Текст книги "Противостояние. 5 июля 1990 – 10 января 1991. Том 2"

За ним, словно в торжественной похоронной процессии, шли трое мужчин: Уитни Хоргэн с большим саквояжем, Рой Хупс со стремянкой и Мигун Уинкс, лысый, с постоянно подергивающимися глазами. Мигун нес папку с зажимом и листом бумаги, на котором был напечатан текст.

Гека подтащили к основанию креста. От него расходились волны жуткого запаха страха. Глаза закатились, показывая мутные белки, напоминая глаза лошади, оставленной в грозу под открытым небом.

– Эй, Мусорище! – прохрипел он, когда Рой Хупс поставил стремянку у него за спиной. – Мусорный Бак! Скажи им, дружище, пусть прекратят. Скажи им, я избавлюсь от этой привычки. Скажи им, что такой испуг действует лучше всех этих гребаных реабилитационных клиник. Скажи им, чел!

Мусорный Бак смотрел себе под ноги. Голову он наклонил так, что черный камень отлепился от груди и попал в поле зрения. Красная щель в форме глаза пристально смотрела на него снизу вверх.

– Я тебя не знаю, – пробормотал он.

Краем глаза Мусорный Бак увидел, что Белый опустился на одно колено. Из уголка его рта свешивалась сигарета, левый глаз прищурился от едкого дыма. Он уже открыл саквояж и доставал из него острые деревянные гвозди. Объятому ужасом Мусорнику они показались огромными, как колышки палатки. Белый положил гвозди на землю и вытащил из саквояжа большой деревянный молоток.

Несмотря на шум голосов, слова Мусорного Бака, похоже, пробили туман паники, застилавший разум Гектора Дроугэна.

– Как это ты не знаешь меня?! – пронзительно выкрикнул он. – Два дня тому назад мы вместе завтракали! Ты назвал вот этого парня мистер Туз! Как это ты меня не знаешь, трусливый врун?

– Я совершенно тебя не знаю, – ответил Мусорник чуть окрепшим голосом. И почувствовал облегчение. Он видел перед собой незнакомца, причем отдаленно незнакомец этот напоминал Карли Ейтса. Рука поднялась к камню и сжала его. Идущий от камня холод придал ему еще большую уверенность.

– Ты лжец! – прокричал Гек. Вновь принялся вырываться. Мышцы натягивались и раздувались, пот тек по груди и рукам. – Ты лжец! Ты знаешь меня! Ты знаешь, лжец!

– Нет, я не знаю тебя. Я не знаю тебя и не хочу тебя знать!

Гек опять начал кричать. Четверо мужчин с огромным трудом удерживали его, тяжело дыша.

– Давайте! – приказал Ллойд.

Гека потащили назад. Один мужчина подставил ногу, и Гек повалился на спину, наполовину приземлившись на крест. Тем временем Мигун начал зачитывать текст с листа, закрепленного на папке, его пронзительный голос прорезал вопли Гека, как визг циркулярной пилы.

– Внимание, внимание, внимание! По приказу Рэндалла Флэгга, Лидера народа и Первого гражданина, этот человек по имени Гектор Алонсо Дроугэн приговаривается к смертной казни – распятию на кресте. Таково наказание за употребление наркотиков.

– Нет! Нет! Нет! – в смертельном ужасе прокричал Гек. Его левая рука, скользкая от пота, вырвалась из пальцев Одинокого Туза.

Инстинктивно Мусорник упал на колени и схватил руку, приложив кисть к перекладине креста. Секундой позже Белый уже стоял на коленях рядом с ним с деревянным молотком и двумя гвоздями. Сигарета по-прежнему свисала из уголка его рта. Он напоминал человека, который собирается что-то починить у себя во дворе.

– Да, хорошо, так его и держи, Мусорник. Я его пришпилю. Не займет и минуты.

– Употребление наркотиков запрещено в Народном союзе, поскольку наркотики уменьшают способность человека служить Союзу, – вещал Мигун. Он говорил быстро, как аукционист, его веки пребывали в непрерывном движении. – В данном конкретном случае у обвиняемого Гектора Дроугэна найдено оборудование для приема наркотиков и большое количество кокаина.

