Текст книги "Уборщица. История матери-одиночки, вырвавшейся из нищеты"

Просунув голову в дверь трейлера, я увидела, что Мия крепко спит на нашей откидной койке. Я забралась под одеяло, пристроившись на краешке рядом с ней. Я не устала – мне просто хотелось лежать и слушать ее дыхание, позабыв обо всем остальном. Я перевернулась на спину, потом на бок, но все никак не могла прогнать из головы звуки отцовских рыданий. Возможно, мне удастся арендовать место в кемпинге для домов на колесах и там припарковать свой трейлер. А может, лучше перебраться поближе к дедушке, в Анакортс, вот только как жить рядом с бабушкой, которая подкармливает всех бездомных кошек в округе?

Час спустя сквозь тонкие стенки трейлера я услышала, как в главном доме хлопнула дверь. Отец с Шарлоттой ссорились – до меня доносился шум и удары. Потом наступила тишина.

Я проскользнула в дом посмотреть, что произошло. В кухне магниты с двери холодильника были рассыпаны по всему полу. Стол сдвинут с места. Все выглядело каким-то нереальным. А потом я услышала их – с заднего крыльца. Отец по-прежнему плакал, но теперь он раз за разом просил у Шарлотты прощения.

Когда мы с Мией на следующее утро пришли завтракать, отец уже отправился на работу. Шарлотта сидела за кухонным столом, по-прежнему сдвинутым с места. Я попыталась взять ее за руку, и она посмотрела на меня красными, заплаканными глазами.

– Он никогда раньше такого не делал, – сказала она, глядя куда-то в стену. Потом, внезапно, перевела взгляд на меня. – Он же добрый человек!

Постепенно подробности прошлой ночи выплыли наружу: она сказала отцу, что уезжает к сестре, и начала собирать чемодан, потом добавила, что заберет с собой собаку. Я смотрела на нее в восхищении: жаль, что мне не хватило решимости уйти от Джейми, когда, еще в самом начале беременности, он начал давать волю своему гневу. Жаль, что я не такая сильная.

– Это было ошибкой, – сказала Шарлотта, глядя на Джека, улегшегося на полу возле ее ног. – Этого не надо было говорить.

Она поставила чашку с кофе на стол и осторожно завернула рукав, открыв темно-лиловые синяки.

Я посмотрела вниз, на Мию, которая возилась с собакой на кухонном полу, гладила ее, приговаривая: «Собачка, собачка», – со спутанными после сна волосами и все еще в пижамке. Какая ирония: убежать от одного мужчины, распускающего руки, к другому!

Я закрыла глаза. Мы должны уехать.

В тот же день я начала обзванивать приюты для бездомных. Приют, по крайней мере, обеспечивал крышу над головой на некоторый промежуток времени, и там нам с дочкой не грозило насилие. К тому моменту как отец позвонил домой, чтобы приказать мне убираться, я уже уложила вещи в машину и была готова ехать.

Когда я попыталась рассказать тетке и брату о синяках, которые мне показала Шарлотта, выяснилось, что отец уже разговаривал с ними и сказал, что я все это выдумываю, чтобы привлечь к себе внимание. И про Джейми я тоже все выдумала – с той же целью.

– Мне жаль, Стеф, – сказал отец по телефону в тот вечер, на мой день рождения. Сказал, что был очень занят на работе, но я уже не слушала. Не надо было мне звонить.

Он попытался загладить свою вину. Через неделю от него пришло письмо с чеком на сто долларов. Я смотрела на чек, понимая, что для него это немалые деньги. Не в силах справиться с обидой за то, что он выгнал нас из дома, я решила потратить их на что-нибудь безумное. Не заплатить по счетам и не купить продукты. Мы с Мией пошли в новый тайский ресторанчик в городе, где подавали сладкий рис с кокосовым молоком и манго на десерт. Мия так в нем перепачкалась, что дома мне пришлось ее искупать. Потом я уложила дочку спать, села перед компьютером и решила хоть как-нибудь себя порадовать.

