Текст книги "Социология интеллектуальной жизни: карьера ума внутри и вне академии"

У академиков все-таки есть душа: возрождение академической свободы

В конце 2006 года британские академики формально открыли для себя понятие «академическая свобода», сформировав организацию «Академики за академическую свободу» (Academics for Academic Freedom, AFAF) под руководством Денниса Хайeса, первого президента британского объединенного Союза университетов и колледжей (University and College Union, UCU), крупнейшего в мире профсоюза работников высшего образования. Организация появилась в ответ на несколько независимых процессов, укрепивших поселившееся в академической среде ощущение, что спектр преподаваемых и исследуемых тем подвергается ограничению: (1) боязнь оскорбить студентов, которые в свете возросших расценок на обучение стали думать о себе как о «клиентах» университета (в том смысле, что клиент всегда прав); (2) страх отпугнуть реальных или потенциальных внешних заказчиков университетских исследований критикой, например, государственной или корпоративной политики. В результате несколько сотен академиков подписали следующий манифест:

Заявление об академической свободе

Мы, нижеподписавшиеся, убеждены, что следующие два принципа являются основой академической свободы:

(1) академики, как внутри, так и вне учебной аудитории, имеют неограниченное право подвергать сомнению и проверке расхожие взгляды и выдвигать спорные и непопулярные мнения, даже если они могут быть сочтены оскорбительными, и

(2) академические институции не имеют права ограничивать своих сотрудников в пользовании этой свободой или использовать ее как основание для дисциплинарных санкций или увольнения.

СМИ немедленно обозвали это движение борьбой за «право оскорблять», что смещает акцент на самовыражение, а не, например, на поиск истины, куда бы он ни завел. Этот поворот неудивителен, поскольку в англоговорящем мире свобода самовыражения считается фундаментальным гражданским правом. Таким образом, бремя доказательства перекладывается на тех – обычно агентов государства, – кто пытается ограничить ее во имя всеобщего блага. Судья Оливер Уэнделл Холмс в своем решении по делу «Шенк против Соединенных Штатов» (1919) приводит знаменитый пример: произвольный выкрик «Пожар!» в переполненном зале театра. Поднятая здесь проблема – просто-напросто проблема злоупотребления свободой в либеральных обществах, и решения ее варьируются в зависимости от того, сколько общество может стерпеть и кто уполномочен судить. Хотя пример Холмса определенно подразумевает речь, но в ней нет ничего особенно интеллектуального. (Однако конкретная природа дела Шенка усложняет задачу, что мы не имеем возможности обсуждать здесь подробно, так как оно касается социалиста, чей «выкрик» состоял в распространении листовок, утверждавших, что вступление Америки в Первую мировую войну было раздутой ложной тревогой.) Безусловно, проще всего понять, что такое «свобода слова» если рассматривать это выражение как обозначение множества отдельных свобод, которые выражаются через общий медиум: академическая свобода, свобода вероисповедания, свобода прессы, свобода собраний. Размах каждой из них должен определяться отдельно.

Исходя из контекста ее рождения в Германии XIX века, академическую свободу лучше рассматривать как прототип более широкого и позднего понятия интеллектуальной свободы, чем как частный случай некоего вневременного архетипа. В этом отношении академическая свобода следует общей модели всех универсалистских проектов передачи большинству того, чем владеет меньшинство. Разумеется, как особенно любил отмечать Гегель, в процессе перевода многое находится и многое теряется. Но, не принимая во внимание этот процесс, слишком легко съехать в метафизические призывы к «академической свободе», основанные на химерических интуициях и непоследовательных представлениях о «человеческой природе». Исходное немецкое политическое допущение была явно авторитарным: никто не имеет права на свободу слова, если только она не делегирована, что в свою очередь требует четко прописанных в законодательстве прав и обязанностей. Принципиальный поиск истины отстаивался как узкое цеховое право академиков, которые были обязаны защищать его, гарантируя, что их самовыражение происходит в рамках стандартов рациональности и доказательности, в поддержании которых и заключается их работа. Таким образом, заявление AFAF не утверждает, что академики могут говорить все, что им вздумается, просто потому, что они академики. Как и со всеми цеховыми правами, все вертится вокруг правильного использования рабочих инструментов, и здесь именно оборот «подвергать сомнению и проверке» является определяющим для масштаба защищаемой свободы.

