Текст книги "Самозванец и гибельный младенец"

– За мзду, небось?

– Смешон мне твой вопрос… Двадцать верст отмахать, не меньше – а потом служить за здорово живешь? Да и велено же священнику кормиться от жертвенника.

– А ведь крестят-то в церкви…

– По правилам церковным можно и вне храма, когда имеются обстоятельства. Я же тебе уже говорил…

– И ты не заметил ничего необычного во время крещения? Быть того не может, отче…

– Крещение как крещение… Вот только когда после таинства девка-кормилица поднесла младенца к полячишке, и тот наклонил голову над свертком, о чем-то по-своему пшекая, малый вдруг засмеялся, высвободил каким-то чудом ручку из пеленок да как дернет иноземца за ус! Чуть было не оторвал! У шляхтича-голодранца сами собой слезы полились, вот так!

Юродивый помолчал. Несомненно, поп не говорил всей правды, однако обличить вот так прямо в том нельзя: вытолкает со двора взашей – и что тогда делать? Поэтому решил начать издалека:

– Поведаю тогда я тебе, отче, откуда узнал о крещенном тобою младенце. С полгода тому назад, зимой, я уже в звании юрода о Христе будучи, крепко стал замерзать. На дворе крещенские морозы, а я в одной рубахе – мне и сейчас, в теплый летний вечер, вспомнить холодно. И вот, отчасти желая свой жизненный подвиг совершить поскорее, отчасти рассчитывая согреться, как станут в застенке к огню приводить, принялся я на людной Варварке подпрыгивать неблагочинно, вертеться как юла, и вопить во весь голос. А выкрикивал я, что тогдашний государь наш царь и великий князь Борис Феодорович, отец нонешнего царя и великого князя Феодора Борисовича, убийца есть невинного отрока царевича Димитрия Иоанновича.

– Однако… – ахнул поп Федот и потянулся за баклагой.

– Думал я, что меня прямо там, на Варварке, и возьмут под белы руки, ан нет. Ночью пришел на обычное свое место для спанья, на паперть церкви Рожества Ивана Предтечи, что у Варварских ворот. Церковь теплая, и если сесть в том самом месте, где изнутри печь с утра протапливалась, да еще бродячих собак к себе приманить, чтобы греться, прижавшись… Тогда поутру только кости ломит. Однако в ту ночь меня и схватили. По-воровски как-то: не сказано мне было, кем-де «поиман есть», да еще стрельцы сапогами друзей моих, собачек, пинали… Но мне в застенке еще хуже досталось, понятно. Поутру допрашивал меня сам Семен Никитич Годунов, «правое ухо царя», как москвичи говорили, троюродный брат покойного царя Бориса, я его в лицо знал. Попытал меня вельможа, попытал – вижу, что соскучился со мною. Говорит, наконец: «Гей, десятник! Укрыть его в темное место, к прочим товарищам его. Жрет похаб сей всякую дрянь, так пусть напоследок землицы накушается». Дали мне две лопаты нести, отвели стрельцы на пустырь, а где именно на Москве, не скажу тебе: клятву давал.

– Да я в царствующем граде и не был никогда… – вздохнул поп.

– Немного потерял ты, отче, скажу я тебе. Подвели меня к старой осине, а под ней явно большая яма, засыпанная. Потому распознал ее под снегом, что дерн срезан, а почва просела. «Копай давай, – приказал десятник, – а мы передохнем». Копать легко было, рыхлая ведь земля, только сверху промерзла. Докопался до мертвого, а он выгнулся весь, и рот землею забит. Узнал я его: тоже юродивый, Петруха Казанский. Тот еще суровей, нежели я, подвижничал. Петруха, Василию Блаженному подражая, голым по Москве бродил. Тоже посмел царя Бориса обличать, месяца за три до моей казни, да и сгинул, бедный. Из-под Петрухи нога торчит босая, да и без плоти уже почти, одни кости: похоже, тоже был юродивый. А сверху: «Докопался, видать? Помолись, а там и твоя очередь, не обессудь». Перекрестился я – и в ответ: «Помолиться лишний раз никогда не помешает. Да только придется вам, православные, меня, грешника, отпустить – а не то своими руками запустите в наш православный мир антихриста». Они смеяться надо мной – а я им в ответ о видении подробно рассказал, что было у меня под утро в застенке. Ну, о поручении, даденном мне святой Параскевою. Они же, подумав над ямой, меня веревкой наверх вытащили да и отпустили…

– Да что ж это ты со мною делаешь? – рыкнул в сердцах поп. – Что ж ты за человек такой! Только дразнишь этим своим видением! Ну почему бы сразу не поведать?