Сайт знакомств был открыт у меня в браузере уже несколько дней. Я заполнила профиль, загрузила фотографии и начала смотреть анкеты мужчин моего возраста. Мои родители оба нашли своих нынешних партнеров на этом сайте, и моя тетка тоже. На такое я не особенно рассчитывала, но кое-чего в моей жизни определенно не хватало: общения. За последнее время я растеряла большинство друзей, потому что предпочла устраниться, стесняясь своей ситуации. Долгими ночными часами, когда Мия засыпала и у меня впервые за день появлялось время на себя, я мечтала с кем-то пообщаться, пускай просто по электронной почте или по телефону. Но только не с людьми, которые знали о моем положении; я уже устала говорить об этом. Я хотела флирта, хотела почувствовать себя прежней: девушкой с татуировками и стрижеными темными волосами, перехваченными банданой, которая танцевала, обвязав свитер вокруг пояса. Хотела завести новых друзей.

Наверное, я находилась не в том положении, чтобы просиживать на сайте знакомств, но мне было все равно. Я болтала с мужчинами из Солт-Лейк-Сити, Юты, Уинтропа, Вашингтона. Я предпочитала тех, кто жил подальше, тем самым избегая риска привязаться к ним. Сама я точно не поехала бы с ними повидаться, и они приехать ко мне не могли, потому что Мия всегда была со мной – отец брал ее лишь ненадолго. Да и вообще, это было слишком сложно. Мне хотелось просто смеяться, ощущать себя тем человеком, которым я была до рождения ребенка и до того, как безденежье стало определяющим аспектом моего существования. Я совсем забыла ту себя, которая могла свободно уходить и приходить, встречаться с друзьями, работать на трех работах, чтобы подкопить денег на путешествие. Мне надо было ощутить, что это мое «я» все еще со мной.

В глубине души я признавала, что не отказалась бы найти себе парня, и втайне надеялась на это. Однако из-за неуверенности, а может, из-за чересчур рассудочного и трезвого взгляда на ситуацию, я считала, что мой шанс крайне невелик. Я жила за счет государственных дотаций, страдала от приступов паники, до сих пор не могла справиться с эмоциональной травмой, которую получила, или хотя бы осознать ее глубину. Материнство определяло всю мою жизнь, но я сама не знала, нравится мне это или нет. И кто, положа руку на сердце, согласится завязать отношения с такой женщиной?

Примерно через месяц на сайте, к моему искреннему изумлению, один претендент нашелся – и решил приехать меня навестить. Он жил неподалеку, в городке под названием Стэнвуд, куда я неоднократно заезжала в поисках жилья для нас с Мией за пределами Порт-Таунсенда. Стэнвуд был маленьким провинциальным городишкой на юге округа Скаджит, где жила моя родня. Он находился близко, но не слишком близко, и оттуда было рукой подать до острова Камано с его нетронутыми безлюдными пляжами. В пользу этого парня говорило не только место жительства, но и его имейлы, словно вышедшие из-под пера Джона Стейнбека, где он описывал ферму, на которой живет, и дом, построенный прапрадедом, который потом там же и застрелился.

Тревис писал о ферме в восторженных интонациях – несмотря на то, что всего однажды уезжал оттуда, да и то на короткое время. Он писал, что у него есть фотографии, где его младенцем купают в той же раковине, над которой он теперь по утрам чистит зубы. Его родители, купившие ферму у деда, до сих пор жили там и работали: держали конюшню. Мать Тревиса, мало того что растила пятерых внуков, по будням еще и занималась бухгалтерией. Именно это – а не только обещание конных прогулок в любой момент, когда я пожелаю, – заставило меня принять приглашение на обед.

Тревису пришлось попросить отца накормить и напоить лошадей вместо него в тот вечер, чтобы отправиться ко мне в Порт-Таунсенд. Когда мы встретились на паромном причале, вид у него был взбудораженный.

