Текст книги "След крови. Шесть историй о Бошелене и Корбале Броше"

Аспид в устье реки Блеклой

Узри! – Широко раскинув руки, будто наперекор ветру, повелитель Клыкозуб Коготь Терзающий немного помедлил и бросил взгляд на писаря Грошемила. – Замечаешь, насколько способствует моему красноречию высота, на коей я отважно пребываю? – Его узкое ястребиное лицо помрачнело. – Почему ты не записываешь?

Писарь Грошемил утер повисшую на носу каплю, размял онемевшие пальцы и нацарапал на табличке одно-единственное слово. Здесь, на вершине высокой башни, было столь холодно, что воск на табличке трескался и отслаивался под отполированным костяным наконечником его палочки для письма. Грошемил едва мог разглядеть только что написанное им слово, а от щипавшего в глазах льда становилось еще хуже. Прищурившись от бьющего в лицо ветра, он сгорбился, плотнее запахивая шубу, но мучившая его дрожь не унималась.

Писарь проклинал собственное безумие, приведшее его в Забытый Удел Западного Элингарта. Он проклинал сумасшедшего чародея, на которого теперь работал. Он проклинал эту разваливающуюся крепость и ее шатающуюся башню. Он проклинал лежавший внизу Спендругль, городок в устье реки Блеклой, население которого дрожало от страха под тиранией своего нового повелителя. Он проклинал отвратительную погоду, которая царила на выступающем в океан мысу, почти всегда содрогавшемся под ударами волн с трех сторон, не считая тех редких временных промежутков, когда ветер менял направление на северное, продувая лишенную растительности пустошь, что тянулась вплоть до другого истерзанного штормами океана в шести днях пути отсюда. Он проклинал свою мать и тот день, когда в возрасте семи лет заглянул в комнату сестры и увидел… да что там говорить? Поводов для проклятий существовало множество, и большинство из них были ему знакомы во всех адских подробностях.

Его мечты о богатстве и привилегиях постигла судьба хромого зайца на Волчьей равнине. Ветер давно унес прочь жалкие ошметки: обрывки окровавленной шерсти, клочки белого пуха с перегрызенного горла, тщательно обглоданные осколки костей. Все исчезло без следа, разбросанное по выжженной пустыне его будущего.

Покусывая кончик писчей палочки, Грошемил решил описать все это в своем тайном дневнике. «Хромой заяц на Волчьей равнине. Хороший образ. Да, это как раз я… или мои мечты? Не важно, вряд ли есть хоть какая-то разница». Уж точно не сейчас, когда он съежился на вершине башни, подчиняясь любой прихоти своего повелителя, а прихоти эти, ведает Худ, могли быть по-настоящему безумными.

– Ну что, писарь, записал? Боги, если бы я знал, что ты настолько медлителен, то никогда бы тебя не нанял! Напомни, что я там говорил? А то я забыл. Да читай же, будь ты проклят!

– Х-х-хозяин, вы сказали… э-э-э… «Узри!»

– И все? Больше ничего?

– Вы ч-что-то говорили про высоту и отвагу, мой повелитель.

Повелитель Клыкозуб махнул костлявой рукой с длинными пальцами:

– Не важно. Я уже объяснял тебе, что порой отклоняюсь от темы. Вот и теперь тоже. Так на чем я остановился?

– «Узри!»

Повелитель снова повернулся лицом к ветру, словно бросая вызов ревущему океану, и принял позу зловеще нависшего над городом изваяния.

– Узри! И подчеркни, как широко раскинуты мои руки, когда я взираю на это дикое, исхлестанное ветрами море. И на сей жалкий городишко внизу, который дрожит, будто стоящий на коленях презренный раб. Отметь также серое небо и этот свирепый оттенок… серого. Что еще? Дополняй картину, придурок!

Грошемил начал яростно царапать на табличке.

Клыкозуб наблюдал за ним, совершая одной рукой плавные круговые движения.

– Еще! Нужны подробности! Больше творческих мук!

– Ум-м-моляю вас, м-м-мой п-п-повелитель, я всего л-л-лишь п-п-писарь, а н-н-не п-п-поэт!

