Текст книги "Заклятие параноика (сборник)"
Автор книги: Стивен Кинг
Жанр: Зарубежные детективы, Зарубежная литература
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Как бы на этот вопрос ответил «Волшебный шар»? «Спросите позже»? «Результат неясен»? Или «Наверняка»?
Процессор снова загудел громче и теперь раньше, чем в первый раз, когда Ричард включил машину после полудня. Уже чувствовался горячий запах трансформатора, который Джон запихал в дисплейный блок.
Волшебная машина желаний.
Текст-процессор богов.
Может, Джон именно это и хотел подарить ему на день рождения? Достойный космического века эквивалент волшебной лампы или колодца желаний?
Он услышал, как открылась от удара дверь, ведущая из дома во двор, и тут же до него донеслись голоса Сета и остальных членов группы. Слишком громкие, хриплые голоса. Видимо, они выпили или накурились.
– А где твой старик, Сет? – спросил один из них.
– Наверное, как всегда, корпит в своей конуре, – ответил Сет. – Я думаю, он… – Свежий порыв ветра унес конец фразы, но не справился со взрывом общего издевательского хохота.
Прислушиваясь к их голосам, Ричард сидел, чуть склонив голову набок, потом неожиданно принялся печатать:
МОЙ СЫН СЕТ РОБЕРТ ХАГСТРОМ.
Палец замер над клавишей «ВЫЧЕРКНУТЬ». «Что ты делаешь?! – кричал его мозг. – Это всерьез? Ты хочешь убить своего собственного сына?»
– Но что-то же он там делает? – спросил кто-то из приятелей Сета.
– Недоумок хренов! – ответил Сет. – Можешь спросить у моей матери, она тебе скажет. Он…
«Я не хочу убивать его. Я хочу его ВЫЧЕРКНУТЬ».
– …никогда не сделал ничего толкового, кроме…
Слова МОЙ СЫН СЕТ РОБЕРТ ХАГСТРОМ исчезли с экрана. Ни звука не доносилось теперь оттуда, кроме шума холодного ноябрьского ветра, продолжавшего мрачно рекламировать приближение зимы.
Ричард выключил текст-процессор и вышел на улицу. У въезда на участок было пусто. Лидер-гитарист группы Норм (фамилию Ричард не помнил) разъезжал в старом зловещего вида фургоне, в котором во время своих редких выступлений группа перевозила аппаратуру. Теперь фургон исчез. Сейчас он мог быть в каком угодно месте, мог ползти где-нибудь по шоссе или стоять на стоянке у какой-нибудь грязной забегаловки, где продают гамбургеры, и Норм мог быть где угодно, и басист Дэви с пугающими пустыми глазами и болтающейся в мочке уха булавкой, и ударник с выбитыми передними зубами… Они могли быть где угодно, но только не здесь, потому что здесь нет Сета и никогда не было.
Сет ВЫЧЕРКНУТ.
– У меня нет сына, – пробормотал Ричард. Сколько раз он видел эту мелодраматичную фразу в плохих романах? Сто? Двести? Она никогда не казалась ему правдивой. Но сейчас он сказал чистую правду.
Ветер дунул с новой силой, и Ричарда неожиданно скрутил, согнул вдвое, лишил дыхания резкий приступ колик.
Когда его отпустило, он двинулся к дому.
Прежде всего он заметил, что в холле не валяются затасканные кроссовки – их у Сета было четыре пары, и он ни в какую не соглашался выбросить хотя бы одну. Ричард прошел к лестнице и провел рукой по перилам. В возрасте десяти лет Сет вырезал на перилах свои инициалы. В десять лет уже положено понимать, что можно делать и чего нельзя, но Лина, несмотря на это, не разрешила Ричарду его наказывать. Эти перила Ричард делал сам почти целое лето. Он спиливал, шкурил, полировал изуродованное место заново, но призраки букв все равно оставались.
Теперь же они исчезли.
Наверх. Комната Сета. Все чисто, аккуратно и необжито, сухо и обезличено. Вполне можно повесить на дверной ручке табличку «Комната для гостей».