– Успеется еще, отче. Значит, отпустили меня. Только велели в Москву больше ни ногой. Один стрелец, человек благочестивый, даже Евангелие мое мне вернул, из пазухи вынув: досталось ему, когда на пальцах мужики бросали, кому котомку мою, а кому книгу. Я схоронился в подмосковной слободе, где и у кого, тебе знать не надобно. Добыл у добрых людей себе и котомку новую, и горшок для вечной моей пищи. И как собрался, немедля на Сиверщину направил стопы своя.

– Немедля, говоришь? – даже и обрадовался поп, будто на вранье неприятного ему юродивого поймал. – И полгода сюда, в Путивль, добирался?

– Да уж попустила невеждам Владычица моя Пресвятая: под Кромами попал я в переделку. Еле-еле от казаков безбожных запорожских убежал…

Поп крякнул. Юродивый думал о том, уместно ли будет прилгнуть сему недостойному священнику. Пожалуй, можно, ведь не ради спасения собственной ничтожной жизни солжет, а для пользы дела, для скорейшего исполнения поручения, покровитльницей данного. И все-таки показалось ему, что звезды, эти очи небесные, смотрят на него укоризненно, когда начал сказывать сказочку про белого бычка:

– Мати наша святая Параскева-Пятница велела мне найти тебя, отец Федот, сказала, где служение твое и в какой церкви. Поведала, что ты прелюбодействовал и с Анфиской-шинкаркой, и со своей девкой-холопкой, а как родила Анфиска-шинкарка невесть от кого да и померла родами, ты подсунул свою холопку в кормилицы ее выблядку, слух распустив, что ее, твою Настку, сначильничали воинские люди царевича Димитрия. А робенка этой твоей девки, ты, что же, поп, своими руками задушил?

Отец Федот подхватился на ноги, отскочил от стены конюшни. Теперь он возвышался над Самохой и руками размахивал, словно на кулачный бой вызывал.

– Да что ты такое несешь? Сам младенчик после родов умер! Да и повитуха баба Варюта тому свидетельница!

– Хочешь сказать, что и не прелюбодействовал вовсе, и ребенка не застругал холопке своей? – ехидно вопросил юродивый и подумал, что с толком-таки потратил день, обходя дворы прихожан и вызнавая мнение народное о попе Федоте.

– Ну, согрешил. В том не отрицаюсь, – уже спокойнее заявил поп. И почувствовал вдруг Самоха, что поп, как ни удивительно это, считает себя правым, более того продолжает возвышать себя, грешника, над ним, юродивым Христа ради. – Да, поступал, повинуясь слабому своему человеческому естеству. Ибо супружница моя по болезни своей вот уже лет семь как не исполняет обязанностей своих брачных, лежит моя попадья Мелания недвижна на постели своей. Если бы я тебя, юродивый, пригласил бы в дом свой, то ощутил бы ты вонь не меньшую той, коею от тебя самого сейчас несет. Ибо Настка за нею прибирала, а мне и стыдно, и противно сие. И все же не бросил я больную жену, не ушел куда глаза глядят, как ты. Ведь у тебя была семья, а ты ее оставил на произвол судьбы, разве не так, похаб?

Самоха даже ахнул – внутренне, для собеседника неслышно. Это ж надо – уметь так все поставить с ног на голову, а правого обратить виноватым! Собираясь с мыслями, вымолвил скучно объяснение, уже и самому себе надоевшее. Что не на произвол судьбы оставил он молодую жену и маленьких детей, а на волю Божью. Сказано же: «Возложи на Господа печаль свою, и Той тя пропитает». Вот! Придумал! Не гоже только изрекать такое, глядя на грешника снизу вверх, подобно просителю. Цепляясь за бревенчатую стену, поднялся он на ноги и провозгласил яростным шепотом:

– Твои блудные грехи, да к тому же и излишнее прилежание твое к питию хмельному и заставило дьявола выбрать тебя, недостойного священника, чтобы крестить антихриста, рожденного блудницею Анфискою. Да еще и терпимость твоя ко всяческой лесной языческой нечисти. Вот только не пойму я никак…