– Любой, кто умеет писать, обладает всеми необходимыми качествами для художественного гения! Так, на чем я остановился? Ах да. Узри же! – Он вдруг замолчал и после долгой тягостной паузы медленно опустил руки. – Что ж, пока достаточно. Иди вниз, писарь. Разожги огонь и подготовь орудия пыток. У меня есть желание нанести визит моему любимому братцу.

Грошемил, шатаясь, направился к ведущему вниз люку.

– В следующий раз, когда я скажу «Узри!», – послышался за его спиной голос Клыкозуба, – не перебивай меня!

– Н-н-не б-б-буду, м-м-мой п-п-повелитель. Об-б-бещаю!

– Опять он! – прошипела сквозь стучащие зубы Фелитта. – Ты ведь тоже его видел, да? Скажи, что видел! Что мне не показалось! Там, на той башне, с расставленными в стороны руками, будто… будто… будто сумасшедший колдун!

Шпильгит Пурбль, смещенный с должности, но застрявший в городке Спендругль в устье реки Блеклой по крайней мере до конца зимы управляющий Забытым Уделом, взглянул на молодую женщину, которая пыталась закрыть дверь в его маленькую, величиной со шкаф, контору. Снег на пороге уже успел растаять, а затем снова замерзнуть. Придется, подумал он, еще раз счистить снег мечом, чтобы наконец официально закрыться и убраться назад в «Королевскую пяту». Похоже, последний день его службы на потребу толпе предателей, правивших далекой столицей и якобы всем Элингартом, обещал быть холодным.

Даже присутствие в этой тесной каморке Фелитты, с раскрасневшимися щеками, чрезмерно накрашенными кармином пухлыми губами и огромными, полными блаженного идиотизма глазами, не могло победить ледяной холод, которым тянуло из-за практически бесполезной двери. Вздохнув, Шпильгит взялся за кружку:

– Я подогрел в том котелке ром, добавив немного вина и давленых ягод чернозолотки. Хочешь?

– О-о! – Фелитта подалась вперед, и от стеганой накидки пахнуло дымом, элем и слезоточивыми духами ее матери, которые Шпильгит про себя называл «потом шлюхи», хотя ни за что не рискнул бы произнести подобное вслух, если хотел получить желаемое от этой блаженной девочки в теле женщины, и уж точно никогда не сказал бы в лицо самой злобной старухе. Хотя мать Фелитты откровенно его презирала, она пока что не отказалась от денег Пурбля, и ему нужно было продержаться еще несколько месяцев, если, конечно, удастся растянуть быстро заканчивающиеся средства. А потом…

Слыша участившееся дыхание Фелитты, Шпильгит снял котелок с крюка над жаровней и налил в кружку, которую девушка взяла с полки возле двери, немного рома. Сердце его сладко сжалось: он не испытывал ни малейших угрызений совести при мысли о похищении Фелитты. Надо освободить бедняжку от тирании матери, увезти прочь из этого убогого захолустья, где все лето воняло рыбой, а зимой – людьми, которые этой рыбой питались, подальше от шлюх ее мамаши и мерзких тварей, что каждый день заползали в «Королевскую пяту», желая получить плотское наслаждение от стада девиц, которых только слепец мог бы счесть привлекательными – по крайней мере, пока пальцы несчастного не проникнут сквозь слой пудры на их рябых физиономиях. Так что – прочь отсюда, и прежде всего от этого чокнутого колдуна, который сверг собственного брата, чтобы создать свой личный рай среди треска ломающихся костей, льющейся крови и воплей нескончаемых жертв.

Воистину, здешним кошмарам не было конца, но повелитель Клыкозуб Коготь сидел на их вершине, будто король на троне. Как же Шпильгит ненавидел колдунов!

– Ты все еще дрожишь, милая, – сказал он Фелитте. – Выпей, а потом еще – и придвинься поближе. Тут, правда, только один стул, так что садись-ка опять ко мне на колени. Уж точно согреешься.

Хихикнув, девушка покачала перед ним довольно-таки симпатичным задом, а затем, наклонившись, обвила Шпильгита одной рукой за шею:

– Видела бы это моя мамочка – срубила бы твою мачту и зажарила бы до хруста!

– Но, милая моя, разве мы не одеты? Разве все не вполне пристойно, учитывая холод и тесноту?

– А с кем еще ты так себя ведешь?

– Ни с кем, естественно, больше никто ко мне не заходит.