Вниз. Здесь Ричард задержался дольше. Змеиное сплетение проводов исчезло, усилители и микрофоны исчезли, ворох деталей от магнитофона, который Сет постоянно собирался «наладить» (ни усидчивостью, ни умением, присущими Джону, он не обладал), тоже исчез. Вместо этого в комнате заметно ощущалось глубокое (и не особенно приятное) влияние личности Лины: тяжелая вычурная мебель, плюшевые гобелены на стенах (на одном была сцена «Тайной вечери», где Христос больше походил на Уэйна Ньютона; на другом – олень на фоне аляскинского пейзажа) и вызывающе яркий, как артериальная кровь, ковер на полу. Следов того, что когда-то в этой комнате обитал подросток по имени Сет Хагстром, не осталось никаких. Ни в этой комнате, ни в какой другой.
Ричард все еще стоял у лестницы и оглядывался вокруг, когда до него донесся шум подъезжающей машины.
«Лина, – подумал он, испытав лихорадочный приступ чувства вины. – Лина вернулась с игры… Что она скажет, когда увидит, что Сет исчез? Что?..»
«Убийца! – представился ему ее крик. – Ты убил моего мальчика!»
Но ведь он не убивал…
– Я его ВЫЧЕРКНУЛ, – пробормотал он и направился на кухню встречать жену.
Лина стала толще.
Играть в бинго уезжала женщина, весившая около ста восьмидесяти фунтов. Вернулась же бабища весом по крайней мере в триста, а может, и больше. Чтобы пройти в дверь, ей пришлось даже чуть повернуться. Под синтетическими брюками цвета перезревших оливок колыхались складками слоновьи бедра. Кожа ее, три часа назад болезненно-желтая, приобрела теперь совершенно нездоровый бледный оттенок. Даже не будучи врачом, Ричард понимал, что это свидетельствует о серьезном расстройстве печени и грядущих сердечных приступах. Глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, глядели на него ровно и презрительно.
В одной пухлой и дряблой руке она держала полиэтиленовый пакет с огромной индейкой, которая скользила и переворачивалась там, словно обезображенное тело самоубийцы.
– На что ты так уставился, Ричард? – спросила она.
«На тебя, Лина. Я уставился на тебя. Потому что ты стала вот такой в этом мире, где мы не завели детей. Такой ты стала в мире, где тебе некого любить, какой бы отравленной ни была твоя любовь. Вот как Лина выглядит в мире, где в нее вошло все и не вышло ничего. На тебя, Лина, я уставился, на тебя».
– Эта птица, Лина… – выдавил он наконец. – В жизни не видел такой огромной индейки.
– Ну и что ты стоишь, смотришь на нее, как идиот? Лучше бы помог!
Он взял у Лины индейку и положил на кухонный стол, ощущая исходящие от нее волны безрадостного холода. Замороженная птица перекатилась на бок с таким звуком, словно в пакете лежал кусок дерева.
– Не сюда! – прикрикнула Лина раздраженно и указала на дверь кладовой. – Сюда она не влезет! Засунь ее в морозильник!
– Извини, – пробормотал Ричард. Раньше у них никогда не было отдельного морозильника. В том мире, в котором они жили с Сетом.
Он взял пакет и отнес в кладовую, где в холодном белом свете флуоресцентной лампы стоял похожий на белый гриб морозильник «Амана». Положив индейку внутрь рядом с замороженными тушками других птиц и зверей, он вернулся на кухню. Лина достала из буфета банку шоколадных конфет с начинкой и принялась методично уничтожать их одну за другой.
– Сегодня игра была в честь Дня Благодарения, – сказала она. – Мы устроили ее на семь дней раньше, потому что на следующей неделе отцу Филлипсу нужно ложиться в больницу вырезать желчный пузырь. Я выиграла главный приз.
Она улыбнулась, показав зубы, перепачканные шоколадом и ореховым маслом.
– Лина, ты когда-нибудь жалеешь, что у нас нет детей? – спросил Ричард.
Она посмотрела на него так, словно он сошел с ума.
– На кой черт мне такая обуза? – ответила она вопросом на вопрос и поставила оставшиеся полбанки конфет обратно в буфет. – Я ложусь спать. Ты идешь или опять будешь сидеть над пишущей машинкой?
– Пожалуй, еще посижу, – сказал он на удивление спокойным голосом. – Я недолго.
– Этот хлам работает?
– Что?.. – Он тут же понял, о чем она, и ощутил новую вспышку вины. Она знала о текст-процессоре, конечно же, знала. То, что он ВЫЧЕРКНУЛ Сета, никак не повлияло на Роджера и судьбу его семьи. – Э-э-э… Нет. Не работает.
Она удовлетворенно кивнула.
