Текст книги "Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи"

Глава 7

На Иртыше между берегом и льдом уже были широкие промоины. Шалая вода неслась по ним, весело звеня и закручиваясь у самого льда в воронки. Переправляться в такое время по реке – полное сумасшествие, но у Яковлева не было выбора. Еще с вечера он приказал перебросить с берега на лед бревна и настелить на них плахи. Затем провести туда и обратно груженую подводу. Переправа выдержала. Ее испытанием руководил Кобылинский.

Сейчас он стоял на берегу и с грустью смотрел, как через заберег на лед одна за другой перебираются повозки. Кобылинский чувствовал себя осиротевшим. Девять долгих месяцев он был рядом с Государем, каждый день встречаясь и разговаривая с ним и его детьми, а сегодня словно кто-то отщипнул кусочек его сердца. Он видел, как покачнулась повозка, как застучала подковами лошадь, ступив на настил переправы, а Государь поправил на голове фуражку. Кобылинский ждал, что Государь обернется и еще раз, хотя бы взглядом, попрощается с ним. Но Государь не оборачивался. Лошадь миновала настил, осторожно ступила на лед, вслед за ней на лед съехала повозка. Сейчас на настил въедет Гузаков со своими всадниками, и они окончательно закроют Государя. Но именно в это мгновение Николай II, придерживая рукой фуражку, обернулся, и Кобылинский увидел на его лице грустную улыбку, и это было окончательным расставанием. Кобылинский приложил руку к козырьку и продолжал стоять с поднятой рукой до тех пор, пока все повозки не оказались на другом берегу Иртыша.

С берега хорошо был виден силуэт Государя в шинели и солдатской фуражке. Казалось, он силился разглядеть среди тобольских строений губернаторский дом, в котором остались дети. Но дома не было видно. Государь опустился на сиденье, и кавалькада тронулась.

Яковлев старался не смотреть на царя, но мысли о нем и его семье не выходили из головы. Какую роль в судьбе Государя отвели ему, Яковлеву? Его цинично «подставили», сыграли на том, что он, бывший боевик, любит операции, от которых захватывает дух. Дух, действительно, захватывало, но быть пешкой в чужой игре он не привык.

Почему вдруг возникла такая возня вокруг доставки царя в Москву? Может быть, чекисты получили сведения о попытке захватить его по дороге? Но в этом случае было бы благоразумнее оставить семью Романовых в Тобольске. Для этого надо было просто усилить охрану города.

А может быть, царь стал предметом торга Ленина с немцами, и теперь, когда немецкая армия терпит поражение на Западном фронте, советское правительство решило не торговаться? Но тогда возникает другой вопрос: что делать в этом случае с семьей Романовых? По всей видимости, именно это и решают сейчас в Москве. Не зря Свердлов так настойчиво советовал ему по пути в Тобольск сделать остановку в Екатеринбурге. Он хотел, чтобы екатеринбургские чекисты познакомились с ним и его людьми и подготовились к встрече поезда с бывшим Императором. Яковлев вспомнил Голощекина и всех, кто был вместе с ним: ни один из них не вызывал у него доверия. Они явно что-то готовили, и не надо было ломать голову над тем, что им было нужно. Об этом совсем недавно с простодушным откровением сказал Семен Заславский.

– Вы до сих пор не знаете, почему меня увозят в Москву? – неожиданно спросил Государь, глядя на Яковлева. Оказывается, этот вопрос не давал покоя и ему.

Государь смотрел на комиссара своими удивительными синими глазами, в них светилось столько искренности, что Яковлеву вдруг захотелось рассказать обо всем без утайки. И о совещании у Троцкого, на котором Урицкий, Познер и остальные требовали расстрела Государя, и о распоряжении Свердлова доставить его в Москву живым и невредимым, и о своих подозрениях, возникших в Екатеринбурге и теперь подтверждавшихся. Но он понимал, что не может сделать этого.

– Откровенно говоря, – сказал Яковлев, стараясь выглядеть как можно более искренним, – я и сам не до конца знаю это. По всей видимости, все дело в том, что к вам и вашей семье в последнее время проявляют все больше внимания различные темные силы. Уже после моего приезда в Тобольск туда прибыл еще один отряд, требовавший передачи ему охраны над вами и вашей семьей. В Москве вы будете в большей безопасности.

