Текст книги "На переломе эпох. Исповедь психолога"

Педагогические баррикады

Середина 80-х годов запомнилась газетными и журнальными баталиями по поводу педагогических новаций, которые получили тогда имя «педагогики сотрудничества». Это движение начало формироваться вокруг «Учительской газеты», когда ее главный редактор Владимир Федорович Матвеев и журналист Симон Соловейчик стали писать о педагогах-новаторах, сотрясая своими публикациями устои традиционной советской школы и академической педагогической науки. Тогда стало известно о донецком математике Викторе Федоровиче Шаталове, о директоре белгородской сельской школе Михаиле Петровиче Щетинине, о тбилисском докторе психологических наук Шалве Александровиче Амонашвили, о семье Никитиных и о многих других подвижниках этого зарождающегося движения, которому суждено было взорвать застывший казенный монолит нашей школы, где главным мерилом педагогического успеха стал «порядок». «Новый порядок», это, как известно, было любимое слово и цель кровавых завоеваний Гитлера. Может быть, это неслучайное совпадение как нельзя лучше отражало суть тоталитаризма, независимо от того, на какой основе он замешан – коммунизме или фашизме.

Советский тоталитаризм, как это ни парадоксально, что, кстати сказать, было мало кем замечено, начал взрываться из школы. Собственно, суть педагогики сотрудничества, как и суть последовавших спустя пять лет после возникновения этого движения общественных перемен, сводился к простому – относиться к человеку, даже маленькому, не как к бездушному винтику, а как к партнеру, который имеет право на свои пристрастия, на свое мнение, и помнить, что успех его школьной деятельности зависит от того, насколько этому человечку интересно или неинтересно в школе, на уроке, с учителем. Это, казалось бы простое и понятное условие в корне заставляло менять и педагогическую науку и педагогическую практику, больше ориентированных на принуждение.

В октябре 1986 года учителя-новаторы вместе с Матвеевым и Соловейчиком собрались в подмосковном Болшеве, в доме семьи Никитиных, и разработали свой коллективный манифест с основными принципами педагогики сотрудничества, делавшими не нужной практически всю академическую педагогическую науку, над которой работали 16 научно-исследовательских институтов Академии педагогических наук.

Бешенная оголтелость, с которой была принята педагогика сотрудничества и ее последователи столпами академической науки, не останавливалась ни перед чем. В ход шли в основном проверенные средства: интриги, клевета, шельмование, навешивание ярлыков. И это было все труднее делать, поскольку в поддержку новаторов стало формироваться широкое общественное мнение, и не только «Учительской газетой». Во всех наиболее передовых и массовых периодических изданиях того времени, газетах «Известия», «Комсомольская правда», «Литературная газета», журналах «Огонек», «Новый мир» и других, появилось свое бойкое перо, которое писало на тему школы, детства, учительства. И читать это было по-настоящему всем интересно. В обществе переживался интересный феномен. Педагогические темы на какое-то время стали центром общественного внимания.

Борьба, между тем, была, что называется, не на жизнь, а на смерть. И к сожалению, не обошлось без жертв в прямом смысле слова. Не выдержав многолетней травли, сгорел в конце восьмидесятых главный редактор «Учительской газеты» Владимир Федорович Матвеев. После его смерти стали затухать газетные баталии по поводу педагогики сотрудничества. Но уже был расшатан и основательно подгнил главный бастион противника – тоталитарная идеология и ментальность, которыми жило и с которыми сжилось общество за 70 лет.

Тогда в пылу школьной полемики не осознавалось, что за прорывом в педагогике последуют решительные перемены всей социально– политической и экономической жизни нашего общества, нашего государства и каждого из нас.

И наверно, не случайно, что первыми обостренно почувствовали невозможность застойной омертвляющей жизни в школе те, кто соприкасается с живыми, растущими и развивающимися детскими душами. И там, опережая политиков всех рангов, начали с боем прорываться ростки новых очеловеченных отношений.

В нашем далеком от столицы сибирском городе бастионом этих педагогических сражений стал наш любимый подростковый клуб «Дзержинец». Тучи постепенно собирались над крышей бывшей водонапорной башни, где размещался «Дзержинец», и над его начальником, неунывающим крепышом Генсанычем.