– Этот твой племянник… Вечно голова в облаках. Весь в тебя, Ричард. Если бы ты не был таким тихоней, я бы, может быть, подумала, что это твоя работа пятнадцатилетней давности. – Она рассмеялась грубо и неожиданно громко – типичный смех стареющей циничной опошлившейся бабы, – и он едва сдержался, чтобы не ударить ее. Затем на его губах возникла улыбка, тонкая и такая же белая и холодная, как морозильник, появившийся в этом мире вместо Сета.
– Я недолго, – повторил он. – Нужно кое-что записать.
– Почему бы тебе не написать рассказ, за который дадут Нобелевскую премию или еще что-нибудь в этом духе? – безразлично спросила она. Доски пола скрипели и прогибались под ней, когда она, колыхаясь, шла к лестнице. – Мы все еще должны за мои очки для чтения. И кроме того, просрочен платеж за «Бетамакс»[19]19
Марка видеомагнитофона. – Примеч. Пер.
[Закрыть]. Когда ты наконец сделаешь хоть немного денег, черт побери?
– Я не знаю, Лина, – сказал Ричард. – Но сегодня у меня есть хорошая идея. Действительно хорошая.
Лина обернулась и посмотрела на него, собираясь сказать что-то саркастическое, что-нибудь вроде того, что, хотя ни от одной его хорошей идеи еще никогда не было толка, она, мол, до сих пор его не бросила. Не сказала. Может быть, что-то в улыбке Ричарда остановило ее, и она молча пошла наверх. Ричард остался стоять, прислушиваясь к ее тяжелым шагам. По лбу катился пот. Он чувствовал одновременно и слабость, и какое-то возбуждение.
Потом Ричард повернулся и, выйдя из дома, двинулся к своему кабинету.
На этот раз процессор, как только он включил его, не стал гудеть или реветь, а хрипло прерывисто завыл. И почти сразу из корпуса дисплейного блока запахло горящей обмоткой трансформатора, а когда он нажал клавишу «EXECUTE», убирая с экрана поздравление, блок задымился.
Времени осталось мало, пронеслось у него в голове. Нет… Времени просто не осталось. Джон знал это, и теперь я тоже знаю.
Нужно было что-то выбирать: либо вернуть Сета, нажав клавишу «ВСТАВИТЬ» (он не сомневался, что это можно сделать с такой же легкостью, как он сделал золотые монеты), либо завершить начатое.
Запах становился все сильнее, все тревожнее. Еще немного, и загорится мигающее слово ПЕРЕГРУЗКА.
Он напечатал:
МОЯ ЖЕНА АДЕЛИНА МЭЙБЛ УОРРЕН ХАГСТРОМ.
Нажал клавишу «ВЫЧЕРКНУТЬ».
Напечатал:
У МЕНЯ НИКОГО НЕТ,
И в верхнем правом углу экрана замигали слова:
ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА
Я прошу тебя. Пожалуйста, дай мне закончить. Пожалуйста, пожалуйста…
Дым, вьющийся из решетки видеоблока, стал совсем густым и серым. Ричард взглянул на ревущий процессор и увидел, что оттуда тоже валит дым, а за дымовой пеленой, где-то внутри, разгорается зловещее красное пятнышко огня.
«Волшебный шар», скажи, я буду здоров, богат и ужен? Или я буду жить один и, может быть, покончу с собой от тоски? Есть ли у женя еще время?
Сейчас не знаю, задай этот вопрос позже. Но «позже» уже не будет. Ричард нажал «ВСТАВИТЬ», и весь экран, за исключением лихорадочно, отрывисто мелькающего теперь слова ПЕРЕГРУЗКА, погас.
Он продолжал печатать:
КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО СЫНА ДЖОНАТАНА.
Пожалуйста. Я прошу. Он нажал «EXECUTE», и экран снова погас. Казалось, целую вечность на экране светилось только слово ПЕРЕГРУЗКА, мигавшее теперь так часто, что почти не пропадало, словно компьютер зациклился на одной этой команде. Внутри процессора что-то щелкало и шкворчало. Ричард застонал, но в этот момент из темноты экрана таинственно выплыли зеленые буквы:
У МЕНЯ НИКОГО НЕТ, КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО СЫНА ДЖОНАТАНА.
Ричард нажал «EXECUTE» дважды.