– Вы сказали, еще один. Значит, другой отряд там уже был?

– Да, Ваше Величество, – Яковлев тяжело вздохнул, не сводя глаз с царя. – И тоже совершенно не заинтересованный в безопасности вашей семьи. Тех темных сил, о которых можете подумать вы, – тут Яковлев сделал большую паузу и после этого продолжил, словно выдохнул, – по нашим сведениям не существует.

Государь опустил глаза и отвернулся, глядя на дорогу. Очевидно, он хотел услышать другое. Он до конца верил в то, что в Тобольске были люди, хотевшие его спасти. Но, выходит, что его обманывали. Некоторое время ехали молча, потом Государь спросил, не скрывая тревоги:

– А что же будет с детьми? Ведь они остались в Тобольске. И потом, Алексей так болен.

– Я уверен, что им ничто не угрожает. В Тобольске остался Евгений Степанович Кобылинский, которому, надеюсь, вы верите. Он сумеет защитить княжон и Алексея. С ним находятся верные люди.

– Да, это так, – согласился Николай. – Но может ли это быть гарантией?

– Какие гарантии вы хотите? – спросил Яковлев. – Советского правительства? Оно может выдать охранную грамоту или мандат, как это сейчас называется. Но будет ли являться такая бумажка гарантией? Ведь и советская власть пока еще не имеет для себя в России никаких гарантий.

Яковлев сказал то, чего не должен был говорить хотя бы в эту минуту. Глаза Николая потухли, он опустил голову и весь ушел в себя. Яковлев слышал только стук колес да лошадиных копыт по мерзлой дороге. Молчание было долгим и неловким. Наконец Николай поднял голову, снова посмотрел в глаза Яковлеву и спросил:

– Кто такие большевики?

– Революционеры, поставившие своей целью построить в России общество социальной справедливости, – не задумываясь ответил Яковлев.

– Что значит справедливости? Что вы подразумеваете под этим словом? – спросил Николай.

– Главный лозунг большевиков – свобода, равенство и братство всех народов. А под справедливостью подразумевается принадлежность всех богатств государства тем, кто их создает. То есть трудовому народу. И разделение этих богатств между всеми, а не среди кучки приближенных.

Он хотел сказать это мягче, чтобы не обидеть царя, но подходящее слово не пришло сразу в голову. Яковлев сам задавал подобные вопросы и Ленину на Капри, и Троцкому в Болонье. И сейчас отвечал на них теми словами, которыми отвечали ему они. Но если бы его спросили, верит ли он тому, что говорит, Яковлев постарался бы уйти от прямого ответа. На Капри и в Болонье верил, а сейчас и в голове, и в душе появилась раздвоенность. Понятие справедливости, во имя которой делалась революция, уже на второй день заменила революционная необходимость. Но справедливость и необходимость вещи совершенно разные. Не поменялись ли цели революции после того, как власть в России перешла в руки большевиков? Но Яковлев тут же ответил сам себе – большевики не только Троцкий и Урицкий. Это и Ленин, и балтийский матрос Дыбенко, и бывший генерал царской армии Бонч-Бруевич, и многие другие. У каждого из них свои понятия о справедливости. И пока еще не ясно, кто возьмет верх.

Николай молчал, очевидно, обдумывая ответ Яковлева, потом спросил:

– А разве в России не было свободы, равенства и братства всех народов? Грузинский князь и в Петрограде считался князем, легально действовали все партии, в том числе и большевики, выходили оппозиционные газеты. Дума вообще действовала против правительства. Она вела агитацию даже во время войны. Какая свобода еще нужна?

Николай никак не мог понять, чего не хватило народу и кому в России потребовалась революция? Ведь, по его мнению, все шло так хорошо. Военные неудачи пятнадцатого года закончились, производство снарядов налажено в необходимом количестве. Весеннее наступление семнадцатого года, подготовка к которому практически была завершена, должно было привести к коренному перелому на Восточном фронте в пользу России. Германия, вне всякого сомнения, была бы разбита. А дальше началось бы могучее течение мирной жизни. Ведь до войны Россия развивалась самыми высокими темпами в Европе. Продолжилось бы это и после войны.

