Текст книги "Самозванец и гибельный младенец"

– А ты покамест времени не теряй, а наруби дров да растопи хорошенько баню. И вот еще: нагрей побольше воды в чистом чугуне. Горячая вода обязательно понадобится.

Когда, уже с топором, шел Бессонко к дровянику, на него пару раз тявкнула беззлобно Найда, приглашая подойти посплетничать. Проурчала:

– Уже и повыть нельзя? Неужто не знаешь, что у людей рождение щенят – дело опасное, не то что у собак? Лучше уж готовиться к худшему, авось все будет хорошо.

– И в самом деле опасное?

– И я удивляюсь. Ведь рожают-то всего одного, от силы двух щеночков, а помирают от того часто.

– Спасибо тебе, Найда, что предупредила.

– Еще хотела тебя остеречь насчет волка. Слоняется один такой вокруг нашего забора по ночам. Я сначала подумала, что он мною как красавицею-сукой увлечен, ан нет… Раз ветер был от него, и унюхала я, что не так от него пахнет. А ты меня понял ли?

– Чего ж не понять, Найда? Старый стал волчара, на курятник нацелился – легкая, мол, там добыча…

– Боюсь, что хуже, дружок. Как бы не оборотень. И старой кровью от него несло.

– Вот только оборотней нам тут и недоставало! Спасибо, Найда, ты сама поберегись.

– Меня не тронет. У нас псы сук не обижают. И у волков тоже.

У дровяника поджидал его Домашний старичок, уже приплясывая от злости. Тут же накинулся:

– И о чем только ты с этой беспородной сукой так долго любезничал, а? Я уж думал, Бессонко, что у тебя пушистый хвост вот-вот вырастет, и ты им, как Найда, завиляешь умильно!

В ответ Бессонко сперва пару поленьев разрубил, безотчетную ответную злость разгоняя, а потом пояснил. Лохматая, мол, сторожиха донесла, что вокруг хутора бродит волк-оборотень, а еще предупредила, что хозяйка от родов может и того, помереть. Домашний дедушка подбоченился:

– Экая невидаль, что баба от родов помереть может? Задумался бы лучше, что мы с тобою в таком разе делать станем и куда подадимся, вот бы о чем… А оборотень… Вот ведь скучно нам тут было, Бессонушко, нечем было нам заняться, так еще и оборотень подвалил.

– И я про то, Дедушка.

Показалось Бессонку, что кипятится старичок оттого, что переживает за красавицу Анфиску. Лично ему рубка дров помогла: и от плохих мыслей отвлекся, и стоны Анфискины жалостные не так стали слышны, и дело полезное делал. Потом, под Дедушкины ворчливые советы, без которых спокойно мог бы и обойтись, занялся он баней.

Наконец, примчала, вся в пене, Савраска, привезла на телеге вместе со Спирькой толстую повитуху бабку Варюту, и сразу стало ясно, кто теперь в корчме верховодит. Не успел опомниться паренек, как уже тащил вверх по лестнице чугун с горячей водою, а сзади бухал сапогами по ступенькам Спирька с целым ворохом чистого тряпья. В самую комнату, где продолжала стонать Анфиска, их не пустили. Да и вряд ли хотелось Бессонку заходить в эту ставшую страшной светлицу.

Он сел на ступеньку, а рядом Спирька. Крики не прекращались. Бухнули двери, раздался грубый голос повитухи:

– А вы чего тут без толку расселись? А ну бегите развязывайте все узлы, что увидите, отмыкайте все замки в доме! Да пояса, пояса с себя снимите, пуговки на воротниках отстегните! Печные заслонки открывайте, двери все в доме распахивайте! Худо ребенок идет, в мамке застревает!

Побежали уже вниз, поддерживая штаны руками, когда повитуха окликнула Спирьку:

– Да погодь ты, вот ведь торопыга! Два словечка тебе скажу.

Спирька остался, а Бессонко побежал дальше. Хотелось ему спросить, для чего все развязывать и размыкать, да он и сам вроде бы догадался. Подбежал к конюшне, отворил дверь, заорал на пана Рышарда, свесившегося к нему из чердачного люка:

– Быстро мне снимай, пан, пояс, да пуговки расстегивай!

– Добро, добро! Я бы и целиком сподни скинул, быле пани Анфисе помóгло, – спокойно согласился поляк-нахлебник.

