Текст книги "Социология интеллектуальной жизни: карьера ума внутри и вне академии"

Читатели, с сомнениями относящиеся к этим мрачным прогнозам, должны обратить внимание на современную компьютеризацию средневековой практики анонимного письма, или «гипертекст». Как это было верно для всех текстов Средних веков, авторитет гипертекста обеспечивается паттернами циркуляции, которые обнаруживаются при наложении различных уровней комментариев. Поскольку исходный источник этого текста часто неизвестен, а его экзегетические напластования часто противоречат друг другу, такой текст почти невозможно подвергнуть какой либо направленной критике (то есть противопоставить один тезис другому). Человек вынужден «писать против» или «сопротивляться» гипертексту, что в свою очередь запускает еще один гипертекст на его собственную электронную орбиту.

Феодальный прецедент для вышеописанных изменений затемняется двойным смыслом истории, который питает постоянную конденсацию и пересмотр текстов, совместно искусственно поддерживающих общество знаний и его ощущение собственной оригинальности. Этот двойной смысл состоит из телескопической и стереоскопической фаз.

С одной стороны, история относительно отдаленного прошлого телескопируется так, что основанные на знании социальные движения прошлого, ничуть не менее сложные и широкомаштабные, чем общество знаний, схлопываются в единообразно тиражируемый идеальный тип – скажем, «протестантизм», «Просвещение», «социализм» (Wuthnow 1989), – который выбирается скорее за исключительность, чем за репрезентативность. Это разумный методологический принцип, который был придуман, чтобы позволить социологии формулировать общие гипотезы на основании исторических данных, но с тех пор он превратился в стратегию легитимации исторической амнезии в мире, полном архивов. Таким образом, неизбежно теряется любое представление о том, что современным явлениям что то предшествовало.

С другой стороны, события истории относительно недавнего прошлого стереоскопируются: между двумя близко связанными явлениями вбивается клин, чтобы они казались двумя сторонами искусственно созданного разрыва. Пожалуй, наиболее наглядный пример – это предполагаемое различие между «Способом 1» и «Способом 2» производства знания, столь популярное среди европейских гуру научной политики (Gibbons et al. 1994). Оно применяется в основном к лабораторным естественнонаучным исследованиям. «Способ 1» означает исследования, основанные на дисциплинарной модели науки, а «Способ 2» – исследования гибридного характера, в которых сплетаются интересы академии, государства и индустрии. В стереоскопическом видении истоки «Способа 1» возводятся к основанию Королевского научного общества в XVII веке (если не к древнегреческим философам), тогда как корни «Способа 2» отыскиваются в периоде, начинающемся с Манхэттенского проекта создания атомной бомбы (если не с разложения военно социального государства после холодной войны). Однако исторически только в последней четверти XIX века оба способа зародились практически одновременно в Германии. Лаборатории традиционно существовали отдельно от университетов (и ограничивались техническими науками) по причинам, сводящимся к интеллектуализированному классовому снобизму (лабораторная работа требовала ручного труда, чуждого миру получивших «свободное» образование белоручек из элиты). Но как только лаборатории были введены в кампусы, они быстро заключили союз с государственными и промышленными клиентами. Наиболее показательным примером является Общество Кайзера Вильгельма[2]2
  Общество кайзера Вильгельма по развитию науки (Kaiser-Wil-helm-Gesellschaft zur Forderung der Wissenschaften) – организация, объединявшая научно исследовательские институты Германии с 1911 по 1948 год. Его руководителями становились крупнейшие ученые, в том числе Макс Планк. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Именно то, что сделало лабораторную науку столь чуждой классическому устройству университета, позволило ей, войдя в состав университета, успешно адаптироваться к ориентированным вовне исследовательским проектам. Стоит вспомнить важный аспект куновской модели науки (Kuhn 1970), основанной почти исключительно на лабораторной науке (за важным исключением астрономии): «нормальная наука», которую практикуют сторонники парадигмы, автономна не только от практических приложений, но и от исследовательских траекторий других академических дисциплин. В этом отношении парадигма – дважды отчужденная форма знания, самозамкнутый модуль исследования, нуждающийся в институциональной среде университета для своего существования или даже легитимации. Неудивительно, – хотя это редко замечают, – что Кун почти ничего не говорит об академии как о месте, где делается нормальная наука. Обсуждения удостаиваются только программы подготовки аспирантов. Напротив, традиционно нервным центром любого университета всегда был комитет, утверждающий учебный план. Это место, где регулярно обсуждается сравнительное значение крупнейших открытий каждой дисциплины для либерального образовательного процесса, следствием чего становится «творческое разрушение социального капитала», обсуждавшееся в первом разделе данной главы. Гуманитарные науки, доминировавшие в университетах примерно до 1900 года, никогда не были так узко изолированы, как подразумевает «Способ 1», но и никогда не были так адаптивны к внешнему давлению, как подразумевает «Способ 2» (Fuller & Collier 2004: ch. 2).

