Текст книги "Львы Сицилии. Закат империи"

Какое ему дело до препятствий, с которыми он столкнется?

Он преодолеет их все.

Прогресс нельзя остановить.

* * *

Незадолго до Рождества 1890 года Иньяцио почувствовал странную усталость: ему было трудно вставать по утрам, приходилось отдыхать днем, он перестал регулярно посещать свой кабинет на пьяцца Марина и Банк Флорио. Джованна, кажется, не заметила недомогания мужа: серьезно больна одна из ее ближайших подруг, Джованна Николетта Филанджери, княгиня ди Куто.

Джованна почти каждый день навещает подругу, с любовью ухаживает за ней. Каждый день она видит, как та угасает; ее съедает болезнь, причины которой ставят в тупик всех врачей.

– Возможно, все из-за недолеченной грыжи, представляешь? – объясняет она Иньяцио за ужином.

Они одни в большой столовой. Иньяцидду ушел на вечеринку с Джузеппе Монроем и Ромуальдо Тригоной. Винченцо ужинает с няней в своей комнате.

Иньяцио молчит.

Джованна смотрит на него. Он неподвижен, лицо бледное, глаза закрыты.

– Но… что с тобой, ты болен?

Иньяцио машет рукой, как бы прогоняя эту мысль. Открывает глаза, берет ложку, зачерпывает рыбный суп и смотрит на Джованну с улыбкой, которая больше похожа на гримасу. Когда он ест, его почему-то часто подташнивает. Он говорит об этом Джованне и смотрит на нее, как бы желая успокоить, но от этого взгляда волнение ее только растет.

Она вдруг понимает, что Иньяцио почти ничего не ест, и это уже не в первый раз. Недомогание, которое он долго не хотел замечать, становится конкретным, осязаемым, как будто переходит к ней, проникает ей под кожу, вызывает тревогу.

Внезапно Джованне становится страшно.

Страшно, потому что раньше у мужа не было этих темных кругов под глазами. Страшно, потому что у него впалые щеки, а волосы, обычно густые и блестящие, выглядят тусклыми. Страшно, потому что от Иньяцио исходит странный, неприятный запах.

– Ты как будто бы высох… – бормочет она.

– Да, я немного похудел, это правда. Сложный период, я очень мало сплю…

– Почему ты так мало поел? – спрашивает она, беря его руку.

Он пожимает плечами.

– Надо бы завтра позвать врача, – говорит Иньяцио, отодвигая тарелку.

Джованна удивлена таким неожиданным решением. Она не знает, как это понимать, но одно она знает точно: ей страшно.

– Да, конечно. Завтра я не пойду к Джованне. Останусь с тобой. Доктор тебя осмотрит. Может, выпишет укрепляющий сироп или снотворное.

Ничего не ответив, Иньяцио встает, целует жену в лоб.

– Да. Пойду прилягу.

Он уходит. Спина его как будто согнулась, а поступь стала не такой пружинистой, не такой уверенной.

Джованна прислушивается к его шагам на лестнице. Когда наступает тишина, она встает на колени и долго молится.

* * *

Доктор обещал приехать ближе к обеду. Чтобы отвлечься, Джованна решает начать приготовления к Рождеству: отдает слугам распоряжение украсить виллу, подвинуть мебель в зале, куда скоро привезут большую ель.

Однако тревога не покидает ее, следует по пятам из комнаты в комнату, забирается под юбку, как змея, сжимает горло, спускается в желудок и устраивается там. Донна Чичча замечает, что Джованна часто подносит руки к животу, теребит коралловые четки, кладет их в карман. Она смотрит на хозяйку и молча качает головой; тревожные предчувствия не обещают ничего хорошего.

Обессиленный Иньяцио лежит в постели, в комнате полумрак, ставни прикрыты.

Джованна дает указания, передвигает вазы, свечи, сурово отчитывает служанок, которые, по ее мнению, слишком медлительны. Достается даже Винченцо, который своими шутками раздражает слуг, занятых украшением дома. Джованна велит ему пойти поиграть на скрипке, но вскоре жалеет об этом и просит сына прекратить «эту пытку».

Наконец приезжает доктор. Камердинер помогает Иньяцио раздеться для осмотра. Джованна понимает, что дело серьезное. Видит по лицу врача, когда Иньяцио говорит о симптомах. И еще Иньяцио очень исхудал.

