Текст книги "Уборщица. История матери-одиночки, вырвавшейся из нищеты"

Трейлер

На Рождество 1983 года родители подарили мне «Куклу из капусты». Мама несколько часов простояла в очереди в игрушечный магазин перед открытием. Управляющие магазина удерживали покупателей бейсбольными битами, чтобы толпа не снесла прилавки. Мама растолкала локтями других людей, как в регби, и схватила с полки последнюю коробку, на которую уже нацелилась какая-то женщина. По крайней мере, так она мне сказала. Я слушала с широко распахнутыми глазами, в восторге от того, что она билась за меня. Моя мама, мой герой. Чемпионка. Дарительница самой желанной куклы в мире.

Рождественским утром «Кукла из капусты» сидела у меня на коленях. У нее были короткие кудрявые светлые волосы и зеленые глаза. Я встала перед мамой, подняла правую руку и произнесла торжественную клятву: «Я познакомилась со своей «Куклой из капусты» и знаю, как с ней обращаться, поэтому обещаю, что стану хорошей мамой для Анжелики Мари». Потом я подписала бумаги об удочерении – отличительный атрибут «Куклы из капусты». Она должна была пропагандировать семейные ценности и приучать детей к ответственности. Когда я получила свидетельство о рождении своей куклы с моим именем, напечатанным на нем, мама заключила нас с Анжеликой, которую я по этому случаю тщательно умыла и принарядила, в восторженные объятия.

Сколько себя помню, я всегда хотела стать писательницей. С детства я писала истории и с головой уходила в книги, считая их лучшими друзьями. Моими любимыми днями были те, когда шел дождь, и я начинала новую книгу утром в кофейне, а заканчивала ее поздно вечером в баре. В наше первое с Джейми лето, когда мне было уже за двадцать, я получила из Университета Монтаны в Миссуле программу курса «писательское мастерство». Я уже представляла себе свои будущие фото: как я гуляю где-то на просторах Монтаны, – а сверху цитата из Стейнбека, из «Путешествия с Чарли», нацарапанная на глянцевой фотобумаге: «…но Монтана – это любовь», как он коротко написал. Именно эти слова так манили меня в «край широкого неба», в Монтану, в поисках нового дома и нового этапа в жизни.

Я познакомилась с Джейми по дороге домой из бара, куда мы с коллегами любили заглянуть после смены. Было около полуночи, в траве громко распевали цикады. Я обвязала толстовку с капюшоном вокруг талии, чтобы не слишком вспотеть, пока танцую. Теперь я натянула ее, предвкушая долгое неспешное возвращение домой на велосипеде. Мои рабочие брюки спереди были забрызганы эспрессо – я работала в кафе; во рту еще ощущалось послевкусие от виски.

Наслаждаясь живительной прохладой, я услышала приглушенный звук гитары откуда-то со скамьи из парка и неповторимый голос Джона Прайна. Я стояла, пытаясь разобрать песню, и тут увидела парня, который сидел с МР3-плеером и переносной колонкой на коленях. В красном легком пальто и коричневой шляпе он сидел, наклонившись вперед, и тихонько кивал головой в такт музыке.

Недолго думая, я опустилась на скамейку рядом с ним. Виски все еще будоражило мне кровь.

– Привет, – поздоровалась я.

– Привет, – отозвался он, улыбнувшись.

Мы посидели еще немного, слушая его любимые песни и вдыхая свежий ночной воздух, на набережной Порт-Таунсенда. Викторианские домики из красного кирпича возвышались над морем, вода плескалась о причал.

Поднявшись и собираясь уходить, я, счастливая от знакомства с новым парнем, нацарапала свой телефонный номер на листке из блокнота и протянула ему.

– Хочешь, сходим куда-нибудь вместе? – предложила я. Он поднял на меня глаза, потом бросил взгляд в сторону «Сирен», откуда вывалилась шумная компания. Взял листок, снова посмотрел на меня и, наконец, кивнул.

На следующий вечер, когда я ехала назад в город, мой телефон зазвонил.

– Куда собираешься? – поинтересовался он.