– Дались вам, мужичью, сии сказки! Вон и царевича Димитрия, победоносно на Москву идущего, за антихриста темные дураки, вроде тебя принимали, а клеврета его, стольника Михайлу Молчанова, за беса в человеческом обличье, к антихристу приставленного…

– Не о царевиче сейчас речь у нас, поп. Я одного не могу понять. Или видение мне ложное было – о, прости меня за такое допущение, госпожа пресвятая спасительница! Однако же совпало все – имя блудницы, где проживание свое имела, что родами умерла… Или лжешь ты мне бесстыдно, поп! Сам посуди. Божья церковь антихристу ненавистна – ведь так? Ладно, пусть ты не в церкви крестил… Однако разве мог антихрист претерпеть таинство крещения? Когда одно погружение в святую воду для него – погибель… Да было ли оно вообще, то крещение?

И тут захныкал большой, толстый поп, словно мальчонка, гулко бухнулся на колени, стукнул глухо лбом об утолоченную землю. Прошептал:

– Да, младенец Анфискин таинства крещения, похоже, избежал. Ибо когда произнес я уже заключительные слова…

– То бишь?

– «Печать дара Духа Святаго. Аминь». Боже мой, Боже мой… Сказал уже, а младенчика еще на руках держу. И показалось мне вдруг, что не живой, теплый ребеночек сие, а кукла деревянная с волосами из пакли… Вгляделся снова, нет – младенец, уже Иваном нареченный. Агукает, ручками-ножками машет. Подумал тогда, что почудилось мне спьяну. А теперь выходит…

– А теперь выходит, что тогда пресвятая Параскева приоткрыла на мгновение тебе, священнику недостойному, внутренние очи. Давай, если на снисхождении Судьи Небесного еще надеешься, рассказывай мне все, что тебе известно о покойной блуднице, о выблядке ее, куда повез его названный брат-лешачонок и почему с ними видели огромного медведя.

Глава 9. Неотвратимая погибель Годуновых

Заставы под Москвой и ворота Белого города да Китай-города Михаил Молчанов проехал, называясь Тренкой Ивановым сыном Лопатиным, рязанским сыном боярским, отпущенным из войска по ранению. Бриться он перестал, левую руку имел подвязанной и дорогою сам за малым не поверил, что ее надобно беречь.

Настоящий Тренка Лопатин гнил в сырой земле под Путивлем. Взятые им с собою в войско холопы, сговорились, улучили время, когда хозяин был зело пьян, обезоружили его и, связав, привезли в лагерь правильного царя Димитрия. Здесь, в тяжком похмелье, связанный Тренка Лопатин имел глупость ввязаться в ссору с донскими казаками и за матерную хулу на царевича Димитрия был зарублен ими на месте. По настоятельной просьбе Молчанова царственный юноша лично пообещал бывшим холопам Веньке, Кутерьме и Чурилке награду чинами детей боярских и землею, если помогут его ближнему боярину в государевом тайном деле: они должны были выдавать Молчанова за своего хозяина и выполнять все его приказы, не раздумывая.

Молчанов вез с собою большие деньги, однако не боялся, что спутники его, уже познавшие вкус измены, дорогой убьют его и ограбят или что в Москве выдадут людям неправедного царика Федорки. Во-первых, волков бояться – в лес не ходить, а во-вторых, уж очень эта деревенщина обожала царя Димитрия. И он не ошибся. В Москве ему удалось снять двор на Васильевом лугу, что было достаточно рискованно, зато недалеко от Кремля. И тотчас же, не медля, приступил он к осуществлению задуманного еще в дороге. Молчанов решил, что начинать следует с устранения начальника тайной службы, Семена Никитича Годунова, а уже потом заниматься Борискиной семейкой.

Хитрец установил, в каком кабаке опочив от службы держат слуги Семена Никитича. Оказалось, что это «Рука», к Кремлю ближайшее прибежище запойных пьяниц. Венька и Кутерьма, в короткое время сделавшись в «Руке» завсегдатаями, принялись угощать всех питухов, ничего взамен не требуя, а только по доброте душевной и в рязанской простоте. Вскоре, не задав прихвостням Семена Годунова ни одного прямого вопроса, они достаточно выведали о привычках их хозяина и о его охране, чтобы Молчанов смог обдумать похищение. Сам же он, сопровождаемый бойким, вооруженным до зубов Чурилкой, занялся делом куда более опасным: восстанавливал свои знакомства среди служивших в самом Кремле дворян и детей боярских, щедро их подкупая и склоняя к переходу на службу к правильному народному царю.