Окинул Бессонко конюшню торопливым взором, соображая, уж не надо ли и лошадок отвязать, когда прислушался – и остолбенел. Душу раздирающие стоны прекрасной корчмарки прекратились, а точнее, так сменились мощным, басистым младенческим ревом. Так орал младший сынок Вишенки, когда требовал немедленного присутствия матери-лешачихи. Детский крик почти сразу же потерялся в мощном гуле, земля затряслась и вроде как поехала влево под ногами у Бессонка. Он присел, пытаясь удержаться на ногах.

– Родила! У меня теперь есть братик! – заорал – и сел прямо на грязный пол конюшни. Рядом с ним шлепнулся пан Рышард, кубарем скатившийся с лестницы-стремянки.

Однако радовался Бессонко рано и даже, больше того, напрасно. Мужики (а с ними и Домашний дедушка в ногах у паренька) довольно долго маялись на крыльце, пока не вышла к ним насупленная повитуха. Зыркнула на Спирьку:

– Ты, я вижу, лошадь не распрягал, как я тебе велела? Не томи животину, холоп, можешь идти распрягать.

Спирька сорвал с головы шапку и кинул оземь.

– Да что ж ты, баба, мне голову морочишь? То не распрягай тебе, то распрягай…

– И то… Велела я тебе не распрягать, потому что сразу увидела: плоха твоя хозяйка. Думала, что ты, когда она родит, еще успеешь за попом в Путивль, на посад, за покровским батькой Федотом. Это чтобы исповедал, причастил святых тайн и соборовал. Да вот, беда какая, не успеешь теперь. Помрет раба Божья Анфиса скоро, истекает потому как кровью. Богатырь у нее родился, мать разорвал, почитай. Что ж винить его? На свет Божий ведь поспешал.

– Значит, не ехать мне сейчас? – снова снял шапку Спирька и теперь мял ее в руках.

– Завтра поедешь. Тогда, если с батькой Федотом договоришься и в плате сойдетесь вы, он приедет с тобой и твою хозяйку отпоет и похоронит. После поминок у вас переночует, а поутру, когда срок придет, и младенца окрестит. Заодно тебе придется привезти сюда кормилицу, я скажу, где ее найдешь и что от меня молодке передать.

Хотел было Бессонко брякнуть, что тогда поп и его, как обещала бедная Анфиска, тоже окрестит, да заткнулся – не до него теперь. А тут еще и повитуха на мужиков накричала:

– И вы чего тут расселись? И ты, холоп, куда поплелся? Вот уж дубовая голова, прости Господи! Я же сказала – идите к хозяйке, она вас всех видеть желает. Завещание свое хочет вымолвить.

Тут бабка Варюта наставила ухо, к плачу младенца прислушиваясь, да и убежала, сапогами стуча. Переглянулись мужчины, пожали плечами, однако никто не стал огрызаться: понимали, что повитуха огорчена. Уже перед дверью светлицы резко запахло свежей кровью. Снова переглянулись мужики и сняли шапки перед тем, как войти.

Едва узнал Бессонко свою благодетельницу: всегда подвижная, как ртуть, Анфиса лежала неподвижно, лицо красавицы вытянулось и побледнело, черты его обострились, одни глаза, теперь в глубоких темных ямах, сияли, как прежде. Пошевелила она рукой, лежащей поверх одеяла, что-то сказала, но никто ничего не расслышал.

– Вот ведь бестолочь! – рявкнула бабка Варюта сбоку, от окна. – Возле кровати встаньте, недотепы. Тьфу ты, нечистый дух, забыла я… Ты, Спирька, беги да набери мешок соломы и притащи сюда. Нельзя ей на перине и на подушке отходить: все перья в тело воткнутся, вечно мучить будут. И свечку, чтобы засветить и в руки дать, принеси, да не простую, а освященную в церкви на Великий Четверток.

– Чего? – вылупился на нее Спирька.

– Ну, тогда обычную свечку тащи… Вот ведь нехристи лесные! Быстро мне! Чтобы одна нога здесь, другая там!

А когда смолкли шлепки босых ног слуги, расслышал Бессонко, что шепчет Анфиска.