– В центр, – я завозилась на водительском месте, пытаясь переключить передачу, при этом держась за руль и не выпуская из руки телефон.

– Тогда подхвати меня возле «Пенни Сейвер», – сказал он и отключился.

Примерно пять минут спустя я въехала на парковку. Джейми стоял, прислонившись к видавшему виды «Фольксвагену Жук», в той же одежде, что и прошлым вечером, и дожидался меня. Он улыбнулся – с прохладцей, – и я заметила, что у него кривые зубы, чего не было видно вчера в темноте.

– Давай купим пива, – предложил он, щелчком отбросив в сторону тлеющий окурок.

Он купил нам две бутылки «Сэмюэл Смита», а потом мы залезли в его «Фольксваген» и поехали на утес любоваться закатом. Пока мы болтали, я листала Книжное обозрение Нью-Йорк Таймс, которое обнаружила на пассажирском сиденье. Он рассказал мне, что планирует большое путешествие на велосипеде – вдоль тихоокеанского побережья, по шоссе 101, до самого Сан-Франциско.

– Я уже собираюсь увольняться с работы, – сказал он, глядя мне в лицо. Его глаза были карими, еще темней, чем мои.

– А где ты работаешь? – спросила я, внезапно осознав, что ничего о нем не знаю, кроме, разве что, музыкальных предпочтений.

– В «Фонтане». Такое кафе.

Он затянулся своей сигаретой.

– Раньше был су-шефом. А теперь занимаюсь десертами.

Джейми выдохнул, и облачко дыма унеслось прочь от утеса.

– Делаешь тирамису? – спросила я, прервав свои неумелые попытки свернуть самокрутку.

Он кивнул, и тут я поняла, что непременно лягу с ним в постель. Тирамису – это же так здорово!

На той же неделе Джейми пригласил меня в свой трейлер в первый раз. Я стояла в крошечной комнате, разглядывая деревянные панели, оранжевое кресло-мешок и полки, забитые книгами.

Увидев, как я озираюсь, Джейми извинился за свое жилище: в трейлере он временно, чтобы накопить денег на велосипедное путешествие. Но я уже заметила Буковски и Жан-Поля Сартра среди книг у него над столом, и убожество трейлера перестало иметь для меня значение. Я повернулась, чтобы его поцеловать.

Он медленно уложил меня на кровать. Мы целовались несколько часов; казалось, что весь мир перестал для нас существовать. Джейми меня покорил.

Мы знали, что в дальнейшем наши пути разойдутся: я собиралась в Миссулу, а он в Портленд, штат Орегон. Когда он предложил мне переехать к нему в трейлер, чтобы подкопить денег, я тут же согласилась. Мы жили в норе площадью двадцать квадратных футов, зато стоила она всего 150 долларов в месяц. Наши отношения должны были неизбежно закончиться, но каждый из нас старался помочь другому достичь его цели – выбраться из этого города.

Работать в Порт-Таунсенде можно было, по сути, только в сфере обслуживания – ублажая туристов и прочую обеспеченную публику, съезжавшуюся к нам в теплое время года. На причалах не оставалось свободного места, лодки бегали по волнам между континентом и полуостровом, реликтовыми лесами и горячими источниками на побережье. Отели в викторианском стиле, магазины и кафе на набережной приносили городу деньги и обеспечивали работой большинство его жителей. Тем не менее золото не текло к нам рекой. Помимо попытки начать собственный бизнес, других перспектив на будущее у обычного работника не было.

