Текст книги "Талисман"

Глава 13
Люди в небе

1

Джек испытал шок, увидев, что деньги, которые он заработал тяжким трудом, превратились в деревяшки – теперь они напоминали игрушечных змей, изготовленных неумелым мастером. Шок длился не дольше мгновения. А потом Джек печально рассмеялся. Деревяшки, разумеется, и были деньгами. Когда он прыгнул сюда, все изменилось. Серебряный доллар превратился в монету с грифоном, рубашка – в камзол, английский – в язык Долин, старые добрые американские деньги – что ж, в составные деревяшки. Он прыгал примерно с двадцатью двумя долларами и предполагал, что теперь в его кармане лежала эквивалентная сумма местных денег, хотя насчитал четырнадцать звеньев на одной денежной деревяшке и больше двадцати – на другой.

Проблема заключалась не в количестве, а в стоимости этих денег: Джек понятия не имел, что дешево и что дорого, и, добравшись до ярмарки, ощутил себя участником телевикторины «Правильная цена» – только, ошибившись здесь, он не мог рассчитывать на утешительный приз и сочувственный шлепок по спине от Боба Баркера. Если он ошибется здесь, с ним могли… ладно, он точно не знал, что с ним могли сделать. Выгнать – наверняка. Избить? Возможно. Убить? Вероятно, нет, но полной уверенности у него не было. Они – маленькие люди, далекие от политики. А он – чужак.

Джек медленно прошел из одного конца шумной и людной ярмарки в другой, мучимый насущной проблемой. И сосредоточилась она в желудке – ужасно хотелось есть. Один раз увидел Генри, торговавшегося с мужиком, который продавал коз. Миссис Генри стояла рядом, но чуть позади, не мешая мужчинам. Спиной к Джеку, держа малыша на руках (Джейсона, одного из маленьких Генри, подумал Джек), но Джейсон его увидел. Помахал пухлой ручкой, и Джек тут же развернулся и нырнул в толпу, чтобы мальчик потерял его из виду.

Повсюду пахло жареным мясом. Он видел, как торговцы медленно поворачивали над раскаленными углями куски мяса, маленькие и побольше. Он видел, как помогавшие им мальчишки клали толстые ломти – ему показалось, свинины – на домашний хлеб и относили покупателям. В большинстве своем такие же фермеры, как Генри, те напоминали участников аукциона. И еду они заказывали, словно делали ставку – нетерпеливо вскидывали руку с растопыренными пальцами. Джек внимательно наблюдал за расчетами по некоторым таким сделкам, и в каждом случае происходил переход составных деревяшек из рук в руки… но сколько звеньев стоил один бутерброд? Джек не знал, однако это не имело значения. Очень хотелось есть, независимо от того, признают в нем чужака или нет.

Он прошел мимо представления, мельком глянув на толпу зрителей, в основном женщин и детей. Они покатывались от хохота и аплодировали. Двинулся к ларьку с брезентовыми стенами, где здоровяк с татуировками на бицепсах стоял у канавы в земле, наполненной горящими углями. Над канавой тянулся семифутовый железный вертел с нанизанными на него пятью большими кусками мяса. Потные, грязные мальчишки стояли по обе стороны вертела и синхронно поворачивали его.

– Отличное мясо! – бубнил мужчина. – Отличное мясо! Отличное мя-я-ясо! Покупайте мое мясо! Здесь отличное мясо! Отличное мясо прямо здесь! – И добавил другим тоном, обращаясь к мальчишке, который стоял ближе: – Шевелись, а не то Бог тебя поколотит, – после чего продолжил протяжно рекламировать свой товар.

Фермер, проходивший мимо с дочкой-подростком, поднял руку, потом указал на второй кусок слева. Мальчишки перестали вращать вертел на те мгновения, которые потребовались здоровяку, чтобы отрезать ломоть мяса и положить на хлеб. Один из мальчишек подбежал к фермеру, доставшему составную деревяшку. Пристально наблюдая, Джек увидел, как фермер отделил два звена и протянул мальчишке. Пока тот возвращался к ларьку, фермер убрал денежную деревяшку в карман, небрежно, но осмотрительно, как поступают со сдачей, отхватил огромный кусок бутерброда, а остальное отдал дочери, которая набросилась на мясо с хлебом с таким же энтузиазмом.