Джованна выходит из комнаты, опустив голову. Волнение будто материализуется. Ей очень, очень страшно.

Донна Чичча уже ждет, обнимает ее, крепко прижимает к груди. Впрочем, она всегда была Джованне как мать, всегда утешала, когда та в этом нуждалась.

– Ну же, успокойтесь. Доктор еще ничего не сказал…

– Он так изменился, – шепчет Джованна. Закрыв глаза, прикладывает ладонь к губам, словно боится, что тревога вырвется наружу.

Вскоре Джованну зовет врач. Донна Чичча подталкивает ее вперед, закрывает за ней дверь, молитвенно складывает руки.

– Ваш муж, синьора, очень слаб. Я возьму у него мочу и кровь на исследование. Ему нужна легкая, но питательная диета, чтобы восстанавливать силы. И отдых. Он должен отдыхать, много отдыхать.

Доктор, высокий, с сединой на висках и крупным носом в фиолетовых капиллярах, поворачивается к Иньяцио и сурово произносит:

– Никаких поездок, сенатор. Вам нельзя переутомляться.

Иньяцио кивает. Он сидит на кровати, старается не смотреть на Джованну, чтобы она не разволновалась еще больше.

Не хочет, чтобы она знала, о чем сказал врач: резкий запах пота, сухая, тонкая, как бумага, кожа, резь в глазах, усталость, потеря веса и бессонница – симптомы того, что его почки устали и с трудом очищают кровь.

Пока доктор разъясняет Джованне лечебную диету – еда на пару, молоко, травяные отвары, железо для кроветворения, – Иньяцио просит камердинера принести из кабинета бумагу и перо. Джованна укоризненно качает головой, но Иньяцио мягко останавливает ее:

– Несколько писем. Не могу же я бросить все дела…

Оставшись один, он пишет Абеле Дамиани, советуя другу не упускать из виду почтовые концессии: конечно, сейчас всеми почтовыми перевозками ведает «Генеральное пароходство», но через год договор истекает, а дому Флорио крайне необходимо его продлить. В другом письме напоминает Карузо, что ждет подробностей о том, как идет модернизация цеха по хранению тунца на Фавиньяне.

Вдруг за дверью раздается голос:

– Папа!

Входит Иньяцидду, вид у него очень серьезный, в голосе тревога. Он ставит трость у дверей, шляпу бросает на кресло, а Нанни ловит на лету плащ, который чуть не падает на пол.

Иньяцидду останавливается перед кроватью, хочет присесть в ногах у Иньяцио, нерешительно спрашивает:

– Можно?

– Конечно! Садись. – Отец слабо улыбается, хлопает рукой по одеялу. – Просто я немного устал.

Иньяцидду садится.

– Ну, что там на пьяцца Марина?

С прошлого года они работают вместе, Иньяцио даже оформил на сына генеральную доверенность на ведение дел дома Флорио. Однако он всегда рядом, деликатно, но твердо поддерживает сына, и это устраивает их обоих.

– Все как обычно. Лагана твердит: чтобы получить новые контракты, нужно улучшить сервис, обновить пассажирские каюты и повысить зарплату персоналу. Хотя он в курсе, что нам приходится на всем экономить, ведь государственные субсидии минимальны, и мы не справляемся со всеми расходами. Хорошо еще, что можем ремонтировать пароходы у себя на заводе «Оретеа»…

– А винодельня? Что там нового?

Сын опускает голову, разглаживает простынь.

– Все хорошо, папа, не беспокойся. Как раз сегодня пришло письмо от мистера Гордона. Директор утверждает, что идея Антонио Корради работает. Помнишь, он предложил запечатывать пробку в бочке металлической пломбой? Теперь бочку нельзя открыть незаметно, сразу будет видно, что она взломана.

– Превосходно. Лису хитрость кормит, – говорит он.

Иньяцидду смеется.

Иньяцио садится. Ему уже лучше. Возможно, доктор прав: нужно меньше работать, больше отдыхать. Одним словом, делегировать полномочия. Он просит подать ему кашемировый халат.

– Пойдем прогуляемся по саду.

– Вообще-то уже смеркается, – сомневается Иньяцидду.