– Никогда раньше не плавал на пароме, – воскликнул он. – Даже не знал, что здесь есть город.

Он нервно хохотнул, а я предложила пойти в ближайшее заведение – в «Сирены». Было четыре часа пополудни, вряд ли там сидели люди. Я знала, что если кто-то увидит, как я обедаю с незнакомым парнем, об этом тут же донесут Джейми. Пару месяцев назад, после долгого рабочего дня, я зашла в бар выпить бокальчик пива. Кто-то ему сообщил, и, когда я приехала за Мией, Джейми заявил, что я пьяная. С тех пор я старалась держаться от баров подальше.

Мы сели за стол – внутри, не на террасе, – и заказали бургеры и пиво. Именно здесь, шесть месяцев назад я сидела с мамой и Уильямом: тогда я в последний раз заходила в «Сирены». Судя по тому, как долго Тревис определялся с заказом, он вряд ли часто ходил по ресторанам. Кажется, он волновался, но меня это не смутило.

– Так чем же, все-таки, ты занимаешься? – поинтересовалась я, хотя мы уже говорили об этом в переписке и по телефону.

– По утрам чищу лошадям стойла, по вечерам кормлю, а днем так, всем понемножку.

Тревиса не задевало мое любопытство и постоянные вопросы, и он охотно смеялся, когда я пыталась шутить.

– Но в сенокос, конечно, приходится работать от зари дотемна.

Я кивнула.

– Так вы сами выращиваете сено, чтобы кормить лошадей, которых люди к вам привозят? И сколько их у вас?

– У родителей пара в их собственном сарае, плюс еще пара, мы их держим для друзей.

Он щедро кусал от своего бургера, и мне нравилось за ним наблюдать. Тревис явился, похоже, в своей обычной рабочей одежде – дырявых джинсах с пятнами, коричневых кожаных ботинках и толстовке с капюшоном поверх выцветшей футболки. Я была одета примерно так же, разве что в джинсах поновее, купленных летом в магазине конфиската.

– Потом Сьюзан – женщина, которая арендует у нас один из манежей. У нее отдельная конюшня. А основная у нас на сто двадцать голов, но сейчас занята примерно половина. Многие наши клиенты потеряли деньги, не могут больше держать лошадей. Не могут даже заплатить, чтобы кто-нибудь их забрал.

Я никогда не думала, что лошадь – это такие большие расходы, но знала, что работы с ней немало. Когда я была еще маленькой и жила рядом с бабушкой и дедом, то летом часто проводила время в краях, где рос мой отец. Прежде чем выйти на пенсию, дед работал дровосеком и, отправляясь в лес, брал с собой лошадей. В том возрасте, как сейчас Мия, я уже свободно держалась в седле. Я ездила на лошади лучше, чем ходила пешком. В голове у меня уже вставали картины того, как Мия будет ездить тоже.

Спускались сумерки, когда я пошла провожать Тревиса на паромном причале. Мы обнялись на прощание, и я поймала себя на мысли, что хочу прижаться к его груди и никуда его не отпускать. Он пах лошадьми, сеном, свежей стружкой. Пах работой – что для меня означало стабильность. Эти запахи пробудили во мне острый прилив ностальгии. Вот я еду в телеге, сижу на лошади рядом с дедом, подаю гвозди отцу, пока он что-то мастерит. Объятия Тревиса напомнили мне все эти моменты, принесли утешение и – каким-то образом – дали почувствовать себя дома.

Ферма

Я закрыла свой складной нож и сунула в задний карман рабочих брюк. Осенний туман оседал у меня на лице, пока мы с Тревисом работали: дюжинами загружали тридцатикилограммовые снопы в измельчитель, мелко рубивший солому, которую потом смешивали с опилками, чтобы посыпать пол в стойлах. Я стерла темно-желтую пыль со лба и сунула руку в рабочую рукавицу, зажатую под мышкой. Сделала глубокий вдох и потянула к себе следующий сноп. Перевязку на нем следовало разрезать так, чтобы узел остался на месте – тогда солома не рассыпалась, и ее проще было загружать в измельчитель. Если я разрезала перевязку неправильно, сноп распадался, и солома валилась на землю, что сильно нас задерживало.