«Теперь, – подумал он, – я напечатаю: ВСЕ НЕПОЛАДКИ В ЭТОМ ТЕКСТ-ПРОЦЕССОРЕ БЫЛИ УСТРАНЕНЫ ЕЩЕ ДО ТОГО, КАК МИСТЕР НОРДХОФ ПРИВЕЗ ЕГО СЮДА. Или: У МЕНЯ ЕСТЬ ИДЕИ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ НА ДВА ДЕСЯТКА БЕСТСЕЛЛЕРОВ. Или: МОЯ СЕМЬЯ ВСЕГДА БУДЕТ ЖИТЬ СЧАСТЛИВО. Или…»
Он ничего не напечатал. Пальцы беспомощно повисли над клавиатурой, когда он почувствовал, в буквальном смысле почувствовал, как все его мысли застыли неподвижно, словно автомашины, затертые в самом худшем за всю историю существования двигателей внутреннего сгорания манхэттенском автомобильном заторе.
Неожиданно экран заполнился словами: ГРУЗКАПЕ-РЕГРУУЗКАПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗ-КАПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУУУЗКА-ПЕРЕГРУЗКАПЕРЕГРУУЗКАПЕРЕГРУЗ-
Что-то громко щелкнуло, и процессор взорвался. Из блока метнулось и тут же опало пламя. Ричард откинулся на стуле, закрыв лицо руками на случай, если взорвется дисплей, но экран просто погас.
Он продолжал сидеть, глядя в темную пустоту экрана.
Сейчас не уверен, задай этот вопрос позже.
– Папа?
Он повернулся на стуле. Сердце стучало так сильно, что, казалось, вот-вот вырвется из груди.
На пороге кабинета стоял Джон. Джон Хагстром. Лицо его осталось почти таким же, хотя какое-то чуть заметное отличие все же было. Может быть, подумал Ричард, разница в отцовстве. А может, в глазах Джона просто нет теперь этого настороженного выражения, усиливаемого очками с толстыми стеклами. (Ричард заметил, что вместо уродливых очков в штампованной пластиковой оправе, которые Роджер всегда покупал ему, потому что они стоили на пятнадцать долларов дешевле, Джон носил теперь другие – с изящными тонкими дужками.)
А может, дело еще проще: он перестал выглядеть обреченно.
– Джон? – хрипло спросил он, успев подумать: неужели ему нужно было что-то еще? Было? Глупо, но он хотел тогда чего-то еще. Видимо, людям всегда что-то нужно. – Джон? Это ты?
– А кто же еще? – Сын мотнул головой в сторону текст-процессора. – Тебя не поранило, когда эта штука отправилась в свой компьютерный рай, нет?
– Нет. Все в порядке.
Джон кивнул.
– Жаль, что он так и не заработал. Не знаю, что на меня нашло, когда я монтировал его из этого хлама. – Он покачал головой. – Честное слово, не знаю. Словно меня что-то заставило. Ерунда какая-то.
– Может быть, – сказал Ричард, встав и обняв сына за плечи, – в следующий раз у тебя получится лучше.
– Может. А может, я попробую что-нибудь другое.
– Тоже неплохо.
– Мама сказала, что приготовила тебе какао, если хочешь.
– Хочу, – сказал Ричард, и они вдвоем направились к дому, в который никто никогда не приносил замороженную индейку, выигранную в бинго. – Чашечка какао будет сейчас в самый раз.
– Завтра я разберу его, вытащу оттуда все, что может пригодиться, а остальное отвезу на свалку, – сказал Джон.
Ричард кивнул.
– Мы вычеркнем его из нашей жизни, – сказал он, и, дружно рассмеявшись, они вошли в дом, где уже пахло горячим какао.
Человек, который не пожимал рук
[20]20
The Man Who Would Not Shake Hands. © Stephen King, 1982. © 1997. H.B. Рейн. Перевод с английского.
[Закрыть]
Зимним холодным вечером в начале девятого Стивенс подал напитки, и мы, захватив с собой бокалы, перешли в библиотеку. Довольно долго ни один из нас не произносил ни слова; единственными звуками были потрескивание поленьев в камине, доносившийся издалека приглушенный стук бильярдных шаров да завывание ветра за окном. Но здесь, в доме номер 249-Би по Восточной Тридцать пятой, было тепло и уютно.