– Главное, чтобы твоя мать нас не увидела. Кстати, где она?

– В зеленой гостиной, с донной Чиччей и служанками читает молитву Мадонне, – пожимает плечами юноша. – Чем ей еще заниматься, кроме молитв и вышивания?

– Иньяцидду… нельзя так говорить о матери, – упрекает отец.

– Ей надо было идти в монастырь.

Иньяцио усмехается, смотрит в окно: необычно теплый для декабря день переходит в вечер. На парк – голый, тихий, прибранный садовниками – опускаются сумерки, и только ветер, запутавшийся в ветвях деревьев, напоминает о том, что сейчас зима. Иньяцио представляет себе, как тихо сейчас на дорожке, ведущей к вольеру, где живут дрозды, попугаи и большой беркут.

Он встает с кровати, опираясь на руку сына.

Ему вспоминается, как отец упомянул однажды о болезни Паоло, своего отца. Винченцо мало об этом говорил, и то немногое, что знал Иньяцио, он знал со слов бабушки Джузеппины, мир ее праху. Все, что осталось от деда Паоло, – могила на кладбище Санта-Мария ди Джезу.

Но одно событие оставило в памяти Иньяцио неизгладимый след: как-то давно отец привел его к старому дому, рядом с которым росло лимонное дерево. Это был дом, где от чахотки умер Паоло Флорио. Винченцо, его сыну, было тогда восемь лет, и он остался на попечении своего дяди Иньяцио. По спине Иньяцио пробежал холодок. Его сыну Винченцо сейчас почти восемь лет.

* * *

Рождественские праздники проходят умиротворенно, но только внешне. Каждый вечер вилла в Оливуцце – гостеприимная, теплая – сияет в центре парка: свет лучится из ее окон, подчеркивает контуры кустарника, обрисовывает поднимающиеся к небу пальмы.

Свет проникает во все комнаты, даже самые отдаленные, словно Джованна велела слугам зажечь все лампы, все светильники, чтобы победить тьму. Гости собираются вокруг новогодней елки, украшенной красными свечами: Джулия и Пьетро с маленьким Джузеппе, которому полтора года, и его братишкой Иньяцио, родившимся 22 августа, а также сестра Иньяцио Анджелина и ее муж Луиджи Де Паче. Семейство Мерле, однако, как часто бывало, осталось в Марселе: после смерти Аугусто Мерле, свекра Джузеппины, они ни разу не приезжали на Сицилию. Однако Джузеппина, Франсуа и их сын Луи Огюст, совсем уже взрослый, прислали родственникам сундук, полный подарков.

В последнее время Джованна всячески старается занять голову и руки: похлопотала о традиционной раздаче подарков беднякам и вещей для младенцев из бедных семей, прося всех молиться за нее и ее семью; позаботилась о девочках из вышивальной мастерской, занятых подготовкой приданого для свадеб, назначенных на весну; сама развлекала гостей, отвлекаясь лишь на молитву, на которую собирала всю домашнюю прислугу.

Джованна делает все, чтобы не оставлять места тревоге.

Иньяцио же чередует дни: в одно утро идет в контору на пьяцца Марина, в другое – остается дома. Он старается не выказывать слабость: это не на пользу дому Флорио. Вторую половину дня он с удовольствием проводит с гостями. Однако он мало ходит, без аппетита ест и часто сидит в кресле перед камином, читает или пишет письма на переносном письменном столике из ореха с латунными вставками.

В эти праздничные дни Джулия заметила, что отец выглядит уставшим больше обычного, но не осмелилась задавать прямые вопросы. Ее настораживали взгляды, намеки, перешептывания. Иньяцидду казался очень нервным, хмурым, а мать начинала разговор, но тут же меняла тему. В вихре захлестнувших ее дел – дети, приемы в палаццо Бутера, благотворительные визиты – у нее не было возможности поговорить с отцом.

Холодным ясным днем вскоре после Нового года Джулия, обуреваемая тревогой и чувством вины, приезжает в Оливуццу. Джованны дома нет: она у постели умирающей княгини ди Куто.

Она не докладывает о себе, сразу идет в кабинет отца. Но за столом его нет.

– Где мой отец? – не поздоровавшись, спрашивает она слугу, протирающего книги от пыли. Тот робко смотрит на нее: сенатор нездоров, все в доме знают. Но говорить об этом не принято.

