Текст книги "Львы Сицилии. Закат империи"

– Да… – Тяжело вздохнув, Криспи встает, разглаживая жилет. – Надо отдать ему должное: он ведет себя как разбойник, но дело свое знает. Уперт как бык, скажем прямо: сначала боролся за места в сенате для промышленников Севера, потом понял, что нужно получить широкую поддержку, и стал оглядываться вокруг. Своей речью он внес раскол в парламент. Сегодня любой может перейти на другую сторону, и это считается нормальным.

Иньяцио прислоняется к стене рядом с большой гравюрой, на которой изображена вся Италия.

– Вы восхищаетесь им, – с удивлением произносит он, скрестив на груди руки.

– Я восхищаюсь его политической хваткой, не им самим. Это разные вещи. – Криспи смотрит на завешенное тяжелой гардиной окно. – Он узаконил давно существующее положение вещей, снял, так сказать, клеймо позора. В каком-то смысле положил конец лицемерию, которое всегда существовало. Больше нет правых и левых, есть интересы, есть группировки и борьба за власть. – Взгляд у Криспи холодный, как сталь. – А вам, дон Иньяцио, советую быть осторожным и отдавать себе отчет, с кем вы имеете дело.

Иньяцио скользит взглядом по бумагам, загромождающим стол.

– Я принадлежу только одной партии. Моей собственной. – Он поднимает голову, его глаза – темные зеркала. – Впрочем, Сицилия – это другой мир, адвокат Криспи. Здесь, в Риме, политики делают свое дело, но сицилийцы всё и всегда решают сами. Конечно, иногда из этого выходит лишь вздор. Кажется, они просто не понимают, что кто-то заботится об их благополучии. Но никто и ничто не заставит их поступить определенным образом… пока они сами не сделают свой выбор.

– А вы находитесь между Сицилией и остальным миром.

– Ну да… – Иньяцио с улыбкой кивает. – Рабочие на заводе «Оретеа» ничего не знают об Америке, но они ремонтируют котлы для пароходов, которые повезут туда их родственников, возможно, братьев. В отличие от заводов на Севере, мой литейный цех не имеет специализации и выполняет разные виды работ. Я отправляю товары, перевожу людей из Джакарты в Нью-Йорк, мои корабли стоят в портах многих стран мира, я продаю серу французам, представляю на международных выставках свою марсалу… но мой дом – это Палермо.

– Вы и останетесь в Палермо.

Криспи возвращается за письменный стол и небрежно закрывает папки с документами, которые привлекли внимание Иньяцио.

– Я узнал о помолвке вашей дочери Джулии с князем Пьетро Ланца ди Трабиа. Я очень рад. Ланца ди Трабиа – один из самых древних и славных родов Италии.

Глубокая морщина на лбу Иньяцио красноречиво выдает его волнение. Криспи замечает это, но выжидательно молчит.

– Я пришел к вам еще и поэтому. – Иньяцио снова садится, закидывает ногу на ногу. – Хотел бы попросить вас подготовить документы. Разумеется, разговор должен остаться между нами.

На этот раз беспокойство проявляет Криспи:

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что за Джулией будет хорошее приданое, но свадьба состоится не раньше чем через два года, ведь моей дочери всего тринадцать, а супруга уже готовит ее в жены князю ди Трабиа… Я позабочусь о том, чтобы у Джулии был собственный капитал, обеспечу ей финансовую независимость. Мне бы хотелось, чтобы она могла сама распоряжаться своими деньгами и имуществом. – Иньяцио тщательно подбирает слова. – Нет ничего печальнее, чем быть в плену неудачного брака.

Иньяцио колеблется, решает не продолжать. Ему кажется бестактным развивать эту тему, ведь несколько лет назад Криспи оказался в центре ужасного скандала. Да, грозный Франческо Криспи стал объектом постыдной интрижки, ему пришлось испытать немало унижений, защищаться в суде. Правда, обвинение в двоеженстве оказалось безосновательным, и адвоката оправдали: его первый брак с Розой Монмассон признали недействительным, так как священника лишили сана, поэтому последующий брак с Линой Барбагалло из Лечче, от которой у Криспи была дочь, оказался самым что ни на есть законным. Однако трудно забыть о вынужденной отставке, о скандале в парламенте, о газетных сплетнях, об отказе королевы Маргариты пожать ему руку. Иньяцио это знает.