Но именно в тот момент, когда до решающей победы осталось сделать всего один шаг, все рухнуло. Какое затмение нашло на генералов, на Государственную думу, на всех тех, кто, имея в руках огромную власть, разрушил создавшуюся веками империю? Где сейчас эти люди? Где Родзянко, Гучков, генерал Алексеев, которому он доверял почти как самому себе?

Государь вдруг вспомнил пустынный ночной перрон Пскова, когда к нему явились из Петрограда посланцы думы Гучков и Шульгин. Это был самый горький день его царствования. Накануне пришли сведения о беспорядках в Петрограде. Министр внутренних дел Протопопов слал в Ставку одну паническую телеграмму за другой, из которых следовало, что столицу охватил хаос. Императрица Александра Федоровна сообщала о революционных митингах в Царском Селе. Государь решил выехать в столицу, чтобы навести порядок. Но на станции Малая Вишера ему сказали, что дальше ехать нельзя, железная дорога захвачена взбунтовавшимися рабочими и солдатами петроградского гарнизона. Он поехал в Псков, в штаб Северо-Западного фронта, где была связь и с Петроградом, и со Ставкой. Но главное, там была армия – солдаты, офицеры и генералы, присягавшие ему на верность. Он любил свою армию, заботился о ней и рассчитывал на ее поддержку.

Командующий Северо-Западным фронтом генерал от инфантерии Николай Владимирович Рузский был обязан ему всей своей карьерой. Худой, болезненный, старый, лишенный каких-либо способностей полководца, он уже давно должен был находиться на покое, однако Государь ценил его исполнительность и преданность и только поэтому держал в должности командующего фронтом. Но именно Рузский заявил ему, что единственным спасением России от всеобщего хаоса и поражения может быть отречение от престола.

Государь настолько растерялся, что в первое мгновение не знал, что ответить. Он не мог понять, как человек, которого он сделал генералом и командующим фронтом, мог предложить такое ему, Императору России. Тем более что на подавление беспорядков в столицу уже были посланы войска с фронта. Но, придя в себя, попросил соединить его с начальником штаба Верховного Главнокомандования Алексеевым. Тот ответил, что ситуация в Петрограде стала неуправляемой и «подавление беспощадной силой при нынешних условиях опасно и приведет Россию и армию к гибели. Необходимо поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия». И далее добавил уже в виде размышления слова о том, что спасти страну от всеобщего хаоса теперь, по всей вероятности, могут только кардинальные перемены. Николай почувствовал, что у него из-под ног уходит почва. В голове мелькнуло одно: кругом измена, трусость и обман.

Государственная дума, в которой уже давно верховодили антирусские силы, только и знает, что говорит об ответственном правительстве и его председателе, которому бы верила вся Россия. На должность председателя метит такое ничтожество, как Родзянко. Теперь об этом открыто заговорил начальник Генерального штаба. Значит, они уже давно заодно. Выходит, что и Алексеев изменник. «Куда же делись преданные люди? – думал Государь. – Или их не было вообще? Где генералы, присягавшие на верность царю и отечеству?»

– Я понял, что вы имеете в виду, – не выдавая охватившего волнения, продиктовал он Алексееву. – Запросите мнение командующих фронтов.

Государь был уверен, что командующие не могут разделять точку зрения Алексеева и Рузского. Кардинальные перемены в стране в то время, когда до победы уже можно дотянуться рукой, могут обернуться катастрофой. В минуты напряжения государству как никогда нужны спокойствие и стабильность. Командующие фронтами не могут не понимать этого.

Через два часа в вагон Государя вошел Рузский, держа в руках длинный моток телеграфной ленты. Николай взял ленту и, чуть прищурившись, начал читать. Алексеев телеграфировал:

«Ежеминутная растущая опасность распространения анархии по всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможности продолжения войны при создавшейся обстановке настоятельно требуют издания Высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем признания ответственного правительства и поручение составления его председателю Государственной думы».