– …опросталась, наконец. Да неудачно… Помираю, стало быть. Спасибо Варюте, что не стала мне врать… Надо ведь и распоряжение сделать… Мне это от Бога наказание… За то что прежде не рожала я, все веселилась – и даже телесно, пока прочие бабы мучились… А ты, Бессонко, поди посмотри на сыночка моего, тебе ж любопытно…

Едва понял паренек, о чем говорит она. Ведь не только, как остальные, слушал он Анфискины слова, но и ощущал ее жестокую обиду на жизнь и смятение перед лицом небытия, тяжкую ее уверенность в адских муках на том свете. И вовсе не любопытен стал ему тогда младенец, убивший только что свою мать, однако удивило его после этих речей Анфиски, что не слышит больше детского крика. Оглянулся Бессонко – и увидел возле окна, на руках у повитухи, сверток из тряпья, из которого высовывалась лысая красная головка. Младенец-убийца с умильным хлюпаньем сосал из коровьего рожка какую-то свою младенческую еду. Осторожно обошел его Бессонко, обсматривая сердитое маленькое личико. Показалось оно ему злым, некрасивым – и совсем непохожим на его собственное лицо, к отражению которого в луже присматривался, что скрывать, в тот день, когда впервые был отмыт и пострижен. Покосился тут на него младенец – и рыкнул, от своей кормушки отгоняя.

– Иди, иди к ней, к болезной! – зашипела бабка Варюта. – Будто сосунков никогда не видел! Правду, верно, говорят о тебе, что лешачонок. Заодно поможешь под страдалицей перестлать.

Прибежал Спирька с мешком соломы, вместе с Рысем приподнял Бессонко легкую, почти невесомую Анфису над кроватью, пока Спирька выдергивал из-под нее постель, и без того безвозвратно испорченную кровью, а повитуха рассыпала по кровати солому. Когда стихла суматоха, наклонился над роженицей Бессонко и снова услышал вроде как сухой шелест:

– Все, что имею, то есть корчму и двор, все запасы, платье и деньги готовые, я завещаю сынку моему, пока безымянному… А ты, Спирька, проследи, чтобы его окрестили по дедушке, Иваном… Опекуном же до восемнадцатилетия сына моего назначаю вот его, Бессонка, которого прошу окрестить (передай, Спирька, отцу Федоту) вместе с моим сыночком Иванушкой… Ты, Бессонко, должен был пойти в отца своего, в Сопуна, а тот был мужик честный… И вот еще что… Добре было бы, если бы ты столько же денег и добра передал уже взрослому сынку моему, сколько от меня нынче получил – а не выйдет в наше тяжкое время, то как уж выйдет… Только не обижай его…

Чмоканье у окна прекратилось. Покосился туда Бессонко и ахнул внутренне. Ибо перестал сосать рожок младенец и вроде как прислушивается к шепоту матери.

– А ведь сынок твой на ус мотает твои слова, Анфиса, – усмехнулся парень робко.

– Показалось тебе… Несмышленыш он еще у нас… Попу Федоту, как приедет, полтину дай за похороны мои да за два крещения… Будет носом крутить, накинь два гривенничка – и достаточно с него. Только угости по высшему разряду… Спирька, слыхал? Вина наливай самолучшего, любит батюшка это дело… И вот что, Спирька, отпускаю я тебя… На третий день после крещения маленького можешь идти на все четыре стороны… Отработал ты свой долг покойному моему муженьку… А, коли захочешь, оставайся, и тогда бери у Бессонка в год полтину за свою службу… Скажите мне оба, что поняли…

– Чего там, тетя Анфиса, понял я…

– Я за тебя теперь, госпожа ты моя бесталанная, буду вечно Господа Бога молить…

Страдалица замолчала, видимо собираясь с силами.

– Ты давай, говори! – прикрикнула на нее повитуха. – Силы из тебя вместе с кровью-то уходят, красавица ты наша. Заснешь, и не заметишь, как.

– Да ладно уже… меня пугать… И без того трясусь, как овечий хвост… Раньше ведь никогда еще помирать не доводилось…

Повитуха только отвернулась сердито, а Бессонко был удивлен, что умирающая еще способна, оказывается, осмеять свой страх.

