Текст книги "Невидимки"

16

Джей-Джей

Чем плоха жизнь в трейлере, так это тем, что никого к себе не пригласишь. Я не раз замечал, как это делают мои одноклассники, особенно девчонки: болтают о чем-нибудь после уроков или идут на автобусную остановку, и одна говорит другой – а пойдем ко мне? Сделаем вместе уроки, или чайку попьем, или «Пет шоп бойз» послушаем. Запросто. Без проблем. И они садятся в автобус и отправляются развлекаться.

Я никогда не хожу на автобусную остановку, потому что рядом с нашей стоянкой никакие автобусы не останавливаются. Обычно за мной заезжает мама, нередко на том самом фургоне, на котором занимается развозкой, – это может быть фургон цветочника или хлебовозка. Однажды, к моему стыду, она приехала за мной на рефрижераторе с гигантской надписью «Лучшие колбасы» на боку. Дэнни Синклер и Бен Гольдман – ну кто ж еще? – это видели, и ко мне почти на целый год приклеилось прозвище Колбаса. Иногда мама приезжает на дедовой машине, и это круто, потому что у деда «БМВ». Время от времени меня подбирают ба или дед, причем делают они это исключительно, когда им удобно, поэтому мне не раз приходилось топтаться на углу, вероятно вызывая у людей подозрения. В таких случаях мама потом кричит на своих родителей, но скорости им это не прибавляет. Когда она выражает им свое недовольство по какому угодно поводу, они каждый раз отвечают, что она должна сказать им спасибо за то, что они вообще приняли ее – со мной вместе – обратно. И я привык ждать.

Лишь однажды я сделал попытку пригласить кого-то к нам. Это была Стелла Барклай. Я тогда только начал ходить в эту школу и думал, что Стелла мой друг. Не знаю, друзья мы теперь или нет. Она одна из самых приятных девчонок в нашей школе, и мы несколько раз очень хорошо поболтали. Ей нравится та же музыка, что и мне, – это она навела меня на «Смитов», которых я теперь слушаю, и не только потому, что моя фами лия тоже Смит. Но недавно Стелла сошлась с Кэти Уильямс, и когда они вместе, она со мной почти не разговаривает. Такое впечатление, что она даже перестала меня замечать. А я ей не навязываюсь.

В общем, это было в прошлом году. Я сказал ей, что живу в трейлере, – мы тогда как раз стояли в муниципальном лагере, – и ее это, похоже, заинтересовало. Ну, я и спросил у мамы, можно ли мне пригласить друга на чай. Она насторожилась, но сказала – да, конечно, только надо предупредить ее заранее, чтобы она прибралась и приготовила что-нибудь вкусненькое. Тогда я спросил Стеллу, не хочет ли она прийти ко мне в гости, и она ответила – да. Я снова спросил маму, и она сказала – хорошо, можно даже завтра. Но в тот день у Стеллы была тренировка по дзюдо, так что я ходил от нее к маме, пока мы не назначили день, – это оказалось довольно-таки сложно, главным образом из-за Стеллиных занятий дзюдо, кларнетом и танцами. Я-то ни на какие дополнительные кружки не хожу. Когда назначенный день настал, мама приехала за нами – точно вовремя, после того как я двадцать пять раз напомнил ей о том, как это важно. На самом деле она приехала даже раньше. Она была очень мила и дружелюбна со Стеллой. Более того, она сделала над собой усилие и надела платье – серо-голубое, очень красивое. Похоже, она догадалась, что мне нужно, чтобы она выглядела как хорошая мама, и я был очень рад, что она так выглядела. Казалось, Стелла с мамой легко нашли общий язык, но когда мы приехали на стоянку, до меня дошло, что это была огромная ошибка и мне никогда в жизни не следовало никого приглашать.