Ребячья жизнь бурлила в «Дзержинце». Здесь подростков не делили на трудных и благополучных, хотя трудные-то и составляли в клубе большинство. Они стекались в башню со всего города, побуждаемые вначале простым и понятным для мальчишек желанием «подкачаться». Непростая и опасная уличная жизнь требовала от пацанов физической силы и ловкости для отстаивания себя и своего мальчишеского достоинства в кровавых драках. Наслышанные, что в «Дзержинце» можно быстро освоить приемы самбо и каратэ, ребята спешили записаться в клуб. Генсаныч принимал всех, понимающе выслушивал полуправду, полуложь новичков и ставил условие: «Доступ к желаемому карате и самбо возможен только через участие во всех коллективных делах клуба».

Но чем больше завоевывал клуб популярность у мальчишек города, тем больше у него становилось недоброжелателей, особенно среди блюстителей порядка, в милиции и прокуратуре. Вряд ли эти блюстители, которые ополчились на «Дзержинец» и Генсаныча, могли объяснить себе мотивы своей яростной ненависти. Эта категория людей вообще не склонна к рефлексии и каким бы то не было глубоким размыщлениям. Как известно, чтобы запрещать и не пущать, много ума не требуется, и мало того, ум при этом еще и мешает

Поводом, давшим выход кипевшим вокруг «Дзержинца» страстям, стала история с Наташкой, 13-летней строптивой девчонкой, в очередной раз сбежавшей от воспитывающей ее, как правило, ремнем, бабки. Только в этот раз она сбежала не на вокзал или в подвал, а в клуб, в который незадолго перед этим прибилась и успела полюбить больше, чем свой дом.

На беду, Наташкина бабка оказалась из разряда таких же яростных блюстителей порядка, нашедших свое призвание на старости лет в сутяжничестве и писании жалоб. Обнаружив пропавшую Наташку в клубе, она тут же разразилась письмами и жалобами во все мыслимые и немыслимые инстанции, в которых дала волю своим буйным фантазиям, согласно которым, клуб был ничем иным, как притоном, развращающим малолетних.

Такого сигнала только и ждали, и сразу же, вереница въедливых и ничему не желающих верить проверяющих двинулась в «Дзержинец». Инспектора из народного образования требовали планы воспитательной работы, сотрудники инспекций по делам несовершеннолетних – списки стоящих на учете в милиции подростков и планы индивидуальной работы с ними, пожарники – правил соблюдения пожарной безопасности, санэпидстанция – медицинских освидетельствований детей и сотрудников.

Но больше всего старался представитель совета ветеранов, который был представлен в лице еще вполне крепкого, полоумного дедка, вышедшего на заслуженный отдых из органов. На встречах с молодежью, где он делился воспоминаниями о своем богатом жизненном опыте, больше всего этот ветеран любил рассказывать, как во время войны, служа в СМЕРШЕ, расстреливал разных отщепенцев и не закапывал. Эту фразу он почему-то произносил подчеркнуто горделиво, как главный свой воинский подвиг. Конечно же, по строгой оценке всех проверяющих ни Генсаныч, ни «Дзержинец» не выдерживали никакой критики и клуб надлежало немедленно закрыть. Напрасно Генсаныч просил представителей всех инстанций встретиться с ребятами, и ребята сами прорывались к проверяющим. Напрасно им подсовывали пухлые альбомы, где питомцы клуба, бывшие хулиганы, были сфотографированы в военных формах с приложенными благодарностями от воинских частей, где они успешно служили. Напрасно наперебой рассказывали о бывших питомцах клуба, по которым когда-то плакала тюрьма, как благодаря клубу состоялась их судьба, как стали они учителями, офицерами, передовиками производства, учились в институтах, служили в армии.

Но ни слушать ребят, ни знакомиться с живой историей клуба и судьбами его питомцев проверяющие и не думали. Задача была простой и предельно ясной – прикрыть клуб и примерно, по всем возможным линиям, наказать Генсаныча. Это бы, конечно, и произошло, если бы Генсаныч, несмотря на свое богатырское здоровье, не свалился с тяжелейшим заболеванием нервной системы – парезом правой стороны.

В разгар этих событий я возвратилась из Москвы, где наконец-то после долгих проволочек и изобретательных интрижек коллег по кафедре получила приказ Министерства о переводе в докторантуру и предвкушала наконец-то с головой погрузиться в свои научные труды. Не успела я разложить свой багаж, как затрещал телефон с печальными известиями, а следом прибежали дзержинцы с моими студентами-макаренковцами, работающими в клубе, и подробно, в картинках, изложили всю историю разгрома «Дзержинца».