Общество знаний как капитализм третьего порядка

Чтобы понять ключевую роль университетов в современной фазе капитализма, рассмотрим два главных представления о природе капитализма. Нам более знакомо первопорядковое описание: производители вовлечены в вечное (и, согласно марксистам, саморазрушительное) соревнование за то, чтобы сделать как можно больше и потратить как можно меньше и, таким образом, получить наибольший доход от инвестиций, так называемую прибыль. При всех его положительных сторонах в этом описании принимается как данность, что относительное положение конкурирующих производителей самоочевидно, то есть не требуется дополнительных усилий, чтобы определить «лидеров рынка». Но на самом деле усилия требуются. Второпорядковое описание того, как производители публично демонстрируют свою продуктивность – это тот контекст, в котором формулирует свое понятие «капитализма» великий немецкий соперник Макса Вебера Вернер Зомбарт в 1902 году (Grundmann & Stehr 2001). То, что его современники, в особенности Торстейн Веблен, презрительно называли «демонстративным потреблением» успешных капиталистов, Зомбарт считал ключевым средством, которое капиталисты используют для демонстрации своего социального положения в мире, где социальная структура более не воспроизводилась как система фиксированных наследственных различий. Капиталист должен тратить больше, чтобы выглядеть более успешным.

Однако будет заблуждением считать, что эти траты просто позволяют капиталистам наслаждаться плодами своего успеха. Напротив, это заставляет их быть более продуктивными в обычном, первопорядковом, смысле, поскольку их конкуренты быстро покупают такие же, если не лучшие, потребительские товары. Однако вскоре конкуренция становится столь напряженной, что приходится тратиться на присвоение компетенции и тонкого вкуса, необходимых для приобретения товаров, которые будут замечены – теми, кто знает, на что смотреть, – и интерпретированы как более «продвинутые», чем покупки конкурентов. К моменту достижения «капитализма третьего порядка», мы оказываемся на границе общества знаний. То, что общество знаний оказалось более вежливым названием для третьепорядкового капитализма, prima facie неудивительно. В конце концов, отец наукометрии Дерек де Солла Прайс продрался через дебри национальной экономической статистики, только чтобы обнаружить, что показателем, демонстрировавшим наибольшую положительную корреляцию с исследовательской продуктивностью, была не производительность труда в промышленности, а потребление электричества на душу населения (Price 1978; см. также Fuller 2002a: ch. 1).

