Текст книги "Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям"

Стас Симонов
Как выжить в современной тюрьме. Часть II. Пять литров крови. По каплям

© Стас Симонов, 2021

© ИД «Городец», 2021

* * *

Предисловие

Перед вами – продолжение книги «Как выжить в современной тюрьме. Часть I». По сути это дневник, в котором прослеживается жизнь человека в пенитенциарной системе на протяжении десяти лет. Книга охватывает не только тюремный быт, но и существование в колонии и колонии-поселении. Здесь собрано множество личных впечатлений и реальных историй. Десять лет, все время пребывания в системе, я вел записи (набралось больше двадцати тетрадей), и из этого объема выбрал наиболее яркие и характерные. Образы, характеры, бытовые зарисовки и человеческая психология дают читателю возможность понять, как работает и существует человек в этих непростых условиях. Я постарался максимально честно передать свои впечатления и ощущения той жизни. Наверное, в книге много спорного, особенно в том, что касается переживаний и внутренних ощущений. Но в том, что относится к быту и человеческим типажам, все правда.

В книге много ненормативной лексики. Я понимаю, что это плохо, но описать эту сторону жизни, не прибегая именно к таким выражениям, часто просто невозможно. Мат используется не для эпатажа, а именно для понимания происходившего. Кроме того, в конце текста приведен еще один взгляд очевидца на эту малоизвестную сторону нашей жизни: я сохранил в нем авторскую пунктуацию и орфографию.

Эта книга не для любителей детективов и криминального жанра. Такой читатель не найдет в ней ничего интересного для себя. Детективная и криминальная литература – это, как правило, плод вымысла и не имеет к реальной жизни никакого отношения. Книга – для тех, кого интересует творчество Гиляровского, Дорошевича, Герцена. Я ставил перед собой задачу не развлечь читателя, а заставить его задуматься.

Это действительно по-настоящему выстраданная книга.

«Как выжить в современной тюрьме», безусловно, будет интересна тем, кто непосредственно сталкивается или уже столкнулся с российской пенитенциарной системой. Работникам этой системы она будет полезна в особенности.

* * *

Они кричали так громко и истерично, что, казалось, криком и истерикой подавляли свой страх передо мной. Меня арестовывало двенадцать человек.

Событие это походило на все что угодно, только не на реальность. Весь мир: город, улица, автобусы, машины, деревья, тротуар, темное небо – все это было словно затянуто полиэтиленовой пленкой, не очень прозрачной и не совсем чистой.

А окружающие и вовсе не обратили на это никакого внимания. Ну набежали невесть откуда взявшиеся люди, поорали, потыкали пистолетами, усадили какого-то человека в машину и увезли. И все. Словно ничего и не было. Как будто так и должно быть. Еще один штришок жизни города. Уличный музыкант привлекает к себе больше внимания, чем подобное. Кто его знает, что там было, может, они в шутку друг в друга пистолетами тыкали? Умри я там, было бы точно то же самое.

Я все думал, чего в этой сцене не хватало. Потом понял: не хватало музыки, соответствующей обстановке. Ну, как в кино.

…Все эти старые, давно всем известные, но все же до сих пор эффективные штучки. Добрый следователь и злой следователь.

Я пил кофе, а потом страшно об этом пожалел. Кофе подействовал хуже пива. Страшно хотелось в туалет, и от этого было ужасно неловко. Вытащили человека из его жизни, как рыбу из реки. Он сидит на стуле, трепыхается, что-то из себя изображает, а на самом деле ему неудержимо хочется писать. И вовсе не от страха, а от кофе.

Дознаватель, судя по кожаному портфелю, указывавшему на его более высокую должность, чем у всех остальных, долго расспрашивал о достоинствах и недостатках американских автомобилей.

Удивительно, но камера в КПЗ имела не нары, а сцену. Туалет в подобных камерах даже не предполагается. Кто-то всю ночь «бурагозил» в обезьяннике. Похоже, взяли пьяного скандалиста.