Фелитта подозрительно взглянула на него, но он понимал, что это лишь игра, она ведь прекрасно знала, что Шпильгит ни с кем больше не встречается. От Фелитты в этом захолустье ничто не могло ускользнуть. Она была глазами и ушами Спендругля, а в первую очередь – его устами. Шпильгит удивлялся, что этим устам хватает топлива, чтобы безостановочно работать день за днем, ночь за ночью. Население Спендругля едва ли составляло двести человек (одно название, что городок, а по сути – деревня деревней), и сомнительно, что жизнь кого-либо из них можно было назвать особо интересной. Возможно, Фелитта все же обладала неким даром, позволявшим ей впитывать все, что можно было узнать в Спендругле, а затем с впечатляющей точностью это воспроизводить.

«Воистину, – подумал Шпильгит, – ей вполне может хватить ума, чтобы сравниться с… с…»

– Знаешь, от ягод чернозолотки я начинаю подтекать.

– Прошу прощения?

– Подтекать водой, естественно! Чем же еще? Что у тебя за грязные мысли?

– Что ж, я этого не знал. В смысле, откуда я мог знать, если это столь… в общем, интимное?

– Уже нет. – Она сделала еще глоток.

Шпильгит нахмурился, только теперь почувствовав на коленях необычное тепло.

– Ты это называешь подтеканием?

– Просто… – проговорила она, – я от всего этого так возбудилась!

– Что, правда? Тогда, может, нам…

– Да я не про тебя, дурачок! Про Клыкозуба! Когда он стоял на башне, раскинув руки…

– Увы, я ничего этого не видел, Фелитта. Слишком был занят приведением дел в порядок и все такое. Однако в любом случае, хоть убей, не пойму, чем подобная картина могла тебя так возбудить. В конце концов, он ведет себя так почти каждое утро.

– Знаю, но сегодня утром все было по-другому. Или, по крайней мере, мне так показалось.

– Почему?

– Ну… – Она допила ром, сладко вздохнула и вдруг негромко пискнула. – Ой, кажется, началось…

Шпильгит почувствовал, как тепло распространяется по его промежности, а затем по бедрам. На стуле образовалась лужа.

– Похоже на то…

– Так или иначе, – продолжала девушка, – я подумала, что Клыкозуб смотрел на разбившийся корабль, понимаешь? Но на самом деле вряд ли. В смысле…

– Погоди, дорогая. Что еще за разбившийся корабль?

– Тот, что в заливе, естественно! Потерпел крушение прошлой ночью! Ты что, ничего не знаешь?

– Выжившие есть?

Она пожала плечами:

– Никто пока не ходил посмотреть. Слишком холодно.

– Боги милостивые! – Шпильгит столкнул ее с колен и встал. – Мне нужно переодеться.

– У тебя такой вид, будто ты описался! Ха-ха!

Он пристально посмотрел на нее:

– Мы пойдем туда, дорогая. К тому кораблю.

– Правда? Но мы же замерзнем!

– Я хочу его увидеть. Можешь пойти со мной, Фелитта, или бежать домой к своей мамочке.

– Не знаю, с чего вы с ней так ненавидите друг друга. Мама желает мне только добра. Но мне хочется заниматься тем же, чем и ее девицы, так почему бы и нет? Жизнь есть жизнь, верно?

– Ты для этого слишком красивая, – сказал Шпильгит.

– Вот и мама тоже так говорит!

– И она права, так что в этом мы с ней солидарны. В чем мы расходимся, так это во взглядах на твое будущее. Ты заслуживаешь лучшего, чем эта жуткая деревенька, Фелитта. Твоя мамаша охотно посадила бы тебя на цепь, если бы считала, что это сойдет ей с рук. Она думает только о себе и хочет, чтобы ты ее обслуживала. Твоя матушка ведь стареет, верно? Ей нужен кто-то, кто мог бы о ней позаботиться, и она с радостью сделает из тебя старую деву, если ты ей это позволишь.

Глаза Фелитты расширились, дыхание ее участилось.

– Так ты меня не обманешь?

– В смысле?

– И впрямь украдешь меня?

– Я сдержу свое слово. Как только наступит весна, дорогая моя, мы взвихрим песок, примнем траву и умчимся подобно ветру.

– Ладно, я пойду с тобой.

– Я и не сомневался.

– Да нет, к тому кораблю, дурачок!