– Ты неправильно делаешь, – в который раз заорал Тревис, когда сноп осел мне под ноги.

– Извини! – крикнула я в ответ, стараясь придать голосу тон искреннего раскаяния. Я резала сноп за снопом, целые горы соломы, которые потом превращались в еще большие горы измельченной сухой травы.

Мы переехали в Стэнвуд к Тревису через четыре месяца после нашего первого свидания, когда Мие вот-вот должно было исполниться два. С тех пор прошло девять месяцев, и весьма нелегких. Тревис очень тяжело трудился на ферме. Оказавшись дома, он почти не отрывал взгляд от телевизора. Эта связь гарантировала нам стабильность – и жилье. Но, что еще важнее, она снимала с меня клеймо матери-одиночки. С Тревисом я стала частью семьи. Но я не предвидела, что совсем лишусь независимости, и не понимала, насколько привыкла быть только матерью. В глазах Тревиса моя ценность определялась работой, которую я выполняла на ферме, поскольку работа по дому – уборка и готовка – для него ценностью не являлась. Но я не могла найти постоянного места, так что должна была помогать ему. Проблема была в том, что я располагала только скудными алиментами, поступавшими от Джейми, и продуктовыми купонами. Тревис получал деньги за работу, значительную часть которой выполняла я, но делиться со мной не собирался.

Поначалу мне даже нравилось выходить по вечерам из дому, чтобы накормить пятьдесят или около того лошадей, стоявших в конюшне. Когда уборщики, чистившие конюшни по выходным, отказались от места, Тревис вызвался заниматься этим сам, за что получал 100 долларов в неделю вдобавок к другой сотне, которую родители платили ему за кормление. В выходные Мия отправлялась к своему отцу, а я вставала в семь утра, чтобы вместе с Тревисом чистить конюшни, и хотя у него в карманах копились наличные, полученные от родителей, мне он денег не предлагал.

– Тревис, – сказала я как-то раз. – Разве мне не полагается что-то из этого тоже? Я ведь помогала.

– Зачем тебе деньги? – возмутился он. – Ты же не платишь по счетам!

Я смахнула слезы, набежавшие на глаза от унижения, и объяснила, что мне надо заправлять машину.

– На, – буркнул он, пошуршав купюрами и протягивая мне двадцатку.

Мы начали ссориться. Каждый раз, когда я отказывалась помогать ему кормить лошадей. Каждый раз, когда на столе не было ужина. Каждый раз, когда я позволяла себе подольше поспать, зная, что в наказание он не будет со мной разговаривать. В отчаянии я звонила практически по всем объявлениям о работе, которые появлялись на бирже труда или в местной газете, рассылала чуть ли не дюжину резюме в неделю, но мне очень редко перезванивали в ответ. Потом подруга дала мне номер женщины, которой нужна была девушка в агентство по уборке. Меня сразу наняли. Работа казалась многообещающей. За нее платили 10 долларов в час, и Дженни, владелица агентства, сулила мне до двадцати рабочих часов в неделю: целых 200 долларов моих собственных денег. Возможно, я даже смогла бы отказаться от работы на ферме.

– Это отличное место. Все дома, где они убирают, находятся в Стэнвуде, – объясняла я Тревису, пока он вылезал из трактора. – Кажется, у них даже нет испытательного срока. Я просто делаю свою работу, и мне платят, в конверте.

Я старалась улыбаться, хотя в последние дни мы с ним едва перебросились парой слов.

– По-моему, просто идеальный вариант.

Мия, которой было уже два с половиной года, наслаждалась жизнью на ферме с Тревисом. Я, честно говоря, тоже была довольна, но, в основном, потому, что совместная жизнь с ним наконец-то избавила меня от клейма бездомной и матери-одиночки.