Ровно ничего не чувствовал. Ни страха, ни холода, ни голода, ни жажды – ровно ничего. Только очень хотелось курить.

Петровка – место известное, снятое в сотнях фильмов, но мало кто знает, что в ее недрах есть тюрьма на пять этажей. Даже не тюрьма, а ИВС. Вот туда меня и привезли.

Когда по продолу вели арестованного, конвоир стучал ключами по тонкой металлической трубе, протянутой вдоль коридора на манер балетного станка. Сначала я не понимал, для чего, потом сообразил. Таким образом один конвоир давал понять другому, что кого-то ведут, – чтобы арестованные, не дай бог, не увидели друг друга.

С утра дверь открылась, и сержант злобно пробурчал:

– Ведро.

– Какое ведро? – искренне не понял я. – Мусорное, что ли?

У милиционера чуть ли не удар случился. Он покраснел, напрягся и злобно выплюнул:

– Сорное!

А снаружи Москва встречала Новый год. Взрывались петарды, слышались радостные возгласы, и наверняка где-то лилось шампанское. Жизнь продолжалась, но, увы, уже без меня.

На Петровке больше пяти дней в одной камере никого не держат. Переводят в другую. Вообще, в ИВС по закону запрещено держать задержанного больше десяти дней. Меня держали месяц. Шесть раз переводили из одной камеры в другую.

Сидеть в тюрьме всегда плохо и тоскливо. Сидеть в тюрьме в Новый год противнее и тоскливее втройне.

– Фамилия на С? – спрашивал милиционер в глазок.

Вызывали не по фамилии, а называли первую букву твоей фамилии. Ты должен был сам ее произнести, и если все совпадало, с тобой уже совершали какие-то действия. Вели к следователю или давали бумагу на подпись.

Через адвоката мне передали книгу «Китайская алхимия». Следователь, увидев название, с плохо скрываемым снисхождением поинтересовался:

– Что, помогает?

Химки-Ховринская ИВС по сравнению с Петровкой – это ночлежка в сравнении с пятизвездочным отелем. Помещение без туалета, на стенах – шуба, похожая на застывшие потеки говна и, что интересно, такого же цвета. Пять деревянных шконок. Ни белья, ни матрасов, ни подушек – это даже не было предусмотрено. Свет до того тусклый, что видны только очертания предметов. Малюсенькое окно с двойными пластиковыми стеклами, пространство между которыми почти до половины оконного проема завалено всяким мусором: пустыми пачками из-под сигарет, бычками и прочей чепухой. Что делается за окном, разглядеть физически невозможно. Еду приносят из ближайшего кафе, вместо ложек – дикого вида колпачки.

Зима кидалась снегом и в лицо, и в душу.

Имелась одна хитрость: дознаватели принесли бумагу, что меня отпускают, и тут же прямо в ИВС предложили проехать к прокурору. Он-де хочет меня увидеть и задать пару вопросов. Я по глупости согласился. Потом у них долго не заводилась машина. Я мог бы запросто пересесть в другую, но не стал этого делать. Почему? Да просто не думал, что такое возможно именно со мной. Сейчас бы я поступил по-другому. Но это было тогда. Между этими двумя словами – «тогда» и «сейчас» – прошло слишком много времени и случилось много разных событий.

– А кто его арестовывать будет? Кто конкретно в двенадцать ночи подпишет постановление об аресте? – спросил адвокат следователя.

– Я и подпишу, – ответил следователь.

– Но это незаконно! – вскричал адвокат.

– А вы жалобу напишете.

– А если его опять отпустят?

– Не волнуйтесь, сколько потребуется, столько раз и будем арестовывать.

Само очко в туалете находилось на возвышении. Этакий постамент высотой в метр. В двери же красовалось окно размером в два журнала. Окно располагалось прямо напротив очка. Таким образом, милиционер в коридоре мог наблюдать за арестованным, прямо за процессом, происходившим на этом своеобразном унитазе. Кто это придумал? Кто спроектировал? Главное – зачем? Эх, поймать бы дизайнера и отметелить хорошенечко.