Наутро я была в больнице у Генсаныча. Его вид меня ошеломил. Вместо невысокого крепыша, каким я его знала много лет, навстречу мне вышел щуплый подросток с перекошенным от пареза нерва лицом. Он держался мужественно и пытался шутить, но было явно не до шуток. Надо было что-то делать, спасать Генсаныча, спасать клуб и всех, кто с ним связан.

На два месяца я потеряла сон и аппетит. Квартира превратилась в штаб, где писались письма в инстанции, статьи в местные и центральные газеты, приходили журналисты и все, кто болел за клуб. Таких оказалось немало. Приехала журналистка из «Учительской газеты» Лена Хилтунен. Ее визит в отдел народного образования и затем, публикация в газете, заставили присмиреть проверяющих, разоблачающих «непедагогичность» Генсаныча.

Собкор «Советской России» Игорь Огнев, с нашей общей статьей, прошелся по высоким этажам партийных органов. Я сама с коллективным письмом от научной общественности обошла почти двадцать кабинетов городских и областных властей. Подключилась местная пресса.

Наша бурная деятельность закончилась тем, что как-то утром у меня дома раздался звонок секретаря горкома партии по идеологии, которая раздраженным тоном приказала прекратить шумиху вокруг «Дзержинца», поскольку это мешает властям работать. На что я резко по тем временам ответила, что мы оба, она как партийный работник, а я как ученый, даром едим свой хлеб, если такие, как Генсаныч, оказываются в больнице.

Общими усилиями пожар вокруг «Дзержинца» удалось загасить, подлеченного Генсаныча отправили восстанавливаться на курорт, жизнь в клубе начала понемногу восстанавливаться.

Но история на этом не закончилась. Теперь мстительные блюстители порядка принялись за меня, а вернее, за мою закрытую год назад хоздоговорную научную тему, которую я вместе со своими студентами – макаренковцами выполняла по заказу областного управления внутренних дел. Нам тогда, с девчонками-второкурсницами, третьекурсницами удалось обследовать около тысячи стоящих на учете подростков, добрая половина из которых находилась в тяжелейших условиях и требовала немедленной помощи, которую милиция, конечно же, не имела возможности оказывать. Мои сердобольные девчонки, как могли, поддерживали пацанов, подкармливали со своей степешки, помогали с уроками и безнадежной школьной запущенностью, увещевали пьянствующих, потерявших человеческий облик родителей, словом были, по сути дела, настоящими социальными работниками, о которых мы в то время не слышали. За свою работу они получали по нашей хозтеме 0,1 ставку младшего научного сотрудника, то есть 10 рублей, что составляло треть от их степешки.

Тщательнейшая проверка никак не могла установить ни нарушений, ни хищений в нашем, более чем скромном бюджете. И тогда подключили, как к особо опасному делу, городскую прокуратуру. Для проверки была направлена старейшая, опытнейшая работница прокуратуры. Прокурорша, действительно, оказалась не на шутку добросовестной и обошла всех моих девчонок, чтобы убедиться, что это их подписи стоят в ведомостях с их копеечной зарплатой. В нашем провинциальном городишке и таком же провинциальном, любящем посудачить университете, эти прокурорские проверки вызвали немалый переполох и еще большие пересуды.

Наконец-то проверка закончилась, и я получила повестку для явки в прокуратуру. Можно себе представить, в каком состоянии я шла в это грозное заведение. Но мне повезло, и крупно. Когда я с дрожащими коленками вошла в кабинет, мне навстречу встала пожилая женщина с уставшим лицом, неожиданно для меня протянула мне руку и сказала: «Я пригласила вас, чтобы извиниться». Добросовестность прокурорши не прошла даром. Она увидела всех моих девчонок, которые в свои восемнадцать-девятнадцать лет как могли спасали пропащих пацанов, получая при этом символическое вознаграждение. И сердце пожилой женщины дрогнуло, тем более что о каких-либо финансовых нарушениях и хищениях при нашем копеечном финансировании было смешно и нелепо говорить.

Мне действительно повезло, поскольку затем, с годами выяснилось, что в аналогичных делах еще не факт, что отсутствие хищений либо нарушений освобождает от заключения и тюремных нар.