– Как-как? – переспросил Тревис с недовольным видом. Похоже, он не расслышал и половины из того, что я говорила. Он был одет так же, как на нашем первом свидании. Я попыталась вспомнить, что почувствовала, когда мы с ним впервые обнялись. Это было год назад, и тогда в его объятиях я ощутила безопасность и покой. Теперь же между нами постоянно витало взаимное недовольство.

– Работа с частичной занятостью, в утренние часы, – продолжала я, идя за ним следом, пока он закреплял прицеп позади трактора, – и если Мия будет оставаться до вечера в детском саду, то я даже смогу помогать тебе на ферме.

Я убеждала сама себя, что работа на ферме – это что-то вроде моего взноса за жилье. Но мне требовались живые деньги, хотя бы на тот же бензин.

Он поглядел на меня без всякого выражения.

– Я буду много работать. Буду чистить конюшню, – уже почти молила я, отбросив всякую гордость. – Буду кормить и поить лошадей. Буду стараться готовить ужин, хотя ты знаешь, что я это терпеть не могу.

– Мне плевать на ужин, если ты помогаешь на ферме, – сказал он. Потом вздохнул.

Я помолчала.

– Помоги-ка закинуть еще вот эти снопы, – сказал он, забираясь обратно в трактор.

– Так как ты считаешь, надо соглашаться? – прокричала я, чтобы он меня услышал за шумом мотора. Он недовольно глянул сверху из кабины, но ничего не сказал. Оставалось только плестись за трактором, нагруженным соломой, дальше к сараю.

Была зима 2009 года, экономический спад, когда люди не могли себе позволить держать лошадей ради развлечения. Доходы от конюшен, принадлежавших Тревису и его родителям, упали как никогда низко, а цены на люцерну и стружку, которой засыпали стойла, только росли. Большая часть оборудования на ферме пришла в негодность от старости. Его родители устали поддерживать бизнес на плаву и надеялись, что Тревис возьмет на себя большую часть дел. В теплый сезон он работал с утра до вечера, проводя в тракторе по двенадцать часов в день, а зимой чинил поломанную технику и промерзшие трубы, успевая по утрам вычищать стойла лошадей, которых в конюшне было от сорока до восьмидесяти.

Я поглядела вверх, сквозь соломенную пыль, витавшую в воздухе, и с удивлением увидела, что Тревис мне улыбается. Нам оставалось измельчить еще где-то половину снопов. Солома усыпала его красную бейсболку и толстовку с капюшоном. Он протянул руку в рукавице, чтобы потрепать меня по голове, но я увернулась и бросила в него пригоршню стружки. Тревис рассмеялся, и голубые глаза осветили все его лицо.

Агентство Дженни было очень хорошо организовано – по крайней мере, мне так показалось. Она записывала сведения обо всех своих клиентах в ежедневник, который носила за собой, как дамскую сумочку. В мой первый рабочий день она вручила мне набор чистящих средств и рулон бумажных полотенец. Мы встретились с ней и еще несколькими женщинами возле дома клиента, большого коричневого особняка, смотревшего на долину. Дженни не представила меня остальным, просто сказала: «Это новенькая», – и все они по очереди мне кивнули, но не подошли, чтобы пожать руку или просто посмотреть в глаза, а продолжили выгружать коробки с инструментарием из багажников своих машин. Дверь открыла клиентка – пожилая дама с седыми буклями, улыбавшаяся так, будто мы гости, которые явились на чаепитие. Все разошлись по разным комнатам, а я осталась стоять, дожидаясь инструкций.

– Убери в главной спальне и в соседней тоже, если времени хватит, – сказала одна из уборщиц, самая старшая. Кажется, ее звали Трейси. Она указала на комнату с кроватью и мягким розовым креслом и ушла, прежде чем я смогла задать ей хоть какие-то вопросы.