– Хорошо, моя маленькая морская губка. Тогда подожди меня тут. Мне нужно вернуться в «Королевскую пяту» и переодеться… Наверное, и тебе тоже нужно?

– Нет, и так сойдет! Если я вернусь домой, мамаша меня увидит и мигом найдет какое-нибудь занятие. Лучше подожду здесь. Панталон на мне все равно не было.

«Что ж, это воистину все объясняет. Ты как раз в моем вкусе, дорогая. Не считая того, что писаешься».

Рука, сжимавшая железной хваткой воротник плаща, тащила его из пенящегося ледяного прибоя. Эмансипор Риз закашлялся, выплевывая морскую воду и песок, и, открыв глаза, уставился в серое холодное небо. Он слышал крики чаек, но не видел их. Он слышал, как волны с барабанным грохотом ударяются о скалы по краям маленькой бухты. Он слышал собственное судорожное дыхание, иногда прерывавшееся стонами, пока та же самая рука продолжала тащить его по берегу, через груды раковин, спутанные водоросли и мокрые куски полузамерзшей древесины.

Он слабо дернулся, цепляясь за руку, и мгновение спустя та его отпустила. Голова Эмансипора с глухим ударом упала на песок, и он обнаружил, что смотрит на перевернутое лицо своего хозяина.

– Ну что, Риз, очухались?

– Нет, хозяин.

– Прекрасно. А теперь вставайте. Нужно оценить окружающую обстановку.

– Главное, что она состоит из воздуха, а не из воды. Этого мне вполне достаточно. Больше ничего я знать не хочу.

– Что за чушь, Риз. Похоже, мы потеряли Корбала Броша, и мне не помешала бы ваша помощь в его поисках.

Эмансипор сел, смаргивая иней с ресниц:

– Потеряли? Корбала? В самом деле? Наверняка он погиб. Утонул…

– Нет, вряд ли все настолько серьезно, – ответил Бошелен, стряхивая песок с плаща.

– Ох… – Взгляд Эмансипора упал на дрейфующие на волнах в полосе прибоя обломки корабля, от которого не так уж много осталось. – И что же мне так не везет в море? – пробормотал он. Среди обломков виднелось несколько безвольно покачивавшихся в воде тел. – Чудо, что мы остались живы, хозяин.

– Что, прошу прощения? Ах, вы об этом… Никакого чуда, Риз. Сила воли и сила духа. Кажется, я заметил на мысу какое-то селение, с довольно-таки солидной крепостью.

– Нет, – простонал Эмансипор. – Еще одна крепость? Только этого нам не хватало.

– Полагаю, она подвержена сквознякам, но все же больше подходит для привычного нам образа жизни. Думаю, следует представиться местному властителю или властительнице и оценить, насколько прочно его или ее положение. Власть, любезный Риз, – это не только то, что хорошо мне знакомо, но и то, для чего прекрасно приспособлены мои впечатляющие таланты. Однако, учитывая наш предыдущий опыт занятия руководящих постов, даже я вынужден признать, что весьма важной составляющей наших отношений с властью остается метод проб и ошибок.

– А вот и настоящее чудо, – сказал Эмансипор, доставая кисет с ржаволистом. – Торговка утверждала, что он не пропускает воду, и ведь не обманула. – Найдя свою трубку, слуга продул ее от воды и песка, а затем начал набивать травой. – Жизнь уже налаживается, хозяин.

– Меня весьма радует, Риз, что вы воспрянули духом.

– Покажите мне мужчину, который не в состоянии закурить, и увидите конец цивилизации.

– Не стану спорить с подобным утверждением.

Изогнутый в форме полумесяца берег, на котором они оказались, круто уходил вверх над водой, а над ним возвышались высокие иззубренные утесы, но Эмансипор сумел разглядеть тропу.

– Там есть путь наверх, хозяин.

– Вижу, и, если не ошибаюсь, мы найдем в том селении нашего спутника.

– Корбал Брош не стал нас ждать?

– Он предпочел крылья для бегства с тонущего корабля. Если бы не вы, любезный Риз, я поступил бы точно так же.

– Что ж… я ценю вашу заботу, хозяин. Примите мою сердечную благодарность.

– Не за что. А теперь… ого, похоже, у нас появилась компания.

Эмансипор тоже увидел три идущие по тропе фигуры, сгорбившиеся под порывами ветра.

