Текст книги "На переломе эпох. Исповедь психолога"

Стартовая площадка моей научной карьеры

Нужно сказать, что должность завлекторской группой была той единственной должностью в обкоме комсомола, которая позволила мне в дальнейшем стартовать в науку психологию. Дело в том, что молодые преподаватели гуманитарных кафедр, а именно, философии, научного коммунизма и истории партии, поскольку других гуманитарных кафедр тогда не было, входили на общественных началах в лекторскую группу обкома комсомола и ездили с лекциями на ударные комсомольские стройки Тюменского севера. А ударные комсомольские стройки тогда охватывали весь Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий округа. Строились Западно-Сибирские нефтегазовые города: Урай, Кагалым, Нефтеюганск, Ноябрьск, Нижневартовск, Сургут, Надым, Уренгой, вокруг которых уже громоздились буровые, качающие нефть, по непролазным топям и таежному бурелому прокладывались дороги. И все это совершалось, в основном, руками молодых. 35-летние и 40летние ходили в авторитетных начальниках, вкалывающих не меньше своих подчиненных. Да, мне довелось наблюдать, каким титаническим и без преувеличения героическим трудом в тяжелейших природных условиях и при полном бездорожье осваивалась Западно-Сибирская нефтяная целина. Эти молодые люди так героически трудились не столько из-за корысти, хотя зарплаты на севере были действительно большими, сколько они были одержимы духом романтиков-первооткрывателей и созидателей большого государственного дела. И действительно, до сих пор, тюменские нефть и газ кормят страну, являясь основными наполнителями государственного бюджета. Нелепо и уж конечно несправедливо, что освоенная героическим трудом народа тюменская нефтегазовая целина передана в пользование олигархам, потерявшим всякое чувство меры в своем стремлении к обогащению.

Доставалось и работникам обкома комсомола. Я помню, что не успевала разобрать свою дорожную сумку, как надо было отправляться в новую командировку, на очередную новостройку, куда только самолетом можно долететь. Всякий раз, возвращаясь из командировки, я была переполнена впечатлениями от увиденного, от знакомства с этими удивительными, мужественными и неунывающими людьми, в тяжелейших погодных и природных условиях осваивающих Тюменскую нефтяную целину.

Но самое неизгладимое впечатление оставил Надым-город на полярном круге, где начинали осваиваться газовые месторождения. Собственно, города тогда еще не было, строители жили в балках, утепленных войлоком вагончиках, которые, конечно, не спасали от 40-ка градусных морозов и пронизывающего ветра. Но народ не унывал, по вечерам пели под гитару и слушали песни Высоцкого.

В одном из таких вагончиков, куда мы были приглашены в гости, светильником служил человеческий череп с лампочками в глазницах. Видя нашу оторопелость, хозяин пояснил: «Не удивляйтесь, здесь этих ископаемых хватает». Здесь в 1949 году Сталин затеял строить мертвую дорогу, которая должна была пройти по полярному кругу от Салехарда до Норильска, но успели проложить только половину, от Салехарда до Надыма. Строили вручную заключенные из числа тех, кто во время войны был в плену. Дорога потому и мертвая, что вся на костях, выжить здесь в сумасшедшие морозы без утепленной одежды и хорошего питания невозможно. Но она еще и мертвая, потому что ею так и не пользовались, только и прошел, что пробный дизель.

Трудно было переварить эту страшную информацию о бессмысленном и бесчеловечном истреблении людей, прошедших ад гитлеровских лагерей, на строительстве дороги в абсолютно безлюдном месте, где только кочевали оленьи стада ненцев и не было известно о газовых месторождениях. Такое изуверство, продемонстрированное Сталиным в послевоенное время, когда была выбита большая часть мужского населения и страна лежала в руинах, из-за одной только этой мертвой дороги нельзя назвать иначе как кровавым преступлением против человечества и страны. Но, увы, не преступником и изувером живет Сталин в памяти многих наших соотечественников, особенно из старшего поколения; его помнят как вдохновителя и организатора наших побед и на ниве индустриального строительства, и на полях сражений с фашисткой чумой. И это тоже историческая правда, и за эту правду удивительный в своей преданности отчизне русский народ готов забыть и простить вождю его кровавые преступления. Жаль, что хотя бы частичкой такого великодушия не обладают наши бывшие соотечественники: прибалты и западно-украинцы, пострадавшие в свое время от режима, а не от русских, которые выдерживали гнет этого режима значительно дольше и по времени, и по жестокости.

И не меньшее преступление – разжигать межнациональные конфликты и вражду к русскому народу за преступления режима, жертвой которого он был еще в большей степени.

