Текст книги "Украденные мощи. Афонские рассказы"

Берег спасения

Необходимо было бежать так быстро, чтобы наносящий удар был всегда на один шаг позади. И я бежал. Пока я еще опережаю на ход, но стоит мне немного зазеваться, противник убьет меня. Я бежал от возмездия судьбы, преодолевая огромные расстояния и боль собственного одиночества. Развитая на войне интуиция помогла мне увидеть уже и здесь, в Греции, тень вооруженного охотника, желающего отнять последнее, что у меня есть, – печальную жизнь.

Чтобы хранить хладнокровное спокойствие, я часто сосредотачивался на детстве – поре беззаботной невинности. Тогда я любил читать книги. Уже в армии я вспоминал, как писатели подавали весь ужас раненной преступлением совести. Мне казалось, что, как и счастливая любовь, эти муки – красивый художественный вымысел. Но теперь, испытывая их собственным сердцем, я поражаюсь, как точно авторы передавали это чувство, особенно Достоевский. Да, за каждым преступлением следует наказание – тюрьма, пуля либо, если ты всего этого избежал, собственная совесть – самый справедливый и жестокий судья.

Когда-то я воевал солдатом срочной службы в Афганистане – стране, навсегда и безвозвратно изменившей мое, прежде светлое, мировоззрение. Наш позорный уход из нее совпал с падением железного занавеса, в результате чего в страну со стороны Европы и Америки полетели комья грязи и булыжники, быстро превратившие ее в помойку. Мы вернулись уже не на ту родину, которую знали, это была обокраденная и изнасилованная Западом страна. Тот самый Запад, вооруживший моджахедов, был теперь в России властителем как сердец, так и имущества бывших советских граждан.

В детстве мне хотелось стать космонавтом, но я был востребован новым демократическим государством в качестве киллера. Работы мне всегда хватало. Помню, как сидел без куска хлеба, но с бутылкой водки в пустой квартире, когда позвонил мой армейский приятель и пригласил меня в ресторан на обед. Обед был вкусный, но с особой приправой – порохом. Так я нашел свою работу. Вначале я даже был доволен – все внешне не отличалось от знакомой мне войны. Там были исступленные моджахеды, здесь – откровенные преступники и зарвавшиеся бизнесмены. Там убивали во имя одной большой политики, здесь – во имя многих малых. Но скоро я почувствовал разницу. Возмездие пришло быстрее, чем я предполагал.

Всем из книг известно, что такой агрессивный род занятий, как мой, и вытекающий из него образ существования не предусматривают долгой жизни. И вот и на меня объявили охоту. Мой учитель в армии часто говорил мне, обучая навыкам владения стрелковым оружием:

– Саша, ты должен научиться смотреть глазами противника и слушать его ушами, врасти в его шкуру, почувствуй, как он дышит, – только так, почти вжившись в его сущность, ты сможешь узнать его следующий шаг. Эти простые люди на самом деле очень коварны, Саша.

Я проходил эту науку в холодных горах близ Герата, сжимая в руках снайперскую винтовку. На ее прикладе я старым гвоздем делал зарубки за каждого убитого моджахеда, их было так много, что я считал себя почти Покрышкиным, сбивающим гитлеровские истребители.

Теперь я сам стал жертвой и вынужден убегать по чужой стране от зловещих киллеров. Последний мой заказ был на одного крупного вора в законе – восходящую звезду преступной Москвы. Теперь для меня стало ясно, что, согласившись на эту работу, я подписал свой смертный приговор. Я, к сожалению, узнал больше, чем требовалось, чтобы они – мои высокопоставленные заказчики – оставили меня в живых. Думаю, что в Фессалониках – городе с названием, подозрительно похожим на мою фамилию, меня найдут довольно быстро. Криминальный мир этой северной греческой столицы контролировали понтийцы, которые были слишком тесно связаны с российскими преступными группировками, чтобы мои контакты с ними были безопасными. Слишком ласково меня приняли здесь, предложили кров, любовь и работу, чтобы это было правдой.