Многочисленные противники Криспи полагают, что это дело вывело его на чистую воду, показало, что Криспи – человек беспринципный. Как в личной, так и в общественной жизни.

Адвокат, прикусив губу, невнятно бормочет:

– Неудачный брак – худшая из всех ловушек, в которые может попасть человек.

У Иньяцио ни один мускул не дрогнул на лице. Он хотел бы ответить: «Я тоже кое-что знаю об этом», но молчит. В глазах всего света он – образцовый муж и отец и должен таким оставаться. Более того, он счастливый и гордый муж и отец. Маска, которую он когда-то решил надеть, прочно срослась с ним.

О Камилле уже два года нет никаких вестей. Его воспоминания опустились еще глубже на дно памяти и пульсируют, причиняя боль. Сожаление, утонувшее в горечи. Есть много способов обрести утешение, кажется, он испробовал их все. В итоге он понял: самое лучшее, но и самое трудное – забыть о той, которую когда-то любил.

Иньяцио откашливается и продолжает:

– Я не хочу, чтобы моя дочь испытывала трудности, если вдруг решит жить отдельно от мужа, как это принято у многих пар. Брак с особой княжеского рода не ограждает от возможных… бед, которые рано или поздно могут настигнуть Джулию. Я бы хотел, чтобы ей не пришлось никого ни о чем просить. К тому же вы знаете, какая слава идет за матерью князя Ланца ди Трабиа.

Криспи кивает. Ни для кого не секрет, что София Галеотти, княгиня ди Трабиа, за словом в карман не лезет, такая свекровь, случись что, не раздумывая настроит сына против жены.

– Но вы уверены, что хотите брака Джулии и Пьетро? Ей будет всего пятнадцать, а ему двадцать три…

– Трабиа нуждаются во Флорио, чтобы поправить свое финансовое положение, да и для Джулии это выгодный брак, – пожимает плечами Иньяцио. – Она молода, но очень разумна. Так что? Вы возьметесь за это?

– Я набросаю черновик брачного договора и покажу вам. У юной Джулии будет защита, на которую она имеет право по закону.

Криспи встает и идет к двери. Иньяцио следует за ним, на пороге они пожимают друг другу руки.

– Когда возвращаетесь в Палермо? – спрашивает Криспи.

– Надеюсь, на следующей неделе. Здесь, в Риме, я по делам «Генерального пароходства», но виноградники и тоннара требуют моего присутствия… Конечно, у меня прекрасные управляющие, но я не могу быть в стороне от своего дела.

– И от семьи. – Губы Криспи, прикрытые усами, изгибаются в улыбке. – Как донна Джованна? Оправилась ли она после родов? Должно быть, ей пришлось нелегко…

– Она сильная женщина. – Голос Иньяцио теплеет. – Малыш растет. Когда приедете в Палермо, сочту за честь представить его вам.

– Безусловно… – Криспи замолкает. – Значит, у дома Флорио снова есть Иньяцио и Винченцо.

– Да. Так было и так должно быть.

* * *

Иньяцио и Винченцо…

Джованна трется носом о шею малыша. Пахнет молоком, пахнет теплом. Винченцо гулит, смеется. Протягивает к ней ручки, она берет его, прижимает к груди, целует. В комнате они одни: об этом малыше она хочет заботиться сама, ибо не желает упускать последнюю возможность познать материнство сполна.

Маленькие дети – маленькие беды; большие дети…

Джованна вздыхает: Иньяцидду пятнадцать лет, он флиртует с девушками старше себя, у него слишком пылкий темперамент. Джулии тринадцать, она обручена с Пьетро Ланца ди Трабиа. Рождение Винченцо их удивило: в зависимости от настроения младший брат для них как кукла, с которой можно играть, или как надоедливый гость.