Государь не понимал самого сочетания слов «ответственное правительство». Разве имеет право правительство быть безответственным? Что это за правительство, которое не отвечает ни за что? И разве те правительства, которые назначал он, были безответственными? Но он понимал, что его умышленно поставили в безвыходное положение, сделав заложником хорошо подготовленной ситуации. Нужны были немедленные меры, способные успокоить столицу. Времени на их поиск не было, и Государь согласился с требованием Алексеева. Ему нужно было спасать Россию. Он подписал манифест, которым поручил Родзянке составить список нового правительства. Однако было уже поздно.

Вскоре Рузский принес ему новый ворох телеграмм. На этот раз они пришли не только от Алексеева, но и командующих фронтов. Первой он взял телеграмму дяди, великого князя Николая Николаевича, командовавшего Кавказским фронтом. Уже после первых строк у него все поплыло перед глазами. Николай Николаевич телеграфировал:

«Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России, и спасение Династии, вызывает принятие сверхмеры.

Я как верноподданный считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего Наследника, зная чувство любви Вашей к России и к нему.

Осенив себя крестным знамением, передайте Ему – Ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячей молитвою молю Бога подкрепить и направить Вас. Генерал-адъютант Николай».

Государь прочитал эту телеграмму до конца и положил на стол рядом с остальными, еще не читанными. За годы царствования он выработал умение в любых обстоятельствах скрывать от кого бы то ни было свои чувства. Но сердце пронзила такая острая боль, что он побледнел и, боясь потерять равновесие, оперся рукой о стол. Сидевший рядом Рузский уставился в лицо Государя. Он знал содержание телеграмм и был уверен, что именно они вызвали у Николая такие чувства. Но Государь был потрясен не текстом, а тем, с какой легкостью его предавали самые близкие ему люди. Подняв глаза на Рузского, в которых тот вместо ожидаемой ненависти увидел бесконечно горькую печаль, Государь спросил:

– А вы что думаете, Николай Владимирович?

Он даже в это невыносимо тяжкое мгновение обратился к нему со своей необычно мягкой вежливостью.

Рузский опустил глаза и глухо произнес:

– Я не вижу для вас, Ваше Величество, возможности принять какое-либо иное решение, кроме того, которое подсказывается советами запрошенных лиц.

Теперь уже не вызывало сомнений, что это был хорошо организованный заговор. Государь встал, посмотрел в плотно завешенное окно вагона, повернулся к Рузскому и сказал, отчеканивая каждое слово:

– Благодарю вас за доблестную и верную службу.

Рузский вздрогнул, а Государь повернулся и вышел в соседний вагон, служивший ему жилым помещением. Сидевший у стены и не проронивший за все время разговора ни одного слова министр императорского двора граф Фредерикс опустил голову. Это был старый, совершенно высохший седой человек с густыми белыми бакенбардами. Рузский увидел, что по его морщинистым щекам текут слезы. И генерал понял, что в императорском поезде остался всего один, все еще считающий себя обязанным служить короне подданный. Но он уже не мог спасти ее.

А поздно вечером в Псков явились депутаты Государственной думы Гучков и Шульгин. Государь хорошо знал обоих. С Шульгиным он познакомился еще в 1907 году, когда принимал депутатов Второй Государственной думы, требовавших у него ее роспуска. Большинство в ней заняли люди, называвшие себя представителями «народного гнева». Шульгин был депутатом от Волыни. Волынский архиепископ Антоний вручил во время этой встречи Николаю миллион подписей в поддержку государственного курса Российской империи. Волынцы просили считать их не украинцами, а русскими. И Государю тогда казалось, что чувства здорового национализма, поднявшиеся на западе, перекинутся и на Центральную часть России. Но этого не случилось. Россию уже начал разъедать рак революции.