Помню, в тот вечер по правую руку от меня сидел Дэвид Олдли, а Эмлин Маккаррон, однажды поведавший нам совершенно леденящую душу историю о некоей женщине, рожавшей в необычных обстоятельствах, разместился по левую. Рядом с ним сидел Йохансен с неизменным журналом «Уолл-стрит» на коленях.
Вошел Стивенс и протянул Джорджу Грегсону маленький белый конверт. Как лакей Стивене почти само совершенство, и это невзирая на еле слышный бруклинский акцент (а возможно, даже именно благодаря ему), но, по моему мнению, главное его достоинство заключается в том, что он всегда безошибочно определяет, кому передать то или иное послание, даже тогда, когда о письме никто не спрашивает и не ждет его.
Джордж безо всяких возражений взял конверт и некоторое время просто сидел в кресле с высокой спинкой и подлокотниками, глядя в огромный камин, в котором можно было бы изжарить приличных размеров быка. И еще я заметил, как сверкнули его глаза при виде надписи, выбитой в камне под доской: ВАЖНА САМА ИСТОРИЯ, А НЕ ТОТ, КТО ЕЕ РАССКАЗЫВАЕТ.
Затем он дряхлыми дрожащими пальцами вскрыл конверт и швырнул находившиеся в нем листки в огонь. Пламя вспыхнуло еще ярче, язычки его затанцевали и заиграли радугой, и кто-то тихо хмыкнул. Я обернулся и увидел Стивенса. Он стоял в тени, возле двери, ведущей в вестибюль, заложив руки за спину, с деланно-безразличным выражением лица.
Кажется, все присутствующие вздрогнули, когда тишину нарушил скрипучий старческий голос. Я, во всяком случае, точно вздрогнул.
– Однажды я видел, как прямо в этой комнате убили человека! – произнес Джордж Грегсон. – Однако убийца так и не был осужден. Правда, в конце концов этот человек сам приговорил себя к смерти… и сам стал себе палачом!
Настала пауза – он раскуривал трубку. Вот вокруг морщинистого лица синей струйкой завился дымок, и он нарочито медленным театральным жестом загасил деревянную спичку, а затем швырнул ее в огонь, где она упала на кучку пепла, оставшегося от содержимого конверта. Цепкие голубые глазки Грегсона мрачно глядели из-под кустистых поседевших бровей. Нос крупный, ястребиный, губы тонкие, плотно сжаты, шея короткая, отчего кажется, что голова у него почти целиком ушла в плечи.
– Ну не томи же нас, Джордж! – взмолился Питер Эндрюс. – Давай выкладывай!
– Спокойно. Терпение, друзья мои… – И все мы, набравшись терпения, ждали, пока он не раскурит как следует свою большую вересковую трубку. Затем Джордж сложил на коленях крупные, слегка дрожащие руки и сказал: – Что ж, так и быть. Мне уже стукнуло восемьдесят пять, а то, о чем я собираюсь вам рассказать, случилось, когда мне было всего двадцать или около того… Шел 1919 год, и я только что вернулся с войны, а за пять месяцев до этого от инфлюэнцы скончалась моя невеста. Бедняжке было всего девятнадцать, и я от отчаяния пустился в загул и начал злоупотреблять спиртным и игрой в карты. Она прождала меня целых два года, и все это время раз в неделю я получал от нее по письму. Надеюсь, вы понимаете, почему я воспринял ее смерть так болезненно и пустился во все тяжкие. Я никогда не был большим приверженцем какой-либо религии; особенно смешными казались все эти постулаты и теории христианства, когда сидишь и мерзнешь в окопах; к тому же и семьи, которая бы могла поддержать, у меня не было. Справедливости ради должен добавить, что во время этих тяжких испытаний старые добрые друзья не покинули меня. А было этих друзей ровно пятьдесят три (куда как больше, чем может похвастаться иной человек!): пятьдесят две карты да бутылочка виски «Катти Сарк». Я поселился там, где живу и по сей день, – на Бреннан-стрит. Правда, тогда жилье было куда как дешевле, а на полках и в шкафчиках стояло куда как меньше пузырьков и коробочек с лекарствами и всякими там патентованными средствами. И однако же большую часть времени я проводил здесь, в доме номер 249-Би. Потому как тут всегда шла игра в покер.
Тут его перебил Дэвид Олдли, и, хотя на лице его сияла улыбка, я догадался, что он вовсе не шутит.
– И Стивенс уже был тогда здесь, да, Джордж?
Джордж взглянул на лакея:
– Это был ты, Стивенс, или твой отец?