Я никогда не задумывался, есть ли Бог на белом свете, но перед лицом возможной близкой смерти всегда вспоминаешь Создателя, и поэтому сейчас я шел в базилику святого Димитрия Солунского, считая, что делаю самый правильный в моем положении ход. Зайдя в базилику, я подошел к прекрасно оправленной в серебро и золото раке мощей святого, у которой стояли красивые улыбающиеся пары молодоженов. Видимо, они, как и московские жених и невеста, в обязательном порядке посещающие после ЗАГСа Красную площадь, приходят сюда в день своей свадьбы, фотографируются со счастливыми лицами, испрашивая Божьего благословения на совместную жизнь. А мне на что просить благословения – на смерть? Но какая участь меня ждет после того, как меня убьют? Даже и с моими малыми познаниями в религии я понимал, что мою профессию не очень-то жалуют в загробном мире, и смерть предрекает мне лишь будущие вечные мучения. Если только…

– Молодой человек, вы случайно не из России? – какой-то незнакомец вежливо тронул меня за плечо, навязывая свою компанию.

Я вздрогнул от неожиданности:

– А как вы узнали? – страхи, отпугнутые было красотой и духовностью базилики, принялись вновь терзать душу.

Мой пожилой собеседник с небольшой русой бородкой, аккуратной прической и благородным лицом – типичная внешность ортодоксов – похлопал меня по плечу:

– Мы, русские, значительно отличаемся от местных. И дело даже не во внешности, хотя и в этом тоже, – ортодокс улыбнулся. – Вы пришли сюда помолиться? А я вот работаю у отца Дионисия на Святой горе. Давайте присядем.

– А, присесть можно. На какой горе вы работаете?

Мы сели на одну из стоящих рядами, как в католических храмах, скамеек.

– На Святой. Ну, на Афоне, – собеседник, по всей видимости, сильно удивился, что я ничего не знаю об этом месте, и, в то же время, обрадовался, потому как сейчас он имел прекрасную возможность пространно пообъяснять мне, насколько свят Афон, а заодно и потренироваться в своем искусстве проповеди. Он говорил долго, интересно и заумно. – …Проклятые масоны давно уже хотят провести в правительстве закон об отмене «аватона».

– «Аватон»? Что это?

– Запрет на посещение Святой горы женщинами – так решила Сама Пресвятая. И вот, масоны…

– А что, разве этот запрет действительно выполняется? Хм! Удивительно, – слегка удивившись, я вдруг понял, каков будет мой следующий ход, и перебил назойливую проповедь уже немолодого ортодокса, протянув ему свою замаранную в убийствах руку. – Давайте лучше сперва познакомимся, меня зовут Александр.

– А мое имя Антоний, – собеседник взглянул на мою дрожащую протянутую руку и нехотя, даже с каким-то отвращением подал свою, но, поколебавшись секунду, так и не решился на рукопожатие. – Вы меня простите, Александр… – он кротко покосился на руку. – Конечно, вы в этом не виноваты, вы же этого не знали…

Мне показалось на миг, что мои ладони вдруг стали красными и липкими от крови, и я испуганно, словно обжегшись кипятком, отдернул свою руку и тревожно посмотрел на пальцы, неоднократно жавшие на спусковой крючок:

– Вы что?! В чем я не виноват?!

– Знаете, ну это вам на будущее. На самом деле, обряд рукопожатия пришел в наш мир от масонов, – Антоний скроил благоговейное лицо, – это один из древнейших масонских обрядов.

– Масонский обряд? Вы серьезно? – я облегченно выдохнул. – Простите, я действительно этого не знал.

– Да нет, ничего-ничего…

– Послушайте, Антоний, а вашему отцу Дионисию не нужны еще работники? – я улыбнулся, как агнец. – Хотелось бы помолиться Богу на этой святой земле и заодно заработать немного денег. А?

Антоний вдруг оживился.

– Конечно, особых барышей вы там не получите. Кстати, какая у вас профессия?

– Я ки…к-каменщик.