Стелла принялась разглядывать остальные трейлеры со смесью страха и интереса. Я знаю, она никогда прежде не видела своими глазами цыганского табора, но, возможно, слышала россказни о том, какие все цыгане грязные и ужасные или что-нибудь в этом духе. Наверное, это было довольно странное зрелище, все эти трейлеры на заасфальтированных площадках, машины, горы мусорных пакетов, сваленных в одну большую кучу вместо контейнера. Повсюду бегали своры собак. Но никакой грязи там не было. Дед вышел из своего трейлера и уставился на Стеллу довольно неприветливо, и даже после того, как я их познакомил и он сказал «очень приятно», вид у нее все равно остался такой, как будто она его боится.

Мы пошли в наш трейлер, в котором мама навела красоту. Все, как обычно, блестело чистотой, мама приготовила чай и бутерброды с сыром. Она даже купила пирожных.

Трейлер вызвал у Стеллы искренний интерес. Она заглянула в кухонный отсек и удивилась тому, что там нет раковины, и мама объяснила ей, что мы моем все в разных тазах, а грязную воду выливаем. Использованная вода – это мокади, грязнее грязного. Ну, не будете же вы стирать одежду и мыть то, что потом потянете в рот, – например, вилки – в одном и том же тазу. Это же от вратительно. Стелла кивнула и сказала, что понимает.

В мою комнату мы, конечно, уйти не могли, потому что у меня ее нет. Мы уселись на диван, и мама принялась задавать скучные взрослые вопросы вроде того, какой у Стеллы в школе любимый предмет и давно ли ее семья живет в этих краях. И впервые в жизни мне стало в нашем трейлере не по себе, одолел какой-то зуд, будто по мне ползали мерзкие жучки, и я ничего не мог с этим поделать. Вдруг стало трудно дышать, появилось такое чувство, что я вот-вот взорвусь. Когда мама сказала, что оставит нас ненадолго и сходит к бабушке, я подумал, что умру, хотя в глубине души мне страстно хотелось, чтобы она замолчала и куда-нибудь свалила. Когда она вышла, повисло молчание.

Стелла поскребла каблуками и спросила:

– Неужели вы действительно тут живете? Вдвоем с мамой?

Голос у нее был недоверчивый. Не издевательский, нет, просто она, похоже, на самом деле не могла понять, как мы ухитряемся тут помещаться.

– Ну да.

– А где твоя кровать?

– Так вот же.

Я похлопал ладонью по топчану, на котором мы сидели.

– Но неужели у тебя нет вообще никакой возможности уединиться?

Подумав, я сказал:

– Ну, практически нет. Разве что задернуть вот эту занавеску.

Я показал, как это делается, но при этом мы оказались в таком тесном и душном закутке, что я запаниковал и поспешно отдернул занавеску обратно.

– Ой, я бы, наверное, так не смогла. Не иметь возможности уйти в свою комнату и закрыть дверь. Ну, то есть у тебя очень милая мама, но иногда же хочется музыку в одиночестве послушать и вообще… А что ты делаешь, когда у тебя плохое настроение?

– Ну, это не так уж и страшно. Я об этом не думаю.

– А-а, – улыбнулась она.

Но я уже знал, что теперь буду об этом думать. Не смогу не думать.

Мы выпили еще чаю с печеньем и поговорили о «Смитах» – группе, которая нравилась нам обоим. Частенько мы болтали так и в школе, но тогда в нашем разговоре появилось нечто, чего прежде не было, что-то горячее и кислое. У меня возникло такое чувство, словно мои ладони внезапно в два раза увеличились в размерах. Как будто я был каким-то уродцем.

А потом случилось кое-что по-настоящему ужасное.

Стелла спросила:

– Мм… а где у вас тут уборная?

– Мм… на улице.

– На улице?!

На ее лице отразился ужас. Как будто я сказал, что уборная у нас на Марсе. Или что у нас ее нет. По правде говоря, до этого мне и в голову никогда не приходило, что уборная на улице – это плохо. Ну, кому это надо, чтобы туалет был под носом? Лучше, чтобы он был как можно дальше. Фу, гадость какая!

– Да, просто… у нас есть ключ. Это наше личное место.