Желудок Джека заурчал и дернулся. Он вроде бы увидел все, что требовалось… во всяком случае, надеялся на это.

– Отличное мясо! Отличное мясо! Отличное… – Здоровяк замолчал и посмотрел на Джека, кустистые брови сдвинулись над глазами, маленькими, но далеко не глупыми. – Я слышу песню твоего желудка, приятель. Если у тебя есть деньги, я поменяю их на мой товар и вечером в своих молитвах попрошу Бога благословить тебя. Если денег нет, вали отсюда со своей глупой бараньей мордой прямиком к дьяволу.

Оба мальчишки рассмеялись, но выглядели они очень уставшими, а потому смеялись так, будто не контролировали звуки, которые издавали.

Сводящий с ума аромат медленно жарящегося мяса не позволил ему уйти. Он достал меньшую из составных деревяшек и указал на второй слева кусок мяса. Не произнеся ни слова. Полагал, что так безопаснее. Продавец хмыкнул, достал из-за пояса широкий грубый нож и отрезал ломоть мяса – меньше, чем фермеру. Джек это видел, но его желудок не позволил об этом задуматься – безумно заурчал в предвкушении пиршества.

Продавец шлепнул ломоть мяса на хлеб и принес его сам, вместо того чтобы передать одному из мальчишек. Взял денежную деревяшку Джека. Отделил не два звена, а три.

Голос матери, горько-изумленный, зазвучал голове Джека: Поздравляю, Джеки… тебя только что нагрели.

Продавец смотрел на него, широко улыбаясь почерневшими, гнилыми зубами, предлагая ему что-нибудь сказать, запротестовать. Ты должен меня благодарить, что я взял только три, а не все четырнадцать. Я мог, знаешь ли. У тебя же, парень, на шее висит табличка: «Я ЗДЕСЬ ЧУЖАК И Я САМ ПО СЕБЕ». Так что скажи мне, баранья морда, хочется ли тебе устраивать из-за этого скандал?

Чего он хотел, значения не имело… очевидно, устроить скандал он бы не смог. Но Джек вновь почувствовал жгучую, бессильную ярость.

– Иди. – Продавец от него устал. Махнул большой рукой перед лицом Джека. Мальчик увидел шрамы на пальцах и кровь под ногтями. – Еду ты получил. Теперь уходи.

Джек подумал: Я бы мог показать тебе фонарик, и ты бы побежал так, будто за тобой гонятся все дьяволы ада. Покажи тебе самолет, и ты, наверное, обезумеешь. Ты не такой крутой, как думаешь, дружище.

Он улыбнулся, и, возможно, что-то в этой улыбке продавцу не понравилось, потому что он подался назад, на его лице отразилась тревога. Потом брови вновь сошлись вместе.

– Пошел отсюда, я сказал! – взревел он. – Убирайся, а не то Бог тебя поколотит!

На этот раз Джек ушел.

2

Мясо оказалось божественным. Джек умял на ходу и мясо, и хлеб, а потом, не отдавая себе в этом отчета, еще и слизал сок с ладоней. По вкусу мясо напоминало свинину… но только напоминало. Он было и нежнее, и острее. В любом случае оно основательно заполнило пустоту в животе, и Джек подумал, что с таким мясом на ленч он бы ходил в школу тысячу лет.

Теперь, когда ему удалось заставить желудок замолчать – хотя бы на какое-то время, – он оглядывался с большим интересом… и, пусть он этого не знал, начал сливаться с толпой. Уже стал деревенским подростком из глубинки, приехавшим на ярмарку, медленно ходил между киосками и лотками, пытаясь смотреть во все стороны одновременно. Торговцы замечали его, но только как одного из возможных покупателей. Они кричали ему и зазывали, когда он проходил мимо, но точно так же они кричали и тому, кто шел следом – мужчине, женщине, ребенку. Джек открыто таращился на товары, предлагаемые со всех сторон, товары удивительные и странные, и перестал быть чужаком, находясь среди других людей, тоже глазеющих на них… возможно, потому, что отказался от попыток выглядеть равнодушным там, где никто не проявлял равнодушия. Люди смеялись, спорили, торговались… но никто, похоже, не скучал.