Шло лето девяносто первого года, канун злополучного путча, разгар демократической эйфории опьяневшего от свобод российского общества. Мы приступили к работе над ВНИ-Ковской программой, сформированной российским правительством Ивана Силаева.

Наконец-то мы получили возможность вместе с Правительством разрабатывать и внедрять сеть социальных и психологических учреждений, способных помогать трудным детям и их родителям. Наша команда состояла из людей, ни один год болеющих этой проблемой. Ученые объединились с практиками, руководителями опытно-экспериментальных площадок, первых реабилитационных центров, социальных приютов и психологических консультаций, работающих в режиме эксперимента, без всякой нормативно-правовой базы.

И вдруг, как гром средь ясного неба, – арест по очевидно сфабрикованному обвинению директора в то время первого в России московского социально-реабилитационного центра, Быковского Александра Александровича. Ему грозило ни много ни мало 10 лет. Коллективные письма, обращение к депутатам, бегание по инстанциям позволили добиться пересмотра дела лишь на четвертом судебном заседании, когда наконец заслушали свидетелей со стороны защиты и скостили срок до 5 лет. К тому времени он пробыл в следственном изоляторе 3 года. И это было не меньшее потрясение, когда я увидела некогда импозантного мужчину, интеллигентного человека исхудавшим и затравленным в железной клетке зала судебного заседания. Еще ушло два года, пока Верховный суд пересмотрел дело и вынес оправдательное решение, отменив все предъявленные обвинения. Это оправдательное решение стоило Александру Александровичу пяти лет тюремного заключения.

Спустя пять лет после злополучной истории с Быковским, проверяющие добрались и до директора одного из первых в России Санкт-Петербургского социального приюта, Камаевой Галины Игнатьевны. Социальные приюты начали создаваться в России в начале 90-х. Сколько детского горя вобрали в себя эти печальные заведения. Завшивленные, замызганные, потерявшиеся, брошенные родителями дети-беспризорники, попадали сюда с улиц, вокзалов, чердаков, сбежав от побоев и истязаний.

До конца дней не забыть мне, потемневшие от потрясения, остановившиеся глаза 4-летнего Алеши, при мне привезенного в приют Камаевой вместе с братиком и сестренкой, на глазах которых отец убил мать. Сколько нужно душевного тепла, милосердия и сердечности, чтобы отогреть эту детскую душу и души других несчастных детей, поступающих в приют.

У Галины Игнатьевны сердечность и сочувствие детскому горю сочеталась с энергией и пробойными способностями, умением убеждать начальство, упрашивать спонсоров. В начале 90-х она выбила под социальный приют девятиэтажное находящееся в непригодном для эксплуатации состоянии здание бывшего рабочего общежития. Не прошло и года, как это заброшенное здание превратилось в настоящее детское царство с уютными спаленками на 2–3 человека, игротеками, комнатами медицинской и психологической реабилитации, своим театром, кабинетом домоводства, гостиными для приема гостей, и прежде всего непутевых родителей этих социальных сирот, если таковые отыскивались.

Но за добыванием средств, материалов, оборудования, перебранкой со строителями и хождениям по начальственным кабинетам, не забывала Галина Игнатьевна о главной проблеме и заветной мечте своих питомцев: иметь свой дом и свою семью. И она придумала устраивать детей в приемные семьи, где приемные родители вначале выступают в роли воспитателей, а в случае, если дети приживутся и сроднятся, то и усыновляют их. Вместе с детьми она передавала и средства, отпускаемые на содержание ребенка в приюте, а приемных родителей оформляла на четверть ставки воспитателя, что делало их членами педагогического коллектива и позволяло психологам и педагогам оказывать помощь семье и держать ситуацию под контролем.

Это потом министерство одобрило и узаконило такую форму устройства детей и рекомендовало ее к широкому внедрению. А тогда Галина Игнатьевна действовала на свой страх и риск, не имея никаких нормативных документов и руководствуясь лишь здравым смыслом и интересами детей.

Первая же прокурорская проверка усмотрела в этом тяжелейший криминал и дала делу самую широкую огласку, потребовав уволить директора. И Камаеву, недолго думая, уволили. В мэрию Санкт-Петербурга пошел поток писем от научной общественности, от Ассоциации работников социальных служб и просто от граждан. Коллектив приюта, среди которого были и бывшие дети блокадного Ленинграда, объявил голодовку. Но потребовалось пять лет судебных разбирательств, чтоб справедливость восторжествовала и Камаеву восстановили на работе.