Когда я почти закончила с главной спальней, пришла Дженни и стала проверять мою работу. Поначалу ее лицо ничего не выражало, но потом она улыбнулась и сказала: «Все отлично», – и исчезла снова. Все уже собирались, когда я вышла из комнаты, и Дженни сказала: «Просто езжай за нами в следующий дом». Так продолжалось всю первую неделю. Мы целой командой высаживались возле дома, расходились по разным комнатам, а закончив, собирались у выхода. Так наша колонна потрепанных машин переезжала от клиента к клиенту.

Всем заправляла Дженни: со светлыми волосами розоватого оттенка, собранными в тугой хвост. Она держалась так, будто была королевой красоты в школе и ожидала, что люди и сейчас должны ею восхищаться. Когда она инструктировала меня, как убирать – не важно, спальню или ванную, – то всегда с улыбкой говорила: «Все должно блестеть!» Я спрыскивала плитку чистящей жидкостью и протирала бумажными полотенцами, смахивала пыль метелкой из ярких перьев, а перед выходом брызгала в комнате освежителем воздуха.

У всех уборщиц имелись собственные предпочтения относительно того, какую работу выбирать. Некоторые любили прибирать на кухне, некоторые – пылесосить гостиные и спальни. Но ванные мыть никто не хотел. Эта обязанность доставалась новенькой.

Ванная может выглядеть чистой и нарядной, с розовым чехлом на сиденье унитаза, с полотенцами и ковриками в цвет шторки для душа с розочками, но это не значит, что в ней вы не наткнетесь на что-нибудь кошмарное. Поначалу самым отталкивающим мне казались лобковые волосы. Их количество повергало меня в шок. Я научилась вытряхивать маленькие урны из ванных так, чтобы не прикасаться – даже в перчатках – к тампонам, презервативам, салфеткам, в которые кто-то высморкался, и комьям волос. Люди расставляли бутылочки с лекарствами прямо на раковинах, вместе с зубной пастой и щетками. Конечно, меня специально приглашали, чтобы убирать, но я все-таки рассчитывала, что клиенты будут более аккуратными и кое-что будут сами выбрасывать за собой. Я могла потратить минут пять, поднимая разные предметы с полки, протирая их, потом протирая саму полку, и аккуратно расставляя все обратно.

После первой недели работы в группе меня поставили в пару с женщиной с темными вьющимися волосами до плеч, лет на десять старше меня, на которую все шипели сквозь зубы, пока Дженни этого не слышала. От курения у Анджелы пожелтели зубы и кончики пальцев, и я еще толком с ней не познакомилась, когда Дженни сказала, что в следующий дом мы едем только вдвоем.

– Анджела там все знает, – объявила Дженни. – Она скажет, как добраться. Заедешь за ней утром, а потом отвезешь домой. Энджи, я пришлю тебе сообщение сегодня вечером, скажу, у кого вам завтра убирать, ладно?

Дженни помахала рукой и запрыгнула в свою машину с двумя другими девушками. Похоже, мой период обучения подошел к концу.

В том доме Анджела бойко болтала с клиентами, пожилыми супругами, одетыми в отутюженную военную форму, пока я отмывала ванные и кухню. Мне казалось, что она вообще ничего не делает, пока я не услышала, как включился пылесос. Через некоторое время, закончив с главной ванной, я вышла к ней.

– Ты уже все? – спросила Анджела, выключая пылесос и улыбаясь.

После того, как Дженни поставила меня в пару с Анджелой, другая девушка, подождав, пока та уйдет, шепотом посоветовала мне присматривать за напарницей, когда мы убираем.

– Она крадет губки и бумажные полотенца из домов клиентов, – шептала она. Официально губки и полотенца мы должны были покупать за собственный счет. Иногда, закончив в каком-нибудь доме, Анджела прихватывала с кухни распечатанные пакеты с чипсами или солеными крекерами. Помню, как она, усевшись в машину, запустила в такой пакет руку, хотя до уборки у нее с собой его точно не было.