Ярмарочная площадь напоминала ему павильон королевы, только без плохо скрываемой напряженности и напускного веселья. Его также окутывала невероятная смесь запахов (доминировали, конечно, жареное мясо и навоз), и он видел разодетых людей (хотя самые разодетые в подметки не годились некоторым из тех денди, что встретились ему в павильоне), и все это непосредственное соприкосновение с неведомым вызывало и тревогу, и радостное волнение.

Джек остановился у ларька, торгующего коврами с вытканным на них портретом королевы. Внезапно подумал о матери Хэнка Шкоффлера и улыбнулся. С Хэнком он и Ричард Слоут дружили в Лос-Анджелесе. Миссис Шкоффлер как никто умела украсить квартиру ярким и безвкусным. Бог свидетель, ей бы эти ковры понравились. С изображением Лауры Делессиан с забранными наверх и уложенными короной волосами! Они смотрелись бы даже лучше ее бархатных аляскинских оленей или керамической диорамы Тайной вечери за баром в гостиной Шкоффлеров.

Потом лицо, вытканное на коврах, словно начало изменяться у него на глазах. Королева исчезла, и теперь он видел свою мать, повторяющуюся снова и снова, со слишком черными глазами и чересчур белой кожей.

Тоска по дому вновь захлестнула Джека. Прокатилась по нему, как волна, и он воззвал к матери всем сердцем: Мама! Эй, мама! Господи, что я здесь делаю? Мама! – задавшись вопросом, словно пылкий влюбленный, а что она делает в этот самый момент. Сидит у окна, курит, смотрит на океан с открытой книгой под рукой? Смотрит телик? Сидит в кино? Спит? Умирает?

Умерла? – добавил злобный голос, прежде чем Джек успел остановить его. Умерла, Джек? Уже умерла?

Прекрати!

Он почувствовал, как слезы жгут глаза.

– Эй, парнишка, как делишки?

Он вздрогнул, поднял голову и увидел, что продавец ковров смотрит на него. Такой же здоровяк, как и торговец мясом, тоже с татуировками на руках, но с открытой и солнечной улыбкой. Без намека на злобу. И это меняло дело.

– Ничего, – ответил Джек.

– Если от ничего у тебя такой вид, тогда тебе надо подумать о чем-то, сын мой, да, сын мой.

– Я что, выглядел очень грустным? – спросил Джек, чуть улыбнувшись. Он перестал задумываться о своей речи – во всяком случае, в тот момент, – и, возможно, по этой причине продавец ковров не уловил в ней ничего странного или необычного.

– Паренек, ты выглядел так, будто по эту сторону луны у тебя оставался только один друг и ты только что увидел, как Дикий Белый Волк прибежал с севера и сожрал его серебряной ложкой.

Джек снова улыбнулся. Продавец протянул руку и взял что-то из маленького шкафчика, который стоял справа от самого большого ковра. Что-то овальное и с ручкой. Когда мужчина повернул предмет, солнце отразилось от плоской поверхности. Зеркало. Джеку оно показалось маленьким и дешевым, какие дают в ярмарочном павильоне, если собьешь все три деревянные кегли.

– На, паренек, возьми. Прав я или нет – сам взгляни.

Джек взглянул, и у него отвисла челюсть. Увиденное потрясло его, и он подумал, что у него остановилось сердце. Да, лицо принадлежало ему, но выглядел он теперь как обитатель Острова удовольствий в диснеевской версии «Пиноккио», где избыток времени, отданного бильярду и курению сигар, превращал мальчишек в ослов. Его глаза, обычно синие и круглые, выдающие англосаксонское происхождение, стали карими и миндалевидными. Волосы, всклокоченные и падающие на лоб, напоминали гриву. Он поднял руку, чтобы откинуть их, и прикоснулся к коже – в зеркале его пальцы растворились в волосах. Торговец добродушно рассмеялся. Самое удивительное: длинные ослиные уши свисали ниже челюсти. Пока он смотрел в зеркало, одно ухо дернулось.

Внезапно пришла мысль: У меня было такое зеркало!