Однако, несмотря на переполненность впечатлениями и на бешеный темп обкомовской жизни, все чаще начали посещать меня раздумия о моем будущем, когда рано или поздно закончится комсомольская работа. Партийная и советская работа, на которую, как правило, уходили освобожденные комсомольские работники, меня не привлекала, возвращение на инженерную должность просто пугало. И получалась, что я к 27 годам оказывалась без профессии и без будущего.

Однако спасительная надежда пришла с кафедры философии индустриального института, с которой я дружила со времен моторного завода и еще больше сблизилась в обкоме комсомола, поскольку преподаватели этой кафедры были активными членами нашей лекторской группы. Заведующий кафедрой, видя мой интерес к этике, а я к тому времени уже начала читать лекции по этике, заказал для меня место в целевую аспирантуру по этике в Свердловский университет. Для меня это была единственная возможная перспектива будущего трудоустройства в соответствии с моими склонностями, и я готовилась со всей ответственностью.

Но, коварное «но» возникло в последний момент, когда уже нужно было подавать документы в аспирантуру. Выяснилось, что выпускница Свердловского университета, первый год работающая на кафедре, тоже претендует на это место и, естественно, на правах штатного сотрудника имеет преимущество. Помню, когда я вышла из кабинета заведующего кафедрой, где мне объявили эту новость, я забыла дорогу в находящееся по соседству здание обкома комсомола. Это была для меня настоящая жизненная катастрофа.

Однако в очередной раз пришлось убедиться, что человек предполагает, а Бог располагает и располагает с прицелом на большую, невидимую нашему близорукому зрению перспективу. Не успела я рассказать своей Подруге, с которой мы сидели в одном кабинете, о своем крахе и выслушать слова ее искреннего сочувствия, как к нам зашел завкафедрой педагогики и психологии Тюменского университета, чтобы обсудить работу своей секции на конференции молодых ученых, которую организовывал обком комсомола.

Тюменский университет был совсем молодым, всего год назад преобразованным из пединститута, и его преподаватели не отличались общественной активностью, как и не блистали талантами. Узнав о моем обломе с аспирантурой по этике, завкафедрой предложил мне воспользоваться возможностью взять направление в заочную целевую аспирантуру по социальной психологии в ЛГУ, которое пришло к ним на кафедру, и направлять в которую им было некого. Правда, он тут же, не церемонясь, добавил: «Вы, конечно, не поступите, но мы хоть перед министерством отчитаемся».

Плохо знал он меня, как и я плохо знала себя.

Воодушевленная новой, неожиданной перспективой, я тут же начала действовать, взяла горящую путевку в санаторий в Пярну, что в Эстонии, набила чемодан библиотечными книгами по социальной психологии, которых тогда было не так много. Но к моему счастью, среди них оказалась книга Е.С. Кузьмина «Основы социальной психологии», 1967 года издания, первая отечественная книга по социальной психологии, которая помогла автору, Евгению Сергеевичу, открыть на факультете психологии Ленинградского университета первую в Союзе кафедру социальной психологии, в аспирантуру при которой мне предстояло поступать. Естественно, обо всем этом я тогда нечего не знала и понятия не имела, что в руках держу книгу своего будущего шефа и наставника, благословившего меня в психологическую науку. В санатории мне предстояло написать реферат по одной из социально-психологических тем, который требовалось представить еще до сдачи вступительных экзаменов. Самое неприятное в этой истории было то, что я никогда не видела рефератов вообще и по социальной психологии, в частности. Поселившись в изоляторе, комнате для больных, которых опять же, по счастью, не оказалось, я обложилась книгами и как могла, написала этот злополучный реферат.

Из санатория я сразу же заехала в Ленинград, чтобы получить вызов на вступительные экзамены. Мне в очередной раз повезло, на кафедре я застала шефа, что было не так-то просто, поскольку он появлялся на кафедре раз в неделю. Он тут же запросил мой реферат, и как ни странно, этот, как мне казалось, весьма сомнительный реферат его устроил. Мало того, узнав, что у меня сданы кандидатские по философии и иностранному, он мне милостиво объявил, что вместо вступительных экзаменов я могу сдать кандидатский экзамен по социальной психологии. Это весьма упрощало дело, поскольку отведенного на вступительные экзамены месяца мне вполне хватило, чтобы, просиживая по 12 часов в библиотеке Салтыкова-Щедрина, изучить положенный для кандидатского экзамена список литературы и сдать этот экзамен на «5», а стало быть, и поступить в аспирантуру.