– Теперь ты, Рысь, послушай… Так и быть, прощу я тебе долг… И вранье твое тебе прощу, будто вот-вот тебе из Познани все зажитое подвезут… Ты только отработай управителем в корчме сколько понадобится, пока… Пока вот он, Безсонко, не возвернется… Стряпуху найми добрую, ей полтины в год достаточно будет… Тебе плату кладу семь гривенников в год, да на всем готовом… Присмотришь за Спирькой, чтобы не воровал, а он за тобою присмотрит… Чтобы ты добро моего сыночка… Часом чтобы не проиграл…

– Дзенкую бардзо, алэ ж маешь опекуна для того, пани Анфиса, – поклонился печальный, глаза на мокром месте, пан Рышард.

– Для сына Сопуна у меня другое будет поручение… А теперь выйдите все… И ты, Варварушка, выйди… Отдай рожок вот ему… Бессону… У нас с ним тайная будет беседа…

Поджав губы, положила бабка Варюта спеленатого младенца возле правой руки роженицы, а рожок ткнула в руки подростку. Малец уставился на него умными глазками и перевел взгляд на рожок.

– Нех тебя примет в теплые объятия свенты Микула, – сказал Рысь на прощанье, а Спирька только крякнул и рукой махнул.

Итак, все вышли, только Домашний дедушка, оставаясь в образе кота, а любопытства своего природного не оставляя, терся об ноги Бессона. Анфиска же все молчала и даже глаза прикрыла. Наконец, зашелестела снова.

– Нет, не твой братик… Но я хотела, чтобы ты стал сладенькому моему… Названым братом стал… Маленький – точно картинка, с его величества снятая… С его величества царевича Димитрия намалеванная… Даже и бородавочка на том же месте… Царевич был его отец… При таком сходстве отец от сына не откажется… Прошу тебя, именем отца твоего Сопуна… Прошу тебя разыскать царевича и сказать ему, что у него есть сынок Иванушка… Но сперва спрячь малыша… Москва, она большая… Найдешь, где младенца укрыть… И если только обрадуется царевич и захочет видеть Иванушку… Тогда только…

Тут замолкла, и глаза ее снова закрылись. Бессонку показалось бы, что потеряла она сознание, если бы не чувствовал, с какой силой Анфиска стремится донести до него что-то очень для нее важное. Наконец, открыла она глаза и показала ими направо. Губы страдалицы шевельнулись, и он не услышал даже, а угадал: «Ключи… Под подушкой…». Удивительно, однако и младенец покосился своими глазками-бусинками влево от себя, туда, куда показывала беспомощная его мать.

Закусил губу Бессонко и сунул левой рукой под подушку, а там нащупал и вытащил осторожно связку ключей. Показал их Анфиске, и у той глаза засветились радостью, а малый, тот вроде бы и засмеялся, хоть и зазвенели ключи разве самую чуточку. Поистине, не надо было и уговаривать Бессонка, чтобы полюбил он по-братски Анфискиного сыночка!

Но тут несчастная снова закрыла глаза, по вытянутому ее телу пробежала судорога, а Бессонка словно в лицо ударила волна вспыхнувших в ней чувств обиды и ужаса… И сразу же все успокоилось, у Анфиски некрасиво раскрылся рот, а одеяло над пышной ее грудью перестало выгибаться и опускаться. Младенец сморщил личико, заплакал. И Бессонко закричал, призывая бабку Варюту, а когда она прибежала, принялся тыкать ей ключи вместо рожка. Кончилась суматоха тем, что парень вылетел из светлицы с младенцем на левой руке, с рожком в правой и связкой ключей за пазухой. При этом он чуть не придавал дверью Старого дедушку, который от возмущения выгнул спину и зашипел возмущенно. Найда завывала вовсю, а из леса ей вторил недальний волчий вой.

У Бессонка непривычно щипало глаза, он принялся неумело кормить младенца, а Спирька и пан Рышард так ни о чем его и не спросили. Бодро высосав остатки молока, младенец хмыкнул и мгновенно заснул. Тогда Спирька повел всю компанию в коморку, где спала покойная корчмарка, когда обе светлицы были заняты постояльцами. К удивлению своему, Бессонко обнаружил там уже подвешенную деревянную колыбель – темную от старости, с застрявшей в щелях соломой.

– А где ж еще кормилице пребывать прикажете? – заявил слуга. – И сосунок при ней…

Пан Рышард выругал Спирьку за неопрятность и велел подмостить на дно побольше тряпок, уже если не нашлось перинки. Постояли мужики у колыбели, разглядывая спящего младенца, а затем снова уселись на лестнице.