Активность в интересах детей не прощалась не только директорам приютов и реабилитационных Центров, очередь доходила и до более высоких инстанций. Не поздоровилось и заместителю министра соцзащиты Панову Андрею Михайловичу. Это он стоял у истоков социальной работы в России, формировал новую социальную инфраструктуру, разрабатывал Положения о, разного рода социальных и психологических центрах, выходил в Думу с законодательными проектами, открывал подготовку социальных работников в высшей школе, привлекал к работе ведущих ученых, приглашал зарубежных экспертов.

С его легкой руки был учрежден наш ВНИК (временный научно-исследовательский коллектив), «Государственная система социальной помощи семье и детству», которому правительство России поручило обосновать систему мер социальной помощи и разнообразных социальных учреждений, позволяющих перейти от карательной превенции к охраннозащитной, оснастить ее профессиональными кадрами – социальными работниками, практическими психологами, разработать учебные планы и программы для вновь открывающихся факультетов социальной работы.

Наш ВНИКовский коллектив собрал более 150 ученых из разных городов, вузов, НИИ, здесь были и педагоги, и психологи, и медики, и юристы, и экономисты, все, у кого были практические наработки, чтобы в кратчайшие сроки реализовать поставленную задачу. Работа кипела днем и ночью. За жаркими спорами, напряженными дискуссиями и обсуждениями допоздна просиживали мы в рабочем кабинете Андрея Михайловича. Приезжающие зарубежные консультанты дивились и объемам нашей работы и срокам ее продвижения.

Уже были практически готовы учебные планы и программы, и вузы готовились открывать факультеты социальной работы, но разрешения на открытие новой специальности все не было. Не хватало подписи важного начальника из Госкомвуза, который никак не мог уразуметь, кто такие социальные работники и зачем они нужны.

Для объяснения с важным начальником, Андрей Михайлович вызвал из Канады профессора Ральфа Гарбера, президента международной Ассоциации высших школ социальной работы. И когда мы втроем пришли на прием к упрямому начальнику, удивляться пришла очередь Ральфу Гарберу, который никак не мог поверить, что такой высокий чин, отвечающий за вузовскую подготовку в стране, не слышал о социальных работниках. Перед международным авторитетом начальник сдался, и недостающая подпись была получена.

Шли реорганизации министерств, менялось начальство, сворачивалось производство, приватизация плавно, у всех на глазах, перетекала в прихватизацию, государство становилось хроническим должником по зарплатам, пенсиям, пособиям, а Андрей Михайлович упрямо тянул свою лямку, терпеливо объясняя все новым и новым начальникам суть государственной социальной защиты семьи и детства.

И как это не удивительно, несмотря ни на что и вопреки всему, повсеместно росла и формировалась сеть новых социальных учреждений, открывались социальные приюты, реабилитационные центры, факультеты социальной работы и психологические факультеты, а главное, медленно и верно менялся полицейский менталитет. И на фоне общего социально-экономического коллапса наметилась тенденция снижения детской преступности, чего не могли добиться в стабильные благополучные годы советской власти.

Столь бурная деятельность скромного заместителя министра была, наконец, замечена и удостоена тщательной проверки Счетной палаты, которая не досчиталась аж целых пяти тысяч рублей, полученных Андреем Михайловичем на законных основаниях за договорную научную работу, что кстати, было значительно меньше его месячного оклада. Этого, с позволения сказать, криминала, было достаточно, чтобы снять Панова с работы и оповестить об этом через прессу.

Давно, давно было сказано Федором Ивановичем Тютчевым «Умом Россию не понять». И уж совсем не понять, что двигает этим сонмом проверяющих, когда так яростно, с такой маниакальной настойчивостью, будто это главное дело их жизни, борются они с теми, кто встал на защиту детей. Нет, не просто формально выполняют эти проверяющие свой служебный долг, а делают все, что в их силах, чтобы извести, уничтожить, помешать, запретить, опорочить. И это – в вырождающейся стране, где только за пятнадцатилетие реформ население сократилось на 15 миллионов.

Нет этому рационального объяснения и сдается, будто инвольтированы они некой злой волей свыше.