В ИВС – свои правила приема передач, поэтому за время сидения у меня скопилась масса пластиковых пакетов с продуктами и вещами. Как я с таким невероятным грузом дотащился до Бутырки, уже и не знаю. Видимо, сработал закон: своя ноша не тянет.

Потолки высокие, коридоры широкие и длинные, в коридоре ремонт. Бутырка раскрыла передо мной свои грязные объятия.

Меня приняло темное, слабоосвещенное помещение. В нос ударил резкий запах разлагающейся дряни. Из темноты контурами проявлялись шевелящиеся человеческие особи. Слева у стены, заваленной непонятным хламом, по звуку струящейся воды обозначился туалет. На сам унитаз кто-то набросил невероятно старую куртку. Естество требовало своего. Других вариантов не было. На свободе у меня никогда не получалось справить малую нужду на глазах у другого человека. Я всегда избегал этого, или терпел, или же пристраивался так, чтобы меня не видели, да и особой необходимости в этом не было. Ну кто в московской квартире или даже в общественном туалете будет наблюдать? Тут же в дверях обозначился глаз охранника, а со всех сторон меня буравили взглядами с десяток человек. Мочевой пузырь разрывался. Если я это не сделаю сейчас, то меня просто вернут назад… Подумать страшно. Преодолев стыд и брезгливость, а заодно воспитание, я сделал усилие, и струя упала на куртку.

Неотвратимо и обреченно пришло утро. Что-что, а утро приходит всегда, как бы мы этого ни хотели.

В системе эту процедуру называют шмон, в официальных бумагах именуют личным досмотром, а смысл всегда один – обыск, обнаружение незаконных предметов и их изъятие. Казалось бы, что можно обнаружить у человека, которого продержали в двух ИВС, последний из которых – Петровка, где изымают все, что хоть как-то можно назвать незаконным. Я лишился шнурков, ремней, всего стеклянного, веревочного, ценного. Из ботинок изъяли супинаторы, упрямо именуемые в системе ступинаторами. Исчезли язычки от молний и даже металлические нашлепки на джинсах. Мой багаж составляли только тряпки, предметы личной гигиены, продукты, сигареты и книги. Наивный, какой же я был наивный! Представляю, как бы улыбалась моему появлению тюрьма, если бы могла это делать. Пятеро шустрых дядек с радостными криками «Это нельзя! О, нельзя, нельзя. Это запрещено, а это категорически нельзя!» за пять минут наполовину облегчили мои сумки. Исчезло все мясное, рыбное и консервированное. Прилично опустошенный, я был влит в человеческую массу вновь прибывших.

Активный грузин на «сборке» обратился ко всем:

– Тяжело же вам будет в общей хате!

Как будто ему там будет ужасно легко и он очень переживает за печальную судьбу остальных.

…И свет, свет, свет. В тюрьме свет не гаснет ни на минуту. Только здесь становятся понятны слова из песни: «Таганка, все ночи, полные огня».

И везде, буквально везде плавали, висели, лежали сгустки чужого горя. Стены просто сочились им. Наверное, от этого краска на стенах быстро линяла и шелушилась, как, бывает, шелушится лицо у больного псориазом.

Бутырский централ, Бутырскую крепость, проектировал архитектор Казаков.

Бутырский централ – тюрьма старая, известная, большая. Кто только в ней не сидел, каких только историй о ней не рассказывают – как сидели, как бежали, как погибали. Но сколько она сама может рассказать, это точно никому не известно. Жаль, расспросить ее некому. И про подземные ходы, по которым в старину зеков доставляли на каретах. И про Феликса Дзержинского во всех его ипостасях – и как сидел, и как бежал. И про охрану, и про печально знаменитого «черного продольного». И про… да много еще про что могла бы рассказать Бутырка в подробностях. Но она молчит. Молчит детище Казакова. Обычный человек никогда не задумывается, что рядом с ним, здесь, в обычной жизни существуют другие миры. Может так статься, что именно тебя они не коснутся, проплывут, пройдут мимо. Но случается, ты сам оказываешься втянут в орбиту этого другого мира. И тогда твои старые казавшиеся незыблемыми представления о жизни, ее проявлениях и ценностях вдруг резко меняются. Именно в таком положении я и оказался.