Так и должно быть, думает Джованна: старшие дети выросли, они не нуждаются в матери, и это нормально. Она видела, как они растут и меняются, но отчаянное стремление быть идеальной в глазах Иньяцио, завоевать его любовь отнимало у нее много сил. И воспитывая детей, она также оправдывала ожидания мужа. Но она не будет повторять ошибку. Она хочет просто радоваться своему малышу.

Джованна много молилась. Устав от спокойного безразличия мужа, понимая, что тело ее увядает, а лицо дурнеет, она молила Бога дать ей утешение в старости, пугающей пустотой и безотрадностью.

А потом родился Винченцо, и на него она выплеснула всю любовь, на какую была способна.

Сначала Джованна подумала, что отсутствие месячных – обычный признак старения. Потом странно заболела грудь, и живот стал почему-то твердым. Прошло несколько недель, растерянность переросла в беспокойство.

Она пошла к акушерке. И когда акушерка подтвердила: «Да, донна Джованна, месяца два, не меньше», она чуть не вскрикнула от удивления.

Беременна. Изумлению ее не было предела. Что уж говорить об Иньяцио, он был поражен не меньше.

Чудо мое – так называет Джованна Винченцо.

Чудо, потому что она понесла почти в сорок лет, в этом возрасте женщины уже не рожают детей, а заботятся о внуках.

Чудо, потому что родился мальчик, и хотя он появился на свет раньше времени, он возвестил о своем появлении криком. Родился крепким, здоровым. И еще он всегда смеется.

Чудо, потому что Иньяцио вдруг проникся к ней нежностью. И, возможно, именно это радует ее больше всего.

С малышом на руках Джованна выходит из комнаты. На пороге, за дверью, ее ждет кормилица.

– Хотите, я понесу его, донна Джованна?

– Нет, спасибо.

Винченцо гулит, тянет ручки к коралловым серьгам матери. Она смеется. Малышу почти девять месяцев, он родился 18 марта 1883 года, скоро сам начнет ходить: это видно по тому, как он нетерпеливо перебирает ножками на руках у матери.

– А где Джулия и Иньяцидду? – спрашивает Джованна с легким чувством вины.

– Синьор Иньяцидду занимается французским. Синьорина закончила урок немецкого и ждет вас вместе с донной Чиччей.

– Вы принесли нашу работу? – спрашивает Джованна, спускаясь по лестнице, одной рукой держась за перила, а другой придерживая сына.

– Вышивку? Да, синьора.

Спустившись с лестницы, Джованна строгим взглядом окидывает горничных, которые натирают мебель пчелиным воском. Потом рассматривает рождественские украшения в прихожей: свечи, цветочные корзины с красными и белыми лентами, венки из еловых веток, украшенные по английской моде. В серебряных вазах, расставленных на столах и комодах, срезанные ветки остролиста и лавра, перевязанные бархатными бантами, украшены игрушками из позолоченной бумаги.

В центре бального зала, на прекрасном ковре пастельных тонов с каймой кремового цвета, купленном в Париже несколько лет назад, возвышается гигантская ель, украшенная стеклянными шарами и гирляндами из атласа и тафты: эту моду принесли богатые англосаксонские семьи, долгое время жившие в Палермо, и теперь ее подхватили местные аристократы. Темно-зеленые ветви множатся в настенных зеркалах, и кажется, будто ты в лесу. Пахнет смолой, представляются заснеженные горы.

Иньяцио еще ничего не знает. Когда он вернется из Рима, его ждет сюрприз. Джованна затеяла это, потому что к ней вернулась радость, осознание того, что мрак рассеялся и жизнь снова освещает их дом.

Джованна наконец-то чувствует себя Флорио, и не только потому, что подарила семье еще одного наследника. Она – Флорио, Иньяцио окружил ее вниманием и заботой: теперь он всегда привозит ей подарки из своих частых поездок на континент.

Винченцо тянет ручки к елке и смеется.

Джованна вспоминает.

Все изменилось два года назад, когда Иньяцио вернулся из Марселя. Она встретила его на пороге, смущенно улыбаясь. Джулия первой бросилась обнимать отца, Иньяцидду пожал ему руку. Затем, наконец, Иньяцио посмотрел на жену, подошел поближе, поцеловал руку. В его мягком взгляде светилось сожаление, к которому примешивалось одиночество и, возможно, боль. Даже сейчас Джованна не может себе объяснить то необычное, что поразило ее в этом взгляде.