Мы вышли на улицу, и я отвел Стеллу в уборную. Она представляла собой кабинку в туалетном блоке. Лучше, конечно, было бы, если бы она была целиком нашей, но, поскольку нас просто пустили пожить, ничего сделать было нельзя. К сожалению, когда мы подошли к кабинке, ее уже занял дед Тене. Нам пришлось ждать, пока он не выехал оттуда на своей инвалидной коляске. Было заметно, что он недоволен тем, что мы стояли под дверью и что какая-то незнакомая девчонка-горджио видела, как он выходит из туалета. Когда я знакомил их, Стелла выглядела испуганной, но все же она сказала «очень приятно». Все это было ужасно.

Из кабинки она вышла какая-то притихшая. Мы вернулись в трейлер и еще немного поболтали, но я готов был сквозь землю провалиться. И дело было не в Стелле. Она ничем не дала понять, что наш старенький «Люндейл» недостаточно хорош для нее, нет, ничего такого. Но я помню свою мысль: больше никогда в жизни. Никто больше не должен видеть, где я живу.

К тому же она мне нравилась. Очень нравилась. Стелла была моим самым лучшим другом – за все время учебы в школе и вообще.

Прошло, по моим ощущениям, не меньше года, прежде чем мама повезла ее обратно. Мы высадили ее перед домом. Это был жилой район к северу от городского центра, застроенный отдельными домами, к каждому из которых примыкали садики и площадки для гаражей, велосипедов и прочего добра.

Я никогда раньше не видел ее дома и только сейчас понял, каким потрясением должен был стать для нее наш трейлер. Она привыкла к жизни, в которой была отдельная комната, обставленная со вкусом подобранной мебелью, младшая сестренка, собака и черепаха, отец, преподававший где-то физику, и мать, подрабатывавшая в магазине одежды. Вся эта жизнь была такая по-горджиевски чужая и красивая, так не похожая на жизнь Янко с их мертвыми мальчиками, арендованным туалетом, инвалидными колясками и злосчастной судьбой.

Пока мама разворачивала машину, я помахал Стелле, и она помахала мне в ответ с крыльца. У меня было такое чувство, как будто она уезжает в другую страну и я никогда больше ее не увижу – прежними глазами.

«Приятная девочка», – сказала мама, и я кивнул – угу.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Однажды я взял в библиотеке книгу, которая называлась «Дорогой дальнею: исчезающая традиция». Мне было интересно, что думают о нас обычные люди. Эту книгу написал горджио для других горджио, и хотя она была рассчитана на школьников, мне она показалась глупой и упрощенной. В ней говорилось о шатрах и кибитках, о деревянных цветах, лошадках и о заточке ножей. Там было написано, что у цыган темная кожа и черные волосы, а также «особенно блестящие глаза». Ну и что это значит? Как глаза у одних людей могут быть более блестящими, чем у других? Более влажные, что ли?

Пожалуй, кое-что из написанного там все-таки было правдой. Некоторые цыгане действительно вырезали из дерева цветы, но это было давным-давно и не имеет отношения ни к моей семье, ни к кому-либо из тех, кого я знаю. В книге говорилось, что мы сохранили близость к природе и знаем секреты изготовления древних целебных снадобий из трав. Ну, как сказать. Жена деда Тене знала о травах и растениях все и даже больше и все равно умерла. Из этой книжки создается впечатление, что цыгане – народ дикий и независимый. Однако никаких упоминаний об экзамене на аттестат зрелости, к примеру, я там не нашел. По всей видимости, цыгане не сдают экзаменов. И докторов из них не получается.

Когда я снова увидел Стеллу в школе, все изменилось. Поначалу это было едва заметно: мы по-прежнему болтали на переменах и сидели рядом на некоторых уроках, но что-то ушло из наших отношений, что-то необъяснимое, что роднило нас, несмотря на все внешние различия между нами. Постепенно разговаривать мы стали все меньше и меньше, а потом Стелла заделалась закадычной подружкой задаваки Кэти Уильямс, у которой отец в муниципальном совете. Они стали сидеть вместе на уроках, и теперь мы почти не разговариваем, разве что здороваемся иногда.

