Текст книги "Украденные мощи. Афонские рассказы"

Наконец, самое сильное по своему воздействию страхование посещало монаха не реже раза в месяц. Он тогда обычно не мог уснуть и находился в пограничном между сном и реальностью состоянии. Сначала, предвещая искушение, по телу начинали бегать маленькие мурашки, волосы, казалось, становились дыбом, и чувствовался запах не то гари, не то гниющей листвы. Сердце билось неровно, дыхание учащалось. И вот дверь аккуратно приоткрывалась. Из проема, словно из адского чрева, в его келью медленно заползал большой разноцветный аспид и смотрел на него своими умными, злыми и немигающими глазками-бусинками. Варсонофий всегда застывал под этим гипнотическим взглядом и считал красные и желтые кольца на его гладкой коже. Когда он заканчивал счет, змей приподнимал шею и открывал свою пасть, обнажая верхние ядовитые клыки. Варсонофий отчаянно закрывал лицо руками и слышал характерное шипение, после чего на тыльной стороне рук появлялись мелкие капельки распыленного яда. Он начинал кричать и просыпался с ладонями на лице, на которых выступала испарина пота. Это ужасное видение повторялось ежемесячно без каких-то существенных изменений.

Но этот аспид был не совсем демоном или нереальным существом, он, или, по крайней мере, такой же, жил в скитских развалинах, и даже кошки – видавшие всякое охотники – не решались напасть на него. Иногда он выползал погреться на солнце, подставляя лучам свою черную, в радужных кольцах, кожу. Он, как, впрочем, и другие змеи, не выказывал никакой агрессивности. Змеи становятся опасными в двух случаях: весной, во время брачного периода, и если ты чем-нибудь их обидел. Змея обладает очень мстительным характером и может долго подкарауливать своего врага, чтобы потом неожиданно напасть на него. Лучше всего, если ты случайно наступил или как-нибудь еще обидел змею, сразу убить ее, или она будет пытаться убить тебя, и, возможно, успешно.

Аспид был настоящим хозяином этих развалин, он передвигался царственно и неторопливо, в его глазах застыла холодная злоба ко всему живущему и какое-то непонятное торжество. Впрочем, змей никогда не переползал за пределы руин и жил в густом терновнике, вдали от тропы. Основную тревогу смотрителя вызывали маленькие и незаметные, но очень ядовитые ехидны. Они заползали даже в храм и келью, прячась от жары, и были похожи на сухие палки песочного цвета. Легко можно было зазеваться и наступить на какую-нибудь ехидну, получив в отместку смертельный укус в лодыжку. Также в скиту встречались узкие длинные змеи, которых Варсонофий окрестил стрелками. Они имели удивительную способность проникать в самую узкую щель и ползти по деревьям между ветвей со значительной скоростью. И еще на Афоне встречались большие черные гадюки. Отец Варсонофий видел здесь все четыре разновидности ядовитых афонских змей. Эти твари любят такие развалины, как в Ксилургу, потому что в подобных местах во множестве обитают серые и черные крысы – их основная пища. Особенно опасной была трава рядом со скитом, она буквально кишела змеями.

Варсонофий проживал здесь уже четыре года, до этого он жил в Пантелеимоновом монастыре девять лет на послушании просфорника – пек хлеб и богослужебные просфоры. Когда умер прежний смотритель скита, отец Варсонофий стал проситься у игумена на освободившееся место. Игумен на первых порах не хотел посылать молодого монаха, но, после того как понял, что никто больше не хочет туда ехать, дал свое отеческое благословение. И вот он живет здесь уже четвертый год в тишине, которую нарушают ночные страхования и змеи.

Первым делом, переселившись на Ксилургу, отец Варсонофий завел кошку Марку и кота Барика. В посмертных вещаниях Нила Мироточивого он вычитал, что естественными врагами змей являются кошки; в их когтях содержится яд, который парализует нервную систему земноводных. Он недаром завел пару, желая вырастить небольшую кошачью стаю. Первый помет унесли орлы. Но уже через год в скиту было пять здоровых кошек. Наивные паломники, верящие, что на Афоне подлинно нет даже животных женского пола, всегда удивляются, откуда здесь столько котят. Варсонофий, улыбаясь, говорит им, что аист приносит. Потом, конечно, объясняет, что существует запрет на разведение домашних животных; он, главным образом, касается мулов и другого скота, но на кошек обычно не распространяется.