Гучков с самого начала войны участвовал в антигосударственном заговоре. Об этом Государю неоднократно доносил министр внутренних дел Протопопов, предлагавший немедленно арестовать Гучкова. Но он посчитал, что арест может дать оппозиции повод для открытого выступления, что неминуемо спровоцирует население на беспорядки. Оппозиция, действовавшая по принципу «чем хуже, тем лучше», всеми силами добивалась именно этого. Узнав, что вместе с Шульгиным в Псков приезжает и Гучков, Государь пожалел о том, что в свое время не послушался совета министра.

Он принял депутатов думы в салон-вагоне своего литерного поезда. Салон был обит зеленым шелком, и днем, когда светило солнце, обивка создавала праздничное настроение. Сейчас вагон освещался только тусклым светом электрических лампочек, и все в нем казалось угрюмым. А граф Фредерикс, больше походивший на мебель, чем на министра императорского двора, казался высеченной из белого мрамора древней статуей. Он не шевелясь сидел в углу у маленького столика. Государь пригласил Гучкова и Шульгина сесть за квадратный стол, стоявший у зеленого дивана.

Они сели, и Государь заметил, что у Гучкова трясутся руки. Главный заговорщик империи и в эту минуту боялся того, кого он намеревался свергать. Государь знал, зачем приехали депутаты, и думал о том, перестанут ли дрожать руки у Гучкова, когда он объявит им о своем решении.

Гучков начал говорить первым. Он говорил о том, что беспорядки в Петрограде приобрели характер народной революции. Правительства нет, министры покинули свои кабинеты и попрятались. Радикальные революционеры создали Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, который вчера издал приказ № 1. Этим приказом вся власть в армии передается солдатским комитетам, которые будут назначать командиров. Столичный гарнизон полностью перешел на сторону Совета. В городе идет охота на офицеров. Гучков сделал паузу, потрогал ладонью лоб и нервно глотнул воздух.

В это время в вагон вошел генерал Рузский. Задержавшись на мгновение у порога и поклонившись Государю, он шагнул к столу и сел рядом с Шульгиным.

Шульгин, блестя бритой, похожей на страусиное яйцо головой, повернул лицо к Рузскому и сказал:

– Вчера утром на улице застрелили князя Вяземского только потому, что он был в офицерской форме.

Генерал испуганно отшатнулся, потом перевел взгляд на Гучкова. Тот достал носовой платок и промокнул им неожиданно вспотевшее лицо. Государь молча наблюдал эту сцену. В вагоне возникла такая напряженная пауза, что все услышали, как в своем углу вздохнул похожий на статую Фредерикс. Рузский, давно забывший о его существовании, резко повернулся, перевел дыхание и молча посмотрел на Государя.

– А что происходит в России? – спросил Государь, глядя на Гучкова. – Ни Николай Владимирович, – он кивнул в сторону Рузского, – ни Алексеев в Ставке ничего не знают об этом.

Гучков снова вытер лицо, положил платок в карман и, опустив голову, несколько мгновений молчал. Затем поднял глаза на Государя и сказал с такой искренностью, которой в эту минуту никто от него не ожидал:

– У Государственной думы об этом нет никаких сведений, Ваше Величество.

– Значит ли это, что революцией охвачен только Петроград? – спросил Государь, теперь уже глядя на Рузского.

– По шоссе из Петрограда на Псков движутся вооруженные грузовики, – сказал Рузский и, повернувшись к Шульгину, спросил: – Это ваши, из Государственной думы?

– Как это могло вам прийти в голову? – возмутился Шульгин.

– Ну, слава богу, – с облегчением вздохнул Рузский. – Я приказал их задержать.

Государь понимал, что в литерном поезде на перроне Псковского вокзала он уже давно находится на положении пленника. Его не выпустят отсюда до тех пор, пока он не подпишет отречения. И чем дольше он будет сопротивляться, тем больший хаос охватит страну. Из столицы он перекинется в Москву, затем на Волгу – в Нижний Новгород, Самару, Царицын. Потом придет очередь солдат, сидящих в окопах. «Может быть, действительно, отдать власть тем, кто так жаждет ее?» – подумал Николай. Он сам уже давно устал от власти. За годы царствования он видел столько подлости и интриг, столько предательства и низости, даже среди ближайшего окружения, что на некоторых вельмож уже не мог смотреть без омерзения. Если уж член царской семьи великий князь Николай Николаевич требует отречения от престола, значит, в головах людей наступило полное помутнение. Неужели Николай Николаевич не понимает, что как только в России не станет монархии, не станет и его?