Молоденький с грязными белесыми волосами и массивным золотым перстнем-печаткой на пальце кум вяло пытался меня вербовать. Я вяло прикидывался дураком. Прокатило.

На ужин рыба. Дико вываренная, с метким местным названием «Братская могила».

«Матросская тишина» до революции – богадельня для пожилых моряков. Строили ее без всякого плана, по нужде достраивали и пристраивали, и получилось то, что получилось, – маленький городок для заключенных почти в центре Москвы.

А еще их всех, я имею в виду охранников, нужно очень, очень упрашивать. И тон при этом должен быть крайне жалостливый, просительный и нечеловечески убедительный.

– Ну пожалуйста, по-жа-луй-ста, старшой. Возьми деньги и сделай мне самую малость.

А он в ответ улыбается, как Мона Лиза, так же загадочно, с некоторой гадостностью и, как правило, отвечает:

– Не положено, – и при этом смотрит, сволочь, пристально и внимательно.

А ты ему:

– Ну пожалуйста, старшенький, будь человеком, помоги, выручи.

– Не положено… – И опять внимательный и загадочный взгляд.

А ты опять заводишь свою шарманку:

– Ну, выручи. Очень нужно! Прямо позарез. Пиздец как надо.

– Нихуя. Нельзя, запрещено.

А сам, гад, не уходит. Ждет. И тебе деваться некуда, а это значит – еще жалостливее, еще убедительнее:

– Ну, старшенький, будь любезен, пожалуйста!

Но вот в его глазах что-то дрогнуло, что-то там внутри сработало, щелкнуло, и он милостиво соглашается:

– Хуй с тобой, помогу тебе. В последний раз. Давай свои сраные лавэ, но быстрее. А то тут… могу передумать.

Большинство сокамерников – бесцветные лица, пустые, как мыльные пузыри, оболочки человеческих тел. Как пришли, так и ушли. Большинство в силу их пустоты и запомнить вряд ли можно.

В тюрьме происходит массовое отупение. Камера – словно общий вагон остановившегося в темноте поезда, где каждому наплевать на судьбу случайных попутчиков.

Тюрьма – это гигантский сгусток отрицательной, грязной энергии, разрушающей психику как заключенных, так и тюремщиков. Нельзя ставить вопрос, заболеет человек в тюрьме или нет. Это неправильно. Вопрос нужно ставить так: на каком месяце начнут барахлить печень, сердце, мозг?

Именно находясь за решеткой, Ганди впервые сформулировал основы своего учения, всколыхнувшего не только Индию, но и весь мир. Ничтожные мелочи ранят сильнее, чем целенаправленные серьезные удары судьбы.

Подобрать хорошего адвоката так же тяжело, как откопать останки динозавра в предгорьях Памира.

Большинство зеков верит только в то, что можно пощупать руками. Все остальное воспринимается не иначе как чушь. Им показывают выход, но они не хотят его видеть. Им предлагают помощь, но они упрямо отказываются от нее.

Это такой закон жизни: расслабился – получи.

Двойственность в литературе и кинематографе дает чувство объема. Если персонаж, совершая простые действия, еще делает что-то: думает, параллельно занят другим – это и придает ему объемность.

 
Под Новый год пролился дождь,
Залив водою куртку,
Как будто бы небесный вождь
Решил сыграть дурную шутку.
 

Предлагал работу в офисе, находил желающих, говорил, что контора только организована и сейчас идет создание офисной базы. В частности, необходимо закупить мониторы, компьютеры, телевизоры и другую оргтехнику. Человек на работу принят. Ему выдавались деньги, якобы аванс, и он приобретал в кредит на свой паспорт дорогую аппаратуру. Привозил в офис, после чего офис исчезал вместе с аппаратурой. Аванс составлял десять-двадцать процентов от реальной стоимости того, что закупал будущий работник. Вменяют десять случаев.