Давние жители города в большинстве своем это будущее уже обеспечили. В конце шестидесятых – начале семидесятых годов большая компания хиппи переселилась в Порт-Таунсенд, тогда являвшийся практически городом-призраком. Строили его с расчетом превратить в один из крупнейших морских портов на Западном побережье, но из-за недостаточного финансирования в период депрессии строительство заглохло, а железнодорожные пути пошли в Сиэтл и Такому. Хиппи, к числу которых относились теперь и мой работодатель, и мои самые верные клиенты, купили викторианские особняки, простоявшие запертыми почти сотню лет. Они долго их восстанавливали, стараясь сохранить исторический облик города, облагораживали его, открывали пекарни, кафе, пивоварни, бары, рестораны, магазины и отели. Порт-Таунсенд прославился своими причалами для деревянных лодок, со временем в нем открылась даже школа по их строительству, и был учрежден ежегодный фестиваль. Теперь люди, некогда вдохнувшие в город новую жизнь, заметно успокоились, сбавили темп и превратились в местную буржуазию. Все мы, молодежь, работали на них, обслуживали их тем или иным способом, а сами жили в крошечных домиках, хижинах или студиях. Нам нравился местный климат – во многом определяемый дождевыми лесами Олимпии, – и возможность жить в богемной обстановке, будучи при этом на расстоянии короткой поездки на пароме от Сиэтла. Нравились спокойные воды океана в бухте, нравилась наша работа и оживленная атмосфера ресторанных кухонь.

Мы с Джейми оба работали в кафе, наслаждаясь молодостью и свободой. Мы знали, что нас ждут впереди более масштабные, более увлекательные вещи. Он помогал друзьям, организовывавшим выездные мероприятия, и брался за любую подсобную работу, за которую платили наличными. Я, помимо кафе, подрабатывала в приюте для собак и торговала хлебом на фермерском рынке. У нас не было высшего образования – Джейми как-то признался, что даже не сдал выпускные экзамены в школе, – так что мы соглашались на любую работу, лишь бы получить деньги.

График у Джейми был как в любом ресторане – с обеда до позднего вечера, поэтому обычно, когда он, подвыпивший, возвращался домой, я уже крепко спала. Иногда я встречала его после работы, и мы шли в бар, где тратили свои чаевые на пару кружек пива.

Потом я узнала, что беременна. Сердце мое, стоявшее в горле после приступа утренней тошноты, просело вниз, а мир начал сжиматься, пока совсем не исчез. Я долго стояла перед зеркалом в ванной, задрав футболку и разглядывая свой живот. Мы зачали ребенка в мой двадцать восьмой день рождения, а сразу после Джейми уехал в свое путешествие на велосипеде.

Решение сохранить беременность автоматически означало, что я остаюсь в Порт-Таунсенде. Я хотела держать все в секрете и постараться все-таки исполнить свой план с переездом в Миссулу, но это оказалось невозможно. Я должна была дать Джейми шанс примерить на себя роль отца – несправедливо было бы лишать его этой возможности. Однако мечты о писательстве откладывались на неопределенный срок. Откладывалось превращение в того человека, которым я всегда собиралась стать. И я не была уверена, что готова к такому. Я принимала противозачаточные таблетки и ничего не имела против абортов, но у меня не шли из головы мысли о моей матери, которая когда-то, скорее всего, также разглядывала свой живот, решая, дать мне шанс или нет.

Хоть я и рассчитывала в будущем совсем на другое, в последующие дни я смягчилась и постепенно начала радоваться тому, что стану матерью. Я сказала Джейми про ребенка, как только он вернулся из путешествия. Изначально ласковый тон, которым он уговаривал меня прервать беременность, внезапно резко изменился, когда я сказала, что не собираюсь этого делать. Я знала Джейми всего несколько месяцев, и его гнев, его ярость очень меня испугали.

Как-то вечером Джейми ввалился в трейлер, где я сидела на встроенной кушетке перед телевизором, пытаясь затолкать в себя куриный суп, пока Мори Пович с экрана оглашал результаты очередных тестов на отцовство. Джейми начал ходить туда-сюда между мной и телевизором, крича что-то о том, что он не хочет видеть свое имя в свидетельстве о рождении.

– Не собираюсь я платить за этого чертова ребенка, – раз за разом повторял он, тыча пальцем мне в живот. Я старалась молчать, как обычно, когда Джейми разражался подобными тирадами, надеясь, что он не будет ничем бросаться. Но на этот раз чем громче он кричал, чем сильней злился и чем убедительней уверял меня в том, что я совершаю ошибку, тем больше я ощущала свою близость с ребенком и решимость любыми средствами его защитить. Когда Джейми ушел, я позвонила отцу. Голос у меня дрожал.