Летом основным занятием Варсонофия было, в обязательном порядке, скашивать траву, которая непрестанно наступала на скит. Трава росла так быстро, что необходимо было проделывать эту операцию ежедневно. Змеи любили ютиться в траве, скрывающей их от людских глаз и от предполагаемых жертв – крыс.

За четыре года кошки почти полностью разобрались с ехиднами и черными крысами и постоянно хотели есть. Варсонофий подумал, что пора бы монастырю прислать ему немного продуктов. Барик поймал ящерицу и грыз ее с хвоста. Остальные крутились вокруг, пытаясь вырвать у него из пасти кусок.

– Ну что вы, не можете попоститься, что ли? В Ниневии даже животные все, и те постились три дня! А вы? Эх!

Кошки и не думали поститься и терлись у его ног, выпрашивая пищу. Варсонофий взял в руки косу и начал молотком отбивать лезвие. Ему нужно было покосить траву рядом с развалинами братского корпуса. Он приготовил орудие и двинулся к месту, нащупав в кармане подрясника пузырек с водой.

Это была не простая вода, но в какой-то мере «волшебная» – аспидо нэро. Варсонофий лично ходил за ней в Великую лавру. Раз в четыре года там проводится необычный молебен: в чан с водой опускают небольшого бронзового дракончика, и молящиеся могут видеть, как вода в чане начинает как бы кипеть. После проведения обряда эта вода приобретает чудодейственные средства, и монахи многие века используют ее при змеиных укусах как противоядие.

Варсонофий всегда носил этот пузырек с собой. Конечно, еще сам Петр Афонский наложил на местных змей заклятье, чтобы те не смели нападать на людей, и действительно, таких нападений на Афоне чрезвычайно мало, но все же береженого и Бог бережет.

Покосив траву, Варсонофий вдруг услышал шум в глубине развалин. Заинтересовавшись, он отложил косу и перелез через остов стены. То, что он увидел, поразило его воображение – три кота во главе с Бариком напали на местного хозяина руин – аспида и начали рвать его на части. Змей неожиданно вырвался и быстро пополз прямо к монаху, выгнул шею, приподнялся и зашипел, распыляя на расстоянии ядовитую жидкость. Варсонофий инстинктивно закрыл ладонями лицо и почувствовал на них капельки липкого яда. Кошки же догнали свою жертву и стали бить ее передними лапами по голове, чтобы оглушить. Через минуту они уже разделались с аспидом и делили добычу. Посмотрев на довольных урчащих животных, рвущих безжизненное тело змеи, Варсонофий пошел мыть руки. Он также выпил и аспидо нэро, потому как был наслышан об опасных свойствах яда аспида.

Вечером, окончив правило, Варсонофий ощутил в своем теле сильный жар и ухудшение самочувствия. Он закрыл на ключ келью и грузно лег на постель. Сердце билось аритмично, и монах обнаружил, что мышление у него спутанно и хаотично. Бред захватил сознание, Варсонофий понял, что яд змеи все же начал действовать.

Стены кельи из прямых превратились в волнообразные, дверь приоткрылась, и за ней зачернела глубина преисподней. Он посмотрел в эту непроглядную тьму и увидел старого знакомого, аспида, отчаянно извивающегося в безвоздушном пространстве. Его красные и желтые кольца невозможно было сосчитать. Странный голос из пустоты позвал: «Даниил!»

В ответ был лишь крик бесконечной боли; один такой крик способен довести до сумасшествия. Парализующий вопль, спрессованный вечным отчаянием, усилил сердцебиение отравленного монаха в два раза. В голодной тьме показалась еще и фигура бледного монаха восточной наружности. Вместо клобука на голове у него было некое подобие короны из костей. Его лицо было зеркалом страстей: злоба, властолюбие, жадность беспрестанно сменяли друг друга, словно вороны, дерущиеся за кусок брынзы. Варсонофий не понимал, что вокруг творится; не было ничего, кроме чувства собственного одиночества.