Теперь крики Гека достигли пика, стали такими пронзительными, что могли бы разрушить кристалл. Его голова моталась из стороны в сторону. На губах выступила пена. Кровь текла по рукам шестерых человек, включая Мусорного Бака, когда они поднимали крест и устанавливали его основание в бетонное гнездо. На фоне неба появился силуэт кричащего от боли Гектора Дроугэна с запрокинутой головой.

– …делается во благо Народного союза, – продолжал вещать Мигун. – Это сообщение заканчивается серьезным предупреждением и наилучшими пожеланиями людям Лас-Вегаса. Пусть этот список истинных фактов будет прибит над головой преступника, и пусть его скрепит печать Первого гражданина, имя которого РЭНДАЛЛ ФЛЭГГ.

– Господи, как же БОЛЬНО! – кричал над ними Гектор Дроугэн. – О Господи, Господи, Господи, Господи!

Толпа оставалась на месте почти час, никто не решался уйти первым. На многих лицах читалось отвращение, на некоторых – нервное возбуждение… и на всех без исключения – страх.

Мусорный Бак страха не испытывал. С чего ему было бояться? Он не знал этого человека.

Совершенно его не знал.

Вечером того же дня, в четверть одиннадцатого, Ллойд пришел в комнату Мусорного Бака. Оглядел его.

– Ты одет. Хорошо. Я думал, ты уже мог лечь спать.

– Нет, – ответил Мусорный Бак. – Я не ложился. А что?

Ллойд понизил голос:

– Время пришло, Мусорище. Он хочет видеть тебя. Флэгг.

– Он?..

– Да.

– Где он? – взволнованно спросил Мусорный Бак. – Я готов отдать за него жизнь, да!

– На верхнем этаже, – ответил Ллойд. – Вернулся, пока мы хоронили тело Дроугэна. С побережья. Уже был у себя, когда мы с Белым приехали с кладбища. Никто не видит, как он уходит и приходит, Мусорник, но все знают, на месте он или нет. Пошли.

* * *

Четырьмя минутами позже кабина лифта остановилась на последнем этаже, и Мусорный Бак вышел из нее. На его лице читалось благоговение, глаза сияли. Ллойд остался в лифте.

Мусорник повернулся к нему:

– Разве ты?..

Ллойд попытался улыбнуться, но получилась кислая гримаса.

– Нет. Он хочет видеть тебя одного. Удачи тебе, Мусорник.

И, прежде чем тот успел что-либо ответить, двери лифта захлопнулись, отсекая Ллойда.

Мусорный Бак осмотрелся. Он стоял в просторном, роскошном вестибюле. Здесь было две двери… и одна, в дальнем конце, медленно открывалась. За ней царила темнота. Но Мусорник видел силуэт в дверном проеме. И глаза. Красные глаза.

Сердце медленно стучало в его груди, во рту пересохло. Мусорный Бак направился к силуэту. С каждым шагом воздух вокруг него становился все холоднее. Мурашки побежали по сожженным солнцем рукам. Где-то глубоко внутри труп Дональда Мервина Элберта перевернулся в могиле и закричал.

Потом угомонился.

– Мусорный Бак, – сказал тихий и обаятельный голос, – как хорошо, что ты пришел. Очень хорошо.

Слова с трудом слетали с его губ.

– Моя… я готов отдать за тебя жизнь.

– Да, – обволакивающим голосом ответил силуэт у двери. Губы разошлись в улыбке, обнажив белые зубы. – Но, думаю, до этого не дойдет. Заходи. Дай мне взглянуть на тебя.

С по-прежнему сияющими глазами, с расслабленным, как у лунатика, лицом Мусорный Бак переступил порог. Дверь закрылась, их окружил сумрак. Невероятно горячая рука сомкнулась на ледяной руке Мусорного Бака… и внезапно он ощутил умиротворенность.

– У меня есть для тебя работа в пустыне, Мусорник. Великая работа. Если ты захочешь.

– Готов на все, – прошептал Мусорный Бак. – Готов на все.

Рэндалл Флэгг обнял его сутулые плечи.

– Ты у меня будешь поджигать. Пошли, выпьем чего-нибудь и поговорим об этом.

И да, речь пошла о великом пожаре.