– Ну, каменщики нам нужны. Правда, отец Дионисий платит нам всего по тридцать евро за день. Скуповат, ничего не скажу. Но при этом кормежка и крыша над головой – дармовые.

– Дармовые? Отлично! Ну, так по рукам? – я вновь протянул свою ладонь и сразу ее отдернул. – Ой, простите, забыл.

– Да нет, ничего-ничего… – Антоний вытащил блокнот и нацарапал адрес отца Дионисия. – Сначала доезжаешь на автобусе до остановки Hotel Halkidiki – там находится автовокзал, затем садишься в автобус на Уранополи. В этом городе ночуешь, вот адрес – дешевая гостиница, и утром дожидаешься парома. Предварительно купи билет и «димотирион».

– Димо…что?

– Димотирион – пропуск на Святую гору. Затем доплывешь на пароме до Дафни и там спросишь в любом магазине, где кафизма Спиридона Тримифунтского, а лучше всего сразу спроси отца Дионисия – русского священника. Ты все понял? – Антоний по-братски посмотрел на меня.

– Я же прилечу обратно только через месяц, а сегодня улетаю на родину, в Торжок, хочу повидать свою семью.

Через два дня я снял со счета все мои деньги, наврав приютившим меня понтийцам, что я уплываю на Крит отдыхать, и собрался на Афон.

Дорога была на удивление легкой, и, когда я уже подъезжал к Уранополи, большая круглая луна серебряного цвета висела над громадой Святой горы – места, где мне, возможно, удастся скрыться от заслуженного возмездия, которое уже приготовила мне судьба.

Отец Дионисий – приятный в общении, понимающий все старец – обладатель шикарной кельи, к сожалению, узнав, что я ничего не умею по строительству, не взял меня на работу, и я принялся просто бродить по Святой горе, посещая разные монастыри, кельи и скиты. Какое-то время в монастырях меня принимали со всей теплотой и гостеприимством, потом, когда мой димотирион закончился, стали относиться холодней, затем и вовсе перестали пускать на ночлег, в лучшем случае говоря, чтобы я посещал их не более одного раза в месяц. Что ж, жизнь есть жизнь, я нисколько не обижался на монахов, зная, что я для них – простой бродяга, которых здесь и без меня хватало. Правда, у меня еще оставались деньги, поэтому я особо не бедствовал. Это было хорошее место, чтобы скрыться от преследований, мало кому придет в голову идея искать меня именно здесь. Мне нравился Афон, и, несмотря ни на что, я решил бродить по этой святой земле до наступления холодов, а дальше будет видно.

Для меня важно было не столько то, что Афон дарит мне эти чудесные дни, продлевая мою земную жизнь, сколько идущее из самых тайников души желание искупить свою вину перед людьми и Богом. Сегодня я лучше бы выбрал смерть, чем взял бы ту винтовку, которую предложил мне армейский приятель. Я подчинялся какому-то невысказанному обету – ходить по горе и вести бродячую жизнь, пока Бог не освободит меня от мук совести. Здесь, на Афоне, я приобрел нечто абсолютно ценное, то, что не купишь ни за какие деньги, – надежду на искупление своих преступлений.

Сегодня я шел, как здесь говорят, к Панагии, то есть к Богородице, – так называется храм с большим залом, где паломники могут переночевать на своем тяжелом пути к вершине Афона, откуда открывался прекрасный вид на весь полуостров.

Был вечер, минут через десять уже начнет быстро темнеть. У меня был небольшой летний спальный мешок, который оставили неделю назад в той же Панагии какие-то германские туристы, а также пакет с едой и пивом. Если в храме не будет никаких паломников, буду в тишине и покое праздновать воскресный день.

Подойдя к приоткрытой двери Панагии, я услышал русскую речь. Замедлив шаг, сократив до минимума свои движения, я прислонился ухом к двери и прислушался к тому, о чем говорят незнакомые земляки:

– …Слышь, братан, а ты уверен, что это он?