Московская поездка оказалась не такой сложной и опасной, как она виделась из мятежного Путивля. Слава Семена Годунова как ловкого начальника тайной службы оказалась дутой, ибо не очень-то был он на самом деле хитер, свирепый сатрап. Юного царя никто из кремлевских низших служителей, если не считать известных в Кремле дурачков, в душе и в грош не ставил, а вот властную царицу-мать, дочь ужасающего робкие умы и после смерти Малюты Скуратова, ту побаивались. Почти все кремлевские жильцы, впрочем, с охотою брали серебро Молчанова, кланялись, выслушав обещание, что новый надежа-царь их не забудет, и божились, что счастливы будут оказать услугу правильному самодержцу, московским многолюдствам любезному.

Молчанов-паук уже почти сплел свою паутину, когда нежданно, как всегда в таких случаях, да и не вовремя наступила пора действовать. На Москву обрушилась первая волна воинских людей, в панике сбежавших из лагеря под Кромами после измены Басманова и большинства московского войска.

Михалка ужинал на своем съемном дворе, отдыхая от трудов не вполне праведных, когда над Москвой пронесся странный гул. Словно смерч пронизывал город, срывая крыши. Однако о каком смерче может идти речь, коли небо ясное, а грома, даже и далекого, не слыхать было? Отставил он кубок и, дожевывая, выскочил во двор. Тут уже удалось различить в нарастающем слитном шуме хриплую матерщину и стук копыт. Гул приближался, Молчанов подскочил к воротам, не открывая калитки, приник к щели. Когда всадники оказались рядом, и пахнуло кислой овчиной, немытыми телами и лошадиным потом, а еще сгоревшим порохом, мало что удалось рассмотреть, вот только прорезались и выкрики: «Измена!» «Петька Басманов предал!», «Продали!». Еще расслышал он, что «идут». Не сказано было, кто, но и без того уже подпрыгнул на месте Молчанов, уразумевши, что главное совершилось: большого московского войска на полуденной границе государства уже нету! А сие означает, что нашим открыт путь на Орел, а там и на Москву. Теперь нельзя терять ни минуты!

Влетел в клеть подручных – слава богу, все на месте, и кажется, трезвы: поужинали и вот-вот должны приняться за кувшин с пивом. Дружно вытаращились на предводителя, а он на них: только сейчас сообразил, что если ошибся и если сегодня не четверг, то особенно торопиться некуда.

– Мужики, четверг ведь сегодня?

Тощий Чурилка поднял глаза к бревенчатому потолку, будто на нем надеялся найти бумажный лист календаря. Пожевал губами – и:

– Сегодня маия пятнадцатый день, память преподобного Пахомия Великого… Кажись четверток, хозяин. Да, точно четверток. А что за гвалт там, не поведаешь ли нам?

Вот оно… Сегодня Семен Никитич Годунов должен, когда стемнеет, то есть во втором часу ночи, навестить дорогую китайгородскую потаскушку, Ульку именем. Прибыла это роскошная белокожая рыжуха из Колывани ⁴, владеет на Драчевке собственным домком и, как уверяли, настолько хороша, что виднейшие московские бояре расписали между собою дни и ночи прелестницы на всю неделю, оставив ей на передых, ведение хозяйства и на молитвы ее еретические одни воскресенья. Услышав о том впервые, хлопнул Мишка Молчанов в ладоши и засмеялся: «Даст бог, и мы с принципалом проверим, в самом ли деле ваша Улька такая сладкая! И без всякой тебе очереди». Однако тут же мысль деловая сменила мысль игривую, и к утру он уже знал, как сумеет захватить сластолюбивого дядюшку царька Федорки.