Глава 49

Люси Суонн проснулась за пятнадцать минут до полуночи, судя по часам «Пульсар», которые она носила на левой руке. На западе, где высились горы – Скалистые горы, с трепетом отметила она, – бесшумно сверкали зарницы. До этого путешествия она не бывала западнее Филадельфии, где жил брат ее мужа. Раньше жил.

Вторая половина двойного спального мешка пустовала. Она подумала о том, чтобы просто перекатиться на другой бок и снова заснуть – он вернется, когда сочтет нужным, – но потом встала и тихонько пошла туда, где рассчитывала его найти, в западную часть лагеря. Люси двигалась бесшумно, никого не тревожа. За исключением, разумеется, Судьи. Он нес вахту с десяти вечера до полуночи, и не было случая, чтобы Судья Феррис задремал на посту. Ему уже перевалило за семьдесят, и он присоединился к ним в Джольете. Теперь их стало девятнадцать: пятнадцать взрослых, трое детей и Джо.

– Люси? – шепотом позвал Судья.

– Да. Вы видели?..

Тихий смешок.

– Конечно. Он на шоссе. Так же, как и прошлой ночью, и позапрошлой.

Она подошла ближе и увидела у него на коленях раскрытую Библию.

– Судья, вы сломаете глаза.

– Ерунда. Для чтения Библии лучше звездного света не сыскать. Может, только при этом свете ее и следует читать. Как насчет этого? «Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника? Как раб жаждет тени, и как наемник ждет окончания работы своей, так я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне. Когда ложусь, то говорю: «когда-то встану?», а вечер длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета»[51]51
  Книга Иова, 7:1–4.


[Закрыть].

– Круто, – без энтузиазма прокомментировала Люси. – Действительно мило, Судья.

– Это не мило, это Иов. Нет ничего действительно милого в Книге Иова, Люси. – Он закрыл Библию. – «Я ворочаюсь досыта до самого рассвета». Это твой мужчина, Люси. Это Ларри Андервуд. Без прикрас.

– Я понимаю, – вздохнула она. – Если бы я только знала, что с ним не так.

Судья мог бы высказать свои соображения на этот счет, но предпочел промолчать.

– Это не сны, – продолжила Люси. – Никто их больше не видит, за исключением разве что Джо. А Джо… другой.

– Да. Это точно. Бедный мальчик.

– И все здоровы. По крайней мере с тех пор, как умерла миссис Воллман. – Через два дня после того, как к ним присоединился Судья, в их компанию влились мужчина и женщина, представившиеся как Дик и Салли Воллман. Люси сильно сомневалась, что «супергрипп» мог пощадить одновременно мужа и жену, и подозревала, что их брак нигде не зарегистрирован, а семейная жизнь началась совсем недавно. Им обоим было за сорок, и, несомненно, они очень любили друг друга. Потом, неделю назад, в доме старой женщины в Хемингфорд-Хоуме Салли Воллман заболела. Они оставались там два дня, беспомощно ожидая, выздоровеет она или умрет. Она умерла. Дик Воллман по-прежнему оставался с ними, но стал другим человеком – молчаливым, ушедшим в себя, бледным.

– Он принимает это близко к сердцу, да? – спросила она Судью Ферриса.

– Ларри – человек, который сравнительно поздно нашел себя в жизни. – Судья откашлялся. – По крайней мере таким я его воспринимаю. Людям, которые не сразу находят себя, свойственна некоторая неуверенность. Они обладают всеми качествами, которые, как скажет нам любой учебник по гражданскому праву, должны быть у добропорядочного гражданина: он отстаивает свои убеждения, но не до фанатизма, учитывает факты, относящиеся к той или иной ситуации, но никогда не пытается их исказить, на властной позиции чувствует себя не в своей тарелке, но крайне редко уходит от ответственности, если она возлагается на него… или даже ему навязывается. В демократическом обществе такие люди становятся лучшими лидерами, поскольку крайне мала вероятность того, что они влюбятся во власть. Скорее наоборот. А когда что-то идет не так… например, умирает миссис Воллман… Мог ли это быть диабет? – прервал сам себя Судья. – Я думаю, да. Синюшная кожа, быстро наступившая кома… возможно, возможно. Но если так, где был ее инсулин? Может, она позволила себе умереть? Может, это было самоубийство?