– Я приняла правильное решение? – спросила я, рассказав о скандале с Джейми. – Я просто сама не знаю. Но ведь в таких делах надо быть уверенной, правда? А я больше ничего не знаю, ничего.

– Черт, – отозвался он, потом сделал паузу. – Я-то думал, Джейми все-таки образумится.

Отец еще немного помолчал, может, в надежде, что я что-то скажу, но я не знала, что говорить.

– Знаешь, мы с твоей матерью были в том же положении, когда узнали про тебя, и нам при этом не было еще и двадцати. И, конечно, наша жизнь шла не очень гладко. Совсем даже нет. Мы не знали, что нам делать и правильно ли мы поступаем. Но ты, и твой брат, и я, и твоя мать – мы же все в итоге в порядке. В результате все сложилось. И я знаю, что ты, Джейми и этот ребенок тоже будете в порядке, даже если сейчас тебе так не кажется.

После того звонка я села и уставилась в окно. Я старалась не дать моей нынешней ситуации – этому трейлеру, стоявшему рядом с магазинчиком среди лесов, – отвлечь меня от картины будущего. Я начала смотреть на себя по-другому, бороться со своими сомнениями. Возможно, Джейми переменится. Возможно, ему просто нужно время. Но даже если нет, я справлюсь сама, хотя пока и не представляю как. Я не могу опираться на него, не могу рассчитывать на его поддержку, но я знаю, что должна хотя бы дать ему возможность ощутить себя отцом. Мой ребенок этого достоин. Пускай ситуация не идеальна, я буду делать то, что делают все родители, уже много поколений – буду стараться все наладить. Долой сомнения. Других вариантов нет. Теперь я мать. Я буду с гордостью нести эту ответственность всю мою жизнь. Я встала и, выходя из двери, порвала заявление на поступление в колледж. А потом отправилась на работу.

Переходное жилье

Когда мне было семь, родители увезли нас из Вашингтона – от всей нашей родни. Мы жили в доме у подножия Чугачских гор в Анкоридже, на Аляске. Церковь, которую мы посещали, вела несколько программ по поддержке бездомных и малоимущих. Ребенком мне очень нравилось делать подарки нуждающимся семьям на праздники. После воскресной службы мама разрешала нам с братом снять по бумажному ангелочку с рождественской елки в церковном холле. Пообедав, мы шли в супермаркет и, в зависимости от того, что было написано на обороте ангелочка, покупали подарок незнакомой девочке или мальчику примерно наших лет: игрушки, пижамы, носки и туфли.

Однажды я вместе с мамой относила праздничный ужин бедной семье. Я вежливо дождалась, пока придет моя очередь, и протянула аккуратно обернутые подарки мужчине, открывшему дверь своей сырой квартирки. У него были густые черные волосы и темная, словно дубленая, кожа под белой футболкой. Я передала сумку с подарками, а мама – корзинку с жареной индейкой, картофелем и консервированными овощами. Он кивнул и молча захлопнул дверь. Я уходила домой разочарованная. Мне казалось, он должен был пригласить нас внутрь, чтобы мы вместе с его дочкой распечатали подарки, которые я так тщательно выбирала. Мне хотелось увидеть, как она им обрадуется. «Эти лаковые туфельки были самые красивые в магазине», – сказала бы я. Я недоумевала, почему ее отец выглядел таким недовольным. Он что, не рад подарить их ей?

Подростком я время от времени участвовала в благотворительных раздачах обедов бездомным в Анкоридже. Мы пытались «нести им слово Божье». В обмен на их внимание мы раздавали яблоки и бутерброды. Я говорила, что Иисус любит их, но однажды какой-то мужчина усмехнулся мне и сказал: «Похоже, тебя он любит чуток больше». Я мыла машины, чтобы скопить деньги на поездку в детский дом в Байя Мехико или на устройство библейского детского лагеря в Чикаго. Оглядываясь назад из своего нынешнего положения, когда мне приходилось сражаться за работу и жилье, я начинала понимать, что эти усилия, хоть и благие, были просто пусканием пыли в глаза, сводившим неимущих до какого-то карикатурного статуса с этими бумажными ангелочками на елке. Я вспоминала мужчину, открывшего нам дверь, того, которому передала пакет с подарками. Теперь я сама открывала дверь и принимала дары благотворителей. Принимала тот факт, что не могу обеспечить семью. Принимала маленькие подношения – пару теплых перчаток или игрушку, – которые они делали, чтобы почувствовать себя хорошими людьми. Однако я никак не могла включить в список медицинскую страховку или счет за оплату яслей.

