюшка! Эй, Андрюха, что ты там за спины хоронишься? Старую суку он просто придушит, а для мальчишки придумал такую штуку – у всех волосы дыбом поднимутся!

– А разве не объявлено будет, что сами отравились?

Князь Василий только отмахнулся, а перед Мишкой вдруг явился, будто через конников, стоящих за спиною князя, перепрыгнул, тощий человечек, которого он и не чаял больше в сей жизни увидеть. Да и не то, чтобы хотел. Засланный царем Борисом, куда Макар телят не гонял, любимец царя Ивана из опричной мелкоты, бывший дворовый дьяк Андрюшка Шерефединов. Ведомый убийца и насильник сморщил в ухмылке желтое татарское лицо и обнял Молчанова:

– Рад, я что вживе тебя застал, Михалка-друг. А ты не сомневайся, порешу Борискиных выкормышей этими вот руками!

Глава 10. Оборотень заступает на караул возле младенца

Волк-оборотень, некогда бывший человеком, острожским надворным казаком с мирским именем Каша (а христианское имя и вспоминать теперь стало неуместно), трусил битым шляхом, чувствительный свой нос пуговкой чуть ли не в горячую дорожную пыль окуная. Держался он на приличном расстоянии за телегой и верховым, выехавшими на рассвете из двора, принадлежавшего прежде Анфиске-корчмарке, старался не попадаться никому на глаза, не упуская в то же время путников из виду. Младенец ехал на телеге с кормилицей и время от времени басовито подавал голос, будто распоряжался остальными. Спутники же его заботили Кашу-волка куда меньше, хоть и казалось странным, что из них обычным человеком можно было признать разве что одну кормилицу. Толстая и здоровая, кровь с молоком, девица сия была оборотню совершенно безразлична: ведь запрещено трогать ее ввиду бесспорной полезности для питания драгоценного младенца. Черный хозяин велел не трогать и силача-подростка, ехавшего верхом. Да и попробуй только полакомиться его вкуснющей юной кровью! Наполовину лешачонок, тот знает языки зверей, и его приказано стеречься пуще всех: во всяком случае, поопаснее будет старичка-домового. Вот ученый Медведь, бегущий рядом со всадником, сей богатырь, разумеется, сможет его, Кашу-волка, прикончить, если настигнет, однако какой же волк позволит медведю догнать себя? Да и староват сей медведь, не станет бросаться на кого ни попадя.

Однако все же не удалось бывшему казаку Каше ухорониться. Убедился он в этом, когда после привала на обед путники двинулись дальше. Волк только выбрался из кустов, чтобы последовать за ними, как в воздухе мягко прошумело… Едва успел оборотень ощерить зубы и попятиться, как прямо перед ним упала большая берцовая кость, судя по острому запаху, от свиного окорока.

Каша-волк внимательно осмотрел кость, потом взял ее в зубы и отнес в кусты. Там улегся в подходящем месте, положил подарок на вытянутые передние лапы. Поддел носом, обнюхал, лизнул – и еще раз убедился в том, что люди с поразительной небрежностью обгладывают кости. Эту, брошенную, несомненно, глазастым полулешачонком, следует расценивать не только как вкусное угощение, но и как знак, как приглашение вступить в мирные отношения. Будет разумно, следовательно, подкрасться, как станут на ночлег, к путникам поближе, выяснить, как кого из них зовут, и получить иные полезные для предстоящей службы сведения. Вдумчиво обгрыз кость, с удовольствием размолол зубами… Кстати пришелся гостинец: перед походом только и успел подхарчиться оборотень, когда через дорогу метнулась из хутора дура-крыса. Быть может, и не дура, однако он не стал выяснять, что нужно было крысе в лесу. Волком кинулся, поймал, придушил, человеком, торопливо обернувшись, высосал кровь… А съел уже снова волком, чтобы избыть поскорее человеческое отвращение к такой снеди.