Сейчас же, как на грех, возникло непредвиденное осложнение. Должность обязывает Семена Никитича, коего на Москве не напрасно же называют «правым ухом государевым», сейчас же отловить нескольких беглецов и допросить их, дабы установить, что же на самом деле произошло в войске под Кромами. Однако после того, как доложит о новостях юному царю и царице-матери, вернется ли боярин на свой обычный четверговый путь – проторенный и приятный? Молчанов все-таки решился устроить засаду, уговаривая себя, что ничем не рискует. На самом же деле, рисковал, конечно. Ведь боярин мог сегодня и пренебречь прелестями пухленькой лифляндки ради неотложных государственных занятий. В сем случае вооруженные люди, впустую топчущиеся по ночному времени в переулке, наверняка вызовут подозрение у местных обывателей, и не сорвется ли тогда повторная засада, в следующий четверг? А вдруг Семен Годунов, в обычное время ездивший к прелестнице сам-друг с оруженосцем, этим тревожным вечером позаботится об усиленной охране? Нет, отступать не приходится!

– Так вы еще не ведаете, мужики, что случилось? Отчего вся Москва на ушах стоит? Нет? Так я вам скажу. Московское войско побежало из-под Кром. И, как я понимаю, Федоркин воевода Петр Федорович Басманов перешел под руку его величества царевича Димитрия.

– Ура! – рявкнул было Кутерьма, но тут же прикрыл себе рот рукой и продолжил громким шепотом. – Ура… Да живет вечно царевич Димитрий…

– Сегодня же, сейчас же должны мы послужить царевичу, как присягали, – весомо заявил Молчанов, с сожалением установивший, что Венька трезв, да только не совсем. – Вооружайтесь! Седлайте коней! Ты, Венька, запрягай, а ты, друг Кутерьма, беги первым делом к ворам и выводи в… В тот, в общем, переулок… Сам знаешь, куда.

Сам предводитель уселся за стол и принялся проверять свои пистоли. Когда Чурилка с небрежностью, волне извиняемой отчаянной спешкой, хлопнул об стол уже развязанным мешком со скоморошескими масками, наудачу вытянул себе. С мошкары на него безглазо, черно глянула ухмыляющаяся козлиная морда. «Сие мне за то судьба послала, что слишком рано о белотелой блядушке размечтался, – ухмыльнулся Молчанов. – Да ладно уж, только бы хуже чего не стряслось». Подсыпал на полки пороховой мякоти, закрыл крышечками, поставил в боевое положение курки с кремнями, судорожно зашарил на шее: тонкая цепочка с ключиком, чтобы завести пистолетные пружины, на месте. Теперь за пояс пистоли. И саблю пристегнуть.

Еще раз осмотрелся в опустевшей светлице, прихватил со стола машкару и выбрался на крыльцо. Телега приткнулась у ворот, а Венька готов был их распахнуть. Сбежавшие от войны конники уже втянулись в город, и только вдалеке слышны были крики и стрельба: славные воины, небось, освобождали для себя бывшие зимние квартиры. Тут Чурилка подвел ко крыльцу уже оседланного Хитруна, и Молчанов, перебравшись в седло, собрался было испустить из себя речугу, однако решил, что слишком мало слушателей – поистине раз, два, да и обчелся. Только и промолвил:

– С Богом, мужики!

Драчевка недалеко, что должно было способствовать успеху замысла. С неудовольствием обнаружил Молчанов: ему хочется, чтобы поездка длилась подольше. Однако вот они уж и на месте. Безымянный переулок чернеет лихим народом. От толпы воров отделяется атаман, отшатывается от спешившегося и успевшего вздеть машкару Молчанова. Да уж, в таком виде да еще при лунном свете…

– Я это, Босый, я, – успокаивает его Молчанов, машкары, однако, не снимая. – Не худо бы и вам такие надеть, есть еще там в мешке, вон на телеге, через улицу.

Тем временем приходит мужик в машкаре. Кошачья ухмыляющаяся морда на лубяной харе, ноги кривоваты, перегаром попахивает – Венька, стало быть. Молча уводит коня, чтобы, как уговорено, привязать его повод к грядке телеги. Воровской атаман, покачиваясь с носка на пятку и распространяя немыслимые и труднопереносимые запахи, присматривается и кивает головой.

– Порядок, хозяин. Ржавье принес? А рожи у моих ребят и без того черные, от самородной грязи да сажи.

– Деньги после дела, как договорились. И что на бою-драке возьмете, все ваше. Своих раненых уносите и, не дай того Боже, мертвых. Что делать, помнишь? Боярина, говорю, не трогать, мне он живой надобен. Клевретов же его дорезывайте, нам свидетелей щадить не с руки.