И тут же за ней последовала другая: У меня было такое зеркало в стране Дневных грез. В обычном мире оно становилось… становилось…

Тогда ему было годика четыре, не больше. В обычном мире (он перестал думать о нем как о реальном мире, сам того не заметив) оно становилось большим стеклянным шариком с розовой сердцевиной. Как-то днем, когда он играл с ним, шарик покатился по бетонной дорожке перед домом и упал в канализационную решетку – пропал навсегда, как он тогда думал, сидя на бордюрном камне и горько плача, закрыв лицо грязными руками. Но не пропал – старая игрушка вернулась, такая же удивительная, какой казалась ему в четыре года. Джек радостно улыбнулся. Изображение изменилось, Джек-Осел превратился в Джека-Кота, лицо стало мудрым и скрытным, но под скрытностью таилось веселье. Карие ослиные глаза уступили место зеленым кошачьим. Серые пушистые ушки стояли торчком, а не висели.

– Так лучше, – кивнул продавец. – Так лучше, сынок. Мне нравится видеть счастливого мальчика. Счастливый мальчик – здоровый мальчик, а здоровый мальчик найдет свой путь в этом мире. Об этом говорит «Книга доброго земледелия», а если не говорит, то должна. Я, возможно, подчеркну эту строчку в своем экземпляре, если наскребу достаточно денег от моей торговли, чтобы когда-нибудь его купить. Хочешь это зеркало?

– Да! – воскликнул Джек. – Да, конечно! – Он сунул руку в карман за денежными деревяшками, забыв про бережливость. – Сколько?

Продавец нахмурился и быстро глянул по сторонам, чтобы посмотреть, не наблюдают ли за ними.

– Убери это, сынок. Засунь поглубже, да, вот так. Меньше покажешь – больше останется. А не то было ваше – стало наше. На ярмарке полно щипачей.

– Кого?

– Не важно. Бесплатно. Бери. Половина из них разобьется в моем фургоне, когда я повезу их в мастерскую в десятом месяце. Матери приводят маленьких детей и показывают им эти зеркальца, но никогда не покупают.

– Люблю, когда истину не отрицают.

Продавец не без удивления глянул на него, а потом оба рассмеялись.

– Счастливый паренек и острый язычок, – кивнул продавец. – Приходи повидаться со мной, когда станешь старше и смелее. Опыт твой и язычок пригодятся нам, сынок. Мы на юг пойдем с тобою, нашу выручку утроим.

Джек снова рассмеялся. Слушать торговца оказалось веселее, чем альбом «Шугархилл гэнг».

– Спасибо, – ответил он (огромная, невероятная улыбка появилась на кошачьей морде в зеркале). – Огромное вам спасибо!

– Богу меня поблагодари, – улыбнулся торговец… и добавил, словно вспомнив: – И за карманом получше смотри.

Джек двинулся дальше, запрятав зеркало под камзол, рядом с бутылкой Спиди.

И каждые несколько минут проверял, на месте ли его деревяшки.

Он, похоже, понял, кто такие щипачи.

3

Через два ларька от продавца-весельчака неряшливо одетый мужчина с повязкой на одном глазу и сильным запахом перегара пытался продать фермеру большого петуха. Уверял, что с таким петухом следующие двенадцать месяцев все курицы будут нестись исключительно двухжелтковыми яйцами.

Джека, конечно, не заинтересовали ни достоинства петуха, ни хвалебная песнь продавца. Он присоединился к толпе детей, не отрывавших глаз от другого сокровища одноглазого: попугая в большой плетеной клетке. Попугай ростом не уступал самым маленьким зрителям, а цветом напоминал темно-зеленую бутылку «Хейнекена». Глаза сверкали золотом… все четыре глаза. Как и у пони, которого Джек видел в конюшне королевского павильона, у попугая было две головы. Держась за шесток двумя крепкими желтыми лапами, он смотрел в обе стороны, пушистые хохолки почти соприкасались.

Попугай разговаривал сам с собой, на радость детишкам, но даже в своем изумлении Джек заметил, что детишки эти, хотя и смотрели на попугая с пристальным вниманием, не выглядели потрясенными и не сильно удивлялись наличию двух голов. Они не напоминали детей, впервые попавших в кинотеатр, а потому застывших в креслах с широко раскрытыми глазами. Скорее получали очередную субботнюю дозу мультфильмов. Что-то новенькое, безусловно, но, если на то пошло, не ах. Впрочем, для юных чудеса устаревают быстро.

– Ба-а-арк! Насколько высок верх? – спросила Восточная голова.

– Насколько низок низ, – ответила Западная, и детишки засмеялись.