– Хочешь? – спросила она, протягивая мне пакет. Анджела настолько явственно игнорировала мой неодобрительный взгляд, что мне хотелось закричать.

– Нет, – ответила я, дожидаясь, пока две другие уборщицы, с которыми мы работали в тот день, выедут с парковки передо мной. Трейси, сидевшая за рулем, у которой темные волосы отросли на добрых пару сантиметров и просматривались седые корни, решила остановиться и выкурить сигаретку.

– Эй, а мне можно закурить? – спросила Анджела, уже в третий или четвертый раз, как Мия, когда знала, что я устала и могу сдаться.

– Нет, – тупо ответила я.

– Тогда пойду спрошу, может, Трейси меня подвезет, – сказала она, вылезая из машины, чтобы пересесть.

Я никогда не обсуждала поведение Анджелы с Дженни. Я предпочитала склонить голову и не жаловаться, радуясь тому, что у меня есть работа. Но мне требовалось больше рабочих часов. Дженни очень заботливо относилась к своим сотрудницам, и у меня возникло впечатление, что Анджела работает на нее уже долгое время, возможно, дольше нас всех. Я гадала, какая за этим может стоять история, почему Анджела оказалась в таком положении. Собственно, я думала обо всех моих нынешних коллегах. Что заставило их взяться за эту работу – мыть туалеты за копеечную плату.

– Она была одной из моих лучших девушек, – как-то раз сказала мне Дженни, когда мы с ней, вопреки обыкновению, оказались в машине только вдвоем и ехали к следующему клиенту. Голос ее смягчился. – Анджела пережила трудные времена. Я очень ей сочувствую.

– Ну да, – откликнулась я. – Я понимаю.

Но на самом деле я совсем не понимала. В домах, где мы с Анджелой убирали вместе, она копалась в хозяйских вещах, листала журналы, заглядывала в ящики, пока я все драила с удвоенной скоростью. Очень скоро у меня начала трескаться кожа на пальцах. Я кашляла от нашатыря, отбеливателя и того противного мелкого порошка, которым мы посыпали ковер, прежде чем пылесосить.

Зимний холод и влажность плохо сказывались на моих легких. Через несколько недель после того, как я приступила к работе, у меня начался ужасный бронхит; я, как могла, старалась лечиться сиропом от кашля и таблетками от простуды, но болезнь только усиливалась. Однажды утром, когда мы с Анджелой подъехали по гравийной дорожке к темно-синему особнячку, стоявшему среди деревьев, у меня начался сильнейший приступ кашля. Он длился и длился, и я никак не могла продышаться.

– Ого, – сказала Анджела, впервые взглянув на меня с некоторой заинтересованностью.

– Ты что, тоже болеешь?

Я попыталась сделать вдох, но ощущение было такое, словно я дышу сквозь влажную тряпку. Я посмотрела на нее, усталая и совсем больная.

– Наверное, лучше звякнуть Дженни, – сказала Анджела. – Там, в доме, старики. Вряд ли стоит сегодня у них убирать.

Анджела взяла свой телефон и начала набирать номер Дженни.

Она отвернулась от меня и отошла на пару шагов в сторонку. Прежде чем я успела ее остановить, Дженни подняла трубку. Я замахала руками и замотала головой, шепча: «Нет», – но она уже говорила.

– Стефани сильно больна, – сказала Анджела нарочито хрипловатым, сиплым голосом, словно ребенок, который не хочет идти в школу.

– И я, кажется, тоже подцепила от нее простуду.

Она прижала телефон к уху плечом, а сама вытащила из кармана пачку сигарет. Увидела, что пачка пуста, нахмурилась и бросила ее в коробку с моющими средствами.

Мне не хотелось пропускать день работы или отказываться от нее из-за болезни, ведь меня только что наняли. Работа была мне нужна, и я боялась, что Дженни сочтет меня лентяйкой. Анджела проигнорировала мои сигналы, но я все равно вылезла из машины и начала выгружать свой инструмент.