Тут же захотелось вздремнуть, прикорнув за большим дубовым пеньком, да и время было отдохнуть ему как волку, однако придется теперь к людям приспосабливаться: спать, подобно им, ночью и бодрствовать днем. Каша-волк выглянул из кустов, осторожно осмотрелся, принюхался и снова пустился за телегой. Сильные запахи дегтя и медведя, слабенькие – записанного младенца и потных лошадей… Да и следы от тележных колес и от копыт оставались свежими. Стало быть, далеко уехать младенец и его спутники не могли. Волк и потрусил следом.

Думал, что для него трудности начнутся в Путивле, до которого он так и не доехал в бытность человеком, однако уже перед первым большим селом на пути пришлось Каше-волку свернуть в лес и обегать людское жилье звериными и охотничьими тропками. Когда вернулся на дорогу на выезде из села, быстро обнюхал колею: телега с младенцем еще не проезжала. Движение тут оказалось более оживленным, и волку-оборотню не раз приходилось, заслышав топот копыт верхового или тягучую колесную песню, осторожно выглядывать из кустов, а потом выходить, чтобы для верности проверить колею еще и на запах. Наконец, он услышал медвежий рев, а когда зверь умолкал, чтобы набрать воздух, становилось слышно, как скрипели колеса и пели люди на два голоса: один хриплый старческий, другой грудной женский. А когда подъехали ближе, то оказалось, что и младенец погукивает, вторя то ли песне, то ли медвежьему реву. А юноша-лешачонок, тот хохотал.

Вскоре и густой пивной дух достиг ноздрей Каши-волка, заставил чихнуть и, лежа в кустах, почесать свой чуткий нос об шерсть передних лап. Припомнил некстати, что в новой своей нерадостной жизни так и не отведал еще пива или горелого вина, да и доброй человеческой крови ему покамест доставалось каждый раз разве что по капельке. А телега уже рядом. Оборотень навострил уши.

– Эх, да во лугах… во луг-а-а-ах во чисты-и-и-их…

– Вот ведь недоглядел я, нельзя было позволять Михайле Придыбайле к пиву присасываться…

– А ведь наш Иванушка тоже поет, хозяин.

– Если ты, Настка, кружку пива одолела, а потом ему грудь дала, почему бы Иванушке не развеселиться? А Медведя не бойся, он сейчас думает, как бы сосну на дорогу свалить…

Проехали. Скрип колес и голоса еще слышны. Каша-волк завистливо вздохнул, подождал еще немного и потрусил вслед за телегой. Теперь-то они его уж точно не заметят, а он их не упустит. Единственно что, приходилось оглядываться, не догоняют ли подорожные, которым по какой-то причине надо спешить.

Оказалось, что оборотень недооценил-таки полулешачонка, он же «хозяин». Где-то через пару часов, когда дорога поворачивала, Каша-волк из-за дуба за поворот осторожно выглянул – и был неприятно поражен, увидев на колее в двух десятках шагов от себя пешего «хозяина», посматривавшего в его сторону. А в сотне шагов стояла телега с верховой лошадью возле нее, там же суетились остальные взрослые путники, занятые каждый своими делами.

Видел Каша-волк гораздо хуже, чем Каша-человек, однако сейчас рассмотрел, что юный «хозяин» улыбается, впрочем, вполне по-волчьи.

– Эй, не бойся, выходи! Я к тебе давно присматриваюсь.

Мгновение только поколебавшись, оборотень вышел на дорогу. Ни ружья, ни лука с «хозяином» нет, а убежать от человека в случае чего волку ничего не стоит. Из вежливости махнул хвостом и оскалился в ответ.