Затем он увидел, как аспид обвился вокруг шеи протестующего монаха и стал его душить. Монах обеими руками схватился за змея и пытался освободиться, его лицо искривилось от отвращения и беспомощной злобы; и вновь странный голос позвал: «Даниил!»

Змей напрягся и сдавил свои кольца, затем рванулся и полетел прямо в бездну, которой не было конца и откуда уже не было возврата. Вместе с ним улетел и Даниил. Через некоторое время Варсонофий увидел дюжину воинов в латах и средневековых доспехах, которые приходили в его снах и яростно били мечами о треугольные щиты; их лица были закрыты забралами. Старший из воинов спросил остальных: «Барьер разрушен?»

Другие бойцы утвердительно завыли и снова стали стучать кривыми мечами о щиты. Старший удовлетворенно прорычал: «Тогда все в бой!» Демоны приняли боевое положение и встали в строй. Потом они сомкнули щиты и пошли в неизвестном направлении. Дверь кельи закрылась.

Когда Варсонофий проснулся, он чувствовал себя более чем плохо. Пролежав до следующего дня, он понял, что надо пробовать добираться до монастыря. Еле доплетясь до заградительного поста, который стоит на дороге в Ватопед, монах позвонил в Пантелеймон, и монастырь прислал за ним машину. На следующий день его срочно отвезли в Салоники, где ему сделали переливание крови и провели антитоксическую терапию.

Через неделю ослабевший Варсонофий вернулся в монастырь. Его вез с Салоников шофер отец Никанор, который, ободрив его, грустно заметил:

– Ты знаешь, что в России произошло?

– Что?

– Раскол, отец! – Никанор тревожно сжал баранку. – Около двухсот тысяч человек верующих официально отказались поминать Московского патриарха, эти люди захватили массу приходов по всей стране и не собираются их оставлять. Президент по телевизору уже выступил с обращением, призывая народ к порядку и взаимному пониманию, но раскольники без боя сдаваться не намерены. Они требуют от государства, чтобы их признали законным религиозным объединением и оставили за ними все захваченные храмы. В противном случае обещают идти на крайние меры, вплоть до самосожжения. И все из-за каких-то кодов, новых паспортов и прочего. Большая трагедия!

Машина тряслась по дороге, и Варсонофий, пытаясь осознать услышанное, глядел на засушливый греческий пейзаж.

– Да, это действительно катастрофа. И давно?

Никанор с секунду подумал:

– Вроде бы, в тот же день, когда тебя в больницу повезли. Да, точно, это был понедельник.

Варсонофий закрыл глаза. Память вновь приоткрыла свою книгу, богато иллюстрированную ночными кошмарами. Аспид уносил в бездну свою очередную жертву. Демоны яростно били мечами по треугольным щитам, требуя войны.

И война началась.

Пьяница

Эконом русского Свято-Пантелеимонова монастыря на горе Афон отец Рафаил очень часто размышлял над словами Спасителя: «Не судите и не судимы будете». В миру он был профессором социологии и знал, что у любого коллектива есть механизмы саморегуляции, и если в нем появляется какая-нибудь паршивая овца, коллектив всегда стремится от нее избавиться. В этом отношении действия фарисеев, побивающих камнями блудницу, были, исходя из воззрений того времени, весьма логичными и даже правильными. По этим законам, в той или иной мере, живет любое человеческое общество. Может быть, Христос имел в виду, что нельзя кичиться перед согрешившим своей мнимой праведностью, ведь уже апостол Павел учил в своем послании: «Но я писал вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таким даже и не есть вместе. Ибо что мне судить и внешних? Не внутренних ли вы судите? Внешних же судит Бог. Итак, извергните развращенного из среды вас». По сути, как думал Рафаил, апостол языков предписывает более мягкое, но все же побивание камнями согрешающих.

Для эконома этот вопрос был занозой в его добром сердце. Возложенное на него послушание предполагало вынесение некоего суда над нерадивыми рабочими и нарушителями дисциплины, вплоть до их удаления из обители. Всегда, когда ему приходилось прибегать к крайним мерам, отец Рафаил очень переживал, и тогда он брал в руки Новый Завет, утешая себя словами любимого апостола Павла: «Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела? Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские?»