А Гучков в это время все говорил и говорил об охвативших Петроград беспорядках. О том, что если их не остановить, ничто не сможет спасти империю. Николай не вникал в смысл его слов, который и без того был ясен, но от звука неприятного монотонного голоса у него возникло чувство, что ему в голову вбивают раскаленные гвозди. Еще мгновение – и голова расколется. И когда Гучков сказал, что единственным выходом из положения является отречение от престола и передача власти в руки Наследника, Государь поднялся и произнес:

– Я уже принял решение отречься от престола. Еще сегодня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея. Но я переменил решение в пользу брата Михаила.

Гучков побледнел от неожиданности, но тут же взял себя в руки. Шелестя бумагами, достал лист с текстом отречения, составленный в Государственной думе, и протянул Николаю. Тот не глядя взял его, отметив про себя, что руки у Гучкова до сих пор не перестали трястись, и вышел в соседний вагон. Там Государь бегло прочитал предложенный ему текст. С первых слов чувствовалось, что его писал не русский царь, а другие люди. Кроме того, речь в нем шла об отречении в пользу сына.

Николай прекрасно понимал, что согласно закону о престолонаследии он не имеет права передавать власть брату. Но передать престол сыну он не мог ни при каких обстоятельствах. Во-первых, потому, что согласно закону о престолонаследии будет вынужден тут же разлучиться с ним и покинуть страну. Если бы сын был здоров, он мог бы пойти на это, сделав регентом брата Михаила. Но Алексей болел, и оставить его одного он не имел права. Да и завещание в пользу сына могло быть написано лишь в том случае, если бы этого хотел сам царь. Сейчас его принуждали к этому заговорщики. Нельзя было исключить того, что, расправившись с царем, они затем расправятся и с сыном.

Государь бросил взгляд на стол, где стояла пишущая машинка. На нем лежали только телеграфные бланки. Несколько мгновений он молча смотрел на них, потом взял один бланк, вставил его в машинку и неторопливо, с большими остановками, начал печатать двумя пальцами:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага.

В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше нашему брату Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены.

Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний, помочь ему, вместе с представителями народа, вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России. Николай».

Государь сложил на столе один к одному все три бланка, на которых был отпечатан текст отречения, внимательно перечитал его, взял ручку и поставил свою подпись под словом «Николай». И сразу ощутил, как опустела душа.

Два чувства одновременно овладели им. Первое было – облегчение. С его плеч словно сняли огромную каменную гору, которая каждый день придавливала к земле. Особенно трудно было в последнее время, когда в думе началась открытая клевета на Императрицу, а подлая кучка негодяев, в которую был вовлечен князь Феликс Юсупов, убила Григория Распутина. Это была месть черни, когда, стремясь отомстить хозяину, убивают его верного пса. Как тонко все было рассчитано, как хорошо была организована кампания клеветы. Она целила в самое сердце, пытаясь пронзить его насквозь. Глядя на Родзянку, Милюкова, Гучкова и многих других, Государь часто задавал себе вопрос: кем я повелеваю? Разве это счастье – иметь власть над такими людьми? И вот теперь, когда он передавал эту власть другим, он чувствовал облегчение.

Но было и другое, горькое, чувство. Что станет теперь с Россией? Брат Михаил не готов к управлению государством, власть никогда не интересовала его. Неужели на трон метит дядя Николай Николаевич? Но это так низко… Впрочем, он уже доказал свою низость, первым потребовав отречения.

Государь вышел в салон-вагон, где его нетерпеливо ожидали Гучков и Шульгин, положил телеграфные бланки с отречением на стол. Гучков протянул к ним руки, они дрожали еще сильнее, чем раньше, и торопливо начал читать, передавая прочитанный бланк Шульгину. И когда он закончил, Государь увидел на его лице умиротворение человека, получившего все, о чем мечтал целую жизнь. Гучков сиял. А по лицу Шульгина, который тоже выглядел довольным, пробежала легкая тень. Он поднял глаза на Государя, и тот увидел в его взгляде мучительный вопрос.