– Помню, хозяин. Не сумлевайся.

Теперь многое, если не все, зависит от Веньки. Парню предстоит маячить на углу, а если увидит скачущего Семена Годунова, то должен он высунуть наверх заслонку своего потайного фонаря. Хитроумный Молчанов не боится, что Венька обознается: и в спокойные времена богатые люди ездили по ночной Москве только в случае крайней необходимости, а теперь, в пору едва ли не междуцарствия, да еще когда ворвались в город огорченные изменой воинские люди и смели с перекрестков рогатки – кто, кроме начальника тайной службы, осмелится высунуть нос на улицу?

Ночь постепенно успокаивается, затихает. Небось, для беглецов уже топятся бани, хозяйки собирают на стол, ставят баклаги с пивом… Эх! А тут только крепнущий ночной холодок. Постепенно Молчанов начинает ощущать в позвоночнике некое неудобство: из своих с ним в переулке один только Кутерьма, и если воры решат удовлетвориться той платой, что у заказчика за пазухой, что им стоит ударить сейчас в спину и смять обоих, как набитых соломой кукол? Тут Молчанов ахает, снимает с шеи ключик и принимается поспешно заводить пружины пистолей…

Вот оно, наконец! Ушей Молчанова достигает неспешный топот копыт, потом странные звуки: будто дерево трется о дерево. Вспыхивает белый квадратик, гаснет, и в нарочито сгустившейся тьме тупика начинается суета: это Чурилка в маске быка вместе с Венькою стаскивают с телеги жердяную коновязь, чтобы перегородить Драчевку для конных. Не остановит, так задержит… Молчанов выхватывает из-за пояса пистолеты и бежит к перекрестку. За спиною – мягкий топот воровских лаптей и опорок… Авось не подведут…

Первая неожиданность – боярин и воевода едет сегодня в возке, с несколькими (подсчитывать некогда!) парами конных служилых людей в охране. Так это полозья возка скрипели на бревенчатой мостовой! Передняя пара лошадей, запряженных в возок, утыкается в крупы коней ехавших впереди двух служивых, а те, хоть и с задержкою, выхватывают свои железки. Насколько рассмотреть можно, это не кремлевские жильцы, а разномастно одетые и вооруженные боярские холопы. Уже легче… Молчанов подбегает к средней в запряжке цугом лошади, в последний момент чуть ли не подбородком поднимает крышку над полкой пистоля, что в правой руке… Вставляет ни в чем не повинной животинке в ухо пистолет, кривится – и нажимает на спуск. Сыплются искры, вспыхивает зелье на полке, пистоль словно взрывается, пуля уходит в длинный лошадиный висок. Теперь боярину не уйти! Молчанов уклоняется от сабли верхового кучера, который уже во второй раз пытается безуспешно до него дотянуться, сует разряженный пистоль за пазуху и перехватывает второй из левой в правую руку. Теперь к возку! Оттуда был слышен треск…

Дьявол и иже с ним темнозрачные бесы! Из возка пыхает сноп огня, грохочет выстрел. Летят наружу Венькина шапка и кровавые ошметки. Бывший холоп, только что буквально вломившийся вовнутрь возка, выпадает из него вместе с обломками резной дверцы, голова его, сверху бело-розовая, странно укоротилась. В уши бьет матерная брань, лязг железа и испуганное ржанье – не сробели воры! Весь в дыму, Молчанов целится в кучера, но тот вдруг, взмахнув руками, опрокидывается назад. Обозлившись, Мишка перехватывает пистоль железным шаром книзу и впрыгивает в возок. Бывший знакомец, вытаращившись на машкару, тычет ему в живот без толку пистолетным дулом. Сам удивляясь своему веселому бесстрашию, Молчанов хватает его за высокий ворот, сдергивает с подушек на землю и от души прикладывается к обнажившемуся затылку, по польской моде подстриженному. Семен Годунов затихает, Молчанов хватает его за руку и, словно муравей дохлую козявку, тащит в сторону телеги. Перстни на пухлых пальцах боярина впиваются в ладонь. Что это там вопил, боярин, пока не заткнулся? «Совсем оборзели служивые, да я вас, безмозглых бегунов-хороняк, живых в землю закопаю…». Принял их, выходит, за пустившихся в разбой беглецов из войска? Да все оно теперь по барабану…