– Гра-а-ак! Чем король отличается от простолюдина? – спросила Восточная голова.

– Королю быть королем всю жизнь, а простолюдину достаточно раз стать рыцарем! – без запинки ответила Западная. Джек улыбнулся, несколько детей постарше засмеялись, на лицах маленьких отразилось недоумение[19]19
    Ответ (That a king will be a king all his life, but once a knight’s enough for any man) содержит двусмысленность: поскольку буква k в слове knight не произносится, получается «а обычному человеку достаточно одного раза за ночь».


[Закрыть].

– А что в буфете миссис Спрэтт? – спросила Восточная голова.

– Такое, чего не должен видеть ни один мужчина! – ответила Западная. Джек не понял, что к чему, а дети загоготали.

Попугай неспешно переместился по шестку, справил нужду на солому на дне клетки.

– Что в тот вечер до смерти напугало Алана Дестри?

– Он увидел свою жену – гро-о-о-оук, – вылезающую из ванны!

Фермер уходил, а одноглазый по-прежнему держал в руках петуха. В ярости продавец развернулся к детям.

– Убирайтесь отсюда! Убирайтесь отсюда, пока ваши задницы не отведали моих пинков!

Детишки разбежались. Джек тоже ушел, еще раз обернувшись, чтобы взглянуть на удивительного попугая.

4

В другом киоске он обменял два деревянных звена на яблоко и ковш молока. Самого вкусного, самого жирного молока, какое ему доводилось пробовать. Джек подумал, что «Нестле» и «Херши» разорились бы за неделю, если б в его мире продавалось такое молоко.

Он как раз осушил ковш, когда увидел семью Генри, медленно направлявшуюся в его сторону. Протянул ковш женщине за прилавком, которая бережно слила остатки в большую деревянную флягу, стоявшую рядом. Джек торопливо отошел, вытирая с верхней губы молочные усы и надеясь, что тот, кто пил из ковша до него, не болел проказой, герпесом или чем-то таким. Но почему-то он не верил, что здесь существовали такие ужасные болезни.

Он зашагал по центральной аллее ярмарки мимо актеров, мимо двух толстых женщин, продававших кастрюли и сковороды (Долинский аналог «Тапервера», подумал Джек и улыбнулся), мимо удивительного двухголового попугая (его одноглазый владелец теперь открыто пил из глиняной бутылки, его шатало от одной стены ларька к другой, петуха с закатившимися глазами он держал за шею и что-то грубо кричал прохожим… Джек увидел, что правая рука одноглазого измазана желтовато-белым петушиным пометом, и поморщился), мимо открытой площадки, где толпились фермеры. Здесь он из любопытства задержался. Многие фермеры курили глиняные трубки, и Джек заметил несколько переходивших из рук в руки глиняных бутылок, таких же, как у продавца петуха. На длинном поле, заросшем травой, мужчины подгоняли понурых лошадей, которые тянули за собой камни.

Джек прошел мимо ларька с коврами. Продавец заметил его и поднял руку. Джек ответил тем же, даже хотел крикнуть: Используй лишь во благо – не во вред. Решил, что не стоит. Внезапно вновь почувствовал себя чужаком. Ощущение, что он посторонний, из другого мира, вдруг захватило его.

Он вышел на перекресток. На север и на юг вели узкие проселки. Западная дорога значительно превосходила их шириной.

Странник Джек, старина, подумал он и попытался улыбнуться. Расправил плечи и услышал, как бутылка Спиди легонько стукнулась о зеркало. Странник Джек идет по дороге в Долинах, которая в моем мире звалась бы автострадой 90. Ноги, не подведите меня сегодня!

Он вновь отправился в путь, и вскоре бескрайняя земля грез поглотила его.

5

Через четыре часа, уже во второй половине дня, Джек сидел в высокой траве у дороги и наблюдал, как группа людей – с такого расстояния выглядели они чуть больше жучков – поднималась на высокую, хлипкого вида башню. Он выбрал это место, чтобы отдохнуть и съесть яблоко, потому что именно здесь Западная дорога, похоже, подходила к башне ближе всего. До башни было около трех миль (может, и больше – чуть ли не сверхъестественная чистота воздуха сильно мешала в определении расстояний), и Джек заметил ее не меньше часа назад.