– Где он? – настаивает Джулия.

И слуга не знает, что ответить. На пороге появляется Винченцино, волосы его растрепаны, под мышкой этюдник. Он входит в кабинет, дергает сестру за платье:

– Джулия! Я иду к нему. Пойдем вместе.

Сестра сжимает протянутую ей руку. Как странно, что этот темноглазый чертенок – ее младший брат: их разделяют добрых тринадцать лет. Когда она выходила замуж, ему было два года, так что по возрасту он ближе к ее детям, чем к ней.

– Как там папа? – спрашивает Джулия шепотом.

Винченцино пожимает плечами, крепче сжимает ее руку.

– Так… – Он вытягивает перед собой другую ручку и двигает ею вверх-вниз, изображая волну.

Они подходят к спальне отца. Джулия стучит в дверь.

– Входите, – отвечает слабый голос.

Она колеблется, рука лежит на красивой медной ручке, а во рту горький привкус. У ее отца всегда был сильный, уверенный голос – этот она не узнаёт.

Отец сидит в кресле, в домашнем сюртуке.

– Ты все понял, Нанни? – говорит он камердинеру. – В девять часов мне нужен экипаж. И напомни Иньяцидду, что он тоже должен приехать. Лагана будет нас ждать на пьяцца Марина…

Иньяцио поднимает голову и видит Джулию. Его лицо озаряет улыбка, он встает ей навстречу.

Дочь крепко обнимает его. И все понимает.

Джулия прячет лицо в бархатном лацкане его сюртука, старается выстроить внутри себя дамбу, чтобы горе не выплеснулось наружу. Она чувствует, каким сухим и хрупким стало некогда крепкое, сильное тело отца. Чувствует исходящий от него запах, который не может перебить знакомый аромат одеколона, купленного в парфюмерной лавке Пивера в Париже. Видит его руки, которые он с трудом поднимает, будто это для него слишком утомительно.

Джулия отстраняется, в глазах у нее стоят слезы.

– Папа…

Винченцо удивленно смотрит то на отца, то на сестру, во рту у него карандаш.

Иньяцио взглядом умоляет Джулию ничего не говорить, потом подзывает сына, который уже устроился в кресле.

– Почему бы тебе не спуститься на кухню и не попросить принести нам чего-нибудь поесть, а, Винченцо? – говорит он.

Мальчик делает хитрые глаза.

– Я знаю, у них есть свежие таралли. Я слышал их запах! – кричит он, вскакивая с кресла. – Папа, тебе принести молока?

– Да, спасибо.

– Таралли? – перебивает его Джулия. – Их же пекут только в ноябре…

– А для меня – когда попрошу, – отвечает Винченцино с веселым блеском в глазах и исчезает за дверью, прыгая на одной ноге.

– Вы слишком его балуете, – качает Джулия головой, а Нанни тем временем подвигает стул к ней поближе.

– А все твоя мать. Она не может ему отказать. – Иньяцио садится в свое кресло.

Обменявшись взглядом с хозяином, Нанни выходит из кабинета и закрывает за собой дверь.

– Рассказывай, что случилось? – спрашивает Джулия. Она больше не скрывает волнения в голосе. Наклоняется к отцу, берет его руки в свои.

– Ничего, ровным счетом ничего. Я болел, что-то с почками. Сейчас мне лучше, – отвечает он и прикладывает палец к ее губам, призывая быть поосторожней со словами. – Мне прописали лекарство, заставляют пить воду и какие-то противные отвары… поют молоком, как ребенка. Эта диета, похоже, помогает. Силы полностью еще не восстановились, но я на правильном пути.

Джулия убирает с его лба прядь волос, затаив дыхание, ищет какой-то знак, подтверждение его слов. Но не находит. Тогда она обхватывает руками лицо отца, смотрит ему в глаза и читает в них то, что он скрывает под ложью, которую выдает за правду.

Страх. Отчаяние. Смирение.

Ей становится холодно, будто ее окатили родниковой водой.

– А что говорит maman?

– Ей страшно. – Он пожимает плечами. – Но я не из тех, кто легко сдается.