– Не совсем, – незнакомец пошевелил чем-то в кострище и кашлянул. – По крайней мере, на Крите он так и не появился. Георгий говорил, что на Святой горе многие скрывались, да и, помнишь, Каштан, когда увидел фото, сказал что видел его полтора месяца назад в Уранополи.

– Каштан достойный вор, врать не станет. Если он здесь, мы его вычислим.

– А сам Каштан что тут делал, грехи замаливал?

– Не знаю, наверное, так…

Я уже понял, слушая их речь и вдыхая запах табачного дыма, что эти гости пришли не иначе как по мою душу из недавнего кровавого прошлого.

– Ты думаешь, Бог нас не накажет за то, что мы собираемся убить его прямо здесь? – Дым сигарет выходил наружу, в вечернюю мглу, словно ладан злому демону убийц. – Это же, как сказал Каштан, охрененно святое место.

– Ну, и что теперь?! Домой поедем? Человек, которого мы ищем, браток, как никто другой, заслуживает пули. Просто после выполнения заказа нужно хорошо спрятать тело, и все – дело с концом. Искать его никто не станет.

Киллеры немного помолчали.

– А если он уже не здесь?

– Скоро выясним…

Я осторожно отошел в сторону и побрел к большому валуну, близ которого намеревался провести ночь, благодаря Бога за то, что Он открыл мне присутствие врагов и уберег от заслуженной гибели. Теперь мне нужно было где-то осесть и скрыться от преследования. Бороду я уже отрастил, и, на всякий пожарный, в моей сумке лежали купленные в Кариесе новый подрясник, пояс и афонская капа.

Переодевшись в монашеское, я залез в спальный мешок, где заснул тревожным, полным неприятных воспоминаний сном. Наутро я из-за естественного прикрытия, каким оказался валун, наблюдал за передвижениями моих охотников, было слышно, как они пререкались и ссорились, затем киллеры стали спускаться вниз к морю.

Неделю я жил на этом месте, возле огромного валуна, ставшего на время моей крепостью. Лежа по ночам в своем спальнике, сжимая в руках четки и подаренный одним паломником молитвослов, я читал наизусть Отче наш и Богородицу, призывая помощь Божью и Его непостижимое милосердие. Немцы, в большом количестве, как и другие паломники, посещающие вершину Афона, часто оставляли в Панагии немного еды, которой хватало, чтобы утолить голод.

По прошествии этой очень напряженной недели я пошел в маленький румынский Лаки-скит, где попросился на работу. Была осень, и я вместе с доброжелательными монахами, среди которых были и понимающие по-русски молдаване, собирал оливки в саду. Сад был в достаточном удалении от основных троп, работа шла тяжелая, и уже через месяц я понял, что преследователи давно покинули Афон. Правда, наверняка они подстраховались и оставили мое фото какому-нибудь своему человеку, может быть, даже и полицейскому.

Я прожил в Лаки-скиту целый месяц, потом, когда оливки были все собраны, вновь принялся бродить по горе, что было, в моем положении, небезопасно. И я возвратился к начальному пункту афонской эпопеи – отцу Дионисию, где возле кельи встретил моего знакомого Антония, который весьма удивился, увидев меня в подряснике:

– Саша, да вы, как я погляжу, уже монах!

– Да нет еще, просто послушник.

– И какого же монастыря? – не унимался мой знакомый.

– Послушник Матери Божией, Антоний!

– О!

На этот раз я, опуская некоторые существенные подробности, рассказал отцу Дионисию о своих настоящих проблемах. Старец с нескрываемым состраданием выслушал меня и поселил у себя на какое-то время:

– Александр, вы еще кому-нибудь на Святой горе говорили о своих бедах?

– Нет, конечно!

Отец Дионисий с беспокойством теребил свои четки.

– Значит, так, поживите здесь две недели, будете помогать по строительству. Большего я для вас сделать не могу, потому что мне нужно официально оформлять на каждого рабочего бумаги в полиции и киноте, что, как я понимаю, вас не устраивает.

– Да, конечно, отец Дионисий, спасибо вам за помощь, – я взял благословение и облегченно пошел с одним иноком, показавшим мне мою келью.