В течение трех-пяти лет составлял базу купивших квартиру и сделавших евроремонт. Выбирал, как правило, женщин. Переодевался в милицейскую форму, убивал выстрелом в голову, забирал все имевшиеся в доме деньги. Под контроль были взяты все возможные варианты. Отслеживались звонки из автоматов. А звонил он в основном с городских телефонов, делая несколько предварительно пустых звонков. Арестовали как раз через телефон. Взяли с оружием, фальшивыми документами и в форме. Признался во всем. Боялся, что его закажут в тюрьме. Говорил об этом следователю. Повесился в камере. Официальная версия – самоубийство.

Многочисленная группа. Подделывали косметику. Во флакон наливали жидкость и парфюмерные отдушки. Прибыль составляла от трехсот процентов. Работали на закрытом оборонном предприятии. Заработали около трех миллионов долларов. Их взяли только через год. Брали на закупке образцов.

Группа из пяти человек. Создавали фальшивые турфирмы, брали деньги под изготовление паспорта, на получение визы и предоплату за туры. Набрав некоторую сумму, фирма исчезала.

Для желающих устроиться на нормальную хорошо оплачиваемую работу проводили тесты, затем под предлогом покрытий почтовых расходов с каждого брали небольшую сумму. По официальной версии, успели надуть порядка двух с половиной тысяч человек.

Группа хакеров занималась возвратом средств за товар, купленный через интернет. Покупки производили по краденым данным, но деньги переводили на другой счет. Стоимость покупки не превышала двадцати-тридцати долларов. За такие деньги особенно никто и не бодался. Вычислили очень просто. Бедные студенты тратили огромные деньги на очень дорогие вещи, предметы роскоши. Швейцарские часы и тому подобное. Сдали их охранники супермаркета, заподозрившие неладное после очередной покупки дорогостоящей безделушки.

Подставное ограбление. Профессиональные милиционеры сами организовывали три-четыре ограбления с помощью крота, внедренного в ими же созданную банду. Последнее ограбление по их же наводке фиксировалось на пленку. Всех арестовали. Крота не выпустили, на него также вешают ограбление.

Сопливым червем ползет время, оставляет за собой засыхающие следы прошлого. Раньше меня очень волновало, как я расту, в чем совершенствуюсь, в какой-то момент мой рост даже стал пугать. Тогда возникла мысль: неужели есть еще кто-то, кто так же активно совершенствуется, как я? Затем наступил провал. На годы затянувшаяся пауза. И тогда показалось: наступил момент деградации. Сейчас одно, но конкретное желание: чтобы это все как можно быстрее закончилось. А что дальше? Черт с ним! Буду просто жить. Но это если повезет, конечно.

Обладал широкой душой, но растратил ее по мелочам.

Сегодня была последняя встреча с адвокатом Аллой Леонидовной. Женщина она приятная и оказала посильную помощь, но в глазах ее я читал полное неверие в то, что меня могут оправдать. Это и дураку понятно, стоит только ознакомиться с делом. Любопытно другое: она совершенно серьезно утверждала, что судья дело читать не будет. Они, мол, вообще дела не читают. Пользуются только теми доказательствами, которые им предоставляют непосредственно в ходе судебного разбирательства, и обвинительными заключениями. Если это так, то теперь все зависит непосредственно от судебного шоу, но и, конечно, от многих других обстоятельств. Адвокат считает, что если будет отсутствовать главный свидетель, то нам это только на руку. И, конечно, показания Дена. Не будь их – вообще бы ничего не было.

Прочитал «Голубое сало» Владимира Сорокина. Хорошо работает с чужим словом, но своего лица нет вообще. Все какое-то подобранное. Как случайный дешевый реквизит во время репетиции в театре. Что-то есть, но ничего своего. Берутся герои и кидаются в надуманную ситуацию. Характеры не прописаны вообще. Вожди, такие как Сталин, все, как на подбор, красавцы и статные мужчины, только вот зачем? Это потому что гомосеки? Так они и не все сплошь статные. Бывают очень разные.