– Венс сводный брат у пана Бессона народился? – полуспросил, полуподтвердил свою догадку пан Рышард и тяжело вздохнул. – Витам… Поздравляю пана.

Спирька дернулся было возражать, однако Бессонко вовремя дернул его за рукав. Он успел сообразить, что милейший лях лично не встречался с царевичем Димитрием и, стало быть, не знает отца младенца в лицо. Очень не понравилось Бессонку сказанное перед смертью Анфиской о царевиче. Выходило, что отец мог и не обрадоваться маленькому своему сыночку. А ведь у Анфиски было время все хорошо обдумать, ох, было… Поэтому и решил парень, что станет молчать о тайне, открытой ему прекрасной покойницею. Так оно лучше для всех.

– Секреты маче, панове, – обиделся пан Рышард. – Добро вже, як знаече…

Стукнула дверь, и нависла над ними озабоченная повитуха.

– Значит так, Спирька. Теперь принеси мне еще теплой воды в горшке, который не жалко будет потом разбить. И две монетки на глаза. Также нужны еще свечи и холст на саван. И гребень найди старенький, какой не жалко – больно хорош был у Анфиски гребень, чтобы в колоду класть… Бегом! А вы чего сидите? Ищите топоры! Вам, неумехам, за два дня надо будет вытесать гроб для вашей хозяйки.

В последующие три дня корчемные жители столь рьяно готовились к похоронам Анфисы, что у Бессонка сложилось впечатление, будто человеку куда легче и проще прожить на земле, чем оказаться в конце концов закопанным в ней, лежа в деревянной колоде с окошечком в крышке, а для того прежде по всем правилам помереть. Спирька так сяк объяснил ему, что большинство обрядов и запретов – для того, чтобы не позволить мертвому возвращаться к живым. Трудно было понять, почему все домочадцы так сильно боятся того, что красивая, добрая, всеми любимая Анфиска время от времени будет вставать из могилы и навещать свою корчму.

Снова запряг Савраску мрачный и раздраженный слуга, и через несколько часов вернулся с попом Федотом и кормилицей Насткой на телеге. Уж не знал Бессонко, на кого ему любопытнее смотреть – то ли на странно одетого и с большой бородой батьку Федота, то ли на дородную, грудастую Настену, от которой вкусно пахло молоком. Батька Федот, своими повадками сразу напомнивший ему приемного отца Лешего, занял лучшую светлицу и распорядился, чтобы ему подали выпить и закусить с дороги. Пришлось Бессонку распрягать Савраску и выслушивать от нее всякие пустячные лошадиные жалобы и соображения.

Тем временем Рысь и Домашний дедушка в образе кота со вниманием, достойным лучшего применения, глазели на молоденькую кормилицу. Она же из скромности отдала предпочтение мелкому животному, погладив его по голове:

– Ах, какой умненький котик!

Бессонко, который как раз проводил мимо, взяв под уздцы, Савраску, ухмыльнулся, увидев, что старичок в кошачьем образе, прямо таки растаявший от похвалы, принялся урчать и тереться круглой головкой об лапти и онучи кормилицы.

– Нет, чтобы лучше за собственным ж-жер-р-ребенком пр-р-рисматр-р-ривать, – покосилась на молодицу Савраска.

Глава 7. Сборы Бессонка в дорогу

Перед самой поездкой Бессонко решил пойти попрощаться с приемным отцом, да и красавицу Зеленку надеялся у него, у Лешего, в зимовье застать. Хотя и сам прекрасно понимал, что нечего ей там делать, вольной лесной русалке. Лето ведь сияет и парит, самое ей время – над лесной тропкой на зеленых ветках качаться, зеленоватой ладной ножкой помахивая, и подстерегать прохожего, чтобы ему загадку загадать, да и защекотать, если не ответит.

И как напророчил. Как только подумалось ему вскользь, что вот та дубовая ветвь, над тропкой нависающая, как-то подозрительно покачивается, тотчас же проявилась на ней прекрасная Зеленка во всей своей девичьей красе. Спрыгнула неторопливо прямо на тропу, спросила вкрадчиво:

– Так что же бежит без повода, добрый молодец?

– Что же, как не вода? Вода же, вода, тетя Зеленка – ты сама мне говорила!