А что же тогда имел в виду Христос, когда запрещал любое осуждение? Отец Рафаил понимал это для себя так. Господь говорил голосом любви, апостол Павел – здравого смысла. Любовь призывает сердце к бесконечному всепрощению, но здравый смысл, как уздой, сдерживает любовь, которая не должна ослеплять разум. Только Христос способен к всепрощению, человеку природой даны рамки. И если чья-нибудь любовь начинает отрываться от голоса разума, она очень быстро превращается в экзальтацию, и подвижник впадает в состояние прелести. И наоборот, когда здравый смысл начинает холоднеть и вырождаться в простой расчет, любовь напоминает о себе, разрушая пустые мудрования, которые, как соты, покинутые пчелами, уже не содержат в себе главного. Тогда любовь кажется безрассудной, но это не так – внимательный наблюдатель может только подивиться ее необычайной мудрости.

В сердце истинной любви живет великая мудрость; в сердце истинной мудрости живет великая любовь. И нет здесь никакого противоречия. Два верховных чина ангельских, пламенеющие любовью серафимы и мудрые многоочитые херувимы, имеют общее начало – непостижимый свет Божий.

Отец эконом шел в келью и заметил старенького монаха Иоанна, тяжело плетущегося по тропинке по направлению к морю, – это был позор их русского монастыря. Отец Иоанн был тяжелым запойным пьяницей, его не выгоняли из жалости, потому что Ванек, как его еще здесь презрительно называли, был уже шестидесяти лет от роду. К тому же он был старым школьным приятелем известного украинского старца схиархимандрита Захарии. Этот старец, ныне почивший, обладал как в России, так и на Украине непререкаемым авторитетом и имел очень влиятельных духовных чад. Это были представители так называемого «донецкого клана» – украинские предприниматели, владельцы предприятий черной металлургии и угольных шахт. Старец рассматривал собственную популярность как перст Божий и старался использовать связи и средства своих чад на благо матери Церкви. Его стараниями строились многие храмы и открывались монастыри. Люди любили Захарию за доброту и бескорыстие и, его молитвами, как и пламенными проповедями, сотнями вливались в ряды ведущих церковную жизнь.

Несколько лет назад отец Захария приезжал и на Афон погостить в русском Пантелеимоновом монастыре и привез своих благодетелей, которые имели желание и возможности помочь его восстановлению. Старец болел раком и знал, что дни его уже сочтены. Боли иной раз заставляли его стонать, но не лишали разума и присущей ему доброты. Он мечтал, что монашество, активно искоренявшееся в годы советской власти, скоро вновь расцветет на русской земле и светом своей любви и праведности привлечет к себе оставшийся без призора народ. Но пока его мечты не находили подтвержденья в реалиях жизни. На Афоне отец Захария увидел совсем не то, что рассчитывал, но старался не показать собственного разочарования, памятуя древнее правило: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». Вначале, как только стали открываться во множестве монастыри, православные люди думали, что скоро наступит короткая эпоха святости и процветания, предсказанная старцами. Отец Захария понимал, что это далеко не так просто, – настоящее возобновление монашеских традиций возможно только долгим, кропотливым трудом сотен глубоко верующих, бескорыстных и преданных этому делу людей. Особые надежды старец связывал со Святой горой, потому что здесь сохранилась древняя аскетическая традиция. Матерь Божья хранила Свой удел, и даже в самые худшие времена монашеская жизнь здесь не прерывалась. Много раз, словно от вечного светильника, русские подвижники с Афона приносили на родину огонь утерянной святости, искусство умного делания и науку нелицемерного послушания. Афон всегда подпитывал святую Русь.

Конечно, старец, приехав сюда, был разочарован, но, быть может, это оттого, что слишком уж многого он ожидал от Святой горы. Во всяком случае, афонские монахи не для того живут и молятся, чтобы оправдывать его ожидания. Да и время накладывает свой отпечаток, отец Захария это разумел и не пытался что-нибудь здесь исправить.