У наркоманов, внутривенно употребляющих героин, большие проблемы со стулом. Он редок, и все, что покидает тело, покидает его с большим трудом, потому как каловые массы твердеют. Запор – обычное явление у этой публики. Они сильнейшим образом потеют по ночам. Пот настолько обилен, что белье в буквальном смысле намокает. От тела начинает сильно пахнуть аптекой или химией.

Запах в квартире варщика «винта» сильнейший. Специалисты утверждают, что в подъезде по такому запаху можно запросто определить квартиру «повара».

«Качели» – одновременный прием внутрь винта и героина.

Если слюна попадает в вену, то тряханет так, что мало не покажется. То же происходит от попадания в кровь различных жиров.

Зрачок у принявшего дозу героина резко сокращается, речь замедляется, тембр понижается. Голос становится тяжелый, глухой и невнятный. Такой человек может начать вырубаться в любом, даже крайне неудобном положении. Внешне он как бы засыпает, может политься слюна. При оклике вздрагивает и быстро приходит в себя. При ежедневном приеме наркотика (это называется «сидеть на системе») для получения удовольствия необходимо все время повышать дозу. Прежняя уже никак не дает кайфа, а отсутствие дозы приводит к натуральной физической ломке, выражающейся в дикой боли в суставах и во всем теле. Суставы как бы выкручиваются, и человек не находит себе места. Терпеть такое состояние крайне тяжело. Любой наркоман обладает удивительной, прямо-таки животной хитростью. Что бы он ни говорил, что бы ни обещал, все его действия сводятся к одному желанию – «двинуться». Массово встречаются случаи, когда, пообещав близким, что он завязал, наркоман втайне продолжает «двигаться». Один умудрялся употреблять героин, прикованный наручниками к кровати, второй делал это с помощью товарища в момент выбрасывания мусора в мусоропровод в подъезде. В такие моменты взаимовыручка наркоманов крайне высока. Но только в эти моменты: во все остальные такой человек за дозу может сделать что угодно.

Употребляющий «винт» на «системе» через три-четыре года практически лишается мозга. Идет интенсивное отмирание клеток, его усыхание.

Здесь неудобно все: стоять, сидеть, лежать, спать, есть, ходить в туалет, разговаривать. Читать и тем более писать. Если ты не спишь, то кто-нибудь обязательно заденет твои ноги. Длина шконки меньше моего роста, а рост у меня метр девяносто. Согнул ноги, через пару часов они затекли. Уснул – покусали клопы, или какой-нибудь доброхот с воплем «Ты отдыхаешь?» будит тебя и зовет к смотрящему по камере или задает идиотские вопросы. Просто встать и стоять столбом на месте? Так этого места, во-первых, нет, а во-вторых, тебя непременно с него сдвинут. Во время еды и вообще около «дубка» тебя всенепременнейше кто-нибудь заденет. «Дубок» – это шленки и пища, а значит, центр мира. Во время разговора с кем-нибудь тебя обязательно подвинут, или «притрут уши», или влезут в разговор со своей мыслью или просьбой. Или появится человек по прозвищу «Дай». Здесь брать, распределять, пользоваться и поглощать готовы все. Все без исключения.

Ты ждешь очередь в туалет? Обязательно перед тобой влезет братан, которому очень срочно надо. Используешь, не дай бог, чужой телефон? Тут как тут появится кто-нибудь с наисрочнейшим делом или возникнет очень важный разговор на два часа. О чем можно говорить с волей два часа при условии, что ты здесь уже шесть месяцев, год, полтора года? Ну вот о чем? Это мельтешение, этот человеческий муравейник утомляет настолько, что я с трудом сдерживаюсь. Какие же тупые и психически неорганизованные люди космонавты, если у них в подготовительный период во время проверки на совместимость возникают конфликты? Здесь все несовместимо со мной, буквально все! Нет даже одного квадратного метра пространства, в которое можно было забиться так, чтобы тебя не трогали. А если еще добавить психологическое давление со всех сторон, наличие делюги, финансовые проблемы на воле, конфликты с близкими и полную физическую беспомощность, то хочется повеситься. В буквальном смысле слова. Но самое важное – полная неопределенность. Сколько еще ждать, месяц? Год? Десять лет? А эти лезут, лезут и лезут со всех сторон.