Судья вдруг замолчал, задумавшись, сцепив руки под подбородком, напоминая погруженную в размышления черную хищную птицу.

– Вы хотели сказать, что происходит, если что-то идет не так, – мягко напомнила Люси.

– Если что-то идет не так – Салли Воллман умирает от диабета, или внутреннего кровотечения, или чего-то еще, – такой человек, как Ларри, начинает винить себя. Люди, которых учебники по гражданскому праву превращают в идолов, редко умирают своей смертью. Мелвин Первис, лучший агент ФБР тридцатых годов, застрелился из табельного пистолета в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. Когда убили Линкольна, он уже был преждевременно состарившимся человеком на грани нервного срыва. Мы привыкли наблюдать по национальному телевидению, как президенты увядают на наших глазах, из месяца в месяц, от недели к неделе… за исключением, разумеется, Никсона, который расцветал от власти, как вампиры расцветают от крови, и Рейгана, который оказался слишком глупым, чтобы стареть. Наверное, таким же был и Джеральд Форд.

– Я думаю, есть что-то еще… – В голосе Люси слышалась грусть.

Судья вопросительно посмотрел на нее.

– Как там сказано? Я ворочаюсь досыта до самого рассвета?

Судья кивнул.

– Убедительное описание влюбленного мужчины, верно?

Он смотрел на нее, удивленный ее осведомленностью. Люси пожала плечами, скривила губы в улыбке.

– Женщины знают. Женщины практически всегда знают.

Прежде чем он успел ответить, она ушла к шоссе, где рассчитывала найти Ларри, думающего о Надин Кросс.

– Ларри!..

– Я здесь, – откликнулся он. – Чего не спишь?

– Замерзла, – ответила она. Он сидел на валуне у дороги, скрестив ноги, словно медитировал. – Для меня местечко найдется?

– Конечно. – Он подвинулся. Валун еще хранил тепло, накопленное за ушедший день. Она села. Он обнял ее. По прикидкам Люси, этим вечером они разбили лагерь примерно в пятидесяти милях восточнее Боулдера. И если бы выехали в девять утра, то к ленчу могли прибыть в Свободную зону Боулдера.

Так называл это место мужчина из радио: Свободная зона Боулдера. Мужчину звали Ральф Брентнер, и он говорил (с некоторым смущением), что «Свободная зона Боулдера» – это, скорее, радиопозывной, но Люси эти слова нравились, нравилось их звучание. Оно было правильным. Как начало новой жизни. А Надин Кросс приняла это название почти что с религиозным рвением, словно талисман.

Через три дня после того, как Ларри, Надин, Джо и Люси приехали в Стовингтон и нашли заброшенный Противоэпидемический центр, Надин предложила раздобыть си-би-радио и начать прослушивать все сорок каналов. Ларри обеими руками ухватился за эту идею – как, собственно, и за все идеи, высказываемые Надин, думала Люси. Она совершенно не понимала Надин Кросс. Ларри влюбился в нее, это не вызывало сомнений. Но Надин не желала иметь с ним ничего общего, вне рамок повседневного общения.

В любом случае си-би-радио оказалось хорошей идеей, пусть и родилась она в голове лишенной эмоций – по отношению ко всем за исключением Джо – женщины. Это был самый простой способ найти другие группы и договориться о встрече, пояснила Надин.

Ее слова привели к несколько странной дискуссии в их группе, которая к тому времени увеличилась до шестерых человек за счет Марка Зеллмана, сварщика из штата Нью-Йорк, и Лори Констэбл, двадцатишестилетней медсестры. А дискуссия вновь привела к нервному спору насчет снов.

Лори первой выразила сомнения в том, что они точно знают, куда едут. Они следовали за изобретательным Гарольдом Лаудером и его компанией в Небраску. Разумеется, следовали, и не без причины: отрицать могущество снов было невозможно.