Поскольку родители увезли нас с братом за тысячи миль от нашей семьи на северо-западе штата Вашингтон, где жили и бабушка с дедом, росли мы как обычные подростки американского среднего класса. Все наши основные потребности были удовлетворены, но родители не могли себе позволить оплачивать частные уроки танцев или карате, и на нас не открыли банковские счета, чтобы накопить средства на учебу в университете. Я довольно рано узнала цену деньгам. В одиннадцать я начала подрабатывать няней и с тех пор практически всегда работала в одном-двух местах. Стремление к работе было у меня в крови. Мы с братом чувствовали себя под защитой нашей религии и родителей, гарантировавших нам финансовую стабильность.

Я привыкла жить в безопасности. Мне ничто не грозило – и это не ставилось под сомнение, – пока все вдруг не переменилось.

Глаза Джейми сузились, когда я сообщила ему, что хочу забрать Мию и поехать жить к отцу и его новой жене, Шарлотте. Мие только-только исполнилось семь месяцев, а она уже стала свидетельницей множества его гневных вспышек; постоянные ссоры и конфликты сильно сказывались и на мне.

– Я посмотрела в Интернете, – продолжала я, вытаскивая из кармана листок бумаги, пока другой рукой придерживала на колене Мию. – Тут есть калькулятор алиментов, и сумма, вроде бы, вполне посильная.

Джейми выхватил у меня листок, смял его и швырнул мне в лицо, не отрывая взгляда от моих глаз.

– Я не собираюсь платить никакие алименты, – ровным голосом произнес он. – Это ты мне будешь платить!

Он говорил все громче и громче, ходя по трейлеру взад и вперед.

– Ты никуда не поедешь.

Он указал на Мию.

– Я отберу ее, ты и глазом не успеешь моргнуть.

На этом Джейми развернулся и, собираясь выйти, в порыве злобы так шибанул кулаком по двери, что пробил в ней дыру. Мия подскочила и издала пронзительный вскрик – никогда раньше я не слышала ничего подобного.

У меня тряслись руки, когда я набирала номер горячей линии для жертв домашнего насилия. Мне с трудом удалось объяснить, что происходит, потому что Джейми тут же взялся параллельно мне названивать. Консультант посоветовал отсоединиться и немедленно вызвать полицию. Несколько минут спустя я увидела в окно фары патрульной машины. Офицер – он был один – вежливо постучался в проломленную дверь. Он оказался таким высоким, что практически упирался головой в потолок. Пока я рассказывала, что с нами случилось, он сделал несколько записей, осмотрел дверь, покивал и спросил, все ли с нами в порядке. Могу ли я сказать, что мы сейчас в безопасности? После года оскорблений, угроз и криков, которые мне приходилось сносить, этот вопрос принес мне неожиданное облегчение. В основном проявления гнева Джейми не оставляли по себе следов. На мне не было синяков и ссадин. Но тут у меня появилось нечто, что я могла предъявить. Я могла сказать:

– Он это сделал. Он сделал это с нами.

И другой человек мог посмотреть, покивать и сказать мне:

– Я вижу. Я вижу, что он с вами сделал.

Официальный отчет, составленный полицейским, подтверждал, что я не сумасшедшая. Много месяцев я носила его с собой в сумке, словно удостоверение личности.

Первые ночи, которые мы провели в квартире, полученной по программе переходного жилья, я ощущала постоянную тревогу. Каждый звук, проникавший к нам сквозь тонкие стены и полы жилого комплекса, заставлял меня подпрыгивать. Я раз за разом проверяла, надежно ли заперта дверь, когда мы дома, хотя раньше никогда так не делала. Но мы с дочкой были только вдвоем, и только я могла нас защитить.