– Они вооружены, хозяин? Возможно, этот берег – пристанище разбойников.

– Вооружены?

– Мои глаза уже не те, что когда-то, хозяин.

– Да вроде бы нет, Риз. Ничего особенного. Уверяю вас, эти трое не представляют для нас никакой угрозы.

– Рад слышать, хозяин.

Эмансипор начал мерзнуть – вернее, начал замечать, что мерзнет. От пребывания в воде его тело быстро онемело. Бросив взгляд на Бошелена, он увидел, что некромант даже не промок. Похоже, решил Риз, маги бывают несносны в столь многих отношениях, что их бессмысленно даже перечислять.

Дрожа от холода, он смотрел на приближающихся по тропе троих незнакомцев.

Для Хордило Стинка времена пиратства давно миновали. Ему нравилось ощущение твердой почвы под ногами, хотя кошмарное море все еще удерживало его рядом, упрямое, словно бывшая жена, которая до сих пор не испустила дух лишь потому, что была уверена, будто дурень, которого она послала подальше, все еще чем-то ей обязан, и не важно, сколько лет прошло с тех пор, как он в последний раз болтался в ее ледяных объятиях. Водяная ведьма никогда не отпускала его слишком далеко от своих бурных берегов. Стоило Хордило в очередной раз отправиться в патруль, и он тут же ощущал в мокрых брызгах, которые швырял ему в лицо ветер, ее жгучую злобу. Бывшая жена фыркала, словно кошка, и выла, словно собака, – дикая седая тварь с ядом под длинными ногтями и с дохлыми пауками в волосах.

– Ты мне не ответил, Стинк, – сказал Акль, который сидел напротив и, к счастью, не смотрел в сторону Хордило, занятый стряхиванием комков застарелой грязи с плаща. – Ты был когда-нибудь женат?

– Нет, – ответил Хордило. – И не хочу, Акль. Не желаю, чтобы бывшие супруги преследовали меня по пятам, швыряя к моим ногам сопливое отродье, которое я никогда прежде не видел, и заявляя, будто это мои дети, хотя каждому ясно, что мое семя просто не в состоянии породить нечто столь уродливое, – боги, я знал множество баб, если ты понимаешь, о чем я, и ни одна из них никогда не называла меня уродом.

Акль помедлил, разглядывая извлеченный из шерстяного плаща длинный корень.

– Слышал, тебе нравится Римли, – сказал он. – Она жутко близорукая и дальше своего носа не видит.

– И что с того?

– Ничего, друг мой. Я лишь сказал, что она почти слепая. Только и всего.

Осушив кружку, Хордило яростно уставился сквозь толстое бугристое стекло в окно:

– Фелувил выбирает своих шлюх не за красивые глаза – в смысле, не за зрение. Не важно, насколько хорошо они видят. Но, могу поспорить, тебе ведь не хотелось бы, чтобы от них воняло?

– Если они и воняют, я внимания не обращаю, – ответил Акль.

– Я не об этом. Они-то пахнут нормально, а проблема как раз в тебе, верно?

При этих словах Акль поднял взгляд: Хордило видел в окне лишь размытое неровное отражение его лица, но даже оно не могло скрыть жуткие безжизненные глаза собеседника.

– Что, в самом деле проблема во мне, Хордило? И из-за этого ни одна женщина не желает со мной лечь, сколько бы я ни предлагал заплатить? Ты так считаешь? В смысле, их отталкивает мой запах? Уверен?

Хордило нахмурился, увидев за окном тяжело ступающего Страхотопа, который вышел на первый дневной обход.

– От тебя не слишком хорошо пахнет, Акль. Только ты сам этого не замечаешь.

– Да, не замечаю. Просто не могу. Но знаешь, тут полно мужиков, от которых тоже воняет будь здоров, но они каким-то образом находят себе компанию в постели наверху, а если могут себе это позволить, то и каждую ночь.

– У них другой запах, – упрямо возразил Хордило. – Живой, если ты понимаешь, о чем я.

– Вряд ли баб так уж беспокоит мой запах, – возразил Акль, выпрямляясь. – Скорее, все из-за того, что меня объявили мертвым, продержали трое суток в гробу, а потом еще два дня в могиле. Не думаешь, что все дело в этом, Стинк? Я, конечно, точно не знаю, но вполне вероятно, что мои одинокие ночи как-то связаны с этими… подробностями. По крайней мере, стоит рассмотреть такую возможность, как думаешь?