Ночью он пришел к ней в комнату, и они занимались любовью так же страстно, как в первые месяцы брака, их руки бесстыдно исследовали тела друг друга.

Джованна опускает Винченцо на пол, позволяя ему ползать на четвереньках.

Должно быть, что-то случилось там, в Марселе, где была эта. Что именно, она никогда не узнает. Но как еще объяснить перемену в Иньяцио, который стал относиться к ней с нежностью и даже с уважением, если можно так сказать. В одном она уверена: в этой поездке, возможно именно в Марселе, что-то глубоко ранило его. Джованна понимала это так ясно, как только влюбленная женщина может понимать – интуитивно, нутром, благодаря чувству, которое она слишком давно лелеяла в одиночестве. А подтверждение этому каждый день читала в его глазах, в его жестах и даже во вновь обретенной страсти. Как будто та часть Иньяцио, которую он всегда тщательно скрывал от посторонних глаз, стала теперь окончательно недоступной. Как будто что-то рухнуло в его душе и обломки завалили вход. Боль тоже осталась где-то там, в глубине Иньяцио, и Джованна ничего не хотела о ней знать. Она даже удивилась, поймав себя на мысли, что слишком долго страдала из-за него, а теперь пришел его черед платить той же монетой.

Да, что-то рухнуло в душе Иньяцио. Но на этих обломках она могла бы что-то построить. Что-то новое, что будет принадлежать ей и только ей. В конце концов, это удавалось ей лучше всего: довольствоваться тем малым, что он давал, и не жаловаться.

Она так хотела быть с ним, вернуть его себе. Поэтому она приняла его, ни о чем не спрашивая. А потом, неожиданно для всех, появился Винченцино. Когда Джованна сказала Иньяцио, что беременна, от нее не скрылось, что Иньяцио снова загорелся интересом к семье. Родился мальчик, и муж был безгранично счастлив. Он назвал его в честь отца, который научил его всему, и в честь их первенца. Винченцино умер четыре года назад; в Оливуцце должен был появиться Винченцо. Так он сказал рабочим завода «Оретеа», когда пришел в литейный цех, чтобы лично сообщить радостную весть.

Иньяцио снова стал спокойным. Лишь иногда Джованна замечает, что, когда он говорит с детьми или с кем-то из гостей, его лицо омрачает горечь потери. Его словно бы накрывает плотная тень, которую не в состоянии рассеять ни одно солнце. Джованна, конечно, не может знать, что Иньяцио действительно лишился части себя. И что отпечаток этой тяжелой утраты будет с ним до конца его дней.

* * *

Джулия ищет в корзине нить цвета слоновой кости. Находит, отрезает немного, смачивает один конец слюной, затем, прищурив глаз, старается продеть в игольное ушко.

Рядом лежит льняное полотно, которое постепенно становится красивой скатертью.

Уже в который раз у Джулии не получается ровный стежок. Она качает головой, ее черные волосы собраны в высокую прическу.

– И зачем мама обрекает меня на эту муку? – недовольно морщится она.

Донна Чичча поправляет волосы – теперь в них много белых нитей, – дотрагивается до плеча Джулии:

– Потому что это должна уметь хорошая жена!

И быстрым движением вдевает нитку в иголку.

Джулия надувает губки, донна Чичча с нежностью и улыбкой смотрит на ее милую физиономию. Иногда она так похожа на свою мать…

– У меня будет много слуг, – отвечает Джулия. – Папа мне обещал. Зачем учиться вышивать? Мне нравится рисовать.

– Вышивка – тоже искусство.

– Мой будущий муж – князь. Я буду всем распоряжаться. – Джулия театрально закатывает глаза.

Входит Джованна, за ней няня с малышом. Джованна садится напротив дочери и донны Чиччи, смотрит на обеих.

Джулия опускает глаза. Она боится, что мать могла слышать ее слова, но вообще-то ей все равно. Пусть думает, что хочет, я не собираюсь сидеть дома, как она.