Горджио. Теперь я куда больше понимаю, что имеет в виду дед Тене, когда говорит, что мы разные. Не лучше и не хуже, просто разные. Как мы со Стеллой – хотя мы оба темноволосые и говорим по-английски, оба любим «Смитов» и терпеть не можем географию. Однако же мы как поезда, которые едут по параллельным путям и никогда не встретятся. Я не могу двигаться по ее путям, а она – по моим.

17

Рэй

На следующий день разверзаются хляби небесные. Сточные канавы переполняются. Почва, раскисшая еще с весны, не в силах впитать всю эту влагу. Ей некуда деваться. Заголовки газет пестрят сообщениями о погоде. Она на устах у всех. А вдруг это радиоактивный дождь? А вдруг он убьет нас?

Я отыскиваю Севитон. Это небольшая деревушка в Сассексе, в Даунсе, совершенно ничем не примечательная, слишком далеко расположенная от железнодорожной станции, чтобы привлекать в качестве места жительства тех, кто ездит на работу в Лондон, и слишком невыразительная, чтобы представлять интерес для отдыхающих. Зато в ней есть паб с громким названием «Белый олень»[21]21
  Изображение белого оленя служило эмблемой короля Ричарда II Плантагенета. Когда король распорядился, чтобы у каждого постоялого двора был свой отличительный знак, многие выбрали в качестве такового белого оленя. До сих пор этот символ часто встречается на вывесках английских пабов.


[Закрыть]; современная вывеска с белым оленем украшает стилизованное под тюдоровскую эпоху здание. Внутри ожидаемо грохочут игровые автоматы и стоит застарелый запах бычков. У барной стойки торчит пара местных жителей, хотя до пенсионного возраста им еще далеко, а на часах нет и половины двенадцатого. Я заказываю тоник и навожу справки, как добраться до Черной пустоши. О ней, похоже, никто не слышал. Я упоминаю, что там когда-то могли останавливаться цыгане, и парень, пьющий в одиночку, морщит лоб.

– Было тут одно место, неподалеку от Египетской дороги. Это заброшенный меловой карьер, раньше там останавливались цыгане, но пару лет назад эту лавочку прикрыли. Там вечно была помойка, повсюду мусор…

Он объясняет мне, как проехать. Название говорит само за себя. На карте Южной Англии подобные названия не редкость: Египетский лес, Египетский луг, – и свидетельствуют они о том, что эти места когда-то служили стоянкой народу Малого Египта. Когда пять столетий назад на английскую землю прибыла первая группа экзотических смуглокожих кочевников, их предводитель объявил себя королем Малого Египта. На самом деле их родиной был вовсе не Египет, но этого никто не знал, поэтому имя прижилось. Не только в английском, но и во многих европейских языках название «цыгане» созвучно «египтянам». Они утверждали, что на них наложено особое наказание: семь лет скитаний, и за это им дозволено просить милостыню. В доказательство они демонстрировали папскую грамоту. Или, может, это была грамота императора Священной Римской империи. В общем, как бы то ни было, когда назначенные семь лет скитаний истекли, обратно на родину пришельцы не вернулись. Собственно, мы до сих пор здесь.

Египетская дорога – узкая улица, ведущая за пределы деревни. По обеим ее сторонам тянутся заболоченные поля, но ничего похожего на место, пригодное для стоянки, я не вижу. Я углубляюсь во влажный лес, через несколько минут обнаруживаю поворот, идущий в гору, и вскоре упираюсь в относительно новую изгородь из колючей проволоки и знак, который гласит: «Проезда нет. Стоянка запрещена. Костры не разводить». «Цыганам вход воспрещен», если переводить на обычный язык.

Я достаю из багажника резиновые сапоги, перелезаю через изгородь и начинаю продираться сквозь густые заросли ежевики. В тени раскидистых деревьев темно, но я различаю впереди заброшенный меловой карьер – зияющий провал на склоне холма, открывающий взгляду белесый утес в каких-то зеленых разводах. Место кажется вполне подходящим, но окончательно я убеждаюсь в том, что это оно, когда натыкаюсь на раскуроченный ржавый пикап, вокруг которого буйно разрослись крапива и лабазник.