Он также понимал, что положение его друга Иоанна в монастыре нестабильное, и старался исподволь его укрепить. Однажды старец во время исповеди попросил своего влиятельного благодетеля помочь бедняге Иоанну. Ему была открыта вся правда о друге, и он хотел сохранить его для монашества. Угольный король согласился и, когда стал оказывать помощь афонскому монастырю, выставил игумену одно небольшое условие: чтобы отца Иоанна, как бы тот ни чудил, из монастыря не выгоняли, иначе он прекратит всякое финансирование. Игумен понял, откуда ветер дует, но мудро согласился на предложенные условия. Разумеется, об этом соглашении знали единицы. Многие вообще не понимали, почему Ванька еще держат в монастыре, а не гонят прочь, как шелудивого пса. Отец Захария уже почил, а Иоанн, благодаря его проницательной доброте, продолжал напиваться, и часто до положения риз.

Особенно было неприятно, когда Ванек появлялся перед гостями в замызганном, неприглядном виде. Греки искали любой повод, чтобы посмеяться над русским монастырем. Наиболее уязвимое место для насмешек было пресловутое русское неумение пить. Для греческих монахов, хоть устав и разрешал по праздникам вино, всякое употребление алкоголя было признаком дурного тона и распущенности. Многие греки вообще подчеркнуто не притрагивались к вину, и кувшины на их столах оставались полными. Русские афониты, главным образом, келиоты и сиромахи, напротив, налегали на вкусное местное вино; за теми столами, где они угощались, кувшины быстро пустели.

Эта особенность русского менталитета была видна больше всего во время ежегодных пасхальных крестных ходов с широко почитаемыми иконами Матери Божьей Достойно есть и Иверской, иначе называемой Вратарницей. Крестный ход обычно проходил по всем кельям и монастырям, встречающимся на пути. И на каждой остановке хозяева этих келий или ар-хондаричные монастырей угощали молящихся разнообразными сладостями и винами. В конце крестного хода, бывало, многие русские келиоты не стояли на ногах. Некоторые греки, те, которым был чужд дух истинного подвижничества, смеялись над бедными русскими, чем смущали истинных монахов, среди которых встречались и русофилы.

Однажды игумен Иверского монастыря после завершения такого крестного хода решительно осадил насмешников, сказав следующее: «Вот, нас здесь, греков, триста человек, и мы все трезвые, а русских всего тридцать, и они, как один, пьяные. Пусть мы смеемся, кичась своим мнимым превосходством, Матерь Божия все равно с ними».

Это, конечно, был жест великодушного сердца, но, увы, факты пьянства наших монахов не прибавляли русским уважения со стороны святогорцев других национальностей. В Пантелеимоновом монастыре с грехом винопития жестко боролись и пресекали любые поползновения в сторону стакана. Лет пять назад пришлось провести даже необычную столовую реформу. Сначала изменили устав: раньше полагалось вино на стол на каждый полиелей, теперь же только по воскресным дням и двунадесятым праздникам. Старые монахи принялись активно противодействовать нововведению, но силы оказались неравны. После нескольких лет борьбы сопротивление оппозиции, ратующей за старые свободные порядки, разбилось о гранитную волю молодых реформаторов – монахов, не так давно прибывших из России, которые хотели возобновить в обители настоящую монашескую жизнь, воздержанную и молчаливую.

Специфика русского характера все-таки налагала свой отпечаток на наше «трезвое» понимание афонского устава. Для греков, как и для других южных народов, выращивающих виноград, с давних пор употребление вина стало хорошей традицией. На юге оно словно чай, и разбавленное вино в Греции пьют в семьях даже подростки за общим столом. Русским же культурное употребление алкоголя, за небольшим исключением, недоступно. Это не есть наша вина, как и не преимущество греков, скорее особенность национального характера. Больше всего для русских монахов, как бодрящий напиток, подходит именно чай, который, кстати, на Балканах не уважают и почти не пьют.