– Я? Тебе? Да кто же ты, такой шустрый?

Вместо ответа Бессонко присмотрелся: а вдруг не тетя Зеленка это, а другая русалка? Вот только что чужой русалке делать в нашем Черном лесу? Да нет, она перед ним, красавица Зеленка… Видно, это он сам так изменился, что не узнать теперь.

– Это же я, Бессонко, сын Сопуна, был в приемных сыновьях у Лесного хозяина.

Русалка вытаращила на него свои большущие глаза, потом прыснула и сплеснула руками:

– Ты, в самом деле… Не узнала! Знаешь, против солнца-то глядя… А уж обрадовалась то как: вот есть у меня, наконец, кого защекотать – и еще молоденький такой!

Невольно пожалел тут Бессонко, что не надел, в гости собираясь, на себя доспехи, как было намеревался. Напрасно его Домашний дедушка отговорил! А Зеленка улыбнулась завлекательно (у Бессонка сразу сердце затрепыхалось) и предложила:

– Устал ты в дороге, небось… Есть тут неподалеку полянка, отдохнем давай на траве вместе, Бессонко. Мне, знаешь ли, тоже обрыдло уже на твердой ветви посиживать. Да и спросить у тебя есть о чем…

Пока шли они по тропке, не мог Бессонко глаз отвести от стройной спины русалки, от ее точеной шейки (зеленую косу перекинула она наперед) и пытался понять, как это вышло, что забыл он прекрасную мечту свою ради покойной Анфиски? Затмение, что ли, на него нашло?

А вот и полянка. Трава высокая, душистая. Еще бы ей не душистой быть – ведь если уже осыпались и скукожились многие лесные цветы, вон еще колокольчики видны в траве, кошачьи лапки, скромные купыри да лютики… Счастливо поойкивая, Зеленка растянулась на траве, однако, едва успел Бессонко улечься рядом, как приподнялась на локте и принялась всматриваться в его лицо. Ему даже неловко стало. Поискал он глазами вокруг, сорвал стебелек клевера, присмотрелся – обычные три листочка, а не четыре, которые к счастью. Хотел было потащить их в рот, но постеснялся.

– Да, ты здорово изменился, Бессонко, – заявила наконец русалка. – Настоящий богатырь теперь! Ведь тебе ну никак не больше тринадцати лет, а на вид совсем взрослый уже.

– А ты… еще красивей ты стала, тетя Зеленка, – пробормотал он.

– Не сметь называть меня тетей! – она фыркнула, подняла кулачок, осмотрелась и стукнула по своей же раскрытой ладошке. И вдруг улыбнулась. – Глупо это, потому что теперь я выгляжу, наверное, даже моложе, чем ты.

– А то нет? – с чувством подхватил Бессонко. – Я себя, правда, только в луже видел. А ты… Ты такая красивая, что прямо дух перехватывает!

Русалка задумалась, покусывая травинку и совсем того не стесняясь. Промолвила вкрадчиво:

– Ты не только стал больше похож на своего отца, у тебя и натура незабвенного Сопуна проявляется. Очень похоже, что и ты, как папаша твой, незамедлительно втрескиваешься в любое длинноволосое создание, лишь бы оказалось не дальше вытянутой руки.

– А что такое «втрескиваешься», тет… дорогая Зеленка?

– Влюбляешься, вот что! Нравиться тебе любая начинает, лишь бы рядом была, понял?

– И вовсе нет! Я ведь, пока не знал еще, что не настоящий я сын Лесного хозяина, что слабый я, недолговечный человек, я ведь дни считал до того часа, когда смогу к тебе посвататься. И в корчме о тебе никогда не забывал, дорогая моя Зеленка! И хоть мало было надежды, что на пути в зимовье приемного отца тебя встречу, я подарочек для тебя на всякий случай прихватил.