С этим радостным известием я объявилась на кафедре психологии и педагогики Тюменского университета, давшей мне направление в аспирантуру. По тогдашней своей наивности я ждала от своих теперь уже коллег радостных похвал и поздравлений, но вместо этого увидела кислые улыбки и услышала: «Еще бы вам не поступить. Столичные профессора любят молодых симпатичных девушек».

То есть мне прямо, без обиняков дали понять, как на кафедре видят цену моей победы. Обескураженная, я вышла за порог этого храма науки, тогда еще не понимая, что получила первый урок профессиональной этики, царящей в научной среде.

Бег с препятствиями

Поступление в заочную аспирантуру никак не отразилось на привычном режиме моей жизни. В обкоме комсомола была все такая же напряженная работа с командировками, различными областными мероприятиями, с беспрерывным писанием каких-то докладов, справок, служебных записок, что обычно поручалось мне. Никто не собирался делать скидку на мою заочную аспирантуру, мало того, об этом даже нельзя было никому и заикаться. Это я еще поняла, когда со скандалом уезжала на вступительные экзамены, куда обкомовское начальство меня никак не хотело отпускать, выражая при этом крайнее неудовольствие какой-то там непонятной аспирантурой, явно не вписывающейся в напряженные обкомовские планы.

Не лучше дело обстояло и дома. Муж раздражался, когда видел меня за письменным столом и вообще, он был довольно требователен в быту, который, включая завтраки, ужины, стирку, уборку, целиком должна была обеспечивать я, без всяких скидок на занятость по работе и аспирантуру. И ничего не было удивительного в том, что, когда он увидел переплетенную диссертацию, то с удивлением спросил: «Когда это ты успела»?

Да, действительно, чтобы успеть за два года написать диссертацию, мне надо было немало исхитриться и весьма обдуманно спланировать свою жизнь, исключив из нее выходные. В эти дни, когда не работали следователи, по договоренности с замполитом следственного изолятора я проводила обследование несовершеннолетних преступников, находящихся в следственном изоляторе. Замполит, конечно, рисковал, когда закрывал меня с пятью подростками, сидящими в следственном изоляторе, в пристройке с пятью кабинетами, где в будни работали следователи и была вооруженная охрана. В выходные дни эти кабинеты пустовали, и естественно, охрана тоже отдыхала. И замполит на свой страх и риск выводил пятерых заключенных подростков, рассаживал их по этим пустующим кабинетам и оставлял меня одну с этими ребятами. Он запирал на замок следовательский пристрой, где я могла до обеда беседовать с ожидавшими суда подростками и анкетировать их. После обеда мне приводили следующую партию обследуемых подростков, с которыми я работала теперь уже до ужина.

Надо сказать, мне удавалось преодолевать изначальную враждебную настороженность этих пацанов. И наше общение отнюдь не исчерпывалось одним анкетированием и тестированием. Много грустного, печального и трагического узнавала я из их бесхитростных рассказов о своей жизни, жизни своей семьи и своих друзей. И чем больше узнавала, тем больше проникалась сочувствием к этим мальчишкам, начинающим жизнь с тюремных нар, но не видела способов помочь им и таким, как они.

И так с большими нервными и эмоциональными затратами я собрала эмпирический материал. Но, чтобы написать теоретическую главу и вообще познакомиться с тем, что представляет собой такой жанр, как диссертация, надо было посидеть в Ленинской библиотеке в Москве.

Но и тут мне повезло. В высшей комсомольской школе в Москве проводился двухнедельный семинар заведующих лекторскими группами обкома комсомола, куда я была и направлена. Этих двух недель, проведенных не на семинаре, а в Ленинской библиотеке, мне хватило, чтобы познакомиться с близкими по теме диссертациями и написать теоретическую главу, что, кстати, оказалось не так уж и трудно.

Таким образом, моя диссертация была подготовлена без всякого ущерба для моих бытовых и служебных обязанностей. Мало того, за это же время я дослужилась до серьезного повышения и через полтора года после поступления в аспирантуру была избрана вторым секретарем, то есть, секретарем по идеологии Тюменского горкома комсомола.

Сейчас принято хаять все советское и комсомол в том числе, с чем я никак не могу согласиться. Мало того, не завидую современной молодежи, не имеющей возможности проходить школу комсомола. Не одобряю также попытки готовить молодых лидеров в молодежных лагерях на озере Селигер, на что тратятся кругленькие государственные суммы. Это не просто пустое, но и вредное дело по отбору молодых карьеристов, неспособных и нежелающих заниматься реальными общественно-полезными делами, но при этом рвущихся к власти.