Джулия вспоминает оливковое дерево, высокое и крепкое. Дерево, которое – так говорил ей отец – не умирает, даже если его срубить под корень. И вот это оливковое дерево сохнет у нее на глазах, будто из него уходят соки, будто корни больше не способны брать питание из земли.

– А доктора?

– Говорят, что мне лучше. Но потом, я и сам знаю, как себя чувствую. Да, я чувствую себя лучше. – Как бы в подтверждение своих слов он постукивает рукой по груди и продолжает, стараясь сохранять бодрый тон: – Надо как можно скорее встать на ноги. Ты ведь знаешь, что дом Флорио проводит в ноябре национальную выставку, здесь, в Палермо… – И добавляет с улыбкой: – В Палермо, как в Милане или в Париже, представляешь? Ты бы видела проекты, которые для нас делает Базиле. Чудесные! Главный павильон будет оформлен в мавританском стиле, там будет бельведер, с которого можно любоваться городом.

– Архитектор Джован Баттиста Базиле? Не слишком ли он стар для подобной затеи? – спрашивает Джулия. Она знает ответ, но ей нравится смотреть, как меняется лицо отца, когда он снова говорит с ней о делах. Во взгляде появляются искорки, даже спина как будто выпрямляется, и в голосе звучит прежняя сила.

– Нет, не он. Его сын Эрнесто. Отец, похоже, болен. Но он спроектировал павильоны в арабо-норманнском стиле, они будут смотреть на новый театр.

Джулия выпускает руки отца, откидывается на спинку стула.

– Я тоже кое-что слышала о национальной выставке. На днях к нам приходил префект, они долго беседовали с Пьетро. Он сказал ему, что князь ди Радали очень доволен сделкой, что он уже подсчитывает денежки, которые получит.

Иньяцио внимательно смотрит на дочь, слегка улыбается. Джулия, такая спокойная и сдержанная, всегда умела улавливать в чужих словах самое важное. На мгновение он представляет, как Джулия могла бы управлять домом Флорио: благодаря ее интуиции и проницательности он бы процветал. А Иньяцидду витает в облаках. Он встряхивает головой, прогоняя эту странную мысль.

– Радали хитер, дорогая моя. Он предоставил нам в безвозмездное пользование землю в Виллафранке, участок, отведенный под цитрусовые, потому что знает: когда выставка закончится, он сможет продать эту землю по той цене, которую назначит. Он действительно заработает много денег.

Джулия кивает, радуясь, что разговор перешел в другое русло, что они больше не говорят о болезни отца.

– Верно, глупым его не назовешь: с одной стороны у него театр, с другой – виа Либерта, а дальше, в конце участка, отели, и новые сады, и дорога до самого парка «Фаворита». Конечно, он своего не упустит.

– Разумеется. – Иньяцио поудобнее устраивается в кресле. – Я повторю: Палермо должен сказать нам спасибо. Кое-что здесь удается устроить благодаря Флорио и их святым покровителям на небесах. Знаешь, в Риме никто не хотел, чтобы выставка проходила на Сицилии; слишком далеко, говорили они, слишком дорого обойдется перевозка на кораблях… то есть на наших кораблях, вот чего некоторые боятся.

Иньяцио замолкает, просит подать стакан воды. Тревога, которая ненадолго рассеялась, снова сгустилась.

– Дом Флорио берет на себя всю организацию. Дом Флорио предоставляет корабли, которые привезут участников и их товары. У дома Флорио будут самые большие павильоны, с тунцом, марсалой и машинами с завода «Оретеа». – Иньяцио улыбается, отстраненно смотрит в пустой стакан. – А мы, в свою очередь, должны поблагодарить адвоката Криспи, – заключает он.

Джулия вскидывает брови, кивает. Франческо Криспи – ангел-хранитель не только дома Флорио, но и ее личный, она поняла это пять лет назад, в день свадьбы, когда отец объяснил ей, кто составил брачный договор, защищающий ее приданое.

– Конечно. Но без тебя он ничего не смог бы сделать.

Дочь говорит кратко и прямолинейно. Политика несостоятельна без денег Флорио.

Иньяцио собирается ответить, но тут на пороге возникает Винченцино, за ним – служанка с подносом, на котором молоко и печенье.