– Мне ведомо, кто ты и зачем идешь за нами. Тот, кто оживил тебя и чье имя лучше не вспоминать, рассказал о тебе моему приемному отцу Лешему. Я решил, что не трону тебя, пока ты будешь помогать мне в охране младенца Иванушки. А меня Бессоном кличут. Усмехался же я потому, что теперь это имя больше подходит тебе, однако когда нам дают имена, нас об этом не спрашивают. Ты можешь не бояться меня, пока мы не приедем в Москву, а там я посмотрю. Может быть, я решу, что ты уже искупил вину. Кто знает…

– Что тебе от меня нужно сейчас? – прорычал, подвывая, Каша-волк. Подумав, лег на спину и откинул лапы в сторону. Сей «хозяин», несмотря на свою юность, силен, и заверить его в покорности не помешает. А там посмотрим…

– «А там посмотрим», говоришь? – снова оскалился юноша. – Знай, бывший убийца, что я и мысли умею читать. А мне от тебя покамест ничего не нужно. Напротив, хотел тебе помочь. Город Путивль недалеко, и Домашний дедушка говорит, что уже скоро мы почуем запах речной воды и городской вони. Медведя в город я введу на цепи. Я запасся меньшей цепью с мягким кожаным ошейником и для тебя, чтобы привязывать к телеге как свою собаку. Что скажешь?

– Никакой цепи! Я уж как-нибудь и сам попаду в город.

– Была бы честь предложена, оборотень. И еще. Я правильно понял, что ты, когда превращаешься в человека-упыря, оказываешься в одной только рубашке? Не купить ли мне…

– Я сам раздобуду себе одежду, – проворчал Каша-волк и на всякий случай, чтобы не рассердить могучего собеседника, махнул еще раз хвостом-«поленом».

– Ладно. Тогда можешь ее прятать в потайном ящике под нашей телегой. Я смастерил его, думая укрывать там кой-какое оружие, да ладно, владей, союзничек, – и он бросил в сторону волка-оборотня железный ключ на гайтане, а тот, поколебавшись только долю мгновения, прыгнул вперед и подставил под гайтан лобастую голову.

– Дякую ⁵, – еле заставил себя тявкнуть.

– Только берегись Медведя: лапа у него тяжелая, а когти не умеет убирать. И не вздумай обидеть Дедушку, если застанешь его в образе облезлого кота. Кстати я Домашнего дедушку вспомнил! Он у нас самый опытный путешественник, не считая бессловесного Медведя. Говорит, что в Путивле нам лучше остановиться на постоялом дворе, что на посаде, а выезжать будем, путь свой продолжая, из Московских ворот. Там и жди нас, если в город не пойдешь. Нам в Путивле придется задержаться на несколько дней.

Каша-волк в ответ только хвостом махнул. Назвавшийся Бессонкой пожал плечами и вернулся к телеге. Видно было по его спине, что совершенно не боится волчьего прыжка себе на плечи, а ведь оттуда и мозжечок ничего не стоит прокусить… Возле телеги наглый молодчик запрыгнул в седло, и вскоре путники двинулись дальше.

Вскоре лес действительно сменился скошенными полями, а между ними и небом возникли башни и стены бревенчатой крепостной стены, а за ними – кресты и купола церквей. Каша-казак заинтересовался бы, конечно, устройством первого из увиденных им московских городов, даже наружно столь сильно отличающегося, к примеру, от того же Острога, однако Кашу-волка заботило сейчас только одно: не проедут ли его подопечные мимо Путивля? Чувствуя себя весьма неловко на дороге посреди голого поля, он вертел головой в поисках укрытия. Скирды скошенной пшеницы не показались ему надежным убежищем, поэтому обрадовался оборотень, когда увидел посреди поля незапаханный курган со сброшенной на склон каменной бабой. Каша знал, что это древняя могила, и не боялся покойника, лежащего под толщей насыпи, но остерегался его изображения, каменной усатой бабы с мечом у пояса. Ведь было же такое: когда близко подошел, уже в волчьем обличье, к такой же сброшенной с вершины бабе на кургане вблизи Анфискиной корчмы, его весьма болезненно отбросила в сторону неведомая сила. Поэтому и на этот курган он взбежал, держась подальше от каменного истукана, прищурил свои слабые волчьи глаза – и увидел, что деревья, которые показались ему пригородной рощей, на самом деле растут на противоположном, высоком берегу реки, отделяющей его от города. А телега со стоящим возле нее на задних лапах медведем и всадник, они еще на этом берегу, намного, едва ли на полмили правее, они у пристани, ждут перевозчика, паром которого чернеет у того берега.