Академикам должно быть позволено, хоть в учебной аудитории, хоть на телевидении, утверждать, что холокоста не было, что черные интеллектуально уступают белым или что согласно законам термодинамики эволюция невозможна – но все это только при одном неотъемлемом условии: они обязаны предоставить аргументы, которые могут быть подвергнуты критической проверке на том же уровне публичности. Они не имеют права ссылаться на личное мнение или на веру, и точка. По факту, очень немногие радикальные академики столь немногословны в отношении своих аргументов. Но те, кто отказывается предоставлять аргументы, девальвируют валюту, имеющую хождение в академическом мире, – даже, добавлю я, если они отстаивают совершенно невинные позициии.

Несомненно, академики ничем не отличаются от обычных людей в том, что они тоже могут иметь внутренние убеждения, которые они неспособны отстоять с помощью своих профессиональных инструментов. В таком случае правила академической свободы предписывают им помалкивать. Однако нормативный смысл этого молчания серьезно скомпрометирован климатом политкорректности, который отчасти сформирован разрастающейся практикой аудита университетов. Академики в наши дни зачастую не горят желанием задействовать необходимые интеллектуальные ресурсы (например, подавая заявки на гранты), чтобы вынести свои более радикальные взгляды на честное публичное обсуждение, просто из за того, что высказывание таких взглядов призовет на их головы цензуру.

Что же до более бесстрашных академиков, которые публично отстаивают оскорбительные позиции, они как минимум заставляют своих оппонентов формулировать конкретно, на каких основаниях те чувствуют себя оскорбленными, что всегда полезно для общества, которое считает себя рациональным. Да, регулярное озвучивание оскорбительных позиций может привести к появлению нежелательных политических группировок, но это нормальный риск в просвещенном обществе. Если кто то считает спорные слова академика поддержкой такой группировки, это обязывает академика предъявить свою позицию по данному вопросу. Недостаточно просто сказать, что чьи то слова были использованы не по назначению. Вот в чем самая суть цеховой обязанности – защищать инструменты интеллектуальной работы.

Короче, пользоваться интеллектуальной свободой – значит позволять нашим идеям умирать вместо нас, по меткому выражению Карла Поппера. Это «право быть неправым», способность утверждать нечто сегодня, не подвергая опасности свою способность утверждать нечто в будущем, даже если утверждение окажется ложным (Fuller 2000a). Интеллектуальная свобода в этом смысле предполагает институционализированный дуализм – вам не придется буквально поплатиться за свои слова: «спекуляция» в интеллектуальном смысле отделена от «спекуляции» в финансовом смысле. Подлинный сторонник академической свободы, таким образом, хотел бы, чтобы в академической среде можно было бы безнаказанно совершать то, что в статистике называется ошибками первого рода – то есть ошибаться в сторону более смелых («ложнопозитивных») утверждений.

Современная модель такой среды – академический постоянный контракт [tenure], первоначально введенный в качестве аналога владения собственностью, которое было условием гражданства в античных Афинах. Эта историческая связь была выстроена основателем современного университета Вильгельмом фон Гумбольдтом, которому посвящен трактат Милля «О свободе». С одной стороны, афинский гражданин, который проиграл голосование, мог спокойно вернуться в свои владения, не беспокоясь за свою материальную безопасность; с другой стороны, его экономические значение для города обязывало его высказать свое мнение на форуме при ближайшей возможности. Граждан, которые воздерживались от самовыражения, высмеивали как трусов.

Соответственно, если бы в академии более строго контролировалось исполнение обязанностей, сопутствующих постоянным контрактам, то тех условий, которые привели к ее нынешнему постепенному разрушению, никто бы не потерпел. Для тех академиков, которые не знали других режимов производства знания, кроме современного неолиберализма, постоянный контракт выглядит как разрешение никогда больше не выходить из своей интеллектуальной зоны комфорта. Но даже если многие – или даже все – академики с постоянными контрактами соответствуют этому стереотипу, он все равно противоречит самому духу постоянного контракта, и с ним следует бороться.