Раз я уже доверился этому иерею, мне оставалось только воспользоваться благоприятным шансом для спасения души. На следующий день я подробно исповедался и первый раз в жизни причастился Святых Даров.

Работа сильно не утомляла и даже снимала психическое напряжение. Антоний выкладывал камень, постоянно коря меня, что я солгал ему о своей профессии, я же помогал ему, замешивая раствор и подвозя на тачке кирпичи.

Где-то через полторы недели меня вызвал отец Дионисий в свою рабочую келью, напоминающую больше кабинет директора гостиницы, и, кивнув на сидящего в кресле человека, сказал мне:

– Александр, вы присаживайтесь, этот господин частый гость у нас и наш благодетель, он хороший христианин и хочет с вами поговорить. Не беспокойтесь ни о чем.

Иерей вышел, оставив меня обливаться холодным потом. Я пожал протянутую мне руку и с предельным вниманием приготовился слушать. Тем временем представленный священником благодетель начал говорить:

– Александр, я знаю твою историю, не бойся, не от отца Дионисия – батюшка не скажет ничего и никому. Дела твои, прямо скажу, плохи, – этот человек, по внешнему виду, был криминальным авторитетом. Как ни скрывай свою сущность, она все равно себя проявит в ряде нюансов, которые внимательный парняга сразу же подмечает. – Меня уже предупредили, что мне нужно сделать, если вдруг встречу тебя, – он сделал рукой недвусмысленный жест, будто стреляет из пистолета. – Но все же я, как и отец Дионисий, решил тебе помочь – думаю, Матерь Божия не просто так привела тебя на Афон. Хоть я далеко и не самый праведный, но все-таки христианин, – незнакомый господин тяжело вздохнул и с еле заметным презрением продолжил: – Меня зовут Алексей Каштунис, я еще известен в некоторых кругах как Каштан. Слышал, может?

– Да, немного, – глядя на коротко остриженную голову и волевое лицо влиятельного понтийца, я пытался оценить ситуацию.

– Отлично. Значит, ты уже все понял. Хочу предупредить, что с Афона тебе нужно как можно скорее бежать – у полицейского в Дафни есть твое фото. Они уже знают, что ты сменил имидж, – Каштан взглядом указал на подрясник. – Вот тебе несколько тысяч от меня и кое-какие адреса, беги прямо сегодня в Афины, затеряйся в каком-нибудь из монастырей. Но скажу тебе честно – шансов выжить у тебя немного, охота на тебя идет реальная.

Взяв протянутый конверт, я благодарно склонил голову:

– Спасибо, Каштан!

– Бог в помощь, Александр. И запомни: ты меня не видел и этого разговора не было.

– Само собой.

– Все, бывай, – Каштан попрощался и вышел из кельи, показывая всем видом, что он меня знать не знает.

…Через два часа я, гладко выбритый и в мирской одежде, плыл на пароме в Уранополи. Море было серым и неспокойным, наступал уже сезон дождей, и стало попрохладней. Я решил немного почитать и открыл Евангелие, в глаза бросилась фраза Господа: «Взявший меч от меча и погибнет». Меня нельзя назвать суеверным, верящим в приметы и знаки человеком, но эта фраза поразила меня до глубины души.

– Взявший меч от меча и погибнет!

Совесть уже не мучила меня, как прежде, но заставляла желать искупления. Пошел мелкий дождь, и я закрыл глаза. Память снова открыла свои разноцветные альбомы. Что ж, Афон вписал в них еще одну, может быть, последнюю, страничку. Когда-то, в детстве, я мечтал стать космонавтом, теперь же я больше всего на свете хотел стать монахом.

Но, видно, не судьба.

Последняя молитва старца Иосифа

Красное солнце погружалось в тихую морскую пучину. Море отдыхало – шторма здесь не было давно. Мягкий свет золотил водоросли, скалы, верхушки деревьев и древние камни монастырских построек Афон врезался в небо, словно купол Святой Софии, так же, как и во времена величия Византии, служа Творцу живым непоколебимым храмом.