И Бессонко, не вставая, снял с плеча битком набитую свою сумку и, покопавшись, вытащил на свет Божий ожерелье из зеленых прозрачных не то камешков, не то стекляшек. Зеленка одарила его чудесным, сияющим взглядом, тут же вскочила, застегнула ожерелье у себя на шее – и немало удивила Бессонка, проплясав на поляне бешеный, невероятный, ликующий танец. Потом вдруг скрылась за деревьями. Он догадался, что русалка помчалась искать, где бы посмотреться, к лицу ли ей ожерелье, и снисходительно, как взрослый, улыбнулся. Поискал стебель клевера, выпущенный из руки, когда бросился доставать подарок, не нашел, тут же о нем забыл и улегся на спину, руки под голову подложив. Синее небо, белые легкие облака… Хорошо в родном лесу, будто никогда и не уходил из него. И когда такое еще было, разве возможно было такое раньше, чтобы рядом с ним лежала тетя Зеленка? Вон и трава не успела распрямиться… Впрочем, о «тете» придется забывать… Он закрыл глаза, ожидая.

Вот прошелестело рядом и пахнуло – свежим лесным ароматом волос и кожи Зеленки, и – еле-еле, чуть слышно – травой и цветами, примятыми ее легким телом. Он открыл глаза: лесная красавица наклонилась над ним.

– Спасибо тебе, Бессонко! Очень идет мне твой подарок, прекрасной девице. Особенно к глазам моим подходит, камешки еще ярче глазки мои сиять заставляют. А где взял бусы, проказник? Что не из древней могилы вытащил, сама знаю: теплоту изумруды сохранили, от живой хозяйки перенятую.

Он рассказал о смерти Анфиски-корчмарки, о том, что рожденный ею младенец не отпрыском Сопуна оказался, но стал его, Бессоновым, названым братцем. О том, что оказался опекуном сынка покойницы – а им, мужикам, зачем нужны женские цацки? Вот и забрал бусы из камешков для нее, для прекрасной Зеленки… Русалка вздохнула:

– Жаль Анфиску, она ведь моей подружкой была… Обижалась, правда, на меня, что я ее тряпье и шубку взяла поносить, как у подружек водится. Ты погляди, как оно у вас, людей, получается: она телесной сладостью любви наслаждалась, а за сие пришлось смертью заплатить. А я так и остаюсь в ненавистном чину невинной девицы, зато и смерть от родов мне не грозит…

– Эй, погоди, не части так! – встрепенулся Бессонко. – О какой еще сладости любви ты толкуешь?

– Ой, прости! Болтнула сдуру – знаешь, я все одна и одна тут, вот и приучилась сама с собою разговаривать. А о сладости любви телесной тебе знать рановато, дружок… Уж не взыщи с меня, с прекрасной девицы.

Он пожал плечами. Нельзя было сказать, чтобы вовсе ничего не знал об этом: дворовая Найда в простоте своей собачьей души кое о каких стыдных тайнах ему проворчала.

– На нет и суда нет, – промолвил. – А теперь иду я попрощаться с отцом и матерью моими приемными, потому что еду в далекую дорогу. В царствующий град Москву. Вот.

– А ты не хочешь ли оставить у них на воспитание этого своего названого братишку… Как его? Иванушку?

– Ну уж нет, – покачал головою Бессонко. – Я сам в ихней берлоге чудом не погиб от голода в зимние спячки, а жизнью младенца зачем же рисковать?

– Зато воспитание получил бы правильное, надежное. Как ты.

Он промолчал, ибо вовсе не был уверен в правильности лесного воспитания. А что теперь, живя среди людей, постоянно приходится чему-нибудь новому учиться, уже начинало его и доставать.

– Я Иванушку возьму с собою, в Москву, – пояснил. – Там отец его теперь живет, пусть узнает, что у него есть сын.

– Будь осторожен, – посоветовала Зеленка. – Может и не понравиться отцу, что у него ребенок от простой шинкарки, да еще и… Ведь если не твой отец его Анфиске застругал, то знаю я, кто… Ладно, промолчу. Мужики вообще коварный народ, особливо же люди. Береги Иванушку… А кстати, не встречался ли ты в последнее время с бывшим моим поклонником, с Огненным Змеем?

– А это кто еще? – неприятно удивился Бессонко. Тут же вспомнил, как судачили о Змее и о Зеленке жены Лесного хозяина, да все равно по сердцу будто гвоздем царапнуло. – Нет, не слыхал.

– Значит, и на похороны к ней не прилетел мой красавчик… Вот оно, мужское коварство, вот она, ваша проклятая бесчувственность!

– А я тут причем, прекрасная Зеленка?