– Как продвигается работа? – спрашивает Джованна, беря край скатерти.

Джулия расправляет ткань, показывает матери. Та критически оглядывает изнанку.

– Не стараешься. – Джованна показывает места, где нити переплетаются. – Для этой работы нужны аккуратность и прилежание. Я видела, какие чудеса творят девочки в приюте.

Джулия хотела бы ответить, что сравнение неуместное, что эти девочки в приюте – сиротки, они вынуждены вышивать старательно, чтобы заработать хоть немного денег. Но она молчит, не хочет ввязываться в бесполезный спор. И потом, для матери этот приют очень дорог, она заботится о его воспитанницах.

– Видать, им нравится, они это делают с любовью. Джулия из другого теста, – вздыхает донна Чичча.

– Не все делается ради удовольствия, донна Чичча. Вам ли этого не знать. Джулия – девушка на выданье, чем быстрее она это поймет, тем лучше для нее.

Джованна поворачивается к дочери. Она должна усвоить, что невозможно делать лишь то, что доставляет удовольствие; у нее будут обязанности, и прежде всего роль в обществе. В голосе Джованны звучит забота и предостережение.

– Принимая гостей, ты должна сидеть за вышивкой. Так делают хорошие хозяйки. Если хочешь читать, читай в одиночестве. Помни, что мужчины боятся слишком умных женщин, а ты не должна пугать своего мужа.

– Так было раньше, мама. Теперь все по-другому. – Губы у Джулии дрожат, руки мнут ткань. – И вообще, я – это я, мне нравится читать, рисовать, путешествовать. Я не как вы, я не хочу сидеть дома.

– Что ты имеешь в виду? – Джованна устало прикрывает глаза.

Джулия не хочет причинить ей боль. А могла бы рассказать все, что поняла за эти годы: что отец с матерью идут по жизни разными путями. С одной стороны – мать с ее удушающей, навязчивой любовью, с вечной тревогой, с этим умоляющим, беспомощным взором. С другой стороны – отец, отстраненный, холодный, теряющий терпение в считаные секунды.

Она: спокойная, упрямая, настолько терпеливая, что кажется туповатой. Он: холодный, вечно недовольный, угрюмый.

Джулии всегда было жаль отца. Он был для нее опорой, авторитетом. Мать она презирала за то, что та уничижалась, выпрашивая ласку и внимание. За то, что в ней не было ни капли гордости. Она не осмеливалась взять то, что принадлежало ей по праву.

Мать принесла себя в жертву семье, унижаясь и позволяя себя унижать.

Джулия резка в своих суждениях, в ней говорит юношеский максимализм подростка, которому неведомо, что пережили родители, и чей протест выражается в одной самонадеянной мысли: «У меня все будет по-другому».

– Я имею в виду, все меняется, – отвечает Джулия с умным видом. – Я рада, что вы с папа́ нашли мне мужа, но я не кукла.

– Вы только послушайте ее! Откуда такие мысли? Влияние модных веяний? Уж не хочешь ли ты выучиться на адвоката, как та северянка, Лидия Поэт? Ты ведь знаешь, что с ней случилось, не так ли? Ее отправили обратно домой, вот и все.

Джулия надувает щеки, отбрасывает вышивку.

– Не надо так, донна Джованна… боже мой, зачем вы так? – Донна Чичча пытается сгладить ситуацию, накрывает своей рукой руку Джованны. – Когда вы так волнуетесь, я сразу вспоминаю вашу матушку: та всегда кричала, чтобы ее услышали.

Кровь отливает от лица Джованны. Губы дрожат, кажется, она и правда вот-вот закричит. Но она сдерживает гнев, энергично качает головой. Смотрит на донну Чиччу, затем кивает на Джулию:

– Она не может быть обычной женщиной. В ее жилах течет особая кровь, она носит особое имя.

Джулия смотрит на мать и молчит.

В ее взгляде Джованна читает желание найти свое место в мире, то желание, ради которого лично она была готова продать душу, чтобы получить любовь и уважение Иньяцио.