От всех этих разговоров Надин впала в истерику. Ей не снилось никаких снов, повторяю, никаких чертовых снов. Если другие хотели продолжать упражняться в самогипнозе перед остальными – пожалуйста. Пока оставалась хоть какая-то рациональная основа для поездки в Небраску, вроде надписи в стовингтонском центре, она соглашалась туда ехать. Но хотела, чтобы все понимали: она едет туда не из-за всей этой метафизической чуши. С их позволения, она ставила на радио, а не на видения.

Марк взглянул на напряженное лицо Надин и добродушно улыбнулся ей.

– Если тебе не снятся сны, почему же прошлой ночью ты разбудила меня, разговаривая во сне?

Надин побелела как полотно.

– Ты называешь меня лгуньей? – чуть ли не прокричала она. – Потому что если так, одному из нас лучше немедленно уйти!

Джо прижался к ней, заскулив.

Ларри сгладил конфликт, переведя разговор на тему радио. И в последнюю неделю они принимали сигнал, только не из Небраски (откуда они собрались уезжать, еще не добравшись туда, – об этом им говорили сны, которые таяли, становясь не столь яркими и настойчивыми), а из Боулдера, штат Колорадо, расположенного в шестистах милях к западу. Его источником служил мощный передатчик Ральфа.

Люси до сих пор помнила радостные, чего там, восторженные лица остальных, когда сквозь статические помехи до них долетел чуть гнусавый, с оклахомским выговором, голос Ральфа: «Это Ральф Брентнер, Свободная зона Боулдера. Если вы меня слышите, ответьте по каналу четырнадцать. Повторяю, по каналу четырнадцать».

Они слышали Ральфа, но не располагали достаточно мощным передатчиком, чтобы дать о себе знать. Однако подъезжали все ближе и после того первого сообщения выяснили, что старая женщина, Абагейл Фримантл (хотя Люси всегда думала о ней как о матушке Абагейл), и ее группа прибыли в Боулдер первыми. С тех пор приходили и другие люди, по двое, по трое, а то и большими группами, до тридцати человек. К тому дню, когда они впервые услышали Брентнера, в Боулдере собралось уже порядка двухсот человек, а в тот вечер, когда связь стала двухсторонней – теперь-то мощности передатчика хватало за глаза, – более трехсот пятидесяти. С их группой общая численность могла дойти до четырехсот.

– О чем задумался? – спросила Люси у Ларри, положив руку ему на плечо.

– Я думал об этих часах и смерти капитализма. – Он кивнул на ее «Пульсар». – Казалось, что капитализм – основа основ, а зиждился он на мечте о красно-бело-синем «кадиллаке» и часах «Пульсар». Теперь у нас истинная демократия. Любая женщина Америки может иметь и электронные часы «Пульсар», и шубу из голубой норки. – Он рассмеялся.

– Возможно, – кивнула она. – Но вот что я скажу тебе, Ларри. Я мало что смыслю в капитализме, однако кое-что знаю об этих часах за тысячу долларов. Проку от них – чуть.

– Чуть? – Он удивленно посмотрел на нее, потом улыбнулся. Едва заметно, зато искренне. Люси порадовала эта улыбка, потому что предназначалась она ей. – Почему?

– Потому что никто не знает, который нынче час, – весело ответила Люси. – Четыре или пять дней тому назад я спросила мистера Джексона, и Марка, и тебя – по очереди. Все вы назвали мне разное время и сказали, что у каждого часы хоть раз да останавливались… помнишь то место, где поддерживали точное время? Я читала об этом в каком-то журнале, пока ждала приема у врача. Это нечто. Они знали время с точностью до микромикросекунд. У них были и маятники, и солнечные часы, и еще много всякого. Теперь я иногда думаю о том месте, и меня это бесит. Все часы там, должно быть, остановились, а мой «Пульсар» за тысячу долларов из ювелирного магазина не может показывать время с точностью до секунды, хотя должен. Из-за гриппа. Чертова гриппа.

Она выговорилась, и какое-то время они сидели молча. Потом Ларри указал на небо:

– Посмотри туда.

– Что? Куда?

– Вверх и чуть правее.

Она посмотрела, но ничего не видела, пока он не сжал ее щеки теплыми руками и не повернул голову к нужному участку неба. Тут Люси заметила, и у нее перехватило дыхание. Точка света, яркая, как звезда, но не мерцающая. Она быстро перемещалась по небу с востока на запад.