Подскакивает, как условлено было, Кутерьма. Высок, громоздок, покосившаяся морда медведя, да, это он. Наклоняется, тянет боярина за правую руку. У самого парня десница висит. Ладно. По дороге приходится перекатывать пленника через труп, уже в одной рубахе и босой. Вот, слава Богу, и телега. Кобыла храпит и пятится. Чурилка бросается на помощь, втроем они поднимают хрипящего боярина на телегу. Молчанов приказывает, задыхаясь:

– Теперь несите… Веньку сюда несите… Пускай воры пособят…

Когда помощники исчезают, пытается он вспомнить, куда подевал второй, оставшийся заряженным пистоль. Обнаруживает его за поясом. Пока достает и открывает полку, последнего всадника стягивают с лошади. Молчанов матерится, неизвестно зачем, и возвращает пистоль на место. Приносят Веньку, укладывают валетом с боярином, и тотчас же возникает перед ними черная тень. Это Босый, слава богу. Воровской атаман стирает кровь с лица:

– С тебя причитается, хозяин. Уж не запамятовал ли?

Молчанов лезет за пазуху и извлекает тяжелый кошель. Скалится:

– Пересчитывать будешь? – и обеспокоено. – Христом-Богом молю, не забирайте возок. По возку вас вычислят… И укройтесь хотя на неделю, что ли… Через неделю уже царевич Димитрий будет здесь, на Москве, верное дело…

– О! Надежа-царь Дмитрий – скорее бы! В кои-то веки первый будет народный царь! А мы и сами с усами: ребята только обдерут возок, как липку. Все бедняку пожива, даже и слюда из окошек… А лошадей уведем да на мясо разрубим, ведь лошадей тоже обязательно найдут, сыщики хреновы… Прощавай пока, дал-таки ты нам заработать, храни тебя Господь.

– И ты не поминай нас лихом, Босый. По коням, мужики!

Отвязал Хитруна от грядки и вскарабкался на него. Двое на телеге, живой и мертвый, прикрыты рогожей. Чурилка уже на облучке, Кутерьма в седле. Теперь скорее убраться отсюда. Чем черт не шутит – а вдруг стрелецкий дозор нагрянет?

Мигом доскакали до Васильевого луга. Вот он, двор, к которому успел даже и привязаться Молчанов. Заехали, задвинули засов на воротах. Соседи вроде не проснулись, в окошках темно, а там кто их знает? Оставив до времени останки Веньки на телеге, затаскивают боярина в светлицу. На самом деле здесь темно хоть глаза выколи после двора, над которым висит луна. Думал съемщик, что придется долго высекать огонь и раздувать трут, однако Чурилка, оказывается, не забыл прихватить Венькин фонарь. Постепенно разгорается свеча, и становится видно, что лежащий поперек скамьи боярин начинает подергивать носом и кривить рот. Молчанов приказывает Чурилке связать пленнику руки и ноги, а сам открывает поставец и достает бутыль темного стекла со спиритусом, собственноручно перегнанным из бражки: приятно было вспомнить любимые алхимические занятия, столь жестоко прерванные царем Бориской. Едва ли напиток успел настояться на корнях дурмана, однако тут уж ничего не поделаешь…

– Открой ему рот и не позволяй закрывать, – приказывает Чурилке. Кутерьма начинает лить огненную жидкость в рот боярину, и тому, чтобы не захлебнуться, приходится глотать. Едва ли все вылитое попало в боярский желудок, однако и выпитого ему будет достаточно. Теперь спустить дорогого гостя в подпол, и можно будет и самим пива на сон грядущий выпить. Еще кляп ему в рот, царскому дядюшке. Славно!

Кутерьма уже откинул ляду подвала, подхватил вращающего очумело глазами думного боярина, Чурилка, помогая, здоровой рукою ухватил его за ногу, как вдруг оба замерли и уставились на Молчанова. Тот дернул недоуменно подбородком. Кутерьма протянул жалобно:

– Так замарает же все подлец… Пока же, почитай, в чистом пребывает… А, господин?