В вышеописанном подходе к капитализму предполагается определенный образ экономической истории. В докапиталистические времена потребление осуществлялось за счет производства, чем объясняется, например, кратковременный успех Испании и Португалии на имперском поприще. Они не смогли реинвестировать богатства, вывезенные из за океана, – они их просто безрассудно расстратили. Напротив, капиталистическое потребление является производством второго порядка, поддерживаемым ростом производства первого порядка. С социологической точки зрения наиболее замечательной чертой этой истории «до и после» является предположение, что капитализм является инновационным в изменении смысла ответственности за поддержание социального порядка. В докапиталистические времена ответственность за его поддержание была, так сказать, равномерно распределена между членами общества независимо от их статуса. Лорды и крепостные крестьяне на равных несли бремя производства того различия, которое позволяло лордам править крестьянами. Такие словосочетания, как «взаимное признание», «уважение» и «честь», схватывают симметричную суть этой ответственности участников данных отношений. Однако в эпоху капитализма, похоже, подобно страховке в современных децентрированных социальных государствах, бремя индивида пропорционально его желанию защитить себя от эрозии статуса. Те, кто хочет, чтобы их признавали вышестоящими, должны прилагать все больше усилий для демонстрации своего превосходства.

Последний пункт становится особенно важным в развитых капиталистических обществах, где по крайней мере в принципе подавляющее большинство людей может вести материально обеспеченную жизнь, затрачивая не так уж много времени и усилий на первопорядковое производство. Однако эта ситуация приводит только к тому, что люди начинают вкладывать больше усилий в занятия второго порядка. В результате, например, индивиды тратят все больше на образование, а фирмы на рекламу, даже если приобретаемое ими преимущество в терминах первопорядкового производства оказывается незначительным или кратковременным. И все же эти затраты необходимы, чтобы вас признали «не отставшим от жизни». Так мы возвращаемся к понятию позиционных благ, введенному в начале этой главы. Логика производства таких благ предрекает, что со временем ваш относительный статус будет снижаться, если его активно не поддерживать, что обычно означает – пытаться превзойти его, таким образом повышая абсолютный стандарт, которому должен соответствовать каждый. Тем самым расширение производства позиционных благ в сочетании с возросшей эффективностью производства материальных благ приводит к систематически иррациональным результатам, которые мы привыкли ожидать и даже рационализировать как наше общество знаний. Конкретнее, ресурсы, потраченные на получение квалификаций и маркетинг товаров, начинают превосходить затраты на реальную работу, которую эти виды деятельности призваны улучшать, продвигать и демонстрировать.

Разумеется, такая классическая перестановка целей и средств не является систематически иррациональной, если она отражает более менее осознанный ценностный сдвиг. Нас нетрудно убедить, что производство существует только для того, чтобы было что продать, а на работу мы нанимаемся, чтобы было где демонстрировать свои квалификации. Поэтому борьба за признание перевешивает борьбу за выживание – окончательная победа немецкой традиции политической мысли над английской (Fukuyama 1992: chs 13–19). Но эта проблема становится острее в случае так называемых общественных благ, в особенности знаний. В случае этих благ производители не только неспособны вернуть затраты на их производство, они понесли бы дальнейшие издержки, если бы были вынуждены ограничить потребление этих благ. Одна ко я предлагаю рассматривать эти общественные блага как класс позиционных благ, который просто наиболее эффективно скрывает производственные затраты, а конкретно тот факт, что все платят в фонд, бенефициарии которого неизвест ны, потому что не определены (Fuller 2002a: ch. 1).

Этот абстрактный тезис можно проиллюстрировать ответом на конкретный вопрос: почему Эйнштейн не мог запатентовать свою теорию относительности? Ответ таков: теория Эйнштейна была инновационной в отношении корпуса теоретической физики, разработка которой спонсировалась немецким правительством с помощью налогов и других схем общественного финансирования, крупнейшими бенефициариями которого были институции высшего образования. Эти институции были, в свою очередь, открыты для любого человека, обладающего соответствующими способностями, который в результате получал шанс внести вклад в этот корпус знаний. Случилось так, что именно Эйнштейн воспользовался этой возможностью, в принципе открытой для всех налогоплательщиков. Но если бы Эйнштейна не существовало, это все равно был бы всего лишь вопрос времени, пока кто нибудь другой не продвинул бы физику вперед сопоставимым образом. Но поскольку непонятно, из какой группы населения произойдет следующий Эйнштейн, государственное финансирование высшего образования является обоснованным. В таком случае Эйнштейн не заслуживает экономического преимущества, обеспечиваемого патентом, поскольку он всего лишь воспользовался возможностью, оплаченной его согражданами. Я предполагаю, что именно в этом заключается глубинный смысл производства общественных благ вроде университетского образования и исследований, характерных для режима государства всеобщего благосостояния.