Греки с давних пор очень любят нам перемывать косточки и вспоминают еще и такую историю. В Средние века русичи считались чуть ли не лучшими воинами на земле, и Византия нанимала их для охраны императорского дворца. Однажды охранники пировали в одном из залов и дошли до определенной кондиции. Внезапно их начальнику пришла в голову шальная мысль организовать дворцовый переворот. Сказано – сделано. Русские, обнажив мечи, дошли почти до самой спальни императора, но заговор был раскрыт, так как охрана буянила и шумела, и горе-заговорщиков скрутили. Те начали каяться и оправдывались, дескать, перепили вина. Император признал этот факт, в отличие от современных российских законодателей, смягчающим вину обстоятельством и переправил русичей на задворки империи – охранять государственные границы.

Неожиданно эта история, в меньших масштабах, какое-то время назад повторилась и на Святой горе, после знаменитого пасхального крестного хода. Несколько набравшихся келиотов вдруг обнаружили большую несправедливость в том, что греки захватили и не отдают знаменитый Андреевский скит. Необходимо как можно быстрей вернуть его назад, в русские руки. Опять же, сказано – сделано. Хмельные заговорщики отправились штурмовать скит, по пути к ним присоединились еще несколько сиромах; грозным, но не ровным строем двигались они к скиту, громким голосом взывая к справедливости. Их намерения были все налицо, и в дело вмешалась обеспокоенная полиция. Заговорщиков скрутили и после покаяния, точно также, как и предков-охранников, простили. Отец Рафаил думал, что это ребячество спровоцировано мягким гостеприимным характером греческого народа. Вот попробовали бы в России эти ряженые монахи провернуть нечто подобное, вмиг бы узнали всю горечь настоящего поражения. А тут они позволяют себе все что хотят, а греки по этим отдельным личностям составляют мнение обо всем русском народе. Беда!

В общем, монастырское начальство Пантелеймона, зная про все эти неприглядные факты, проводило последовательную политику борьбы с пьянством. Сначала, как уже говорилось, изменили устав и в полиелейные праздники начали обходиться без вина. Затем, по негласному повелению игумена, трапезники стали убирать недопитое вино со столов, так как после трапезы некоторые ретивые отцы часто захватывали неопорожненные графины в широкие рукава ряс для дальнейшего келейного распития. Монастырская кампания по борьбе с пьянством увенчалась успехом, злоупотребления постепенно прекратились. Только отца Иоанна приходилось еще терпеть. Старый монах понимал всю выгодность своей ситуации, но не слишком испытывал терпение священноначалия и пил столько же, сколько и до заключения сделки. Отец Рафаил был один из немногих, кто все знал, и негодовал на Ванька, считал его паршивой овцой, из-за которой страдает здоровое стадо.

Игумен и духовник придумывали много способов, чтобы не исправить, – об этом уже никто и не мечтал, – а хотя бы смирить его. Иоанна отправляли в скит, связывали, пугали психиатрической лечебницей, московским подворьем; монаха оскорбляли, не пускали на трапезу, запрещали появляться на людях. Все тщетно. Отец Иоанн был всегда неопрятно одет, и от него исходил неприятный запах, поэтому ел он за отдельным столом после общей трапезы. У него был странный статус – он официально состоял в числе братии, но все шарахались от него, как от прокаженного. Он исполнял послушание мусорщика, когда был в силах вытаскивать большие черные пакеты из контейнеров, или, в ином случае, просто чистил картошку и другие овощи для кухни. Это был морально опустившийся монах, казалось, совсем без совести и веры в неизбежное правосудие Божие. Его лицо было маленьким и сморщенным, как у мартышки, глазки испуганно бегали, а руки постоянно теребили сальную жиденькую бородку. Он мало с кем разговаривал, почти не причащался и мылся очень редко.

Вчера Рафаил подошел в трапезной к Ваньку, который отходил после очередного запоя. Он, видимо, плохо себя чувствовал и трясущимися руками накладывал себе второе.

– Послушай, отец Иоанн, я уже не знаю, какое тебе дать послушание. Картошку чистить? Так повар не хочет, чтобы ты появлялся на кухне, – эконом действительно уже устал от нерадивого монаха и, так как тот не уважал самого себя, говорил с ним достаточно бесцеремонно и даже с долей презрения. – Ты посмотри на себя! Позоришь только память своего старца. Отец Захария надеялся, что ты, наконец, исправишься, но тебе, видно, это не под силу. Или же тебе нравится подобное пустое жительство. Нравится?