В то же время надо более милосердно отнестись к тем академикам с постоянными контрактами, которых обвиняют в занятии саморекламой и которые сознательно – хотя и зачастую искренне – отстаивают возмутительные мнения в публичном пространстве. Эти люди постоянно подставляются под огонь критики, в ответ на которую игра ума разыгрывается для общества в целом. Важно не столько то, побеждают ли они в итоге или проигрывают в этой борьбе, сколько то, что она дает повод подумать вслух, к ней затем могут подключиться многие, и она повышает общий уровень общественного сознания. Люди, которых я здесь имею в виду – скажем, Алан Дершовиц[11]11
  Американский юрист, видный защитник позиции Израиля в арабо израильском конфликте. – Примеч. пер.


[Закрыть], Бьорн Ломборг[12]12
  Датский экономист и эколог, доказывает, что такие проблемы, как перенаселение, истощение нефтяных ресурсов, вымирание видов, нехватка воды и глобальное потепление, не подтверждаются статистическими данными. – Прим. перев.


[Закрыть], Ричард Докинз, – более всего воплощают подлинный дух интеллектуальной ответственности. И я бы добавил в этот список много других, еще более ненавистных фигур, включая многих ревизионистов нацизма, евгенистов, расистов и креационистов. Считать, что общество нуждается в защите от взглядов этих людей, – значит признавать, что оно не доросло до права на интеллектуальную свободу.

Возьмем так называемое отрицание холокоста – гипотезу, что обращение нацистов с евреями во время Второй мировой войны не следует считать геноцидом. Эта гипотеза, скорее всего, неверна, но все же она заслуживает того, чтобы ее самая сильная версия была подвергнута критической проверке. Как и со многими гипотезами такого рода, ее ложность наиболее очевидна, если принять ее именно настолько буквально, насколько хотели бы ее защитники. Однако усилия, прилагаемые для фальсификации этой гипотезы, заставляют нас обратить диагностический взгляд на те ограничения, которые мы де факто накладываем на «свободное исследование» во имя «политической корректности». В конце концов, цифры 6 000 000 евреев впервые появились в результате сделанной на скорую руку приблизительной оценки во время Нюрнбергского процесса в 1946 году. В нормальном случае цифры, появившиеся в столь политизированных обстоятельствах, были бы встречены горячим обсуждением, если не откровенным скептицизмом. Следовало бы ожидать, что в последующие годы исследователи с более холодной головой будут увеличивать или уменьшать эти цифры по мере оценки свидетельств.

Отрицатели холокоста придают большое значение тому факту, что эти нормы были подвешены или по крайней мере их действие было ослаблено. Важно понимать, почему в этом отношении они могут быть правы, хотя их главная теория неверна и даже, возможно, вредна. Все дело в том, что «интеллектуальная свобода» не имеет смысла, если она не является расширением академической свободы. Общество, которое по настоящему обладает той свободой, которую мы защищаем в академии, в публичном режиме отделило бы друг от друга различные деяния нацистов и оценило бы каждое из них по отдельности в его собственных терминах, задав вопрос, стоит ли объединять его с теми чудовищными действиями, с которым исторически ассоциируется нацизм (Fuller 2006a: ch. 14). Таким образом, мы должны получить возможность заключить – без страха или презрения, – что сторонники нацизма, независимо от их низких побуждений, заслуживают благодарности, например, за то, что показали нам, как наше отчаянное стремление к жестким моральным границам лишает нас способности к критическому мышлению.

Стало бы меньше наше моральное возмущение, если бы мы узнали, что нацисты уничтожили 6000 евреев, а не 6 000 000? Возможно – особенно если не доверять зрелости нашего коллективного морального суждения. Традиционно считалось, что детям и дикарям следует внушать преувеличенные истории о неописуемых ужасах, иначе они не будут поступать хорошо. Вся суть Просвещения была в том, чтобы выйти из этого состояния «несовершеннолетия», как это называет Кант в своем знаковом эссе об этом движении. Он хотел, чтобы людей официально признали взрослыми, имеющими право спорить и решать свои дела самостоятельно путем общественного обсуждения. Однако наиболее политически успешный последователь Канта Вильгельм фон Гумбольдт понял, что этот идеал Просвещения требует институционального средства, с помощью которого Просвещением, может быть, медленно, но верно, будет охвачено все общество. С этой целью он изобрел современный университет.