Сможет ли университет выжить в эпоху менеджмента знаний?

Ученые чувствуют себя польщенными, когда речь заходит о «менеджменте знаний». Они зачастую думают, что это словосочетание подчеркивает центральную роль университетов в обществе. На самом же деле этот оборот означает нечто прямо противоположное – что все общество переполнено производителями знания, среди которых у университетов нет никакого особого преимущества или привилегий. Ученых застали врасплох, потому что они традиционно относились к знанию как к чему то самоценному, что имеет смысл искать, невзирая на цену и последствия. Эта позиция имела смысл, когда университеты были элитарными заведениями и независимые исследователи были людьми досуга. Однако сейчас во всем мире университеты вынуждены открывать свои двери для широких масс обычно по причинам, не имеющим никакого отношения к чистому поиску знания. От сегодняшнего университета ожидают, что он будет заниматься раздачей квалификаций и будет двигателем экономического роста. Как следствие, ученые утрачивают полный контроль над собственными стандартами производительности.

В таком контексте у менеджеров знания работы хоть отбавляй. Бывший редактор журнала Fortune Том Стюарт (Stewart 1997) назвал университеты «тупыми организациями», у которых слишком много «человеческого капитала», но недостаточно «структурного капитала». За этим модным жаргоном стоит представление, что «умная организация» – это McDonalds, который выжимает максимум прибыли из своих относительно малоквалифицированных рабочих с помощью алхимии менеджмента. Нормальное функционирование академической среды устроено в точности наоборот: главы университетских департаментов[3]3
  Department (англ.) – этот термин может отсылать к широкому спектру административных единиц: «кафедра», «факультет», «институт» или даже «школа» (например, Институт стран Азии и Африки или Высшая школа государственного аудита в составе МГУ). – Примеч. пер.


[Закрыть] и деканы регулярно не поспевают за тем, чем заняты их чересчур образованные подчиненные. Если McDonalds намного больше, чем сумма его частей, то университет, похоже, меньше. Ученые обычно склонны отрицать влияние менеджмента знаний, хотя даже простой рост числа выходцев из коммерческих и индустриальных кругов в университетском руководстве указывает на то, что McDonalds и Массачусетский технологический институт (MIT) все же могут в принципе оцениваться по одним и тем же стандартам производительности. Недавний яркий пример – Ричард Сайкс, который был назначен ректором Имперского колледжа Лондона на основании произведенного им успешного слияния двух транснациональных фармацевтических корпораций – Glaxo и Smith-Kline. Естественно, он немедленно – и на момент написания данной книги безуспешно[4]4
  И на момент перевода тоже. – Примеч. пер.


[Закрыть] – принялся за попытки объединить Имперский колледж с Университетским колледжем Лондона в ведущий британский исследовательский университет (по крайней мере по доходам от исследований). Так или иначе, Сайкс посеял семена культуры академического менеджмента, что привело к слиянию Манчестерского университета с соседним UMIST[5]5
  University of Manchester Institute of Science and Technology – Манчестерский институт науки и технологии. – Примеч. пер.


[Закрыть], крупнейшим в Британии (по числу студентов) университетом с собственным кампусом. В то время этот ход рекламировался как сравнимый с гипотетическим слиянием Гарварда и MIT, которые располагаются на противоположных концах Массачусетс авеню в Кембридже (США).