Вечер, готовящий живое ко сну, сталкивался вдруг с насыщенным бытием тысячи душ, проводящих ночи в молитвенных бдениях. Они, эти странные люди в черных одеждах, были как бы нарушителями естественного закона ради закона преестественного, став аномалией и вызовом остальному человечеству, непримиримо разделенному в своем отношении к монашеству. Для одних оно было миром понявших истинный смысл жизни мудрецов, для других – лишь собранием безумцев и человеконенавистников. Вечер никогда не припоминал человеческих мнений, но для него особое великолепие Афона было очевидно, и он сам был лишь частью его земной красоты. Может, в этой проявленной очевидности и есть истина, которая никогда не боится, что ее поглотит мрак, которая всегда и при всех обстоятельствах являет себя несовершенному миру?

Как существует уже тысячу лет эта небольшая цивилизация, понять постороннему очень трудно. Что питает ее, чем она живет? Этого нельзя передать, это можно только познать на опыте, ощутить, почувствовать.

Мир тебе, Афон. Твои чертоги освещаются светом вечности…

Теплый майский вечер наводил людей на разные мысли. Кто-то думал лишь о сне, кто-то о любви, кому-то приходили на ум слова Екклесиаста о том, что все в нашей жизни преходяще. Через пятьдесят пять лет пребывания на Святой горе геронта[14]14
  Старец (греч.).


[Закрыть] старой лаврской кельи Животворящего креста Господня неожиданно понял, что пришел вечер и его жизни, которая вот-вот должна завершиться неизбежной кончиной. Не то чтобы старец не думал раньше о смерти, скорее наоборот. Но иногда он переживал в своей жизни нечто, властно наполняющее душу новым содержанием и пониманием. Этот вечер явился для геронты Иосифа именно таким мгновением – он просто все понял, словно получил весточку от Бога. Глядя на тонущее в море багровое солнце, старый монах старался вспомнить, не совершил ли он в жизни такого, что может помешать ему на последнем пути ко Господу. Не стяжав ни умной молитвы, ни истинного смирения, он все годы проживания на горе выполнял положенное ему правило строго и неукоснительно. В этом заключалась вся его надежда.

– Ежедневно исполняемое правило, дети, это золотая драхма, которыми мы наполняем сундук жизни, на это мы и приобретем Царство Небесное… – слова старого геронты Арсения, его приснопоминаемого учителя, крепко отпечатались в восприимчивой, как пластилин, памяти ученика.

Еще в своих воспоминаниях геронта Иосиф бережно хранил большую глиняную свинью-копилку – она стояла на полке детского шкафа в доме отца, который уехал на заработки в Америку и так и не вернулся на родину. Каждые полгода родитель присылал с запада деньги, и мать давала маленькому Яннису несколько крупных монет, которые им торжественно погребались в утробу зверюшки-копилки.

Мать работала учительницей и не уставала повторять ему:

– Ты сам должен, сынок, заставить думать себя о завтрашнем дне. Будущее зависит не только от Бога, но и от нас самих.

Яннис копил деньги сначала на велосипед, затем на одежду, но свинья не хотела отдавать содержимое вещам. Он ждал чуда, и чудо произошло. Повзрослев, Яннис неожиданно для всех разбил копилку, попрощался с зареванной матерью и приехал на Афон. Прежний Афон был намного грязнее, грубее и проще. Тогда было все другое – жить было веселей, старцев уважали и ловили их простые слова как откровение Божье.

Теперь время словно сорвалось с цепи. Появилась масса новых вещей, и люди по-настоящему изменились. Стали похожи на мыльные пузыри – снаружи много ярких красок, а внутри лишь жаждущая пустота. Святая гора наполнилась такими новыми по образу мысли и жизни людьми, которые принесли в своих карманах мир. Старец узнал о компьютерах, космических кораблях и об угрозе ядерной войны. А с соседнего полуострова Ситония летом по ночам доносились теперь громкие звуки-удары современной музыки, летящие, словно вороны, в молитвенную тишину Афона с молодежных дискотек Старцу казалось, что именно так стучит сердце дьявола – настойчиво и прелестно для глупых юных сердец, желающих биться с ним в унисон.