Хордило пожал плечами:

– От тебя в любом случае воняет.

– И чем же именно?

– Как от трупа на кладбище.

– И что, от меня всегда так пахло?

– Откуда мне знать? – нахмурился Хордило. – Нет, скорее всего. Но точно не скажу, раньше я не был с тобой знаком. Тебя ведь выбросило на берег? Мне нужно было выполнить свой долг, а у тебя не было денег.

– Если бы ты позволил мне проводить тебя к зарытому сундуку, то сейчас был бы богат, – ответил Акль. – А меня не вздернули бы лишь потому, что вашему повелителю нравится смотреть, как пляшут висельники. Все могло быть совсем иначе, Хордило, имейся у тебя под черепом хоть немного мозгов.

– Верно. Так почему бы тебе сейчас не отвести меня к тому клятому сундуку, про который ты твердишь? Непохоже, что тебе больше не нужны деньги. Так или иначе, суть не в этом. Истина, которой ты столь упорно избегаешь, состоит в том, что мы тебя повесили как полагается и ты был мертв, когда тебя сняли. А мертвецам положено оставаться в земле. Таков закон.

– Будь я мертв, я бы сейчас тут перед тобой не сидел, верно? Тебе когда-нибудь приходилось выкарабкиваться из-под земли? Не окажись крышка того гроба сделана из дешевой древесины и не будь ваша земля столь жесткой, а ваши гробокопатели столь ленивыми, мне бы ни за что не выбраться. Так что если и стоит кого винить за то, что я здесь, так это всех вас в вашей вшивой деревеньке.

– Но я-то ведь не копал могилу, верно? В любом случае нет никакого зарытого сундука. Иначе ты уже давно бы к нему вернулся. Вместо этого ты спишь под столом, да и то лишь потому, что здешним собакам нравится по тебе кататься, чтобы скрыть свой запах. К тому же Фелувил считает тебя забавным.

– Хочешь сказать, ее смешит мой мертвый взгляд?

Хордило посмотрел в сторону главного зала таверны, но Фелувил все так же сидела за стойкой, закрыв глаза, так что голова ее была едва видна. Почти каждую ночь она не смыкала глаз до рассвета, и никого не удивляло, что днем эта женщина практически всегда спала. Он видел, как незадолго до этого мимо нее проскользнул тот никчемный управляющий, Шпильгит Пурбль, и Фелувил не приоткрыла глаз, даже когда тот почти сразу же вернулся из своей комнаты наверху, уже в другой одежде. Подозрительное выражение на лице управляющего все еще беспокоило Хордило, но особо суетиться ему не хотелось, к тому же, пока хозяйка таверны дремала, не так уж трудно было налить кружку-другую за счет заведения.

– Тебе повезло, – наконец сказал он, – что у Фелувил есть свои странности. И не повезло, что таковых нет у ее девиц.

– Учитывая, чтó они наверняка видят каждую ночь в глазах мужчин, – заметил Акль, – можно было бы предположить, что от моих они будут в восторге.

– Похоть не так уж страшна на вид, – парировал Хордило.

– Что, правда? Баба настолько ею очарована, что прямо из одежки выпрыгивает? В смысле, совсем как любовь? Любовь, с которой сорвана вся сказочная вуаль?

– Какая еще вуаль? Здешние девицы не носят вуали, придурок. Суть в том, Акль, что каждую ночь они видят то, к чему привыкли, и их это вполне устраивает. А мертвые глаза – совсем другое дело. От них дрожь пробирает до глубины души.

– А от моего отражения в окне тебя в дрожь не бросает, Стинк?

– Имейся у меня бывшая жена, у нее, вероятно, были бы твои глаза.

– Не сомневаюсь.

– Но вряд ли мне стоит тебе напоминать, чего я, по счастью, избегал все эти годы. Ну… скажем так, не всегда, но почти все время. Есть предел тому, что я в состоянии переварить, – если понимаешь, о чем я.

– Я тебя понимаю, Стинк. Ну… иногда, но не всегда, уж больно у тебя утонченная натура.

Хордило что-то буркнул в ответ и тут же нахмурился. Страхотоп уже должен был появиться снова, совершая второй круг. Селение было небольшим, и с обходами Страхотоп справлялся прекрасно, по-другому он просто не умел.