Да и с чего бы следующему академическому поколению противостоять этим изменениям? Спросим прямо: стоит ли ожидать от ученых с краткосрочными контрактами (а их становится все больше и больше), что они станут отстаивать целостность институции, которая даже не может обеспечить им гарантии занятости? Даже обладатели докторских степеней быстро осваивают навыки выживания, привычные малообразованным и взаимозаменяемым работникам McDonalds: они все чаще и легче соглашаются менять место работы ради более высокой зарплаты и лучших условий работы (Jacob & Hellstrom 2000). В самом деле, когда способность адаптироваться к постоянно меняющемуся рынку труда становится главной ценностью, нормативная сила профессиональной автономии начинает ослабевать. В конце концов, автономия подразумевает способность сказать «нет» внешнему давлению, что в мире гибкого капитализма кажется безрассудной жесткостью. Так, привилегией академиков с постоянными контрактами всегда была возможность преподавать именно то, что является предметом их исследований, даже если на занятия приходят три студента, из которых двое постоянно не согласны с преподавателем.

Однако многие академики – а не просто профессиональные академические менеджеры – с одобрением приняли недавние шаги по разъединению единства преподавания и исследований, которое определяло университет со времен его переизобретения в Германии в начале XIX века. Эти шаги предпринимаются ежедневно – с открытием все новых дистанционных образовательных программ или научных парков: первые превращают университет в фабрику дипломов, а вторые – в фабрику патентов. Хотя они тянут в противоположных направлениях, эти два «постакадемических» типа организаций разделяют главный интерес: они работают на тех, кто готов заплатить за товар. В таком контексте университеты оказываются весьма уязвимыми, так как им всегда с трудом удавалось оправдать собственное существование в терминах немедленной экономической выгоды. Но будет несправедливо винить в появлении концепции «образовательных услуг» одних только университетских менеджеров или недавнюю волну неолиберальной идеологии.

Академики, с ностальгией вспоминающие бурный рост финансирования университетов на пике социального государства, часто забывают, что именно образовательные услуги были тем, что стояло за апелляцией академиков к политикам. Общество соглашалось платить более высокие налоги в надежде, что его члены (или, более вероятно, их дети) получат возможность поступить в университет и повысить свои шансы на высокооплачиваемую работу или что академики исследователи изобретут какое-нибудь новое лекарство или технику, которая повысит качество жизни в обществе. Эта ментальность работает и сегодня, только в среде все более частного финансирования.

Короче говоря, в эпоху государства всеобщего благосостояния была заключена сделка с дьяволом, обычно прикрываемая социал демократической риторикой. Университеты разрослись, приобрели невероятные размеры и значение, но в обмен они стали главным местом социально экономического воспроизводства. В долгосрочной перспективе эта сделка привела к утрате университетами политической – и, следовательно, интеллектуальной – независимости, которая становится все заметнее по мере исчезновения юридической и финансовой поддержки государства. Прежде университеты находились на службе всех налогоплательщиков и оценивались по предоставляемым им благам, а теперь их выбросило на глобальный рынок, где университеты США уже давно предоставляют высококачественные интеллектуальные товары и услуги в ответ на спрос.

По крайней мере так выглядит меняющаяся политическая экономия академии по эту сторону Атлантики. Сейчас среди европейских университетских руководителей стало модно жаловаться, что пережитки эпохи социального государства мешают правительствам выставлять высокие тарифы на образование, которые позволили бы конкурировать с университетами США на мировом рынке. Похоже, они находятся под впечатлением, что американцы готовы платить так много за высшее образование в лучших университетах потому, что у них есть большой опыт и репутация на рынке труда. Однако это не объясняет, как, например, получается, что официально в Лиге Плюща самые высокие в мире цены на образование, но при этом две трети студентов их не платят. Освященные временем идеи – универсализм, демократия и меритократия – могут объяснить, почему в Лиге Плюща установлены такие правила, но для европейцев остается загадкой, как им это удается.