Он ел яблоко, вытянув уставшие ноги, и гадал, что это за башня посреди поля, в покачиваемой ветром траве. И разумеется, он задавался вопросом, почему все эти люди забираются на нее. С той поры как он покинул ярмарку, дул довольно сильный ветер, и когда он стихал, мальчик слышал, как люди перекликались и… смеялись. Много смеялись.

Через пять миль от ярмарки Джек миновал деревню, если таковой можно было назвать несколько маленьких домиков и лавку, несомненно, давно закрытую. После нее и до башни никаких поселений ему не встречалось. Перед тем как увидеть башню, Джек даже подумал, а может, он уже забрел в Пограничье, сам того не ведая. Он хорошо помнил слова капитана Фаррена: «За Пограничьем Западная дорога ведет в никуда… или в ад. Если пойдешь на запад, тебе в сопровождающие понадобится Господь, парень. Но я слышал, Он сам никогда не бывал дальше Пограничья».

По телу Джека пробежала дрожь.

Но, честно говоря, он не верил, что ушел так далеко. И не испытывал нарастающей тревоги, как рядом с живыми деревьями, среди которых очутился, прячась от дилижанса Моргана… живыми деревьями, теперь казавшимися жутким прологом ко времени, проведенному в Оутли.

Действительно, ощущение, что все вокруг хорошо (он испытывал его с того мгновения, как проснулся, согревшийся и отдохнувший, в ароматном стогу и пока фермер Генри не предложил ему слезть с телеги), теперь вернулось: чувство, что Долины, несмотря на обитающее в них зло, по сути своей добрые, и он мог бы стать их частью, если бы захотел… то есть он совсем не Чужак.

Джек начал осознавать, что долгие периоды времени был частью Долин. Странная мысль возникла у него, когда он легко шагал по Западной дороге, мысль, пришедшая отчасти на английском, отчасти на языке Долин: Если я вижу сон, я точно ЗНАЮ, что это сон, только в один момент – когда просыпаюсь. Если я вижу сон и просыпаюсь – когда звенит будильник или что-то такое, – я испытываю крайнее удивление. Поначалу пробуждение кажется сном. И я не чужак здесь, когда сон становится глубже… Так? Не совсем, но уже теплее. Готов спорить, у моего отца эти сны часто были глубокими. И готов спорить, у дяди Моргана – никогда.

Он решил, что глотнет из бутылки Спиди и прыгнет обратно, как только увидит что-то опасное… или просто пугающее. Иначе будет идти и идти весь день, а уж потом вернется в штат Нью-Йорк. Он даже склонялся к тому, чтобы провести здесь ночь, если бы из еды прихватил с собой не только яблоко. Но он не прихватил, а у широкого пустынного проселка, именуемого Западной дорогой, не попадалось ни «С семи до одиннадцати», ни «Остановись и зайди».

Как только Джек миновал последнее поселение, старые деревья, окружавшие перекресток и росшие в городе, где была ярмарка, уступили место широким полям. У него появилось ощущение, что он идет по бесконечной дамбе, проложенной среди бескрайнего океана. В этот день он путешествовал по Западной дороге в одиночестве, под ясным и солнечным, но прохладным небом. (Уже поздний сентябрь, понятно, что прохладным, подумал Джек, только на ум пришло не «сентябрь», а долинское слово, которое переводилось как «девятый месяц».) Он не встретил ни одного пешехода, мимо не проезжали фургоны – ни груженые, ни пустые. Ветер дул с прежней силой, шурша травой, и в звуке этом слышались и осень, и одиночество. По поверхности полей бежала крупная рябь.

На вопрос: «Как самочувствие, Джек?» – он ответил бы: «Очень неплохо. Спасибо. Я бодр и весел». Слова эти, «бодр и весел», обязательно пришли бы ему в голову, когда он пересекал заросшую травой равнину; а слово «экстаз» у Джека в первую очередь ассоциировалось с одноименной песней, хитом группы «Блонди». И он бы очень удивился, если бы ему сказали, что он плакал несколько раз, наблюдая, как океан травы идет рябью до самого горизонта, пьянея от вида, открывавшегося лишь немногим американским детям его времени, – гигантских пустынных пространств, раскинувшихся под синим небом фантастической длины, и ширины, и, да, высоты. Небом, которое не прорезали следы, оставляемые реактивными двигателями самолетов, не затягивала грязная лента смога.