Джулия берет мягкое печенье в лимонной глазури, которое обычно пекут в ноябре, ко Дню поминовения усопших. Но все в доме знают, как Винченцино любит сладкое, и для него с удовольствием делают исключение… Слишком много исключений, думает Джулия, нахмурившись. Но, завидев другое угощение, не может удержаться от смеха. Медовый хворост! Это намного лучше! Она берет кусочек и с удовольствием кладет его в рот. Потом облизывает пальцы, и братишка тут же за ней повторяет.

Иньяцио смотрит на них и чувствует, как теплеет у него в груди. Он снова видит Джулию маленькой девочкой, а рядом с ней, впервые за долгое время, своего Винченцино, ребенка, которому судьба отказала в возможности стать взрослым. Вспоминает их игры в парке, смех, сопение детей во сне, шалости, которые приводили Джованну в отчаяние.

Ничего. Ничего этого больше нет.

За этим Винченцино Иньяцио может наблюдать лишь издалека. Он очень живой, подвижный, за ним трудно уследить, а Иньяцио нужно восстанавливать силы. Он делает глоток молока. Смотрит, как Джулия кормит брата и рассказывает ему о племянниках, которые для него, учитывая небольшую разницу в возрасте, больше чем племянники. Иньяцио слушает их смех и думает, как много он упустил в их жизни. Куда ушли те годы, когда дети были маленькими? Он был занят делами, он достиг таких высот богатства и власти, о которых его отец и не мечтал. Когда-то давно мать говорила: из всего, что мы теряем в жизни, детство наших детей – одна из самых тяжелых потерь. Иньяцио понял это только сейчас. Сейчас, когда ничего уже не изменить.

А к этой боли добавляется другая, она о том, что могло бы быть, о радости, к которой он повернулся спиной, которая застыла в царстве утрат и оттого кажется еще более прекрасной. На мгновение аромат сладостей сменяется ароматом гвоздики и марсельского лета.

Но и он исчезает.

* * *

Проходят недели, зима на исходе. Иньяцио встает на ноги, пытается снова работать в полную силу, с утра до вечера. Даже планирует поехать в Рим и пишет об этом сенатору Абеле Дамиани.

Но тело его не справляется.

Однажды утром, проведя бессонную ночь из-за сильных болей в спине, сопровождаемых рвотой, он ясно это осознает. Иньяцио пытается встать с кровати, но голова кружится, а ноги не держат. Пошатываясь, он подходит к зеркалу, держась сначала за край кровати, потом за спинку кресла. Руки дрожат.

В зеркале отражается призрак. Это не он, это кто-то другой. Тусклые глаза, впалые щеки, желтоватая кожа, иссохшее тело, едва угадываемое под ночной сорочкой. Все чужое.

Он звонком вызывает прислугу, жмет на кнопку раз, другой. На третий звонок приходит камердинер, и по его взгляду Иньяцио вдруг понимает все. Он понимает, что дни его сочтены.

– Позови жену, – тихим голосом велит он. – И доктора.

Вскоре дверь в комнату Иньяцио широко распахивается. Джованна в домашнем капоте, с распущенной косой, спотыкаясь, спешит к мужу. Он оборачивается, и она не может сдержать изумленный вскрик.

– Что с тобой? Вчера ты выглядел лучше… – шепчет она.

Иньяцио ничего не говорит. Слова стоят ему слишком больших усилий.

Джованна смотрит на него. Она сильная. Но она очень напугана.

– Что-то… что-то случилось с тобой этой ночью.

Приходят два доктора, осматривают Иньяцио, снова берут у него кровь и мочу в надежде, что результаты анализов подскажут, чем помочь больному. На исследования требуется время. В другом месте, к примеру на Севере, у них было бы больше возможностей, но здесь…

Закончив осмотр, доктора выходят с Джованной в парк, подальше от посторонних глаз и ушей. Они смущенно переглядываются, подыскивая точные, деликатные слова. Не решаются заговорить.

Она понимает все по их глазам.

И думает только о том, что не хочет ничего знать.

Тогда она резко поворачивается и бежит к дому, ищет Иньяцидду, находит его за столом в отцовском кабинете. Она умоляет сына поговорить с врачами, потому что боится услышать приговор.

Доктора в недоумении, сбиты с толку. К ним выходит Иньяцидду.