Господин смеется. Ребята споро раздевают Семена Никитича до рубахи, тут же, впрочем, и на рубаху польстившись – шелковая ведь, в затейливой вышивке, воротник унизан крупными жемчужинами. Стаскивают роскошные сафьянные сапоги. Голый, с толстым животом и тонкими конечностями, боярин вызывает у Молчанова нежданную жалость. Совсем ведь по-иному собирался мужик провести остаток ночи. Однако все одно ведь не жилец! И он разрешает:

– Можете прямо сейчас дуванить, а на мою долю похороните Веньку по-человечески, пусть земля ему пухом. Ну, понятно, когда наши придут. Мне уж точно недосуг будет, мужики, другие дела начнутся. А пока давайте положим Веньку на его убийцу в подвале: пусть боярин в следующий раз подумает, прежде чем людям головы отстреливать. Кормить подлеца не будем, только поить из бутыли.

Так и осталось Молчанову неизвестным, искали ли на следующий день на Москве Семена Годунова, главное же, что на него и помощников годуновские сыщики не вышли. Но кто мог это предвидеть? Поэтому в первые ночи пришлось спать, выставив дозорного, одетыми, в оружии и держа коней под седлом. Готовы были в один миг сорваться с места и пробиваться, бросив в подвале уже не один, а два трупа.

На Москве же в те дни творилось бог весть что. Сначала на московских базарах появилось много дешевого оружия, и это беглецы из-под Кром спускали добычу, а даже и свои острые железки, чтобы было на что прожить в дорогой столице. Кинжал или простой фитильный самопал можно было купить на каждом углу. Цены, естественно, упали, однако уже вскоре, теперь, казалось бы, совершенно противоестественно, поползли вверх. А потому оружие подорожало, что им начало запасаться население, до того мирное. Обиженные хозяевами холопы искали себе чего-нибудь по руке, чтобы под шумок расправиться с господами, а те сметали с прилавка сабли, пищали и пороховое зелье, чтобы вооружиться самим и вооружить тех слуг, которых считали верными. Заимодавец покупал пистоль, надежду имея простейшим способом избавиться от долга, а ростовщик разорялся на мушкет, дабы отстреливаться от должников. Каждый бедняк надеялся мгновенно разбогатеть, а богач бодрился, готовясь мужественно защищать свое добро. Опасными игрушками вовсю запасались неверные жены, их любовники и обманутые мужья, и каждый, почитай, москвич выслеживал тогда своего врага и прикидывал, в каком темном углу сумеет воткнуть ему в спину нож. Из уст в уста переходила поговорка: «Ау, вражина!». Смелые и бесстыжие москвичи спали и во сне видели, что уже наступило чудесное безвластие, а трусливые покидали со своим добром столицу, если появлялась для того возможность.

Боярская дума, собранная Годуновыми, после неожиданной смерти царя Бориса пыталась править сочетанием кнута и пряника, однако, утратив войско, отправленное к южной границе, попросту растерялась. Юный царевич вообще сидел себе тихо, как мышка, а о чем они, Федорка и Ксения, Борискино отродье, там, в кремлевском дворце, помышляют да мечтают себе, мало кого из москвичей заботило. Хоть бы и о завоевании Крымского царства. Семен Никитич привык выискивать врагов семьи, сажать их, ссылать или тайно предавать смерти, а военных талантов вообще никогда не проявлял. Вскоре после его похищения до ушей Молчанова дошел слух, будто Семен Никитич благоразумно укрылся в одной из своих дальних вотчин. Зато распоясалась царица-мать Мария Григорьевна, свою титульную власть пытаясь осуществить, однако повела себя чисто по-бабски. Вместо того, чтобы вызывать войска из спокойных покамест поволжских городов и Севера да бросить их против по-прежнему малочисленных отрядов «царевича Димитрия», злая, нелюбимая в народе баба предпочла бороться с народным любимцем на поле слухов, толков и брехни, как будто при царском дворе соперницу, мужнюю временщицу, хотела опозорить. Обезглавленная тайная служба занялась перехватыванием в Подмосковье посланцев «царевича Димитрия», а сама царица Марья Григорьевна, как о том кричали на всех углах, велела привезти к себе из Новолексинской пустыни другую царицу-мать, Марию Федоровну Нагую, чтобы выбить из нее признание, будто настоящий царевич Димитрий давно лежит в земле сырой. А когда сорокалетняя красавица на то не пошла и предпочла упорное молчание, злая баба свечою едва не выжгла ей глаза.