Видимо, я все же способен провоцировать ситуацию. Как только я иду в туалет, практически в любое время суток в восьми случаев из десяти, только я раскорячусь, буквально тут же появляется кто-то из братвы с вопросом, как долго. Что это, мистика? Я уже ловлю себя на мысли, останавливаю мысли, ничего не думаю, захожу, сажусь и тотчас – на тебе, получай.

Поговорил наконец с Татьяной Павловной. Марат в городе Пушкин, в больнице. Как она сказала, находится на излечении. Как это понимать? Он избежал наказания? Или это только отсрочка?

Дом в трещинах-морщинах, потолок шелушится, а на стенах экзема.

Жара, невыносимая, грязная, пыльная, неистребимая, наконец сменяется прохладой. Иногда слышен ливень. Его практически не видно. Так, кусочек неба, кусочек ливня, кусочек воли и много-много тюрьмы. Появились следы водянки. Будет жара, будет водянка. Нижняя губа лопнула. Начал активно пить витамины, вроде бы подживает. Но тут это так, вскоре опять лопнет. Телевизор смотреть просто невыносимо – одни знакомые рожи. За что все это мне? Все мои знакомые упрочивают свои позиции на телевидении, в театре, в кино, в литературе и газетах. Я же сижу в тюрьме. И, как всегда, ничего не успел сделать. Обидно.

30 мая. Время тянется, как резинка от трусов. Как жвачка, ничего не давая, только отбирая: нервы, здоровье, время. Голову перестали посещать мысли. Даже стихи не приходят. Да и откуда им взяться в такой обстановке? Вот, может быть, завтра закрою дело, и дальше – ожидание суда. Ожидание суда, ожидание туда – опять сплошное тягостное ожидание. Скорей бы все это закончилось. Бы! Бы! Бы! Все время будущее. Когда же оно перейдет в прошлое?

Лохматое, рваное солнце, тяжело продираясь сквозь тучи, ползло по небосклону. Его ошметки падали на стены, влетали в окна, а один, нелепый и малый, влетел в камеру. Вот уже и лето. Второе лето. Сколько еще придется считать сезонов через решетку камеры?

1 июня. Закрыл дело.

– Зачем, товарищ следователь, вы написали на меня столько жалоб?

– Это не жалобы.

– А что же это, по-вашему?

– Мне же надо было чем-то жопу прикрыть. А то ведь меня нагибают и ебут.

– И вы об этом так спокойно говорите?

– Да, а что? Один раз не пидорас. Потом вжик, вжик – и мужик. Ха-ха.

– Не хотелось бы, чтобы меня трахали на работе.

– А что же, служба такая.

– Ну, значит, нравится она, служба эта, раз вы работаете.

– Ничего, нормально.

 
Не верь, не бойся, не проси,
И чашу эту мимо пронеси.
О боже! Отведи предательство друзей!
Врагов моих убийственных затей,
Спаси и отведи неверность жен,
Чтоб не был я болезнью поражен,
Убереги от безучастия детей,
Продли жизнь матери моей,
Спаси от безразличия людей,
И от жестокости моих судей.
Прошу немного для себя:
Дай жить остаток дней, любя
Достаток хлеба, волю и покой,
А после смерти душу успокой.
Спаси господь меня и сохрани
И чашу эту мимо пронеси.
 

В конце жизни он сошелся с одной «заочкой». И знаешь, что его сгубило? Рядом была станция, и поезда: «У! У! У! Ду! Ду!» Он вдруг встает и собирается, она его спрашивает: «Ты куда?» «Так зовут же меня, – отвечает он, – не слышишь разве? У! У!» Ушел, не выдержал. А другой рассказывает: прожили мы с ней два месяца, потом ушла. Почему? Не знаю. Все вроде было: чай, курить, глюкоза. Че ей еще? Не знаю.