Оказывается, что европейское представление об американском рынке образования – особенно о его элитном сегменте – весьма существенно расходится с действительностью. Это расхождение столь серьезно в силу забвения того, что исторически сделало университеты специфически европейским вкладом в мировую культуру. Я вернусь к этому позже. Но даже на более фундаментальном уровне это расхождение должно напомнить нам о том длительном разъедающем эффекте, которое оказало крайнее утилитаристское мышление на наше представление о ценности. И экономика государства всеобщего благосостояния, и нынешняя волна неолиберализма согласны в том, что экономика состоит из трансакций, в которых их участники одновременно обмениваются (взаимодействуют) друг с другом и поступаются собственными интересами. Рациональный экономический агент соглашается на некоторую цену, но только за определенное количество товара или услуги, ниже которого вступает в дело «сокращение доходности», и рациональный агент начинает тратить свои деньги где то еще. Это означает, что товары и услуги оцениваются по их перспективам влияния на покупателя на относительно коротком промежутке времени. Такая система координат фундаментально противоположна характеру университета.

К чести экономистов государства всеобщего благосостояния они давно поняли, что их концепция экономики имеет тенденцию к обесцениванию благ, доступных только в долгосрочной перспективе и в особенности тем, кто не связан непосредственно с агентом (Price 1993). Как мы видели в предыдущем разделе, представление об университетах в государстве всеобщего благосостояния – как об образчиках и одновременно производителях «общественных благ» – было призвано решить эту проблему с помощью утверждения, что, по сути, дешевле освободить от платы все общество, чем выбирать отдельных граждан, которые будут платить указанную цену и наслаждаться благами. Но для равнодушного неолиберального уха это звучит как признание в том, что высшее образование – это рынок с неопределенной ценовой структурой. Не в том ли дело, что производители и потребители лишены возможности эффективно коммуницировать друг с другом? Это подозрение мотивирует общий призыв университетских менеджеров к устранению государственных ограничений на свободную конкуренцию университетов, которая быстро заставит их провести реструктуризацию или даже передать полномочия под давлением рынка.

Однако за этой уже привычной линией аргументации скрыта основная интуиция: парадигмой любой экономической активности является товарный обмен как он мог бы происходить на еженедельной деревенской ярмарке между участниками, стремящимися обеспечить потребности своего домашнего хозяйства. С этой точки зрения главная практическая проблема в том, как расчистить рынок, чтобы к закату дня никто не остался с непроданным товаром или с неудовлетворенными потребностями. Эта формулировка проблемы включает как минимум три предпосылки, которые совершенно чужды экономической ситуации, в которой находятся (и всегда находились) университеты:

1. Каждый участник рынка – одновременно «производитель» и «потребитель». Напротив, в любой транзакции между университетом и потенциальным клиентом, студентом в том числе, эти роли четко разведены.

2. Ни один производитель не желает избытка товаров и тем более не стремится скопить как можно больше товаров. Неиспользованные товары либо испортятся, либо станут приманкой для воров. Напротив, чистое накопление знания – будь то книги, мозги или банки данных – является неотъемлемой частью миссии университета.

3. Потребности каждого участника рынка имеют циклическую структуру, которая идеально совпадает с периодичностью деревенской ярмарки. Не существует сущностно неудовлетворимых желаний – только повторяющиеся желания, которые удовлетворяются по мере их возникновения. Напротив, академическому исследованию настолько чужда сама идея завершения, что попытки остановить или даже перенаправить его, скорее всего, будут восприняты как репрессивные.

Однако университетом можно управлять не только как производителем многофункциональных услуг, связанным с клиентами системой отдельных транзакций, которые заканчиваются, как только академический товар доставлен покупателю. Изначально статус корпорации был дарован университету согласно Римскому праву (лат. universitas) благодаря тому, что их цель превосходила личные интересы каждого из его членов. Это позволяло университетам создавать собственные целевые фон ды, предоставлявшие средства индивидам, которые были «инкорпорированы» в институцию на ненаследственной основе. Такие индивиды обычно приобретали свою идентичность посредством экзаменов или отбора, что требовало от них согласия стать другими в сравнении с тем, кем они уже были. Наряду с университетами изначально корпорациями были церкви, религиозные ордена, гильдии и города. В этом отношении студенчество означало примерно то же, что и гражданство. Коммерческие предприятия начали регулярно восприниматься в качестве корпораций только в XIX веке. До того бизнес был либо временным, направленным на определенную цель предприятием (вроде военного похода), либо более масштабным вариантом семейного наследства – базового механизма передачи социального статуса в Римском праве.