Чувства Джека подверглись мощному удару: глаза, уши, нос впитывали все новое, тогда как привычный поток информации сошел на нет. У Джека был неплохой опыт – он вырос в лос-анджелесской семье, его отец был агентом, мать – киноактрисой, так что не следовало считать его наивным, – но, с опытом или без, он все равно оставался ребенком, и именно это его спасало… во всяком случае, в сложившейся ситуации. У взрослого одиночное путешествие по этой заросшей травой равнине вызвало бы информационную перегрузку, возможно, привело бы к безумию или галлюцинациям. Взрослый потянулся бы за бутылкой Спиди – и, возможно, такими трясущимися руками, что она выскользнула бы из пальцев, – уже через час после того, как двинулся с ярмарки на запад, а может, и раньше.

В случае Джека поток новой информации проскакивал разум, практически целиком отправляясь в подсознание. А начав плакать от восторга, он не чувствовал слез (только один раз его зрение затуманилось, но он списал это на пот), и из головы не выходила мысль: Господи, как же мне хорошо… вроде бы мурашки должны бежать по коже от того, что рядом ни души, но ведь не бегут.

И Джек воспринимал свой восторг всего лишь как что-то хорошее, веселое и бодрящее, шагал и шагал по Западной дороге, а отбрасываемая им тень удлинялась и удлинялась. Он об этом не думал, но отчасти столь положительный эмоциональный настрой вызывался и тем, что еще вчерашним вечером он был пленником в «Баре Апдайка в Оутли» (кровавые синяки от контакта с последним алюминиевым бочонком пока не сошли), а прошлой ночью лишь в последний момент ускользнул от жаждущего крови зверя, которого уже называл не иначе, как козлооборотень. Впервые в жизни он оказался на широкой, открытой всем ветрам дороге, совершенно пустынной, принадлежащей только ему. Нигде не рекламировалась кока-кола, не стояли рекламные щиты «Будвайзера» с «всемирно знаменитыми клейдесдалами[20]20
    Клейдесдалы – порода лошадей-тяжеловозов, выведенная в начале XIX в. в Шотландии; символ компании «Будвайзер» с конца 1920-х гг.


[Закрыть]», и никакие провода не тянулись вдоль дороги и над ней, как бывало на каждой дороге, по которой когда-либо путешествовал Джек Сойер. Ниоткуда не доносился далекий рокот самолета, не говоря уже о реве «боингов», идущих на посадку в международном аэропорту Лос-Анджелеса, или F-111, взлетающих с авиационной базы в Портсмуте, а потом прорывающих звуковой барьер над «Альгамброй» (звук этот напоминал щелчок кнута Осмонда), уходя в сторону Атлантического океана. Джек слышал только шуршание ног по утоптанной земле да чистый звук собственного дыхания.

Господи, как же мне хорошо, подумал Джек, рассеянно вытирая глаза. Он был «бодр и весел».

6

И теперь он смотрел на башню и гадал, для чего она здесь.

Нет, меня не затащишь на нее ни за какие коврижки. Яблоко он обглодал до семечек, а потом, не отдавая себе отчета, не отрывая глаз от башни, вырыл ямку в жесткой, пружинистой земле и похоронил в ней огрызок.

Башня, кажется, была из амбарных балок. Высота ее, по прикидкам Джека, составляла футов пятьсот. Большая и полая, она поднималась к небу рядами иксов. Наверху находилась квадратная платформа, и Джек, прищурившись, видел прогуливающихся по ней людей.

Ветер мягко толкнул сидевшего на обочине дороги мальчика, и он подтянул колени к груди и обхватил их руками. Травяная рябь побежала к башне. Джек представил себе, насколько сильно раскачивается это хлипкое сооружение, и почувствовал, как бултыхнулся желудок.

НИ ЗА ЧТО не поднимусь наверх, вновь подумал он, даже за миллион баксов.

И тут случилось то, чего он боялся с того самого момента, как заметил людей на башне: один из них упал.

Джек вскочил. На его лице отразился ужас, он обмер, как человек, на глазах которого не удался опасный цирковой трюк, и теперь акробат бесформенным ворохом лежит на арене после неудачного прыжка, или воздушную гимнастку, проскочившую мимо трапеции, с глухим стуком подбрасывает страховочная сеть, или человеческая пирамида внезапно рассыпается грудой тел.