– Довольно странно… – сказал Стинк.

– Что такое?

– Голем Клыкозуба, Страхотоп…

– И что с ним?

– Он появился, как обычно…

– Да, я видел.

– Он ведь ходит по кругу? Вот только назад так и не вернулся.

Акль пожал плечами:

– Может, с кем-то разбирается.

– Страхотоп ни с кем не разбирается, – ответил Хордило, щурясь и протирая тусклое стекло. – Чтобы навести порядок, ему достаточно просто появиться. Никто не станет спорить с гигантской грудой разъяренного железа. Особенно если при ней имеется двуручный топор.

– Мне не нравится ведро, что у него вместо головы, – заметил Акль. – Никто ведь не станет разговаривать с ведром? В смысле, лицом к лицу. Но оно не железное, Стинк.

– Вполне себе железное.

– Наверняка из олова или свинца.

– Нет, железное, – возразил Хордило. – Уж я-то знаю, я работаю вместе со Страхотопом.

– Работаешь? Да ты просто отдаешь ему честь, когда проходишь мимо. Непохоже, что вы с ним друзья, Стинк.

– Я палач повелителя, Акль. Страхотоп и его братья следят за порядком. Все организовано четко. Мы работаем на повелителя крепости Аспид. Големы – как бы его правые руки, а я левая.

– Правые руки? И сколько же их у него?

– Посчитай сам, придурок. Шесть правых рук.

– Включая и его собственную?

– Ладно, семь правых рук.

– И еще две левых?

– Верно. Полагаю, даже мертвецы умеют считать.

– О да, я умею считать, друг мой, но это вовсе не значит, что все сходится, если ты понимаешь, о чем я.

– Нет! – Хордило яростно уставился на отражение в оконном стекле. – Не понимаю.

– Значит, ведро железное? Что ж, прекрасно. Страхотоп куда-то пропал, и даже я вынужден признать, что это весьма странно. И возникает вопрос: почему, будучи палачом и констеблем, или как это там у вас называется официально – будем откровенны, ты каждый день заявляешь что-то новое, – ты вообще тут сидишь сложа руки? На улице холодно. Может, он заржавел. Или замерз. Срочно иди за ведром смазки – именно так поступил бы в данных обстоятельствах настоящий друг.

– Так я и сделаю, – сказал Хордило, вставая и запахивая плащ. – Просто чтобы хоть что-то тебе доказать. Выйду прямо в эту ужасную погоду, дабы выяснить, что случилось с моим товарищем.

– Возьми деревянное ведро для смазки, – посоветовал Акль. – Вряд ли тебе хочется обидеть своего друга?

– Сперва пойду к тележнику Келпу, – кивнул Кордило, поправляя пояс с мечом.

– За смазкой?

– Совершенно верно. За смазкой.

– На случай, если твоего друга заклинило?

– Угу… К чему все эти дурацкие вопросы?

Акль откинулся на стуле, выставив перед собой перепачканные ладони:

– С тех пор как я умер или, вернее, не умер, хотя должен был, меня преследует навязчивое стремление к… скажем так, точности. Я, видишь ли, питаю отвращение к любого рода неопределенности. К серой зоне, понимаешь? Ну, знаешь, когда приходится выбирать между двумя возможностями. Скажем, дышать и не дышать. Или быть живым и быть мертвым. Отсюда вполне логично вытекает и желание знать, сколько рук у повелителя Клыкозуба. А таковых у него, по моим подсчетам, аж девять: семь правых и две левых, что, полагаю, означает, что он редко ошибается.

– Во имя Худа, о чем ты вообще толкуешь, Акль?

– Да так, ни о чем. Просто раз уж мы друзья, в смысле, ты и я… так же, как вы друзья со Страхотопом… В общем, я хочу сказать, что, похоже, от этой стужи я уже едва шевелюсь. Может, мне и не нужна смазка, но если вдруг увидишь, что я лежу на улице без движения… в общем, Стинк, коли увидишь меня таким, не хорони, пожалуйста.

– Потому что ты не мертв? Да ты уже не можешь быть мертвей, чем сейчас, идиот. Но я не стану тебя хоронить. Может, сожгу на костре, лишь бы положить конец нашим дурацким разговорам. Считай, что я тебя предупредил. Если вдруг увижу тебя заледеневшим, для меня ты лишь дрова на растопку, и не более того.