Корпоративное происхождение университета представляет не только исторический интерес. Старейшие и наиболее успешные американские университеты были основаны британскими религиозными диссидентами, для которых корпоративная структура церкви была живой реальностью. Начиная с XVII века учащиеся американских университетов воспитывались в качестве «alumni»[6]6
  Почетное именование выпускников определенного колледжа или университета. – Примеч. пер.


[Закрыть], воспринимавших свое обучение в университете как процесс, определяющий всю их дальнейшую жизнь и которым они хотели бы поделиться с любым достойным кандидатом. Дальнейшие пожертвования alumni, основанные на протестантской «десятине» с доходов, формировали фонд, позволявший последующим поколениям получить такой же шанс на обогащение. Взамен alumni получают глянцевые альбомы, победы спортивных команд (которым выпускники поклоняются каждый выходной), бесплатные курсы, а также номинальное – а иногда и не такое уж номинальное – право участия в управлении университетом. Две трети студентов Лиги Плюща получают финансирование именно таким образом. Более того, ведущие государственные университеты Америки демонстрируют аналогичные и иногда даже более сильные тенденции в том же направлении. Так, Калифорнийский университет в Лос Анджелесе, Мичиганский университет и Университет штата Вирджиния – «государственные университеты», которые на 70 % финансируются из частных фондов, и лишь относительно небольшая часть их финансирования обеспечивается студентами, полностью оплачивающими свое обучение.

Напротив, два основных принципа «приватизации» университетов в бывших государствах всеобщего благосостояния – устанавливаемая на рыночной основе плата за обучение и прогрессивный подоходный налог с выпускников[7]7
  Проект замены прямой платы за обучение налогом, зависящим от дохода бывшего выпускника. В Великобритании такой налог неоднократно обсуждался, но пока введен не был. – Примеч. пер.


[Закрыть] – задействуют долгосрочную стратегию, которая есть не что иное, как последовательность краткосрочных стратегий. При самом лучшем раскладе эти схемы обязательных платежей позволят университетам восполнять тот капитал, который они инвестируют в студентов, но они же едва ли обеспечат выпускников стимулом вкладывать в университет больше, чем было инвестировано в них самих. Такие плата за обучение и налоги могут стать разве что источником возмущения, неповиновения и даже всеобщего фискального провала, поскольку в мире, где знание рассматривается как позиционное благо, становится все труднее обосновать высококачественное университетское образование в краткосрочной перспективе в терминах соотношения цены и качества.

Таким образом, чтобы противостоять менеджерам знания, которые называют университеты «тупыми организациями», университет должен стремиться быть целым, которое намного больше суммы своих частей. Как минимум это означает, что ценность университета должна измеряться не только в терминах краткосрочной выгоды для непосредственных клиентов, в том числе студентов. Идеал обучения, объединенного с исследованием, предполагал вполне определенный масштаб организационного мышления, который сегодня не мешало бы обновить. В конце концов, университеты уникальны – они производят новое знание (через исследование), а затем консолидируют и распределяют его (через образование). В первой фазе академия порождает новые формы социальных преимуществ и привилегий, а во второй их отменяет. Творческое разрушение социального капитала дает университетам право называться первыми предпринимательскими организациями. Однако университеты никогда не создавались и не существовали в социальном вакууме. На фоне медленного, но последовательного демонтажа государства всеобщего благосостояния пора вспомнить, что университет – одна из первых корпораций, чей стиль «приватизации» неподвластен модели «честной торговли», доминирующей в мировой экономической мысли и угрожающей целостности этой институции.