Однако до сих пор я рассуждал об академической свободе, как будто она имеет отношение только к профессиональным академикам. Но это лишь половина понятия, и необязательно исторически господствующая (Metzger 1955: 123). Гумбольдтовский замысел современного университета включал в себя исходную средневековую идею, что и студенты, и сотрудники являются гражданами университета, с комплементарными правами и обязанностями, которые должны поддерживаться вместе. То, что немцы назвали свободой учиться (Lernfreiheit) в отличие от свободы учить (Lehrfreiheit), обосновывалось через историческую укорененность университета в цеховой идее передачи самоценной формы знания (universitas) в сочетании с основанным на образовании как Bildung задаче правом предоставить индивиду пространство для личностного роста и развития. Все учащиеся, таким образом, по сути, являются подмастерьями учителями и потому заслуживают уважения – сегодняшние социальные психологи называют это «легитимным периферийным участием» (Lave and Wenger 1991; ср. Fuller 2000b: 130).

Речь Макса Вебера к аспирантам «Наука как призвание и профессия» (Weber 1958) заслуженно знаменита изложенным в ней взглядом на эту проблему. Для Вебера академическая целостность требует организации учебной аудитории таким образом, чтобы права преподавателя не ущемляли прав учащегося, что значило бы противозаконное превращение науки в политику. Вебер замечает, что один из важнейших способов, которым студенты реализуют свою свободу учиться, – это выбор, на какие лекции ходить, что означает, что у некоторых преподавателей намного больше студентов, чем у других. Это особенно характерно для академических систем (например, Оксбридж[13]13
  Обобщающее именование, составленное из названий двух наиболее престижных британских университетов: Оксфорда и Кембриджа. – Примеч. пер.


[Закрыть]), в которых четко разведены роли преподавателя и экзаменатора, так что студент в принципе может сдать предмет, ни разу не побывав на соответствующих лекциях. Вебер находил такой зарождающийся академический консьюмеризм безвкусным, но даже он принимал его как следствие студенческой свободы учиться. Однако чего он не принимал – это идеи, что преподаватели должны подстраиваться под эту тенденцию. Он был бы, следовательно, резко против использования студенческого набора как критерия для раздачи служебных повышений и постоянных контрактов. Другими словами, он хотел оставить пространство для свободы учиться, не ущемляя свободу учить – и наоборот, чем более известна речь Вебера (то есть что преподаватели должны раскрывать свои предрассудки в оценке свидетельств и представлять противоречащие друг другу мнения беспристрастно).

Будь Вебер жив сегодня, он бы заявил, что при наличии студенческого интереса и университетских ресурсов студенты имеют право на курсы по нестандартным и даже контркультурным темам, например «Менеджмент гостеприимства», «Исследования спорта и досуга», «Астрология» или «Креа ционизм». В конце концов, курсы по неортодоксальным темам исторически входили в университетские программы посредством самоорганизующихся студенческих семинаров, имевших или не имевших поддержку со стороны факультетов и которые студенты затем стремились включить в формальную академическую отчетность. Если интерес сохраняется в течение нескольких поколений студентов, то есть основания обратиться к университету для установления постоянного академического курса по этой теме. Однако эта перспектива никоим образом не должна влиять на суждения о повышениях и продлении контрактов имеющегося преподавательского состава, которые должны делаться на основании академической компетентности кандидатов в их областях специализации. Разумеется, университету, который хочет сохранить тонкий баланс между Lehrfreiheit и Lernfreiheit, потребуется бизнес план, а может быть, и более формальный юридический механизм, чтобы студенческий спрос не подавлял предложение преподавателей, и наоборот.