– Тоже мне, друг называется.

– Верно соображаешь. Я не вожу дружбу с мертвецом, которого даже не знаю.

– Ну да, только с грудами заколдованного железа, у которых вместо головы ведра.

– Так и есть. Что ж, по крайней мере в этом мы друг друга поняли. – Хордило отодвинул стул и направился к двери, в последний раз бросив взгляд на смотревшего в окно Акля. – Эй, не мог бы ты пялиться куда-нибудь в другую сторону? Не хочу, чтобы меня преследовали твои мертвые глаза.

– Может, они и мертвые, – медленно улыбнулся Акль, – но уродов распознают с первого взгляда.

Хордило уставился на собеседника. И изрек:

– Ты напоминаешь мне мою бывшую жену.

Собиратель Вуффин Гагс жил в хижине у самого берега, куда часто выбрасывало обломки судов, потерпевших кораблекрушения. Он построил ее сам из принесенной морем древесины и остатков многих кораблей, которые налетели на рифы, нанесенные лишь на редкие карты с мрачной пометкой «Гиблые воды». Местные именовали их Рассветным сюрпризом. Ночные бури в окрестностях этого мыса были злобными, кровожадными, мстительными, холодными и жестокими, будто забытая любовница, и Вуффин пристроил к своему жилищу крыльцо, с которого он мог наблюдать их ночные тирады, облизывая губы в надежде, что вместе с разбитыми обломками и слабыми криками несчастных жертв ночь принесет ему нечто новое и чудесное.

Но здесь, у берега, было холодно: деревянные стены покрылись трещинами, а ветер отполировал их, будто кость. И потому Гагс построил стены в два слоя, в течение трех десятилетий заполняя пространство между ними волосами, которые срезал с собственной головы и бороды.

Исходивший от этой прослойки запах не слишком радовал гостей или незнакомцев, которые заходили к нему хотя бы затем, чтобы взглянуть на добычу, собранную после очередного кораблекрушения, и подобные визиты со временем становились все более редкими, вынуждая Вуффина, нагрузив тачку, отправляться на утренний рынок, что открывался на центральной площади Спендругля раз в несколько недель. Подобные путешествия утомляли Гагса, навевая хандру, и зачастую он возвращался к концу дня всего лишь с горсткой надкушенных оловянных монет, считавшихся местным платежным средством.

В последнее время он предпочитал оставаться дома, особенно теперь, когда Удел захватил сумасшедший колдун и появлявшимся здесь чужакам частенько представлялась возможность насладиться прекрасными видами Спендругля с высоты виселицы. Вылазки Вуффина стали редкими, он всерьез опасался, что однажды его могут принять за одного из этих несчастных пришельцев.

Прошлой ночью он слышал, как с грохотом разбился корабль, налетев на риф, будто ударившийся о шипастую шкуру дхэнраби безногий конь, но утром было невероятно холодно, а Вуффин знал, что, когда солнце поднимется чуть повыше и ветер подует в другую сторону, времени у него будет более чем достаточно.

Единственную комнату в его хижине освещали и согревали полдюжины корабельных фонарей, иногда шипевших от дождевых капель, пробивавшихся сквозь тяжелые просмоленные балки крыши. Он сидел на краю старого капитанского кресла, кожаная обивка которого покрылась пятнами соли, но во всем остальном была вполне пригодна, наклонившись далеко вперед, чтобы каждый волосок, соскобленный с его подбородка и щек, и каждая срезанная с головы прядь упали на выцветшую оленью шкуру, лежавшую у него между ног. Недавно Гагс начал подумывать о том, чтобы пристроить к дому еще одну комнату…

И тут он услышал доносящиеся с берега голоса. После кораблекрушения в живых кто-то оставался редко, учитывая скалы у берега, смертоносное подводное течение и прочее. Отложив бритву, Вуффин тряпкой стер с лица мыльную пену. Чисто из приличия следовало спуститься на берег и встретить гостей, может, даже предложить им кружку подогретого рома, чтобы прогнать холод из жил, а потом с улыбкой показать им дорогу в Спендругль, дабы Хордило мог их там арестовать и повесить. Местные развлечения оставляли желать лучшего, но могло быть и намного хуже.