Ума не приложу, подо что, по мнению хозяина, можно приспособить эту землю. С другой стороны, скорее всего, цель заключалась не в этом. Цель заключалась в том, чтобы заставить кочевников перебраться куда-нибудь – куда угодно, пусть даже всего лишь в другой округ. Нередко землям, всегда считавшимся общественными, которыми цыгане могли пользоваться наравне со всеми остальными, присваивался статус парка или жилой зоны специально для того, чтобы лишить цыган возможности становиться там табором. Поля перепахивались, чтобы по ним нельзя было проехать на машине. Возводились высоченные заборы. Там, где живет Кицци Уилсон, вся территория лагеря обнесена глухой бетонной стеной, чтобы снаружи не было видно того, что творится внутри, а изнутри – того, что делается снаружи. Хотя вход на территорию свободный, это придает табору атмосферу тюрьмы.

Отец рассказывал нам о том, как полицейские – гавверы – приезжали с тракторами и принудительно отбуксировывали трейлеры. Порой людям даже не давали возможности упаковать вещи, так что весь фарфор и стеклянные изделия оказывались разбитыми. Жалуйся не жалуйся, все без толку. Цыганам компенсаций не положено. И прежде чем вы зададите вопрос: да, такое происходит до сих пор.

Я пытаюсь представить, что это было за место – небольшое, уединенное, вполне во вкусе Янко. Рисую в своем воображении «Вестморланд стар», трейлер Тене, – и другой трейлер, с неуловимым Иво и еще более неуловимой Розой. Где она могла повстречать своего дружка-горджио? В Севитоне? В «Белом олене»? В мою картину мира не вписывается робкая цыганская девушка, в одиночку входящая в паб. А может, ничего этого и не было? Может, что-то случилось с ней здесь, под этими безмолвными деревьями? Рядом с этим молчаливым утесом?

Вернувшись в «Белый олень», я устраиваюсь со стаканом виски перед электрокамином, чтобы обсушиться и немного согреться, и завожу разговор с самым пожилым из всех посетителей, какого только смог высмотреть. Он с некоторой ностальгией рассказывает, что на Египетской дороге действительно когда-то стояли табором цыгане, но, что бы это место называли Черной пустошью, не припоминает. Я спрашиваю, не организовали ли поблизости муниципальный табор на замену, и он смеется, а потом в упор смотрит на меня.

– С чего вы вдруг так интересуетесь цыганами?

– Ищу одну девушку, которая пропала неподалеку отсюда. Цыганку.

Я показываю завсегдатаям паба фотографию Розы на скачках. Они только головами качают. Мой визави не слишком заинтересован.

– Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь в деревне обращал внимание на цыган, которые там останавливались. Они все время то приезжали, то уезжали. Как тут заметить, что одна пропала? Чтобы тебя хватились, для начала нужно, чтобы о твоем существовании знали. А иначе кто ж тебя хватится?

Он заливается квохчущим смехом, чрезвычайно довольный собственным остроумием.

– У нее были родные, – отвечаю я. – Они это заметили.

Леон был прав: цыгане и горджио – это два разных мира, существующие рядом, но отдельно друг от друга. Многие люди даже не осознают, что в нашей стране до сих пор есть цыгане-кочевники, пока в какой-нибудь бульварной газетенке не тиснут очередную статейку про антисанитарию в таборах или аферу с асфальтом. Им удобнее считать, что цыгане – это нечто из прошлого, вроде бочонков с хмельным медом или дилижансов. Нечто живописное, но практически исчезнувшее.

– Все равно настоящих цыган там не было, – утверждает мой собеседник. – Так, одни лайдаки, ну, проходимцы.

– Настоящие цыгане? – переспрашиваю я. – Не уверен, что знаю, в чем разница.

– На моей памяти настоящих цыган тут не бывало. Настоящих романи, я имею в виду. А я всю жизнь здесь прожил. Не осталось их больше.

Я уже сбился со счета, в который раз слышу эту чушь про настоящих цыган. Все любят настоящих цыган. Никто толком не знает, как они выглядят, но все точно уверены, что их больше не осталось. А люди, которых они пытаются выжить со своих общественных земель, это… кто-то другой. Я стараюсь держаться нейтрально: в конце концов, я на работе. Впрочем, не думаю, что мне сегодня удастся выяснить что-то еще.