Похоже, правы были отцы – действительно время апокалиптическое. Сегодняшние послушники часто ленились молиться и пренебрегали нехитрыми наставлениями старцев, любили много читать и спать и считали себя умнее всех остальных. Геронта Иосиф имел двоих, ушедших из мира по непонятным ему соображениям, они вполне искренне старались подвизаться, но их жесткий характер проявлялся достаточно, чтобы ежедневно ранить его и без того больное сердце. Старец невольно все больше смирялся перед своими строптивыми послушниками, и с годами чем больше зависел от своей младшей братии, тем меньше кричал и срывался на них, понимая, что убогая старость нуждается в поддержке. Старец имел уже горький опыт. Его первый духовный сын давным-давно ушел в Катунаки, так и не сказав ему перед уходом ни единого доброго слова.

– Десять лет я служил тебе, геронта, словно какой раб, прислуживал, обрабатывал бесконечные оливковые сады, ты же не научил меня ничему! Кричал по малейшему поводу, сбрасывая свое раздражение. Ты же ничего не знаешь, кроме механической молитвы, у меня из-за тебя и твоих наставлений уже сворачиваются мозги. Хоть ты и дал мне монашество, я все же без боязни оставляю такого руководителя, потому что не хочу быть столь же пустым, как и ты. А ты пуст, как этот кувшин без вина, бесплоден, как больная олива, груб, как кабан, разоряющий наши огороды.

Геронта часто молился и плакал о нем.

– Калинник, чадо мое, где же ты теперь?

Калинник был из богатой афинской семьи. Он сызмальства привык к роскоши и был довольно хорошо образован. Его мать была в совершенной растерянности от его решения стать монахом, всячески старалась этому помешать, но так и не смогла сладить в сердечной битве со святым Силуаном, чьи вдохновленные Святым Духом писания привлекли добрую душу юноши на Афонскую гору.

Во время своего послушничества он пытался смирить свой гордый ум изо всех сил, но все закончилось очень плачевно.

– Может быть, я, неученый крестьянин, был слишком строг с ним? Кто знает, за кем основная вина – за нерадивым послушником или за чересчур строгим старцем?

Геронта сердечно мучился и винил себя за то, что произошло. Когда он увидел плачущего Калинника с фотографией его красавицы-матери, не сомневаясь ни секунды, вырвал это дьявольское наваждение из его дрожащих рук и гневно разорвал карточку, почувствовав пальцами слезы плотской привязанности, затем поставил его на поклоны и лишил вечерней трапезы. Ему казалось, что он вырывает сына из лап самого дьявола, но, быть может, это дьявол таким образом вырвал чадо из чрезмерно тесных объятий старца. Через неделю Калинник ушел.

Лаврские старцы не одобрили поступка неопытного монаха, увидав в нем непослушание, но ведь так много заброшенных келий, и все они нуждаются в восстановлении. Да и сам геронта Иосиф имел нехорошую славу простеца и ворчуна почем зря. По этим причинам Калинник нашел понимание и получил большую келью Двенадцати апостолов, завез с Салоников мудреные станки и занялся гравировкой. Это рукоделие давало хороший доход, и молодой пустынножитель мог бы уделять много времени молитве. Но, как злословили его приятели монахи, Калиннику больше нравилось в свободное время смотреть в подзорную трубу, как вдоль горы плавают по морю рыбацкие катера и прогулочные корабли. Затем он все чаще стал посещать Афины, якобы по делам, навещая свою больную раком мать. Через год самостоятельной жизни он повесил схиму на крючок в алтаре своего храма и уехал в мир, никому ничего не сказав. Еще через полгода келью Двенадцати апостолов опечатали, и до сих пор в ней никто не живет.

Печальные раздумья старца прервал осторожный стук в ворота.

– Никос, кто там стучит? Пойди, открой скорее!