– Да-да, в четверг вечером хорошо, – сказала Анджела в трубку, глядя на меня с широкой улыбкой и поднимая вверх два больших пальца. Она явно радовалась, что вторая половина дня у нее свободна.

– Отлично, – произнесла она в телефон, все еще улыбаясь и уже забыв, что до этого делала вид, что простужена.

– Хорошо, там и поговорим.

– Я же сказала тебе так не делать, – возмутилась я, когда она присоединилась ко мне у багажника машины. У меня начинала болеть голова. Придется объясняться с Тревисом – он наверняка рассердится, когда я вернусь раньше времени домой. Но больше всего меня тревожила недостача в моей зарплате.

– Я не могу упускать работу. Ты это понимаешь?

– Ладно-ладно, подруга, – ответила Анджела, загружая полупустую коробку назад в багажник. – Завтра поработаем побольше.

Остаток пути к ее дому мы ехали молча, и я включила радио, чтобы не чувствовать неловкость. Анджела покачивала головой в такт музыке и притопывала ногами. Я не могла поверить, что упущенная оплата нисколько ее не волновала. Мне очень хотелось ее спросить про детей и жизненные обстоятельства, чтобы представлять себе, чем она живет, поскольку я шла той же дорогой: мать-одиночка, бездомная и без денег. Отчасти именно поэтому я и оказалась на ферме Тревиса, хотя никогда бы этого не признала. Дом Анджелы, находившийся, как выяснилось, совсем близко от нашего, был предназначен к сносу, но она, хоть и получила повестку о выселении, выезжать не собиралась. Там не работали ни водопровод, ни электричество.

Однако мое сострадание, равно как и любопытство, улетучилось из-за того, что я лишилась двадцати долларов по ее вине. Остановившись перед домом, я продолжала смотреть вперед, стараясь не обращать внимания на прилепленные к двери уведомления о сносе.

Перед тем как выйти, она спросила:

– Не одолжишь деньжат на пачку сигарет?

– Это моя часовая оплата, – сказала я, поморщившись, поскольку знала, что она примется меня уговаривать.

Но вместо этого Анджела кивнула, вероятно, поняв, насколько я расстроена. А может, она даже сообразила, что у меня нет этих денег.

Я подождала, пока она заберет из багажника свою коробку с моющими средствами, стараясь по-прежнему не смотреть на ее жилище. Я не хотела ее смущать, памятуя о том, как сама жила в приюте для бездомных всего год назад. Некоторые другие уборщицы поговаривали, что примерно в тот период у нее отобрали опеку над детьми. Я не была уверена, но они действительно не показывались, когда я подвозила ее.

– Готово, – крикнула она, захлопнув крышку. Я кивнула, стараясь отогнать от себя мысли о том, как Анджела проведет остаток вечера. Я только надеялась, что она будет готова, когда я заеду за ней завтра наутро.

Когда мы через пару дней вернулись в тот дом, то я узнала, что там жила пожилая пара – двое людей, проведших жизнь бок о бок, окруженных семейными фотографиями и спокойно заканчивавших свой век вдвоем. Муж смеялся и шутил с Анджелой, а сам тем временем подавал жене тарелку с хлопьями и расправлял ее любимый плед, чтобы она удобно села на диван. Мне стало больно при мысли, что один из них может умереть. Очень сложно было привыкнуть к роли, которую я занимала в жизни моих клиентов.

Я стала очевидицей. Невидимой и безымянной, несмотря на то, что проводила несколько часов в месяц в их домах. Я протирала пыль, убирала грязь, пылесосила полы – но оставалась невидимкой. Складывалось впечатление, что я знаю своих клиентов лучше, чем их самые близкие родственники. Я знала, что они едят на завтрак, какие передачи смотрят, знала, когда они болеют и чем. Я следила за их жизнями, даже когда их не было дома, по отпечаткам на кроватях и салфеткам на ночных столиках. Я знала их, как никто другой не знал – и не мог бы узнать.