Каша-волк горестно взвыл: если бы он согласился на любезное, что ни говори, предложение молодчика, спокойно переплыл бы реку на дощатой палубе надежного судна, как в бытность еще человеком переправлялся под началом покойного пана ротмистра через широченный Днепр. Теперь ничего другого не остается, как переплывать самому… Он еще раз оглянулся на опушку леса, прижал уши и помчался дорогой, а когда до пристани оставалось шагов двести, свернул на тропинку, выходящую к реке намного правее от пристани, чтобы течение снесло его ближе к городу. Уже на берегу повернул тупую свою морду налево: телега как раз заезжала по доскам на паром. Ухнул в речку, окунулся с головой, вынырнул и поплыл впервые в жизни. Впрочем, лапы сами знали, как месить воду, а что голову надо задирать повыше, догадался и сам.

К концу заплыва Каша-волк безумно устал, наглотался мутной воды и начал опускаться, дрыгая лапами, на дно уже невдалеке от правого берега, от его камышей. В голове у него закружилось, перед глазами заполыхал рыжий огонь, почему-то такой же холодный, как и вода, что набралась в чувствительные ноздри и неприятно их студила. Из рыжего огня вдруг выступил незнакомый толстый черт с большими, вроде коровьих, рогами на лысой голове, гнусно захохотал и протянул руку, чтобы схватить Кашу-волка за холку. Больше, чем неминуемой смерти, убоялся его Каша-волк, из последних сил оттолкнулся от илистого дна и увидел уже поближе темную массу. Отчаянно забил он лапами и, едва не разрезав себе нежный нос острыми листьями осоки, не то выплыл, не то выполз на глинистый берег, кое-как отряхнулся и свалился прямо в прибрежную грязь.

Город был над ним и справа, на горе. Там звенели колокола, оттуда доносился неясный шум городской торопливой жизни. Что делается на переправе, не было слышно: похоже, течение отнесло неопытного пловца слишком далеко. Прямо возле его носа скользнула водяная полевка, за нею метнулась серой молнией выдра, но Каша-волк не смог и пошевелиться. Он отдавал себе отчет в том, что пропустил момент, когда мог еще определить, в Путивль ли направились опекаемые им путники (а подумать, так кто кого опекает?), или, обманывая его, минули город и подались дальше вглубь Московии.

Постепенно Каша-волк успокоился: он не нашел причины для юного «хозяина» его дурить, да и стал ли бы он в таком случае приглашать с собою? Еще и потому хотелось ему так думать, что неловко он себя чувствовал на свободе, сам себе атаманом, боялся ошибиться. Дьявол (не к ночи будь помянут!), конечно, ему указывал, что делать, однако в общих словах, рассчитывая на смекалку подчиненного, к тому же держался слишком далеко, а начальник должен быть на таком расстоянии, чтобы не имел тебя перед глазами и не мог в любую минуту досадить тебе поручением, но чтобы его самого можно было выспросить, оказавшись в затруднении. Каша-волк догадывался, что этот самый Бессонко, несмотря на свою юность, годится ему в начальники, и, что скрывать, почувствовал в своей человечье-волчьей душе явное облегчение.

Стояла уже послеобеденная жара. Солнце высушило мокрую шерсть на спине Каши-волка, он выбрался на сухую прибрежную тропинку и повалился на спину, чтобы солнечные лучи попадали на брюхо и лапы, все еще измазанные в глинистой грязи. Чуть было не задремал, несмотря на все усиливающийся голод. Заставили очнуться его человеческие голоса, еще далекие. Вспрыгнул Каша-волк разом на все четыре ноги, хорошенько отряхнулся, чтобы избавиться от тех комков грязи, что успели высохнуть, и поспешно потрусил в кусты.