Стивене позволил себе улыбнуться – еле заметно, скромно, уголками губ.
– Поскольку с 1919 года прошло вот уже шестьдесят пять лет, сэр, скорее всего то был мой дедушка.
– Таким образом, эта должность передается у вас по наследству? – предположил Олдли.
– Можно сказать и так, сэр, – вежливо ответил Стивене.
– Теперь, когда я вспомнил об этом, – сказал Джордж, – мне начинает казаться, что между тобой и твоим… – ты, кажется, сказал дедом, Стивене?.. – существовало большое внешнее сходство.
– Да, сэр, именно.
– И если бы тебя можно было поставить рядом с ним, Стивене, я вряд ли мог бы отличить тебя… э-э… от дедушки, кажется, именно так ты назвал его, Стивене?
– Совершенно верно, сэр, так.
– Итак, если б вас можно было поставить рядом, я бы затруднился определить, кто есть кто… Но ведь это невозможно, не так ли, Стивене?
– Именно так, сэр.
– Я сидел в игровой комнате, она находилась там же, вот за той маленькой дверцей, и раскладывал пасьянс. И именно тогда, в первый и единственный раз, видел Генри Броуера. Нас было четверо, мы собирались сесть играть в покер и ждали только пятого игрока. И тут вдруг Джейсон Дэвидсон заявил, что Джордж Оксли, который обычно был нашим пятым, сломал ногу и лежит в постели, закованный в гипс и с ногой на этой дурацкой подвеске. Я подумал, что этим вечером игры уже не будет. Мне претила сама мысль о том, что предстоит провести долгий пустой вечер, что мне будет просто нечем отвлечься от горьких мыслей и воспоминаний, кроме как раскладыванием пасьянса и поглощением виски в количестве, способном затуманить мозг, как вдруг мужчина, сидевший в дальнем конце комнаты, произнес приятным и тихим голосом: «Если вы, джентльмены, имеете в виду покер, то буду просто счастлив присоединиться к вам. Если вы, разумеется, не имеете ничего против».
Все это время лицо его загораживала газета «Нью-Йорк уорлд», а потому только теперь я мог разглядеть его как следует. Это был молодой человек с лицом старика, если вам, конечно, понятно, что я имею в виду. Я увидел на его лице те же неумолимые отметины, что появились и на моем… после смерти Розали. Впрочем, не совсем. Судя по волосам, рукам и походке, джентльмену этому никак не могло быть больше двадцати восьми, но горький опыт оставил свой след и на лице, и в выражении глаз. Они, эти глаза, смотрели очень грустно – не просто грустно, даже как-то загнанно. Но в целом это был довольно привлекательный молодой человек с коротко подстриженными усиками и темно-русыми волосами. На нем был весьма симпатичный коричневый костюм, верхняя пуговка на рубашке расстегнута.
«Позвольте представиться, Генри Броуер», – сказал он.
Тут Дэвидсон кинулся через всю комнату пожать ему руку. Руку, которую мистер Броуер и не думал протягивать ему, она лежала у него на коленях. И тут случилась довольно странная вещь: Броуер уронил газету, вскинул обе руки вверх и даже развел их немного в стороны, избегая рукопожатия. А лицо его исказил неподдельный страх.
Дэвидсон замер с протянутой рукой. Бедняга, он был в полном смятении и растерянности. Ведь ему едва исполнилось двадцать два – Господи, как же молоды мы были тогда! – и вид, и повадки у него были какие-то щенячьи.
«Извините, – самым серьезным тоном заметил Броуер, – но я никогда не пожимаю рук!»
Дэвидсон растерянно заморгал.
«Никогда? – спросил он. – Как, однако же, странно… Но почему нет? – Я, кажется, уже говорил вам, было в нем что-то щенячье. Надо сказать, что Броуер с достоинством вышел из положения. Не просто с достоинством, но и с открытой (хотя и немного настороженной) улыбкой».
«Видите ли, я только что прибыл из Бомбея, – ответил он. – Очень своеобразный, густо населенный и грязный город, где полным-полно всяких заразных болезней, эпидемий и прочее. Тысячи стервятников сидят на городских стенах и ждут своей добычи. Я прожил там два года с торговой миссией и напрочь отвык от западной традиции пожимать людям руки. Знаю, здесь это может показаться глупым, странным, даже невежливым, и тем не менее никак не могу заставить себя сделать это. Буду страшно признателен, если вы извините меня и не станете держать обиды…»
«При одном условии», – перебил его Дэвидсон.