Когда мы жили в домике в приюте, подъездная дорожка подходила прямо к нашим дверям, поэтому машина была под рукой на случай, если нам придется спасаться бегством. Я никогда не видела и не слышала наших соседей, поскольку все жили в отдельных домиках; приют находился на природе, так что деревья и луга успокаивали душу, а не бередили ее. Тот маленький домик был только нашим, и я не опасалась вторжения. Но в квартире двери и полы казались ужасно тонкими, и отовсюду доносились незнакомые голоса. По лестнице вверх и вниз ходили какие-то люди, кричавшие друг на друга. Я стояла у входной двери, единственной преграды между мной и остальным миром, и думала о том, что кто-нибудь может вломиться к нам в любую минуту.

Квартиры окружали нас со всех сторон серым мрачным прямоугольником, но единственным признаком наличия в них жильцов были голоса, проникавшие сквозь стены, мусор, горой возвышавшийся в контейнере, и машины, припаркованные на стоянке. Возможно, я чувствовала бы себя в большей безопасности, если бы была знакома с соседями и представляла себе, что они за люди. Их ночные звуки, цокот каблуков по полу, внезапно громкий голос, смех ребенка заставляли меня просыпаться по ночам. Я вставала и шла посмотреть, как там Мия. Она спала в соседней комнате в раскладном манеже.

Ночь за ночью я лежала без сна, заново проигрывая в уме судебную тяжбу с Джейми.

Я стояла перед судьей, рядом с Джейми и его адвокатом. Я была бездомной и боролась за опеку над Мией. После месяцев психологического насилия со стороны Джейми у меня развилась депрессия, которую теперь он использовал в качестве аргумента против меня – в таком состоянии я не могу воспитывать нашу дочь. Как будто я всегда была неудачницей! Адвокат Джейми и судья, казалось, считали, что я сама выбрала такую жизнь, как будто я считаю, что растить ребенка, не имея постоянного жилья, – обычное дело. Как будто я не думаю каждую секунду о том, как улучшить наше положение, не использую для этого любую возможность. Как ни странно, против меня использовали тот факт, что я увезла Мию оттуда, где надо мной постоянно издевались и доводили до того, что я валялась на полу, свернувшись в клубок, и рыдала, как ребенок. Они не хотели понимать, что так я пыталась дать дочери лучшую жизнь – все видели только то, что я забрала Мию из дома, который, по их мнению, обеспечивал нам безопасное существование.

Каким-то инстинктивным, почти животным усилием я все-таки сумела выиграть процесс. Я нашла для нас жилье, место, где Мия могла быть со мной. И все-таки по ночам я терзалась чувством вины за все, чего нас лишила. Иногда это чувство было таким сильным, что я не могла полностью посвящать себя Мие. Я продолжала читать ей книги по вечерам и укачивать в том же детском креслице, в котором когда-то укачивала меня моя мама. Я говорила себе, что завтра будет лучше; что завтра я буду лучшей матерью.

Я сидела и смотрела, как Мия ест, или ходила взад-вперед по кухне, пила кофе и рассматривала листки с нашим бюджетом и моим рабочим расписанием, развешанные по стенам. Если нам предстояло идти за покупками, я все утро просиживала, сводя баланс моего банковского счета и карты, на которую начислялись льготы – субсидии на продукты от государства, – чтобы точно знать, сколько денег у нас осталось. Льготные карты в то время были еще в новинку, их начали использовать только в 2002 году. Еще будучи беременной, я подала заявление на продуктовые купоны, и Джейми частенько вспоминал, как его мать расплачивалась за продукты социальными марками, при этом презрительно ухмыляясь. Я испытывала благодарность за возможность накормить семью, но вместе с продуктами тащила на себе груз стыда, пытаясь отогнать навязчивые мысли о том, что кассирша подумала обо мне – женщине с младенцем, покупающей продукты на государственные деньги. Все видели, как я расплачиваюсь продуктовыми купонами, большими яркими бумажками, за яйца, сыр, молоко и арахисовое масло. Но никто не видел, как я рассчитываю бюджет, который колебался в районе 200 долларов в зависимости от моей занятости, и что это все наши деньги на еду. Мне приходилось растягивать их до конца месяца, когда баланс карты снова пополнялся. Никто не видел, как я ем бутерброды с арахисовым маслом и вареные яйца, рассчитывая, сколько кофе могу насыпать в чашку, чтобы банки хватило на весь срок. В то время я об этом не знала, но правительство уже озаботилось тем, чтобы избавить от позорного клейма 29 миллионов человек, использовавших продуктовые купоны, придумав для программы другое название: «Дополнительное финансирование питания». Но, вне зависимости от названия, отношение к программе не менялось: бедняки тратят денежки налогоплательщиков на то, чтобы наедаться всяким мусором.