Но в Джулии нет ни смирения, ни терпения. Она совсем другая… Неразгаданная тайна. К этой девочке, столь же красивой, сколь и решительной, она питает одновременно нежность и злобу. Ей уготована почетная роль идеальной хозяйки и аристократки, но Джулия, похоже, этого не понимает. И, кажется, смеется над материнской тревогой.

Джованне жаль дочь, потому что она молода и еще не догадывается, что ей предстоит защищаться от всего и всех, придется пойти на многие жертвы, которых от нее ждут другие. Она даже представить себе не может, как трудно сохранить душу чистой, живя жизнью, где деньги, титулы и внешность решают все.

Каждая женщина должна понять это сама.

– Пойду к Иньяцидду. – Джованна вздыхает, идет к двери, вместе с ней уходит и няня.

В комнате ненадолго воцаряется полная тишина.

Донна Чичча наклоняет голову близко-близко к голове Джулии и торопливо шепчет:

– Вы всегда будете под колпаком у свекрови, о всех ваших глупостях она донесет вашему мужу Пьетро. Так уж заведено, никуда от этого не деться. – Донна Чичча серьезно смотрит на Джулию. – Ваша мама вам об этом не говорила, но я скажу: будьте осторожны, князь очень привязан к матери, а она – ужасная женщина…

Донна Чичча говорит тихо, боязливо, она знает, чувствует, что Джулии придется нелегко в доме у мужа. От этого предчувствия сжимается горло: трудно смириться с тем, что ее малышка будет страдать, и немало.

– Если она ужасная женщина, я тоже стану ужасной. – Джулия вскидывает подбородок. – Я знаю себе цену.

Донна Чичча, качая головой, возвращается к работе. Джулия выросла у нее на глазах, из девочки она превратилась в девушку, слишком самоуверенную, как все подростки… как все Флорио. Конечно, рано или поздно она поймет, что значит войти невесткой в чужой дом, породниться с одним из самых влиятельных семейств в Италии. Характер у Джулии решительный и гордый, она не терпит помыканий, а значит, ссор в семье не избежать. Она не позволяет себе унижаться ни перед кем и ни перед чем, как и бабушка, чье имя она носит. От бабушки Джулии досталось мужество, способность превозмогать боль; от дедушки Винченцо она унаследовала взрывной характер, надменность и нетерпимость к любым попыткам унизить ее.

Но донна Чичча и представить не может, какие испытания выпадут на долю ее малышки.

* * *

Лето 1884 года небывало жаркое и влажное. Сирокко несет в раскрытые окна конторы «Генерального пароходства» тяжелый запах гниющих водорослей, пароходного дыма, песчаную пыль, которая тонким слоем оседает на мебели, размывает контуры зданий и далеких гор.

Иньяцио закрывает лежащую перед ним папку с надписью «Компания Фаянс». Он давно думал об этом, и вот наконец ему удалось открыть в Палермо фабрику по производству посуды, в том числе и для его кораблей. Хватит покупать в Англии или в Ломбардии тарелки, чашки и супницы, теперь он сам будет делать их под маркой «Флорио». Кстати, неплохо бы выпустить столовый сервиз для Фавиньяны… Да, попрошу Эрнесто Базиле заняться этим, думает он.

Иньяцио идет к двери, распоряжается, чтобы подавали карету – пора возвращаться домой, в Оливуццу, – затем возвращается к столу, садится и наконец-то позволяет себе ослабить пластрон. Трет глаза. В последнее время они болят, а ежедневные компрессы из гамамелиса и ромашки лишь ненадолго снимают жжение. Осталось подождать всего несколько дней, думает он, закрыв глаза. На его губах играет улыбка: в этом году он решил сбежать от жары, отправиться сначала в Неаполь, а затем в Тоскану. Но радует его не только предстоящее путешествие. Он купил личный салон-вагон и оборудовал его как настоящий «дом на колесах» – это модно нынче у европейской аристократии. Его семья будет путешествовать в окружении своей мебели и своих слуг, будет даже отделение для багажа. Роскошь, комфорт, уединение. Еще один способ прогнать беспокойство и продемонстрировать свой статус.