«Каком же?»
«Если вы немедленно усядетесь за стол и разопьете с нашим Джорджем по стаканчику виски, а я тем временем сбегаю за Бейкером, Френчем и Джеком Уилденом».
Броуер улыбнулся, кивнул и отложил газету. Дэвидсон, сложив колечком два пальца, показал мне, что все о'кей, и поспешил за остальными игроками. Мы с Броуером уселись за обтянутый зеленым сукном стол, но, когда я собрался налить ему виски, он поблагодарил, отказался и заказал себе отдельную бутылку. Я приписал это все той же странной суеверной боязни и промолчал. Я знал немало людей, до смерти боявшихся микробов и разной заразы, знал, что мнительность эта порой принимает весьма странные формы… думаю, что и вам известны подобные случаи.
Все дружно закивали в знак согласия.
«Славно все же оказаться здесь… – заметил Броуер. – Видите ли, там, в Индии, я избегал общения, да и вернувшись, тоже долго был довольно одинок. А человеку, знаете ли, негоже все время быть в одиночестве. Мне кажется, даже самые эгоцентричные и самодостаточные люди должны испытывать немалые страдания, будучи лишенными простого человеческого общения». – Произнес он это с изрядной долей пафоса, и я согласно кивнул. Я и сам испытал, что такое одиночество, темными ночами в окопах. И изведал еще более мучительное чувство, узнав о смерти Розали.
На душе у меня потеплело, и я даже начал испытывать к нему нечто вроде симпатии, несмотря на всю его эгоистичную эксцентричность.
«Должно быть, Бомбей – совершенно потрясающий город», – заметил я.
«О да, потрясающий и… ужасный! Там бытуют понятия и традиции, на наш взгляд, совершенно немыслимые. А их реакция на автомобили просто смешна, особенно у ребятишек. Они шарахаются от них в полном ужасе, а затем бегут следом целые кварталы. И еще они страшно боятся аэропланов и абсолютно не способны понять, как эта штука может подняться в воздух и летать. Разумеется, мы, американцы, глядим на все эти хитроумные изобретения с полной невозмутимостью, я бы даже сказал… с излишним благодушием… Но уверен: вы точно бы так же реагировали на их чудеса. Ну, к примеру, я чуть не сошел с ума, впервые увидев следующий фокус: сидит себе на углу попрошайка, потом вдруг заглатывает целый пакетик стальных иголок, а после этого преспокойненько извлекает их из открытых ран на кончиках пальцев! И для всех дикарей, населяющих те края, в том нет ничего особенного! Они принимают это как должное… – Затем, после паузы, он добавил мрачно: – Думаю, две наши великие культуры никогда не сольются воедино. Просто каждый будет наслаждаться своими чудесами. Ведь проглотить пакетик стальных иголок для любого американца, ну, как вы или я, означает одно: медленную мучительную смерть. А что касается автомобилей…» – Тут он умолк, и лицо его помрачнело.
Я уже собрался поддержать беседу сам, но в этот момент в дверях появился Стивенс-старший с заказанной Броуером бутылкой виски, а следом за ним ввалились Дэвидсон и остальные наши.
Дэвидсон предварил церемонию представления следующими словами:
«Я рассказал друзьям о вашей… маленькой причуде, Генри, так что можете не волноваться. Знакомьтесь, это Даррел Бейкер… Вот этот грозного вида мужчина с бородой – Эндрю Френч. И наконец, прошу любить и жаловать, Джек Уилден! А с Джорджем Грегсоном вы уже знакомы».
Броуер улыбался и кивал каждому – вместо рукопожатия. Достали покерные фишки и три нераспечатанные колоды карт, деньги были обменены на жетоны, и игра началась.
Играли мы часов шесть, и я выиграл где-то около двухсот долларов. Даррел Бейкер, игрок не особенно сильный, проиграл около восьмисот (и при этом и глазом не моргнул, еще бы, ведь отец его владел тремя крупными обувными фабриками в Новой Англии!); на остальных пришлось примерно поровну, за вычетом моего выигрыша. У Дэвидсона оказалось на несколько долларов больше, у Броуера – меньше. Впрочем, винить последнего в том было бы несправедливо – весь вечер карта ему шла из рук вон плохая. Причем несколько раз мне показалось, что он выигрывал блефуя – так хладнокровно и дерзко, как мне самому и не снилось.