Этим и занялся самозваный американский активист академической свободы Дэвид Горовиц, который в 1960 е был радикальным студентом, а потом стал неоконсервативным защитником «прав студентов» и прославился своим «Академическим биллем о правах». И если американские академики люто ненавидят Горовица за его список «100 опаснейших профессоров» (Horowitz 2006), то в Германии к нему относятся более уважи тельно (Schreiterer 2008). Своими книгами вроде Indoctrination U. (Horowitz 2007) Горовиц пытается изменить мнение не самих академиков, а студентов, их родителей, которые платят за обучение, и выпускников. Работая со студенческими союзами и организациями выпускников, Горовиц поддерживает более детализированные, содержательные студенческие оценки курсов, чем те, которые используются для назначения контрактов и повышений. В ответ на заявления академиков, что они уже защищают студентов и их свободу учиться, потому что либерально ведут себя в аудитории, Горовиц говорит, что такие заявления стоят не больше, чем заявления PR представителей большого бизнеса, которые утверждают, что крупные корпорации, производя товары, заботятся исключительно об интересах потребителей. И теперь, как потребители в 1960 х, студенты должны отстоять свои права на то, чтобы бессовестные академики не впаривали им второсортные интеллектуальные продукты – а сам Горовиц благородно предлагает себя на роль Ральфа Нейдера от академии[14]14
  Ральф Нейдер – американский адвокат, в 1965 году опубликовал книгу «Опасен на любой скорости», посвященную нарушениям стандартов безопасности в американской автомобильной индустрии, которая вызвала большой общественный резонанс. В ней Нейдер утверждал, что причиной многих аварий становится не водитель, а конструктивное несовершенство автомобилей, вызванное погоней автопроизводителей за сверхприбылями. Нейдер дал начало широкомасштабной борьбе за права потребителей в США, занимаясь борьбой с корпоративным лобби и другим активизмом. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Американская академия оказалась в таком неловком положении, потому что она должна принимать всерьез людей вроде Горовица, потому что наиболее уважаемая академическая профессиональная организация в США – Американская ассоциация университетских профессоров (American Association of University Professors, AAUP), основанная в 1915 году философами Джоном Дьюи и Артуром Лавджоем, почти исключительно посвящена защите свободы преподавания и исследований, но не свободы учиться. AAUP адаптировала элементы более сложного немецкого понятия академической свободы, чтобы предотвратить необоснованные увольнения радикальных и неконвенциональных академиков, случающиеся по указке главных университетских администраторов, попечительских советов, государственных чиновников да и студентов или их родителей (последние сами зачастую являются выпускниками и спонсорами университетов). Неудивительно, что AAUP приобрела оборонительный характер профсоюза и пытается теперь привязать идею академической свободы почти исключительно к дисциплинарной экспертизе, понимаемой в строгих цеховых терминах как право взрослого практикующего члена на постоянное трудоустройство после юридически зафиксированного испытательного срока. В наше время, когда университеты вынуждены поднимать стоимость обучения, чтобы свести концы с концами, эта строгая интерпретация академической свободы как пожизненного контракта может легко быть представлена в негативном свете – как попытка сохранить численность рабочей силы независимо от потребности в ней или как «погоня за рентой»[15]15
  Экономическое поведение, направленное на получение благ, но вносящее при этом отрицательный баланс в чистое богатство общества. – Примеч. пер.


[Закрыть].

С точки зрения социологии в американском контексте ни борцы за права студентов вроде Горовица, ни демонстративно либеральная AAUP не находятся в подходящей позиции, чтобы затронуть animus, одухотворяющий Lernfreiheit. AAUP проблематична тем, что относится к университетам не как к организациям с собственными целями (например, предоставление свободного образования), а всего лишь как к местам воспроизводства различных дисциплинарных экспертиз, во имя которых университетам назначено поддерживать адекватные условия труда для соответствующим образом сертифицированных практиков. Для любого, кто не является профессиональным академиком, такой образ университета покажется крайне своекорыстным. Тем не менее Горовиц тоже заблуждается: он думает, что проблему свободы учиться можно легко решить внутри одной учебной аудитории путем изменений в практике преподавания. Напротив, как справедливо отмечают критики Горовица, это было бы ущемление Lehrfreiheit. Однако на академиках лежит ответственность за формирование процедур, позволяющих студентам организовывать собственные курсы и требовать введения новых предметов. Это гораздо более жесткая постановка вопроса о Lernfreiheit, чем принятие внешне либерального, но в конечном итоге снисходительно покровительственного отношения к студентам и их способности культивировать собственные интеллектуальные интересы.