– Мой отец был цыганом, – заявляю я. – Самым что ни на есть настоящим. И он всю свою жизнь работал.

Я с улыбкой встаю и ставлю свой стакан на стойку. По пути к двери я слышу, как мужчина вполголоса цедит мне в спину: «Сучонок цыганский». Впрочем, ручаться за это в суде я бы не стал.

По дороге в Севитон мне приходит в голову, что я сглупил. Никто не слышал про Черную пустошь, потому что Египетская дорога не называется Черной пустошью и никогда не называлась. Названия остаются жить, даже когда места, их когда-то носившие, давным-давно изменились до неузнаваемости. Прогуляйтесь хотя бы по лондонскому Сити.

Но почему в таком случае Тене сказал, что Черная пустошь находится неподалеку от Севитона? Подобные нестыковки очень важны. Уцепись за кончик – и распутаешь весь клубок. Либо Тене ошибся, либо он пытался направить меня по ложному пути. Оговорка или сознательная ложь. В любом случае это первое интересное событие, которое произошло во всем этом деле.

Я был прав. Пару дней спустя я нахожу настоящую Черную пустошь. Помог мне в этом еще один звонок Лулу Янко. Судя по голосу, она была этому звонку не слишком рада, поэтому я просто спросил ее о Черной пустоши. Мой вопрос ее явно удивил.

– А, – сказала она, – это прямо за этим… как же его… Уотли, что ли? Неподалеку от Или. Да, мы когда-то там останавливались. Я думала, ее давным-давно продали.

Тут она снова прибегла к своей коронной отговорке «Мне пора на работу», на этот раз в половине четвертого. И я против воли задался вопросом, что же это за таинственная работа частной сиделки, которой она занимается.

Сегодня утром ко мне подошел Хен, тем самым дав понять, что дело деликатное. Наши с ним столы разделяют двенадцать футов, а на слух я никогда не жаловался.

– Рэй, я про тот вечер, ну, у нас дома. Хорошо же посидели?

– Да.

– Я просто подумал… ну, в общем… Она неплохая, Ванесса. Как по-твоему? Мы подумали…

– Пожалуйста, только не начинай, ладно?

– Не смотри на меня так!

– Никак я на тебя не смотрю.

– Ну… и как она тебе?

– Можешь передать своей жене, что Ванесса очень приятная женщина, но… она не в моем вкусе.

Хен слишком хорошо воспитан, чтобы напомнить мне о том, что я с ней переспал. Он об этом знает – по нему видно.

Он подтолкнул носком туфли корзину для бумаг.

– Мы беспокоимся за тебя.

– Я тронут вашей заботой.

– Прошло уже больше двух лет.

– Я умею считать.

Я стал изучать свой блокнот и отхлебнул из чашки кофе, хотя он давным-давно успел остыть. Хен не сдвинулся с места.

– У тебя еще что-то? – спросил я.

Хен кивнул, старательно избегая смотреть на меня.

– Пора тебе прекратить шпионить за своей бывшей женой.

Я замер с чашкой в руке.

Но я же был так осторожен! Где я прокололся? Однако я не могу на него злиться. Ему по должности положено все замечать.

– Она не бывшая.

– Ради всего святого, Рэй…

Я приказал себе успокоиться. Мы с Джен больше не муж и жена ни в каком смысле, кроме как на бумаге, а Джен вот уже несколько месяцев просит меня подписать документы о разводе. Вернее, просит ее адвокат. Не знаю, почему я до сих пор сопротивляюсь.

– Ты прав. Я уже перестал.

Последний раз был больше недели назад. Неужели мне наконец начинает это надоедать? Так вот как это происходит?

– Что ж… хорошо.

– Она что, меня видела?.. – спросил я.

Лицо Хена посуровело.

– …Так ты скажешь Мадлен, чтобы оставила меня в покое?

– Если будешь хорошо себя вести.

– Вообще-то, я, кажется, кое с кем познакомился.