Послушник медленно, словно нехотя, оставил свою работу в саду и пошел открывать дверь. Геронте показалось, что он ползет, как улитка в своей ракушке, – под бременем своего самолюбия и в раковине самомнения, скользкий в своем непослушании. Что ж, старцу уже не хотелось подгонять его. Однажды Никос так ответил ему на очередное замечание:

– Что ты меня дергаешь, геронта, я же тебе не мул.

В свое время Яннис столько перенес от своего старца бесчестий и укоризн, сколько не перенесет никакой мул. Сколько дров в их огромном покосившемся дровянике, столько раз он получал несправедливые выговоры и даже удары палкой. Он бежал со всей прыти, когда старый геронта приказывал ему что-нибудь сделать. Однажды старец дал ему послушание выкопать канаву, затем основательно выбранил его за нерадение и велел обратно ее засыпать. Яннис даже радовался, что старец его так испытывает, словно в древних патериках. Попробуй повторить это сегодня, вмиг растеряешь свою братию.

Никос, наконец, доплелся до места, отворил скрипучую дверь и что-то довольно многословно объяснил посетителю, поставив точку в своем монологе запертыми вратами. Он вернулся в сад опылять черешню, игнорируя строгий взгляд старца. Геронта вошел следом в ухоженный сад и, пытаясь сдержать гнев, – как-никак он сегодня приобщился Божественного Тела и Крови Христовой, – спросил у послушника:

– Никос, кто это был?

– Какой-то паломник хотел с тобой поговорить.

– Что же ты отправил его, глупец? Разве я повелел тебе это? Ты желаешь выполнять только свою волю, с какой же целью ты пришел сюда?

– А разве ты сам не говорил мне, что не хочешь никого видеть? Ты велишь то одно, то другое! Как могу я, геронта, исполнять твои противоречивые приказы?

Никос вспыхнул обидой и раздражением. Это раздражение, словно отравленная пуля, поразило сердце геронты Иосифа, залило его желчью и болью. Но почему он должен брать всю эту боль на себя, неужели послушник даже немного не хочет поработать над собой? Или он настолько немощен и слаб и не может потерпеть даже самую малость? Господь, конечно, велел носить немощи друг друга, но существует же монашеская традиция, а здесь все перевернуто с ног на голову.

Геронта возмутился духом, вспомнил прежние времена и рассудил так, что все же он еще старец кельи и не должен позволять своим послушникам многое. А они подчас позволяли себе уже открытое неповиновение, что есть дерзость – начало всякого зла.

– Иди и догони этого человека, Никос! – геронта Иосиф решил настоять на своем, пусть даже послушник смертельно обидится, как Калинник. Если он и дальше начнет потворствовать страстям младшей братии, потеряет свой и без того пошатнувшийся авторитет; но не это главное – он окончательно расслабит и испортит вверенное ему Матерью Божией стадо. Геронта встал, покачнувшись от усталости, и резко махнул на непослушного Никоса деревянным посохом.

– Иди и верни его, во что бы то ни стало, а то выгоню тебя, небрежную и неблагодарную скотину, вон из моей кельи! Пошел быстро, и если не вернешь его, можешь сам не приходить обратно и искать себе другое место! Я уже устал от твоих выходок.

Никос посмотрел в морщинистое лицо геронты, его залитые гневом глаза и неожиданно испугался. Он поспешно открыл железные, поставленные год назад врата и побежал вниз за поздним посетителем, который еще не успел уйти далеко от старой кельи Животворящего Креста. Эта келья принимала и святых. Никос вспомнил юродивого Пахомия, который жил в ней сто лет назад. Этот бесподобный старец, когда вышел из своего сербского монастыря, взял с собой одного послушника, самого строптивого, который только был. Получив келью, Пахомий настолько смирялся перед этим суровым славянским характером, что поставил злого послушника над собой старцем, постриг его в схиму и вручил ему управление кельей. Пахомий искал одной молитвы, его «старец» хотел лишь умножения плодовых деревьев, заставляя святого долгое время работать в саду.