Он открывает глаза и замечает, что тяжелый день наконец-то клонится к концу. Осталось одно дело – разобраться с личной корреспонденцией, прибывшей в Палермо дневным пароходом.

Иньяцио берет нож для писем, вскрывает конверты. В первом – просьба от представителей неаполитанских рабочих рассмотреть вопрос увеличения заработной платы. «Вы же как отец своим рабочим», – пишут они. Он ответит им завтра.

Затем письмо от Дамиани, тот уведомляет о последних заседаниях сената, не забывая и посплетничать, и пересказать слухи. Толки тоже важны, они оба это знают. Иньяцио пробегает глазами по письму, откладывает в сторону.

Последним открывает траурный конверт. Вертит его в руках, смотрит как на опасный предмет. Иногда сердце видит худые вести раньше, чем глаза.

Почтовый штемпель Марселя.

Почерк незнакомый. Но знаком адрес отправителя. Нет, не от сестры и не от семейства Мерле. Во рту у Иньяцио становится сухо. Дыхание перехватывает. Руки, открывающие конверт, словно чужие. Дрожащие пальцы словно чужие, и глаза, которые ничего не видят из-за слез.

Июнь… Болезнь… Холера… Не смогли спасти…

Рука комкает бумагу, сжимается в кулак. Бьет по столу: раз, другой, третий. Рыдание рвется из груди, разрывает его на части.

Нельзя плакать.

Он берет листок, разглаживает его, читает снова. Слова, которые нашел вдовец, за дежурной формальностью скрывают жгучую боль. Этот человек ее любил, понимает Иньяцио.

Адмирал Клермон пишет, что жена перед смертью попросила сообщить известие одному старому другу и он не мог ей отказать.

Иньяцио спрашивает себя, что чувствовал муж Камиллы, составляя это письмо. Камилла – боже, как больно даже в мыслях произносить это имя! – рассказала ли она мужу о том, что было меж ними? Может, рассказала, но как о чем-то малозначительном, что навсегда осталось в прошлом? Или все-таки промолчала, оставив мужа в неведении?

Она имела полное право рассказать обо всем, как тот мужчина сейчас имеет право проживать свою боль. Это он, Иньяцио, не имеет никаких прав.

Голова Иньяцио падает на стол. Он не может думать ни о чем, кроме ее запаха – свежего, яркого, весеннего аромата гвоздики.

Это все, что у него осталось. Ее запах, не на теле, а в его душе. Ее улыбка. Боль, которая осталась от ее упреков, и эта боль так жжет его изнутри… все еще жжет.

Палермо за окном готовится к вечеру. Издалека, с площади, доносится грохот колес – это экипажи едут на набережную; гудки пароходов, крики разносчиков газет, сердитые голоса матерей, зовущих детей домой. Уличные фонари воюют с тенями, захватывающими виа Кассаро, а в окнах домов появляются первые огни. Порывы ветра приносят запах моря, еды, печного дыма.

Вокруг него кипит жизнь.

Внутри него тишина.

* * *

3 октября 1885 года Джулия под руку с Иньяцио поднимается по широкой мраморной лестнице муниципалитета Палермо. Дочь очень похожа на отца: те же спокойные, внимательные глаза, тот же выдающийся нос, те же полные губы. Та же отрешенность.

Это сходство подчеркивает и контраст черной визитки Иньяцио и элегантного платья Джулии кремового цвета, отделанного кружевом. Корсет из китового уса утягивает ее и без того тонкую талию. Пышная, тяжелая юбка со шлейфом состоит из восьми слоев ткани. Темные волосы Джулии уложены в красивую прическу, скрепленную шпильками с бриллиантами.

Донна София Галеотти, княжна Трабиа и фрейлина королевы Маргариты, бросив взгляд на юную невесту, отворачивается, но тут же исправляется, натянув лицемерную улыбку, за которой скрывается высокомерие, уязвленное пышной демонстрацией богатства.

Для нее этот брак – не союз двух семей, а спасительный якорь: состояние Трабиа сильно пошатнулось после разделов наследства, а родовые особняки, включая палаццо Бутера, нуждаются в срочной реконструкции. Теперь наконец-то отремонтируем дом, думает донна София, поджав губы.