Несмотря на массу других проблем, я постоянно терзала себя мыслями о том, хорошая ли я мать. Я не справлялась с материнскими обязанностями: я больше заботилась о том, как протянуть следующую неделю, чем о собственном ребенке. Пока мы жили с Джейми, его работа давала мне возможность сидеть дома с Мией. Я скучала по тем дням, которые мы проводили только вдвоем, исследуя окружающий мир и поражаясь ему. Теперь мы постоянно куда-то спешили. Вечно опаздывали. Вечно ехали. Торопились поесть и прибрать за собой. Не могли себе позволить просто остановиться и передохнуть. Боясь, что я чего-то не успею, о чем-то забуду, подведу нас еще сильнее, я перестала уделять время дочери – хотя бы на то, чтобы посмотреть, как гусеница ползет по дорожке в саду.

Хотя остальные соседи больше напоминали призраков, проявлявших себя разве что звуками смыва в туалете или скрежетом стула, передвигаемого по полу, дама, которая жила подо мной, действовала куда более активно, начиная стучать в потолок ручкой от швабры и громко ругаться всякий раз, как Мия пробегала по голому полу. Когда мы только переехали, я смела листья и паутину с балкона вниз на землю. Она тут же заорала: «Что за черт?!» – со своего балкона под нами. Помимо стука шваброй в потолок, это был единственный раз, когда она решила со мной пообщаться, хоть и не напрямую.

– Что это за дерьмо?! – продолжала она. – Какого черта ты мне его вывалила на голову?

Я скользнула внутрь, осторожно прикрыла балкон и, съежившись, присела на диван, надеясь, что она не поднимется и не станет колотить в дверь.

Соседи сверху – мать с тремя детьми – редко бывали дома. В первые недели я только изредка слышала их. Я ложилась спать около десяти вечера, а они примерно в это же время поднимались по лестнице к себе в квартиру. Минут через двадцать у них все стихало тоже.

Однажды утром, на рассвете, я услышала, как они спускаются, и подбежала к окну, чтобы посмотреть – мне было любопытно, какие еще люди оказались со мной в одной ситуации.

Я увидела высокую женщину в красно-фиолетовой куртке и белых кроссовках. При ходьбе она сильно хромала. Двое мальчиков школьного возраста и девочка помладше шли за ней. Трудно было даже представить, каково ей приходится. У меня-то ребенок был только один! После этого я видела ее еще несколько раз. Ее дочка всегда ходила аккуратно причесанная, с косичками, завязанными яркими ленточками. Я гадала, куда они уезжают на весь день, как она умудряется добиться, чтобы дети вели себя так тихо и воспитанно. Она казалась мне хорошей матерью – дети ее уважали, что вызывало у меня зависть. Мой ребенок только-только научился ходить, но уже убегал от меня или отбивался каждую секунду, которую не спал.

– Жизнь заставит – и не к такому привыкнешь, – сказала мне моя соседка по имени Брук, когда мы однажды возвращались в свои квартиры после внезапной проверки на предмет употребления алкоголя. Мы с ней столкнулись в дверях и впервые разговорились. Я немного знала Брук по нашей прошлой жизни, когда она разливала пиво в баре, куда нам нравилось ходить. Я представить не могла, что привело ее в такое место. Но я ни о чем не спрашивала. И не хотела, чтобы спрашивали меня.