Ванек только недовольно буркнул в ответ:

– Нравится! – и стал доедать гречневую кашу, показывая всем видом, что ему наплевать на досадные нравоучения эконома.

Рафаил часто замечал, что, когда он разговаривает с Иоанном, в его сердце поднимается какое-то надменное чувство. Может быть, против этого призывал Христос, когда говорил ученикам: «Не судите и не судимы будете»? Но как с таким монахом, как Ванек, себя вести? Он абсолютно не принимает никаких вразумлений, проживая, как бельмо на глазу, свой бесцельный век.

– Значит, так! Быстро ешь и будешь с Петром убирать мусор, контейнеры два дня как полные. Он уже в гараже, заводит трактор. Феогносту же скажи, чтобы зашел в экономскую. Тебе понятно?

– Понятно, – все так же отсутствующе буркнул Ванек и налил себе компот, даже не смотря в сторону отца Рафаила. Эконом, стараясь не раздражаться, пошел к выходу из трапезной, думая, как велика милость Матери Божией, что Она терпит подобных монахов, не достойных собственного призвания.

Сейчас эконом смотрел в сторону этого пропойцы, который с утра был уже навеселе, и внутренне кипел от праведного гнева. Его возвышенные размышления о мудрости, любви и прочем были прерваны фигурой монаха-пьяницы. Казалось, что невозможно было иметь в сердце любовь к нему или же мудро относиться к его пьянству; Ванек пробуждал в душе эконома только дурное – гнев, надменность, презрение – и этим самым обличал всю его мнимую праведность. С другими Рафаил был весьма ласков, и братья любили его за добрый нрав. Эконом совсем запутался в своих чувствах и не знал, кого же винить – Ванька или себя самого.

Неожиданно ему в голову пришла мысль проследить за Ваньком и выявить, откуда тот берет спиртное. В монастыре, под угрозой отправления на московское подворье, запретили всем давать ему деньги или, упаси Бог, алкоголь, однако этот пройдоха частенько бывал под хмельком. Это все весьма странно. Рафаил, затаив дыхание, пошел вслед Иоанну. Тот шел в сторону мельницы святого Силуана; может быть, именно там был тайник хмельного зелья. Они двигались на расстоянии двадцати метров друг от друга, и Рафаил изо всех сил старался остаться незамеченным.

Наконец, Ванек подошел к мельничному храму, огляделся, тяжело вздохнул и вдруг упал на колени. Он стоял на коленях возле мельницы, где работал великий Силуан, и бил себя руками по лицу и груди. Рафаил понял теперь, откуда у того появлялись синяки; он был рядом, за густыми кустами шиповника, и мог слышать, как пьяница плачет.

Его душа словно выливалась из глаз со слезами и падала ниц на каменную плитку, простираясь перед всемогуществом Творца. Он молил о помиловании как уже осужденный, балансируя на грани надежды и отчаяния. В его плаче была и искренняя ненависть ко греху, желание высвободиться из его пут, и сожаление, что он не таков, как другие братья. Отец Иоанн рыдал, думая, что никто не видит этих слез, которые были насущной потребностью для его ослабевшего духа.

Рафаил, справившись с первым изумлением, понимал, что за все годы своего монашества он ни разу не каялся так, как этот с виду опустившийся монах. Он ни разу не плакал от великой душевной боли и старательно хранил мир. Но этот мир он получил даром, с рождения, а не добыл в борьбе со страстями, а презираемый всеми Ванек находится под их беспощадным гнетом, мучаясь и страдая, как никто другой.

Эконом тихо, чтобы Иоанн его не услышал, также опустился на колени и шепотом попросил у него прощения за все причиненные ему обиды, понимая, что горячий покаянный плач поверженного ниц пьяницы гораздо милее Богу, чем вся его прохладная праведность.

Хотя ему нужно было идти в экономскую, он продолжал стоять на коленях, пока Иоанн не выплакался и, испуганно озираясь, не пошел обратно в монастырь. Впервые за много лет Рафаил испытал в душе настоящее чувство умиления и еще глубже понял слова Нагорной проповеди, которую говорил Христос Своим верным ученикам.