И еще я заметил одну любопытную вещь: несмотря на то что к концу игры он в одиночестве прикончил целую бутылку виски, ни малейших признаков опьянения не наблюдалось. Речь оставалась членораздельной, умение играть в покер ни разу не подводило, да и идефикс по-прежнему при нем. Выиграв очередную партию, он не прикасался ни к разменным деньгам, ни к жетонам и, оставив все на кону, лишь просил записать на его счет. А когда Дэвидсон случайно поставил свой бокал рядом с его локтем, Броуер резко отпрянул, едва не разлив при этом свое собственное виски. Бейкер вытаращил глаза от удивления, Дэвидсон сделал вид, что ничего особенного не произошло.
Примерно за несколько минут до этого Джек Уилден заявил, что завтра утром, вернее уже сегодня, ему предстоит ехать в Олбани, а потому еще одна партия – и он выходит из игры. Сдавать вместо него сел Френч и объявил партию из семи карт.
Боже, как отчетливо и ясно помню я эту партию, хотя затруднился бы, к примеру, сказать, что ел вчера на завтрак или с кем завтракал. Свойство преклонного возраста, полагаю, и, однако же, уверен: будь тогда любой из вас там, с нами, он бы тоже очень хорошо запомнил эту партию.
Мне достались две червы рубашками вверх и одна – открытая. За Уилдена или Френча не скажу, но в том, что у молодого Дэвидсона имелся туз червей, а у Броуера – десятка пик, был уверен. Дэвидсон поставил два доллара – пять долларов в разовой ставке был наш предел, – и карты пошли по кругу. Я вытянул еще одну черву, таким образом, на руках у меня оказались уже четыре карты одной масти. Броуер взял валета пик, в пару к своей десятке. Дэвидсону досталась тройка, что не улучшило его положения. Однако он тут же поставил на кон три доллара.
«Последняя партия! – весело сказал он при этом. – Давайте же, ребята, шевелитесь! Есть одна прелестная юная леди, которая ждет не дождется поездки в Олбани».
Не думаю, что поверил бы в тот момент предсказателю судеб, который заявил бы, как часто будут преследовать меня эти его слова в некоторые моменты жизни… Вплоть до самого сегодняшнего дня.
Френч раздал карты по кругу в третий раз. Я от этой раздачи ничем не разжился и нужной масти не прибавил. Но Бейкеру, который сегодня отчаянно проигрывал, похоже, досталась карта в пару, кажется, король. Броуер получил двойку бубен, от которой проку было немного. Бейкер поставил на свою пару максимум, Дэвидсон тут же поддержал его пятеркой. Все оставались в игре, и вот началась раздача последней открытой карты. Мне достался король червей, угодил в мою масть. Бейкеру – тройка, к уже имевшейся у него паре, а Дэвидсон получил второго туза, отчего глаза его тут же радостно засияли. Броуеру досталась дама треф, и я, хоть убей, не мог понять, отчего это он до сих пор остается в игре. Карта ему опять пришла – хуже некуда.
Ставки начали понемногу повышаться. Бейкер поставил пятерку, Дэвидсон тоже поднял до пяти. Броуер принял вызов. Джек Уилден сказал:
«Не думаю, что моя пара так уж хороша…» – однако тоже добавил.
Я выкрикнул:
«Десять!» – и добавил еще пятерку. Бейкер поддержал.
Впрочем, не буду более утомлять вас подробным описанием всех этих игорных перипетий. Могу лишь добавить, что ставки возросли втрое на каждого, Бейкер, Дэвидсон и я по очереди добавили еще по пять долларов. Броуер отвечал тем же и бросал деньги на стол, лишь дождавшись, когда мы уберем с него свои руки, чтоб ненароком не задеть. Короче, на кону стояла по тем временам изрядная сумма денег – чуть больше двухсот долларов, – когда Френч раздал каждому по последней карте рубашкой вверх.
Настала пауза. Все мы разглядывали свои карты, хотя лично я, судя по тому, какие карты были на столе, считал, что расклад для меня благоприятный. Бейкер подбросил еще пятерку, Дэвидсон ответил тем же, и все мы сидели и ждали, что же предпримет теперь Броуер. Лицо его раскраснелось от виски, он слегка ослабил узел галстука и расстегнул вторую пуговку на рубашке. Но выглядел при этом спокойным и собранным.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.