Я никогда не разговаривала ни с одним из мужчин, живших в отдельном блоке в дальнем конце комплекса. Они вечно стояли на дорожках, которые вели к подъездам, и курили – в спортивных штанах и шлепанцах. У одного из них, постарше, были родные, которые время от времени приглашали его к себе, остальные же, кажется, вообще никуда не отлучались. Похоже, они просто убивали время. Я чувствовала, что занимаюсь примерно тем же самым.

Я скучала по вечерним выходам. Мне не хватало возможности выбраться куда-то, выпить пива, если хочется: конечно, я скучала не по пиву, а по временам, когда мне не приходилось тревожиться о внезапной проверке социальными службами, скучала по своей свободе. Этой свободы мне не хватало во всех смыслах: свободы куда-то идти или оставаться, работать, есть или не есть, отсыпаться в выходные и вообще иметь эти выходные.

Мы с Мией жили, с виду, нормальной жизнью, когда в течение дня должны были посетить несколько разных мест. Я нашла работу в детском саду, но только с частичной занятостью. У мужа моей приятельницы, Джона, был небольшой бизнес в сфере ландшафтного дизайна, и он платил мне десять долларов в час за прополку сорняков, подрезку кустарников и чистку рододендронов от засохших цветов. Я каталась по всему северо-восточному побережью полуострова Олимпия, по маленьким коттеджным поселкам, с мусорным контейнером в багажнике машины, где лежало также белое ведро из-под краски, садовый инструмент и пара перчаток. У некоторых клиентов имелись специально выделенные участки, куда следовало выбрасывать выполотые сорняки и срезанные ветки, но некоторые просили собирать их в мешок и относить к месту вывоза мусора, а от некоторых я увозила мусор сама, затолкав в багажник. Но Джону мои услуги требовались не всегда, так как клиентов, нуждавшихся в регулярном уходе за садом, было немного, поэтому мне приходилось искать собственных заказчиков, с которых я брала двадцать, а то и двадцать пять долларов в час, но с учетом разъездов работать мне удавалось не больше двух-трех часов в день.

Работа заключалась, преимущественно, в ползании на коленях. В основном меня приглашали, чтобы прополоть клумбы, засыпанные мульчей. Я часами ползала по земле, в перчатках и наколенниках, заполняя корзинки, контейнеры и мусорные мешки сорняками, которые в каком-то смысле убивала, выдергивая из почвы, за что и получала свои деньги. Но эта работа была сезонной и длилась лишь несколько недель, а что мне делать потом, я даже не представляла. Весь рынок работы в Порт-Таунсенде был сезонным и зависел от туристов с набитыми карманами и пустым желудком. Там не было «нормальных» мест с «родительским» графиком, а если и были, то я не соответствовала критериям отбора. У меня был опыт только в кофейнях и на мелких подработках, которые не укажешь в резюме. Что еще я могла написать – что убираю в детском саду по воскресеньям? Но пока что возможность заработать у меня имелась, и я старалась выкладываться по максимуму.

До обеда я оставляла Мию в яслях, откуда три раза в неделю ее забирал отец, у которого она находилась до семи часов. Порой по вечерам, пока Мия была у Джейми, я сидела на балконе, прислонившись спиной к стене. Одна из моих соседок постоянно – по крайней мере, как мне казалось, – гуляла со своей дочкой у нас во дворике: на узкой полоске травы между зданием и деревьями. Ее дочь была немного младше Мии. Я обратила внимание, какая светлая, почти прозрачная, у них обеих кожа. Помню, как эта молоденькая мама ласково спрашивала: «Хочешь прокатиться?», – а девочка, смеясь, карабкалась по ступенькам на выцветшую красно-синюю пластиковую горку. Наверное, горку оставил кто-то из бывших жильцов. «Уууууух!» – восклицала девушка, когда малышка скатывалась вниз. Она точно лучшая мама, чем я, думала я, слушая, как та помогает дочке кататься с горки, и сознавая, что сама никогда не испытывала от этого такого восторга.