Мужик и баба его напугали, вот кто! Пешком спускались они с горы, от городских ворот, и развлекались игривой беседой – прямо тебе, как волк и волчица, когда уже выбрали друг друга и бегают парочкой, Богданом и Одарочкой. Потом и слов больше стал разбирать: чаще всего вспоминался им какой-то Шестак, баба вроде боялась его, а мужик высмеивал. Вот они уже на прибрежную тропинку вышли, и Каша-волк увидел из кустов, что баба в обычном московитском мещанском платье, молода, несет узел с бельем и валек для стирки, а мужик – в голубом стрелецком кафтане. Красномордый, с небольшой русой бородкой, из оружия имел он только саблю на боку, а на плече держал силки.

Однако пришли они сюда отнюдь не птиц ловить и стирать, во всяком случае, не этими делами пожелали в первую очередь заняться. Каша-волк сообразил это, когда стрелец и молодка, воровато оглядываясь, спустились в маленькую бухточку, с берега, со всех трех сторон, прикрытую густыми зарослями кустарниковой ивы. Оборотень прокрался за ними по тропинке и лег перед самими кустами на брюхо, а голову устроил на передних лапах. Кое-что из происходившего на песчаной отмели он разглядел, иное нет, однако слышал все до последнего вздоха. И услышанное, и увиденное вызвало у него глухую ярость.

То обстоятельство, что стрелец с молодкой после кое-каких вступительных забав, от коих у Каши-волка глаза на лоб полезли, предпочли любиться так, как у волков принято, не умилило невольного хвостатого соглядатая, напротив… Дьявол, как выяснилось, издевался над ним, обещая знакомство с податливой волчихой. Все волчихи зимой, когда начались у серых зверей ухаживания, держались в стае, вожачиха было полностью поглощена общением с вожаком, а за всех прочих пушистых красоток холостые волки готовы были располосовать любого чужака. И хоть и показалось Каше-волку, что одна серая холостячка скосилась на него скорее поощрительно, пришлось ему уносить ноги с поляны, где надеялся вкусить телесных радостей. Эти же вкушали полною чашей, при этом, как выяснилось, совершали прелюбодеяние, ибо Шестак, о котором не забывала упоминать молодка в самые неподходящие моменты, оказался ее мужем. Стрельцу, так и не снявшему с головы остроконечной шапки с меховым околышем, ее болтовня тоже надоела. В конце концов он громогласно расхохотался и пообещал приголубить и Шестака, не хуже, чем его женушку. Потом даже она перестала болтать, а крики их и матерные выражения удовлетворения всполошили сорок в прибрежной роще. Наконец, тишина настала, и любовники без чувств растянулись на песке. Молодка для сего в последнем усилии высвободилась из-под кавалера, раскинулась на песке вольготно, положила ногу на ногу.

Красная ее пятка нахально направлена была на оборотня, и он тихонько взвыл. «Ну, прелюбодеи, ну, сквернословы, ну, грешники, пусть! Пусть заслужили они наказание за свои грехи, – соображал, постепенно свирепея. – Но не мне же их наказывать? Почему мне хочется думать, что сие будет справедливо? Разве должен я искать себе оправдание, если мне так сильно хочется есть?».