Телевизор страшно искажает представление о жизни. И как следствие – саму жизнь. Насмотревшись телевидения, многие перестают адекватно оценивать реальность. Легкость драк, убийств, грабежей, за которыми ничего не следует, кроме музыки или отвлеченных картинок. Все это дико искажает картину. Огромное количество киновыстрелов, кинодрак и киноубийств замыливает глаз и воспринимается как легкость бытия и как следствие жизни. Телевидение – ужасное зло для неразвитых мозгов.

Грязные, серые, рваные облака, похожие на клубы древесного дыма, как-то толчками двигались по небу. В их разрывах мелькало чистейшее голубое небо.

Вялые, короткие, с вкраплениями кусочков воспоминаний мысли хаотичной толпой теснились в его голове. Мысль рождалась, тормозилась в развитии и с треском шоколадной плитки лопалась, разлетаясь по сторонам, и исчезала. Из массы мелких осколков вспыхивала очередная цветная картинка прошлого. Застывая на мгновение, она вызывала острые противоречивые чувства с привкусом обиды и исчезала вихрем других осколков. Превратить начало мысли в нечто осознанное и сформировавшееся не было никаких сил. Хотелось забиться в тихое место, закрыть глаза, чтобы никого не видеть и, главное, чтобы никто не трогал, не дергал, не задавал идиотские банальные вопросы. Но это было невозможно. Вихрь обрывков мыслей и фрагменты воспоминаний продолжали крутиться в голове.

Пища перестала существовать, хотя время от времени появлялось чувство голода. Просто хотелось есть. Неважно что, плоть требовала пищи. Примитивное животное желание било по организму изнутри. Тогда он брал отвратительный пайковый хлеб и разбирал на составные части. Грязно-серая мякоть, похожая на глину, выбрасывалась. Оставались только корки. Их он и ел, запивая чаем, тогда голод отступал. Через несколько месяцев баланда – отвратительное варево с непременной перловкой или квашеной капустой, густо сдобренное непонятным, скорее комбижиром, – казалась вкусной и желанной.

Ужасные, огромные, прямо-таки коллекционные клопы уже не вызывают острого омерзения, какое появлялось раньше, в первые дни. Теперь клопы воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Они, конечно, гадость, но неизбежная. Кожа от них по-прежнему вздувается волдырями, но усилием воли я приучил себя терпеть и не расчесывать места укусов. Такое расчесывание всегда приводит к незаживающим гниющим ранам. У некоторых такие раны не проходили месяцами, а плоть на месте расчесанного укуса прогнивала на глубину до нескольких сантиметров. Никакие таблетки и мази не помогали. Или воздух в тюрьме специфический, или медикаменты просроченные, возможно, виновато общее ослабление иммунитета, а скорее всего – все вместе. Такие раны обильно сочились сукровицей и доставляли массу неудобств. А неудобств и так было немало.

Все, все буквально пропитывает мерзкий запах: смесь запаха давно не мытых мужских тел, табака, баланды и застарелого человеческого горя.

Местные клички: Кувалда, Топор, Торпеда, Шер, Краб, Череп, Самурай, Уйгур, Доктор, Дядя, Солдат, Кок, Спорт, Рембо.

Самые дорогие часы в мире: Henry Graves Supercomplication Patek Philippe 1934 года. Их купили 2 декабря 1999 года за один миллион долларов. Купил музей часов Patek Philippe. Их делали с 1928 по 1934 год. 24 функции, то есть почти все, что было сделано за время существования механических часов. Часы карманные, вес 535 граммов.

2 июня. Вчера брата посадили в карцер. Пока непонятно, за что и на сколько. Если на 15 суток, то 16 июня выйдет.

Колесо жизни скрипит и движется. Все время обозначаю какие-то сроки. Я живу, двигаясь к ним. Какой еще срок обозначить? День своего рождения – маловато, слабо верится, что что-то может решиться за два с половиной месяца. Стоит, наверное, выбрать 1 января. Итак, осталось семь месяцев.