Юноша слушает их, опустив голову. Ему кажется, что небо навалилось ему на плечи – вот-вот раздавит, что деревья в парке вот-вот упадут на него, что земля дрожит под ногами. Он говорит, что предоставит в распоряжение врачей две комнаты. Они не должны уезжать, раз такой пациент в таком состоянии.

Иньяцидду идет в дом, отдает распоряжение, благодарит врачей и снова уходит в парк.

Никто его не окликает.

Он долго бродит по аллеям, раскинув руки, словно ища утешения в чьих-то объятиях. Плачет.

Он помнит боль от потери брата, он знает, каково это – лишиться части себя. Ему чудится запах белых лилий, которыми был усыпан гроб Винченцо. Отцу немногим за пятьдесят, он не может, не должен уходить.

Слишком рано, слишком, слишком рано.

Что я буду делать? – спрашивает он себя. И плачет навзрыд, и долго не может успокоиться, а его мать рыдает в гостиной в объятиях донны Чичча.

Но Иньяцио думает только о своей боли, которая разрывает его изнутри.

* * *

Весна робко вступает в свои права, а Иньяцио чувствует, что жизнь медленно утекает из него. Он полулежит в кресле у окна, кроме него, в комнате никого нет. В теплом воздухе – запах первых весенних цветов. Жужжат насекомые, слышны крики птиц в вольере, голос Винченцино, катающегося по парку на велосипеде.

За окном март, чувствуется запах земли, нагретой солнцем. Еще будут холодные дни, как всегда. Но зиме конец, и скоро распустятся почки, зацветут розовые кусты, покроется белыми цветами плюмерия, а деревья в любимой апельсиновой роще на вилле в Сан-Лоренцо принесут последние в жизни Иньяцио плоды.

У него почти не осталось времени.

Эта мысль, такая простая и резкая, вызывает прилив отчаяния.

Всё. Он вот-вот потеряет всё.

Детей, которых не увидит взрослыми и которым не сможет дать совет, не сможет их поддержать: Винченцино еще совсем мал, но и Иньяцидду еще многому предстоит научиться, а у него не хватает для этого смирения. Джованну, жену, к которой он испытывает пусть не любовь, но искреннюю привязанность, и нежность, и благодарность за ее неизменную преданность. Фавиньяну, изрезанные берега Мареттимо и тонкие очертания Леванцо, которые видишь, стоит обогнуть остров; лодки, спущенные на воду для маттанцы, эти черные корпуса, разрезающие синеву волн, краснеющих от крови. Белую пыль туфовых карьеров. Запах моря и запах тунца. И еще погреб в Марсале, его изъеденные морем стены из туфа, железо, выплавленное на заводе «Оретеа», трубы кораблей его судоходной компании…

Ничего этого больше не будет, и тут ничего не поделать, потому что смерть забирает нас голыми, чистыми, такими, какими мы пришли в земную жизнь. Потому что человеческая воля ничего не решает, не может тягаться с судьбой.

Иньяцио чувствует во рту едкий привкус желчи, к которому примешивается соленый вкус слез. В последнее время он часто плачет, гораздо больше, чем ему бы хотелось, но не может себя сдержать. Он плачет в тишине и чувствует, как отчаяние проникает в кровь, забирает последние силы. Чувствует себя обломком корабля, разбившегося о скалы.

Конечно, он будет и дальше перед всеми бодриться, говорить, что обязательно поправится, что врачи найдут новое лекарство. Конечно, он будет бороться до конца, но он не может лгать самому себе.

Он умирает.

И эта мысль – эта уверенность – ему невыносима.

Вся его жизнь была отдана делу, как и жизнь его отца. Его существование – служение мечте: сделать Флорио самыми богатыми, самыми успешными, самыми влиятельными. Такие они и есть. Он этого добился.

А что теперь?

Теперь, когда он всем всё доказал?

Теперь, когда больше нет планов, нет дела, которому отдаешься полностью, без остатка?

Я богат, но что мне с того… У меня по-прежнему много идей, я хотел бы жить, проводить время с семьей, радоваться внукам, наблюдать за течением жизни.

Но ничего уже не будет.

От отчаяния у него перехватывает дыхание.

Я ухожу. Что остается после меня?

* * *

Проходят недели, наступает май.

Иньяцио тяжело даже сидеть в кресле.