Тем временем молодка глубоко вздохнула и, как была голая, пошлепала по мелкой воде за кусты вправо и принялась там плескаться. Стрелец приподнялся, еще раз выматерился неизвестно для чего и потянул с песка к себе рубашку. Мгновенно сорвавшись с места, Каша-волк после первого прыжка оказался уже на отмели, а в конце второго разорвал стрельцу горло от уха до уха. Тот и до сабли не успел дотянуться. Молодка продолжала плескаться. А оборотню одного взгляда на алую кровь, залившую волосатую грудь незадачливого любовника, оказалось достаточно, чтобы превратиться в человека-упыря. Он вскочил на ноги, сорвал с плеч ветхую и, небось, вонючую рубаху, в которой был в свое время повешен, шагнул в воду и шумно окунулся. Потом побрел по колено в воде в ту сторону, откуда по-прежнему доносился плеск воды: молодка от грехов отмывалась на совесть, ничего не скажешь. Вот и она. Стоит, слава богу, спиной. И такой же молочно-белой задницей с двумя коричневыми родинками.

Затаив дыхание, он встал прямо за нею. А молодка захихикала:

– Ну, Сенька, и заядлый же ты… – тут добавила она короткое матерное слово. – И почему-то моего Шестака так-таки не боишься!

Неожиданно она, так и не обернувшись, ухватила оборотня за запястья и положила его ладони себе на груди. Ошеломленный этой лаской, мгновенно потерял всякое соображение и безотчетно прижался к сдобной спине молодки Каша-упырь, однако уже вылезли, щекоча ему губы, клыки, и он, едва успев пожалеть об упущенных любострастных возможностях, тотчас впился в пухлую белую шею.

Пьяный от сытости, оборотень оттащил обескровленное тело бабенки с отмели и, толкнув что было сил на середину, пустил по течению. Пошатываясь, возвратился в бухточку и проделал то же с трупом стрельца, стащив предварительно у него с головы шапку. Через некоторое время к нему возвратилась способность соображать, и до него дошла вся опасность задумки проникнуть в город в платье убитого им прелюбодея. Замаранной кровью оказалась только рубашка, которую легко отстирать – не в этом дело… Ведь мертвец был стрельцом, а караульные на воротах знают, небось, всех здешних сослуживцев и, конечно же заподозрят неладное, увидев незнакомца в голубой стрелецкой однорядке. Тьфу ты черт! Добытое им платье и сапоги оказались совсем ненужными, да и сабля тоже – вот ведь напасть какая! Прикинул было Каша, не заменить ли свою ветхую рубаху на крепкую еще стрельца, но не решился даже и на это. Ведь каждый раз, когда обращался он человеком, рубаха эта оказывалась у него на плечах, а когда перекидывался волком, она исчезала. Не окажется ли чужая рубаха на волке во время следующего превращения? Так же, как подаренный Бессонкой ключ всегда у него теперь на шее, независимо от того, в шерсти ли она, или голая, как у лягушки.

Подумав, решил он не испытывать судьбу, а попытаться проникнуть в Путивль, притворившись псом. Скажем, в сумерках, когда все кошки серы. А покамест разобраться с одеждой. Окровавленную рубаху он бросил в речку, а сапоги, саблю и прочую одежду стрельца-неудачи завернул в однорядку и закопал в песке, сверху положив приметный камень. Когда трудился, голыми руками выкапывая ямку, усмехнулся горько: ведь такое деяние скорее псу прилично, прячущему кость, чем человеку, хоть и оборотню.

Потом решил постирать свою собственную рубаху. Развязал опрятный узелок коварной молодки, вокруг которой вьются теперь уже, небось, ухажеры-сомы да ухажерки-щуки. Нашел в узелке запас мыльного корня в отдельной тряпочке, прихватил его с собою, когда отправился постирать где-нибудь в ином месте. Карабкаясь по крутой тропинке наверх, подумал, что на четырех лапах взбираться было бы не в пример проще.