– Что-то еще? – спросил Государь.

– Да, Ваше Величество, – глотнув воздух, сказал Шульгин. – Не могли бы вы подписать распоряжение о председателе правительства. А то там, знаете… – Шульгин многозначительно поднял глаза к потолку.

Государь понял. Шульгин боится, что в Петрограде могут назначить председателем правительства не того, кого определила дума. Николаю было все равно. Он был абсолютно уверен в том, что ни председатель думы Родзянко, ни Гучков не сумеют распорядиться столь вожделенной властью во благо народа. Она раздавит их своей тяжестью. Но он не будет злорадствовать над этим. Впрочем, и сочувствовать тоже.

– Кого бы вы хотели? – спросил Государь, повернувшись к Шульгину и выражая на лице полное безразличие.

– Князя Львова, – торопливо произнес Шульгин.

– Львов так Львов, – пожал плечами Государь и, сев за стол, написал распоряжение о назначении князя Львова председателем правительства.

Львов тоже участвовал в заговоре против монархии, и Государь хорошо знал это. Теперь он понял, что заговор проник во все слои общества. Гнездом революционной заразы была не только дума, но и Генеральный штаб во главе с его начальником Алексеевым, и Всероссийский земский собор, которым руководил князь Львов, и даже некоторые члены императорской семьи. Тот же великий князь Николай Николаевич… Гос-поди, что же произошло с Россией?

Отдав бумагу Шульгину, Государь прошел в спальный вагон. В узкий просвет завешенного шторами окна виднелся хорошо освещенный перрон, на котором собралась большая толпа людей. По всей вероятности, они уже знали о том, что происходит в поезде, и ждали известий. Государь увидел, как на перроне появились сначала сутулый и как бы прижимающийся к земле Гучков, а затем худой, высокий, словно пожарная каланча, Шульгин. Толпа загудела и двинулась к ним. Они остановили ее и начали говорить. «Объявляют о том, что я отрекся», – подумал Государь и замер в напряженном ожидании. Ему казалось, что толпа, обрадовавшись, закричит: «Ура!» Ведь еще днем Фредерикс говорил ему, что с депутатами думы из Петрограда едет большая группа агитаторов. Но вместо радостных криков люди на перроне стали молча снимать шапки и креститься, глядя на императорский поезд. Государь смотрел на этих молчаливых людей с поникшими головами и чувствовал, как спазмы начинают душить горло. Он расстегнул ставший тесным ворот кителя, отвернулся от окна и сел на диван. И впервые подумал: не лучше ли было вместо отречения пойти на плаху?..

После отречения мысль о плахе не раз приходила ему в голову. Плаху он представлял не в виде костра или лобного места, на которое предстояло взойти, чтобы спасти Россию. Плахой было решение любой ценой подавить вспыхнувшие в Петрограде беспорядки. Один генерал горячо говорил ему:

– Отдайте немедленный приказ, Ваше Величество. Пусть погибнут пятьдесят тысяч бунтовщиков, зато будет спасена Россия.

Но какой царь решится отдать приказ о расстреле пятидесяти тысяч своих подданных? С каким чувством он будет жить после этого? Не бунт погубил власть, а погрязшая в интригах верхушка. Расколовшись на группы, она начала раскалывать на такие же группы и народ. И это в минуту, когда государству как никогда необходимо было единение народа и власти.

– Скажите, Василий Васильевич, – оторвавшись от тяжких дум и повернувшись к Яковлеву, спросил Государь, – где сейчас генерал Алексеев?

– Говорят, скрывается где-то на юге России, – задумчиво помолчав, ответил Яковлев.

– А почему он должен скрываться? – искренне удивился Николай. Он действительно не понимал, зачем скрываться человеку, сыгравшему главную роль в свержении монархии.

– Вы разве не знаете, как кончил его наследник генерал Духонин? – спросил Яковлев.

– Мне никто не рассказывал о его кончине. – Государь с тревогой посмотрел на Яковлева.