Джованна смотрит, как Нанни и еще один слуга моют мужа. На лице Иньяцио она читает стыд за то, что за ним ухаживают, как за ребенком, этот стыд сильнее, чем физическая боль, которую он, несомненно, испытывает.

Рядом с ней Иньяцидду. Он сжимает руку матери, ему неловко от того, что об отце заботятся чужие люди. Он отворачивается, что-то бормочет. Говорит, что пойдет в контору на пьяцца Марина, потом зайдет в Банк Флорио, чтобы всех успокоить.

Беги, Иньяцидду, беги от этой невыносимой боли. Иньяцио тихо качает головой, боль физическая накатывает волнообразно. Сейчас все мысли его о том, чтобы сын стряхнул с себя страх и стал хорошим управляющим дома Флорио. Он поворачивается к жене:

– Джованнина… позови нотариуса.

Та просто кивает.

К вечеру приезжает нотариус Франческо Каммарата и записывает последние распоряжения Иньяцио: все имущество делится между двумя наследниками мужского пола, Иньяцидду и Винченцо. Иньяцидду, ставший по воле судьбы старшим сыном, должен взять на себя управление домом Флорио. Он еще не готов, не обрел необходимых навыков, не успел отрастить клыки, чтобы его не сожрали, но ничего не поделать. Иньяцио назначает содержание Джованне и долю в наследстве для Джулии. Прописывает завещательные дары для слуг и ряда своих сотрудников.

Джованна, сидящая в соседней комнате рядом с донной Чиччей, теребит коралловые с серебром четки. Она молится, почти не шевеля губами, сама не зная о чем. О чуде. Или о прощении грехов, которых она не совершала. Или о даровании ей сил. Или о том, чтобы ее муж скорее обрел покой.

Когда нотариус выходит, провожать его идет донна Чичча. Джованна остается стоять на пороге комнаты, привалившись к дверному косяку и прижимая к сердцу четки.

Иньяцио поворачивает голову на подушке, видит жену, зовет ее подойти ближе.

– Я думал о тебе, – говорит он, пытаясь улыбнуться. Его губы потрескались, борода почти совсем седая.

– И я думаю о тебе, – отвечает она, показывая на свои четки. – Ты должен поправиться. Ты поправишься. Господь милостив.

Он сжимает ее руку, подбородком указывает на дверь.

– Я знаю… Я хочу немного поспать. Потом, когда Иньяцидду вернется, передай ему, пусть зайдет ко мне, расскажет о делах в пароходстве. Нужно написать Криспи, напомнить ему о продлении концессий. Время идет, а воз и ныне нам…

Она кивает, проглатывая слезы. Досада и горечь смешиваются с пониманием того, что даже сейчас она, Джованна, не на первом месте в жизни мужа.

Сначала дом Флорио, потом все остальное: Бог, семья, дети. Дом Флорио прежде всего, так было всегда.

* * *

Иньяцио остается один. Его охватывает дремота от усталости и лауданума, который ему дают, чтобы облегчить боль.

В полумраке комнаты свет маленькой электрической лампочки на стене покрывает все желтой патиной.

Просыпается он от шелеста ткани. В темном углу комнаты слышен шорох юбок, знакомый, старинный звук, от которого сильнее бьется сердце.

Он открывает глаза, вглядывается в полумрак. Даже приподнимает голову, чтобы лучше рассмотреть.

Он видит ее и опускает голову на подушку.

Это может быть только она.

Фигура идет к его кровати маленькими, бесшумными шагами. Вьющиеся светлые волосы с рыжеватым оттенком. Светлая кожа. Тонкие губы раскрыты в легкой улыбке.

Он чувствует запах – свежий, чистый. Гвоздика.

Камилла.

Ей двадцать лет. На ней то же платье, что и в день их встречи в Марселе летом 1856 года.

Она садится на край кровати, протягивает к нему руку. Матрас не прогибается под ее весом, не мнется ткань рукава. Но от ее прикосновения тепло, а в ее взгляде – любовь и сочувствие. Голубые глаза озарены светом прощения, которого, как на мгновение кажется Иньяцио, он не заслуживает. Он закрывает глаза. Он понимает, что любовь, настоящая любовь, которая не умирает, идет рука об руку с прощением. Что в каждом из нас есть раскаяние, которое ищет отпущения грехов.