Рядом с Иньяцио и Джулией идет донна Чичча. Она заметно взволнована, к тому же беспокоится, чтобы у малышки не помялось платье. И это только гражданская церемония! – думает она. А для венчания в церкви нужно еще пришить две жемчужины на воротник, проверить подъюбник, зашить разорвавшееся на фате кружево… Отчего-то ей тревожно, ей кажется, что она не успеет. Тревожное предчувствие пронизывает все ее тело, до дрожи.

Джованна, опустив глаза, следует за ними под руку с Иньяцидду, который с вызовом смотрит по сторонам. Он отрастил усы и курчавую бородку, пытаясь выглядеть взрослее своих семнадцати лет.

Внезапно Джулия теряет равновесие. Возможно, она поскользнулась на мраморном полу или оступилась. Джованна вздрагивает; донна Чичча спешит поддержать малышку, призывая на помощь Мадонну. Но Джулия крепко держится за руку отца, улыбается.

– Только этого еще не хватало, – шепчет она отцу, который в ответ ободряюще крепко сжимает ее руку. Джулия выпрямляет спину, поднимает подбородок и идет дальше как ни в чем не бывало.

Иньяцио чувствует гордость: то, как Джулия отнеслась к этому маленькому происшествию, говорит о том, что его малышка сможет постоять за себя, она никогда не падает духом. Казалось бы, еще совсем недавно она бежала ему навстречу мимо оливы у дома, но время вспять не воротишь. Иньяцио будет не хватать их разговоров по утрам за завтраком, ее понимающего взгляда, ощущения душевного родства.

Ему будет очень ее не хватать.

Переговоры с княжной Трабиа вела Джованна: две аристократки, они говорят на одном языке, обе владеют тонким искусством подпускать шпильки, не причиняя боли. В этом деле Джованна проявила удивительное мастерство еще и потому, что не обращала ни малейшего внимания на зазнайство и неприятные манеры будущей свекрови. Иньяцио с помощью адвоката Криспи составил брачный договор, дабы защитить права своей дочери, заказал дорогую мебель для интерьеров палаццо и приобрел ценные предметы для семейной коллекции – путти, ангелочков работы Джакомо Серпотта из церкви Сан-Франческо делле Стиммате. Семейству Ланца ди Трабиа пришлось лишь согласиться.

Флорио на подарки не скупились, тем паче что брак открывал Джулии дорогу в высшее общество Италии. И к тому же помогал залечить старую рану: Иньяцио женился на дочери графа д’Ондес Тригоны, принадлежавшего к мелкой знати. Ланца ди Трабиа же были князьями, настоящими героями сицилийской истории, продолжателями одного из древнейших родов Италии. И теперь они связаны с Флорио, чье благородство заключалось в деньгах, заработанных в поте лица.

Иньяцио вспоминает отца, прикасается к его кольцу, словно призывает его в свидетели события. Он представляет, как тот стоит перед ним, ворчливый и хмурый. Ты видишь, папа? Наконец-то на нас больше не будут смотреть как на босяков. Джулия станет княгиней ди Трабиа.

Он поворачивается, ищет глазами жену, потому что они вот-вот войдут в здание, и неожиданно встречается взглядом с донной Софией. Она улыбается, но взгляд у нее жесткий, Иньяцио не может этого не заметить.

Я поступил правильно, говорит он себе, улыбаясь в ответ донне Софии ледяной улыбкой. Нравится вам это или нет, но вы будете оказывать моей дочери уважение, которого она заслуживает.

Потому что в то утро, в карете, он все объяснил Джулии, и она, его звездочка, все прекрасно поняла. Он не сможет подарить ей душевный покой, но поможет защитить себя, ей должны отдавать должное как в общественной, так и в частной жизни. Для этого он снабдил ее нужными инструментами.

* * *

Покидая Оливуццу, Джулия прошла вдоль шеренги почтительно выстроившихся слуг, села в экипаж, за ней последовал отец. В карете она сидела как каменная, казалось, все ее внимание сосредоточено на букете, она не замечала за окном ни новых домов, выросших вдоль дороги, ведущей к центру Палермо, ничего.