– Господи, это самолет? – воскликнула она. – Ларри, это самолет?

– Нет. Искусственный спутник. Будет вращаться и вращаться, наверное, еще лет семьсот.

Они посидели, наблюдая за спутником, пока тот не скрылся за темной громадой Скалистых гор.

– Ларри? – мягко спросила Люси. – Почему Надин это не признает? Насчет снов?

Он едва заметно напрягся, и она пожалела, что затронула эту тему. Но раз уж затронула, решила, что не отступится… если только он резко ее не оборвет.

– Она говорит, что не видит никаких снов.

– Но она их видит… Марк не ошибся. И она разговаривает во сне. Как-то ночью говорила так громко, что разбудила меня.

Теперь он смотрел на нее. И после долгой паузы спросил:

– И что она говорила?

Люси сосредоточилась, чтобы вспомнить все.

– Она ворочалась в спальнике и повторяла снова и снова: «Не надо, он такой холодный, не надо, я не вынесу, если ты это сделаешь, он такой холодный, такой холодный». А потом она начала рвать волосы. Вырывать свои волосы во сне. И стонать. У меня от этих воспоминаний мурашки бегут по коже.

– Людям снятся кошмары, Люси. Это не означает, что они… ну, о нем.

– И лучше не говорить о нем с наступлением темноты?

– Да, лучше не говорить.

– Она ведет себя так, будто может сломаться, Ларри. Ты понимаешь, о чем я?

– Да. – Он понимал. Хотя Надин и настаивала, что не видит снов, к тому времени, как они добрались до Хемингфорд-Хоума, у нее под глазами появились темные мешки. А в великолепных волосах прибавилось белизны. И если он прикасался к ней, она вздрагивала. Отскакивала от него.

– Ты ведь любишь ее?

– Ох, Люси!.. – В его голосе слышался упрек.

– Нет, я просто хочу, чтобы ты знал… – Она яростно замотала головой, глядя на выражение его лица. – Я должна это сказать. Я вижу, как ты смотришь на нее… как она иногда смотрит на тебя, когда ты чем-то занят и это… это безопасно. Она любит тебя, Ларри. Но она боится.

– Боится чего? Чего боится?

Он вспомнил свою попытку заняться с ней любовью через три дня после так разочаровавшего их приезда в Стовингтон. Она еще больше ушла в себя… иногда вроде бы веселилась, но явно неискренне. Джо заснул. Ларри подсел к ней, и какое-то время они говорили не о происходящем вокруг, а о добрых, прежних временах. Потом он попытался поцеловать ее. Она оттолкнула его, отвернувшись, но лишь после того, как Ларри почувствовал все то, о чем только что сказала ему Люси. Он попытался снова, одновременно грубо и нежно, потому что очень ее хотел. И только на одно мгновение она уступила ему, показала, как это могло бы быть, если бы…

Потом отпрянула, отодвинулась, побледнев, скрестила руки на груди, обхватив пальцами локти. Наклонила голову.

Больше не делай этого, Ларри. Пожалуйста, не делай. Или мне придется забрать Джо и уйти.

Почему? Почему, Надин? Что в этом такого особенного?

Она не ответила, не подняла головы. Под глазами у нее проступали темные мешки.

Я бы сказала, если б могла, наконец выдавила она и ушла, не оглянувшись.

– Когда-то у меня была подруга, которая вела себя очень похоже. – Люси помолчала. – Я как раз заканчивала старшую школу. Ее звали Джолин. Джолин Мейджер. Она в старшей школе не училась. Бросила учебу, чтобы выйти замуж за своего бойфренда. Он служил на флоте. Замуж она выходила беременной, но ребенка потеряла. Муж частенько отсутствовал, а Джолин… ей нравилось веселиться. Ей нравилось, а муж был жутким ревнивцем. Сказал, что сломает ей обе руки и изуродует лицо, если узнает, что она наставляет ему рога. Можешь себе представить, какая у нее была жизнь? Муж приходит и говорит: «Слушай, я уплываю, любовь моя. Поцелуй меня, а потом мы покувыркаемся в кровати, и, между прочим, если я вернусь и мне скажут, что ты с кем-то путалась, я переломаю тебе руки и изуродую лицо».