– Верно, что не при чем, мой сладенький, – заворковала русалка, – мой сладенький, неопытная твоя душа, невинный прямо… да, непорочный ты, как я, прекрасная девица. Покамест нет в тебе коварства, разве что чуть-чуть… И чистенький такой стал, волосики подстриженные, берлогой Лешего от тебя теперь не несет. Ты пахнешь теперь только собой, мой сладенький пряничек. Небось, в бане теперь паришься?

– У людей такой обычай, Зеленка. И сегодня с утра топили мы со Спирькой баню. И суббота ведь, и помыться надо перед дальней дорогою. Однако шибко торопиться я не стану: Иванушку ведь повезем.

– Вспомнила! Вот о чем я все хотела спросить у тебя, да забывала. А скажи, чем ты младенчика будешь в дороге кормить?

– Так ведь кормилица поедет с нами, – брякнул он. – Настена и будет давать грудь Иванушке… Да что это с тобою, прекрасная Зеленка?

А русалка мгновением раньше взвилась в воздух и теперь уже стояла над пареньком, твердой маленькой ступней придавив ему живот. Лицо ее, искаженное яростью, оставалось все же красивым. Выкрикнула:

– Кормилица объявилась, значит! А ну, признавайся, ухажер!

– В чем признаваться? В чем я провинился? – изумился Бессонко. В душе же немного лукавил, и приятно было, что Зеленка принимает его за взрослого, предприимчивого мужика.

– Хороша ли она? Уже завел с нею шуры-муры?

– Хороша ли? Это ты красивая, а Настена – она толстая, грудастая такая и задастая, ты уж меня прости за грубое слово. И какие еще шуры-муры…? Спирька мне поведал, что ребенка ей заделали войсковые люди царевича, когда в селе ночевали, и младенчик у нее мертвый родился. Дома ей житья не стало, вот и пошла в кормилицы. Ты пожалела бы ее лучше… А твой Огненный Змей, он ведь, если и захотел бы, не смог бы прилететь на похороны. Там ведь поп, батька Федот, всем заправлял. Он бы твоего полюбовничка закрестил бы, святой водой принялся бы отгонять… Он ведь и меня обливал водой, лопотал надо мной непонятное и маслом мазал – так ему Анфиска-покойница завещала. Но я ведь человек, и для меня не опасно, как с гуся вода. И еще сказал батька Федот, что у меня теперь и человеческое имя есть, что он меня назвал… Илья будто я теперь, вот кто.

Зеленка мгновенно успокоилась, отступила на пару шагов.

– Вот ведь какая петрушка… Ты крещеный теперь. А я-то себе удивляюсь: что-де мешает мне тебя обнять-расцеловать, как встарь? Теперь понятно… Ты имя-то свое второе запомни получше, а то тебя опять святой водой обольют. Знаешь ли что, дружок, я сейчас отвернусь, а ты сними с шеи лишнюю там вещь, убери на самое дно своей сумки, а потом уже договорим.

Сообразил Бессонко, что речь идет о крестике, и торопливо снял его и спрятал. Как это сам не догадался избавиться от церковного оберега перед походом в лес? А Зеленка уже снова прилегла к нему, обняла осторожно, и он с замиранием сердечным почувствовал через ткани двух одежек дразнящее прикосновение ее грудей – юных, одновременно твердых и нежных.

– Богиня ты моя зеленая, да ты меня с ума сводишь, – забормотал, сам не понимая, откуда такие слова приходят ему на язык.

– Довольно странны мне твои слова, ведь тебе должны нравиться такие коровушки, как эта ваша кормилица: их большие груди и зады напоминают юнцам, у которых молоко на губах еще не обсохло, о милой матушке. Вот уж не помню, кто мне это говорил и когда – только очень уж похоже на правду. Иной раз, дорогой мой Бессонко, и мужик невзначай правду скажет.

Он непременно задумался бы над словами Зеленки – если бы нечаянная ласка ее грудей не выметала из его головы все мысли. Решился, наконец, сам крепко обнял свою давнюю мечту и спросил хрипло:

– Ты ведь хотела и поцеловать меня – я ведь не ошибся?

– Не ошибся, не ошибся, драгоценный мой… Но ведь и я не ошиблась, когда на тебя за эту, как ее… за Настку рассердилась. Начинается жалостью, а закончиться может привязанностью сердечною, вот ведь оно как. Ты уж заруби это себе на носу и поберегись, если хочешь, как говоришь, мне верность сохранить, мой сладенький…