Ох, блин, ох, черт, ох…

Глаза Джека внезапно широко раскрылись, а челюсть отвисла, почти упершись в грудину, но потом до него дошло, что происходит, и его губы растянулись в широченную, неверящую улыбку. Человек не упал с башни, и его не сдуло ветром. С двух сторон от платформы отходило по узкому выступу, напоминавшему доски на вышке для прыжков в воду, и человек просто прошел по этой доске до конца, а потом прыгнул с нее. На полпути вниз что-то начало раскрываться – парашют, подумал Джек, точно зная, что до конца раскрыться он не успеет.

Как выяснилось – не парашют.

Крылья.

Падение человека замедлилось и полностью прекратилось футах в пятидесяти от высокой травы, а потом направление его движения изменилось на противоположное. Теперь человек летел вперед и вверх, крылья поднимались так высоко, что практически соприкасались – совсем как хохолки на головах попугая, – чтобы с невероятной силой опуститься, словно руки пловца у финишной черты.

Вау, подумал Джек, возвращаясь к самому тупому штампу, выражавшему полнейшее изумление. Это зрелище перекрывало все увиденное ранее, такого он и представить себе не мог. Вау, вы только на это посмотрите, вау.

Второй человек сиганул с трамплина на вершине башни, потом третий, четвертый. Менее чем через пять минут летало уже человек пятьдесят, все по заведенному порядку: спрыгнуть с башни, описать восьмерку, пролететь над башней, вновь описать восьмерку, вернуться к башне, опуститься на платформу, спрыгнуть с другой стороны, повторить все заново…

Они вращались, и танцевали, и пролетали друг над другом. Джек начал смеяться от восторга. Все это напоминало водный балет в старых фильмах Эстер Уильямс. Те пловцы – а прежде всего сама Эстер Уильямс – выглядели легко и непринужденно, словно любой зритель и несколько его друзей могли без труда это повторить, скажем, прыгнуть с разных сторон трамплина, создав человеческий фонтан.

Но Джек заметил разницу. Не создавалось ощущения, что летающим людям все это дается безо всяких усилий; наоборот, чувствовалось, что они затрачивают немало энергии, чтобы удержаться в воздухе, и Джек внезапно понял, что эти полеты причиняют боль, как некоторые гимнастические упражнения на уроках физкультуры. «Что не болит, то не развивается!» – орал тренер, если кому-то хватало смелости пожаловаться.

Вдруг всплыло еще одно воспоминание: как-то раз мать взяла его с собой, когда поехала к подруге, Мирне, настоящей балерине, которая репетировала в танцевальной студии на чердаке одного из домов на бульваре Уилшира. Мирна выступала в балетной труппе, и Джек не раз видел ее и других танцоров на сцене – мать часто брала его на спектакли, и от скуки у него сводило челюсти, совсем как в церкви или во время «Санрайз семестр». Но он никогда не видел Мирну на репетициях… никогда не видел так близко. И его поразил, даже немного испугал разительный контраст между балетом на сцене, когда все летали, скользили или вращались на пуантах, вроде бы не прилагая к этому никаких усилий, и репетицией, когда от артистов тебя отделяли какие-то пять футов, яркий дневной свет вливался в высокие, от пола до потолка, окна и не звучала музыка – только хореограф ритмично хлопал в ладоши и жестко указывал на ошибки. Никакой хвалы – только критика. Их лица блестели от пота, трико намокли от пота, в студии, большой и просторной, стоял запах пота. Мышцы дрожали и вибрировали на грани изнеможения, сухожилия натягивались, как провода. Кроме хлопков и сердитых комментариев хореографа, слышались только шуршание пуантов по полу и тяжелое дыхание. Джек внезапно осознал, что эти танцоры не просто зарабатывали на жизнь – они убивали себя. Лучше всего он запомнил выражение их лиц – всю эту сосредоточенность на фоне полного изнеможения, всю эту боль… но сквозь боль, по крайней мере на периферии, он видел и радость. Она читалась безошибочно и напугала Джека, потому что казалась необъяснимой. Какой человек – мужчина или женщина, без разницы – мог радоваться, подвергая себя постоянной, не утихающей, терзающей боли?