– Да, радости мало.

– И через какое-то время она встретила этого парня, – продолжила Люси. – Тренера по физической подготовке в школе Берлингтона. Они встречались, шарахаясь от каждой тени, и я не знаю, действительно ли ее муж просил кого-то за ней приглядывать, но через некоторое время это уже не имело значения. Через некоторое время у Джолин поехала крыша. Она видела друга мужа в любом парне, ждущем автобуса на углу. Или в коммивояжере, который вроде бы следил за ней и Эрбом в дешевом мотеле, где они остановились, хоть находился этот мотель в глубинке штата Нью-Йорк. Или даже в копе, который объяснил им, как добраться до площадки отдыха, где они решили устроить пикник. Дело дошло до того, что она вскрикивала, если где-то в доме от ветра захлопывалась дверь, подпрыгивала всякий раз, когда кто-то поднимался по лестнице. А поскольку она жила в доме с семью квартирами, по лестнице всегда кто-то поднимался. Эрб испугался и ушел от нее. Он боялся не мужа Джолин – его пугала она сама. И прямо перед возвращением мужа у нее произошел нервный срыв. А все потому, что она слишком хотела любить… и потому, что он был безумно ревнив. Надин напоминает эту девушку, Ларри. Я ее жалею. Она мне не очень-то нравится, это так, но я ее искренне жалею. Она ужасно выглядит.

– Ты считаешь, что Надин боится меня так же, как та девушка боялась своего мужа?

– Возможно, – ответила Люси. – Но вот что я тебе скажу… кем бы ни был муж Надин, его здесь нет.

Он невесело рассмеялся.

– Пора возвращаться. Завтра будет тяжелый день.

– Да. – Люси подумала, что он не понял, о чем она толковала. И внезапно расплакалась.

– Эй, эй! – Он попытался обнять ее.

Она оттолкнула его руку.

– Ты и так получаешь все, что хочешь. Не обязательно еще и утешать меня!

В новом Ларри осталось немало от Ларри прежнего, и он задался вопросом, не слышен ли ее голос в лагере.

– Люси, я тебе руки не выкручивал, – мрачно напомнил он.

– Ох, ну почему ты такой глупец?! – воскликнула она и ударила его по ноге. – Почему мужчины так глупы, Ларри? Вы все видите только в черном или белом цвете. Нет, ты не выкручивал мне руки. Я не такая, как она. Ты мог бы выкручивать ей руки, но она все равно плевала бы тебе в глаза и сжимала ноги. У мужчин есть названия для таких, как я. Я слышала, они пишут их на стенах в туалетных кабинках. Но человеку нужно тепло, он хочет, чтобы его согрели. Хочет, чтобы его любили. Разве это так плохо?

– Нет. Конечно, нет. Но, Люси…

– Но ты в это не веришь! – сердито бросила она. – Вот и бегаешь за мисс Недотрогой, тогда как Люси служит тебе подстилкой после захода солнца.

Он сидел, кивая. Она говорила правду, истинную правду. Он слишком устал, слишком вымотался, чтобы спорить с ней. Люси, похоже, это заметила. Лицо ее смягчилось. Она положила руку ему на плечо.

– Если ты ее заловишь, Ларри, я первой брошу тебе букет. Я ни на кого не держу зла. Просто… постарайся не слишком разочароваться.

– Люси…

Ее голос неожиданно стал громче, в нем появилась властность, и его руки внезапно покрылись гусиной кожей.

– Я только думаю, что любовь очень важна, что именно любовь позволит нам пройти через это испытание. Любовь и добрые отношения. Нам противостоит ненависть, хуже того – пустота… – Она запнулась. – Ты прав. Уже поздно. Я иду спать. Ты со мной?

– Да, – ответил он и, когда они встали, импульсивно обнял ее и крепко поцеловал. – Я люблю тебя, насколько могу, Люси.

– Это я знаю. – Она устало улыбнулась. – Это я знаю, Ларри.

На этот раз, когда он положил руку ей на плечо, она ее не сбросила. Они вернулись в лагерь, перепихнулись и заснули.

Надин проснулась, как кошка в темноте, через двадцать минут после того, как Ларри Андервуд и Люси Суонн вернулись в лагерь, через десять после того, как они закончили заниматься любовью и начали засыпать.