– Правда? С кем? – изумился Хен.

– Не знаю, выйдет из этого что-нибудь или нет.

– Это Ванесса?

– Я же тебе только что сказал. Нет! Ты ее не знаешь. И я буду очень тебе благодарен, если ты… вернешься на свое место и займешься делом.

Я театрально помахал рукой – давай, мол, катись. Но Хен с ухмылкой присел на краешек моего стола.

– Ну и как она в постели?

– Кто?

– Ой, хватит прикидываться… Вы занимались этим!

Ни дать ни взять школьники, которые никак не повзрослеют.

И вот я на Болотах, где-то между Или и Стоу-маркетом, в этом странном краю, испещренном соборами и воздушными базами. Жители здешних мест, судя по всему, коротают досуг, выдумывая своим деревням названия позамысловатее: Брузингфорд, Шэнглс, Собертон. Я отыскиваю деревушку, которую упомянула Лулу, оседаю в пабе, сохранившемся с викторианских времен, не то что давешний «Белый олень», и начинаю расспросы. На этот раз мне везет. Мне указывают на пожилого джентльмена, сведущего в истории здешних краев. Он повествует мне о происхождении названия «Черная пустошь»: здесь, на этой бывшей общественной земле, во времена Черной Смерти хоронили в общих могилах ее жертв. При этом въедливый старик подчеркивает, что это, насколько ему известно, не доказано. Однако, когда я принимаюсь расспрашивать его о пропавших девушках, добавить ему нечего. Недавнее прошлое – менее чем столетней давности, – похоже, не представляет для него никакого интереса.

Было ли на Черной пустоши захоронение или нет, теперь там свалка. Расположенная неподалеку от нового супермаркета площадка превращена в бескрайний лунный пейзаж, способный вместить вдвое больше, чем все население деревни. Рекламный щит на обочине дороги возвещает о том, что в скором времени здесь неминуемо вырастет «Олдер-вью – новый район элитной застройки на берегу реки». Подкреплено обещание малоправдоподобной картинкой, не имеющей никакого отношения к этому перепаханному бульдозером безобразию. Никакого намека на реку я тоже не вижу – пока до меня не доходит, что ольхово-ивовая поросль, обрамляющая пустырь с дальнего края, по всей видимости, скрывает за собой ручей. Пара экскаваторов застыли с ковшами наперевес, кислотно-желтые на фоне серой земли. У строительной бытовки курит одинокий человек в защитной каске. Я шлепаю по грязи к нему.

– Извините, это частная территория, – обращается он ко мне.

– Прошу прощения. Я просто хотел узнать, то ли это место, которое называется Черной пустошью.

– Нет, – ухмыляется он, – теперь оно называется Олдер-вью. Впрочем, раньше его звали именно так. Публика с деньгами на такое бы не клюнула.

Строитель, Роб, рассказывает, что работа в Олдер-вью продвигается медленно из-за влажности почвы. По его мнению, это безумие: они строят дома в пойме реки. Вокруг одни поля; в прошлом, когда случались наводнения, цыгане просто снимались с места и уезжали. Я интересуюсь, не обнаружились ли во время работ какие-нибудь свидетельства чумных захоронений, но он лишь пожимает плечами: насколько ему известно, нет. Одни черепки да фрагмент кости, принадлежавшей, скорее всего, какому-то животному. Разнообразный мусор. Я объясняю, что привело меня сюда: возможно, в этом месте шесть лет назад пропала молодая женщина. Я подчеркиваю, что ищу не труп, а живого человека. На тот случай, если он что-нибудь услышит. Мой новоиспеченный друг приходит в такое возбуждение, что обещает поспрашивать местных. Я даю ему свою визитку.

С этой версией только одна загвоздка. Если верить Робу, Черную пустошь перепродали примерно лет десять тому назад, задолго до того, как Роза исчезла. Возможно, цыгане все равно использовали ее для стоянки – незаконно, – пока тянулись все бесконечные предварительные изыскания и согласования.

Роб считает, что такое едва ли возможно.

Я надеюсь, что он ошибается.