Солнце уже пряталось за зеленые холмы за городом, когда Каше-волку, залегшему в высокой траве у дороги, ведущей на гору к городским воротам, наконец-то повезло. От переправы медленно поднималась телега, тяжело, с верхом, нагруженная мешками с мукой. После обильного кровяного обеда волчьи мозги у Каши проворачивались с трудом, и нужная мысль только проклевывалась в них, когда на крутом подъеме один из верхних мешков скатился на землю и, переворачиваясь, плюхнулся невдалеке от укрытия оборотня. Каша-волк прижался к земле. Возчик вел лошадь под уздцы и, судя по всему, не заметил потери мешка. Однако далее дорога поворачивала, и что мешало растяпе-мужику невзначай обернуться? Бросился на мешок Каша-волк, будто на врага, ухватил зубами за узел, вытащил сперва на обочину, а затем и за бугор, откуда возчику его уже было не увидать. Отдышавшись, принялся зубами и лапами развязывать узел, а когда удалось отсыпать муки на траву, принялся кататься на спине в мучном холмике и зарываться в него, закрыв глаза и стараясь не дышать. В последнюю очередь вывозил в муке брюхо и хвост. Счастье его, что мука почти не пахнет.

Изо всех сил удерживаясь, чтобы не отряхнуться непроизвольно или, того хуже, не чихнуть, он осторожно потрусил поближе к воротам. Вот и целый обоз, слава богу, поднимается – две телеги с высокими шапками сена. Каша-волк пристроился себе сбоку второй телеги, будто свой. Не угадал: именно с его стороны маячил в воротах стражник – стрелец в голубой однорядке с алебардой.

– Странной какой масти псина… Это твоя?

Однако Каша-волк уже проплелся мимо и, прижав уши, вдруг помчался улицей посада. Его, конечно, никто не стал догонять.

Довольно быстро нашел он постоялый двор, в котором остановились его подопечные. Телега стояла за забором, и лошади угощались сеном в конюшне: к ним, впрочем, он только нос сунул, потому что лошадиное население тут же разволновалось. Теперь можно было подумать и о собственном ночлеге.

Уже смеркалось, когда нашел он один из здешних кабаков. Судя по тому, что над воротами торчала на шесте доска, из конца которой неумело вырублены были бычьи рога, называлось заведение «Рогами». Каша-волк нашел место, с которого ему хорошо был виден вход в кабак, улегся на остывающую землю и решил набраться терпения.

Вокруг входа в кабак, который сами посетители называли, как установил Каша-волк, «Кружечным двором», было оживленно: кто входил, кто выходил; некоторые, уже покидая заведение, встречали знакомых и возвращались. Народ все был пьяный и в меру веселый, а один кудрявый добрый молодец даже определенно понравился оборотню. Сперва он вышел из кабака без шапки, однако вернулся в него вместе с друзьями, потом пропился до рубашки, отправился было домой – и снова решил вернуться. Снова появился на площади уже совсем голый, сорвал под стеной пук одуванчиков, прикрылся ими и побрел по улице, пританцовывая и распевая срамную песню. Добрый молодец всем был хорош, да только не подходил оборотню для его дела. Он ведь поджидал выхода мещанина пьяного, однако одетого и обутого, да чтобы одежда на таковом была обычной, неприметной, и поэтому только проводил глазами богатого купца, который и лыка уже не вязал, а брел, тяжко опираясь на плечи пьяноватых слуг.

Вот, наконец, и тот, кто ему нужен. Пьян, но не пропил ничего с себя, одет скромно, и рост подходит. На вид человек не злой, а там посмотрим… Каша-волк зевнул, потянулся и вышел из тени навстречу пьяному, приветливо размахивая хвостом.

– А… Песик! Пестренький какой… Нечем мне тебя угостить, прости…

Оборотень поплелся вслед пьяному, не перестававшему бормотать. При первом же его слове о жене или о каких-либо домочадцах Каша-волк вернулся бы к кабаку, однако, судя по всему, пьяница жил бобылем. Вот и изба на посаде, в которой он снимал клеть. Пьяный долго возился с замком, а когда проник-таки в свое владение, не удивился, когда «песик» проскользнул между его ногами внутрь. Меж тем вонь бедного неопрятного жилья бросилась Каше-волку в ноздри, и он не выдержал, чихнул.