Туго натянутая струна ужаса звенела в ее венах.

Кто-то хочет меня, подумала она, прислушиваясь к быстрому бегу сердца. Ее глаза, широко раскрытые и полные темноты, смотрели на ветви вяза, занавешивавшие небо кружевами теней. Да. Кто-то хочет меня. Это правда.

Но… он такой холодный.

Ее родители и брат погибли в автомобильной аварии, когда ей было шесть лет; в тот день она не поехала с ними к дяде и тете, ее оставили дома, отправили поиграть к подружке, которая жила на другой стороне улицы. Родители больше любили брата, она это помнила. Брат кардинально отличался от нее – малышки, взятой из приюта в четыре с половиной месяца. У брата с происхождением вопросов не возникало. Брата – фанфары, пожалуйста! – они родили сами. Но Надин всегда и навеки принадлежала только Надин. Она была ребенком мира.

После той аварии ее взяли к себе дядя и тетя, потому что других близких родственников у нее не осталось. Белые горы в восточном Нью-Хэмпшире. Она помнила, как на ее восьмой день рождения они на фуникулере поднялись на гору Вашингтона, на большой высоте у нее пошла носом кровь, и они сильно на нее рассердились. Тетя и дядя были очень старыми, им давно перевалило за пятьдесят, когда ей исполнилось шестнадцать. В тот год она бегала по росистой траве под луной – пьянящей ночью, когда мечты конденсировались в разреженном воздухе, как ночное молоко фантазии. Ночь любви. И если бы юноша поймал ее, она отдала бы ему все, что только могла отдать, а потому разве имело значение, поймал он ее или нет? Они бегали по росе, вот что было самым важным!

Но он ее не поймал. Облако закрыло луну. Роса стала холодной и неприятной, пугающей. Привкус вина во рту сменился привкусом чего-то кислого, словно через слюну пропустили электрический ток. С ней произошла какая-то перемена, появилось ощущение, что ей следует – что она должна – подождать.

И где он был тогда, ее суженый, ее темный жених? По каким ходил улицам, по каким темным дорогам, окутанный мраком сельской ночи, когда в городах звяканье кубиков льда и болтовня за коктейлем разбивали мир на аккуратные фрагменты здравомыслия? Какие холодные ветра обдували его? Сколько шашек динамита нес он в потертом рюкзаке? Кто знал, как его звали в тот год, когда ей исполнилось шестнадцать? И сколько ему тогда было лет? И когда он родился? И что за женщина кормила его грудью? Она лишь чувствовала, что он такой же сирота, как и она, и его время должно прийти. Он шагал по дорогам, которые еще не проложили, а ей только предстояло на них ступить. Перекресток их встречи находился далеко впереди. Он был американцем, она это знала, человеком, которому нравится вкус молока и яблочного пирога, который может оценить уют хлопковой ткани в красную клетку. Вся Америка служила ему домом, и бродил он по ней по тайным тропам, по никому не ведомым дорогам, по подпольным путям с указателями, написанными рунами. Она еще не видела этого человека, не видела его лица, знала лишь, что он крутой парень, темный человек, Странник, и стоптанные каблуки его сапог стучали по благоухающим трассам летней ночи.

Кто знает, когда придет жених?

Она его ждала, запечатанный сосуд. Едва не оступилась в шестнадцать, а потом в колледже. Оба мужчины ушли злые и в недоумении, как сейчас Ларри, чувствуя перепутья ее души, догадываясь о существовании предопределенного, мистического перекрестка.

Боулдер был тем местом, где расходились дороги.

Время близилось. Он позвал, требуя, чтобы она пришла.

После колледжа она с головой ушла в работу, поселившись в доме, снятом вместе с двумя другими девушками. Какими? Они приходили и уходили. Только Надин жила и жила в этом доме, вежливая и обходительная с молодыми мужчинами, которых приводили ее меняющиеся соседки, но сама без кавалера. Она полагала, что они обсуждают ее, называют старой девой, может, даже предполагают, что она – тщательно законспирированная лесбиянка. Все это никоим образом не соответствовало действительности. Она всего лишь оставалась…