Да, в комсомоле был формализм, навязанный коммунистической идеологией, к чему мы также формально и относились, тратя на это не больше времени и сил, чем требовалось для отчетов. Но были и реальные дела: и студенческие стройотряды, и комсомольские ударные стройки, и комсомольские оперативные отряды, и комсомольский прожектор, и фестивали, и конкурсы творческой молодежи, и спортивные соревнования, и шефство над трудными подростками. Комсомолу многое поручалось и многое с него спрашивалось.

Так и я, не успев заступить на свой пост второго секретаря горкома комсомола, тут же была строго озадачена горкомом партии немедленно навести порядок в подростковом клубе «Дзержинец» и в только что выстроенном концертно-танцевальном зале.

Этот клуб, расположенный в романтическом месте, в бывшей водонапорной баше, выстроенной когда-то тюменскими купцами, был в то время большой головной болью для городских властей. В середине 60-х годов его организовал молодой сотрудник КГБ, куда привлек подростков, желающих заниматься спортом и мечтающих о службе в органах. Затем организатор уехал, а подростки оказались предоставленными сами себе, что, конечно, плохо кончилось, и башня, по сути, дела, стала притоном.

Озадаченная партийными органами, я отправилась в башню и увидела удручающую картину: грязь, запустение и несметное количество пустых бутылок. Надо было немедленно делать ремонт, а главное, искать руководителя для этого подросткового клуба, который сможет справиться с такой, казалось бы, безнадежной ситуацией. Опрос общественного мнения вывел меня на Нечаева Геннадия Александровича, который тогда успешно руководил подростковым клубом «Кижеватовец». Улыбающийся, небольшого роста крепыш не произвел особого впечатления, но и его еще надо было здорово поуговаривать занять этот далеко не завидный пост директора «Дзержинца». Ремонт поручили студенческому стройотряду университета, горисполком выделил стройматериалы, и с осени клуб начал работать. Не думала я тогда, что в Генсаныче, как его звали ребята, кроется настоящий Макаренко и что нас будут связывать десятилетия дружбы, сотрудничества и взаимовыручки.

Не меньшие сюрпризы преподнес мне концертно-танцевальный зал, когда вечером в разгар танцев я пришла туда. С высоты балюстрады, которая на втором этаже по всему периметру окружала просторную танцевальную площадку, открылась ошеломляющая картина. Зал был буквально забит разгоряченными, дергающимися, как в конвульсиях, телами в весьма непритязательных одеждах, в которых местная братва привыкла ходить на танцы в горсад, где под каждым кустом можно было хлебнуть из горла для храбрости. Вся эта публика и все эти нравы в полной мере были перенесены сюда в современное, только что выстроенное здание концертно-танцевального зала, с той только разницей, что из горла пили не в кустах, а в туалете.

Вместе с растерянным директором я наблюдала этот кошмар и понимала, что справиться с такой бушующей стихией беснующейся толпы нет никакой возможности. И все-таки, от безнадежности, я задала ему вопрос:

– Ну а как по науке, как вас учили в институте культуры, что нужно в этом случае делать?

Директор, недавно окончивший в Ленинграде институт культуры, помнил, что в этом случае нужен художественный совет.

– Хорошо, – сказала я, – значит, создадим художественный совет из самых авторитетных представителей культуры. Кстати, кто у нас в тюменской культуре самый авторитетный?

– Самый авторитетный у нас режиссер театра кукол, – последовал ответ.

Но тут же директор уныло добавил:

– Но он не занимается никакой общественной работой и отказывает даже горкому партии. Благо, что не партийный, и его не могут прижать по партийной линии.

Уговорить несговорчивого Режиссера мне удалось доводом, что концертно-танцевальный зал при его участии может стать очагом культуры, способным повышать культурный уровень тюменской молодежи, в чем он был крайне заинтересован. И действительно так и стало. Будучи увлекающейся творческой натурой, он дал волю своей фантазии, и в ход пошли и показательные выступления бальных танцоров, и вечера при свечах, и лучшие музыканты из училища искусств, и ведущие в театральных костюмах, и искусно подобранная музыка. В концертно-танцевальный зал, как на премьеру новомодного спектакля, стало невозможным достать билет, и в итоге обком партии провел для районных секретарей на его базе показательный вечер с целью обучения и обобщения опыта.

Дружба с Режиссером продолжалась без малого 40 лет, до самой его кончины, когда мне, с его дочерью и узким кругом людей, которые когда-то работали с ним в тюменском театре, пришлось хоронить его на подмосковном кладбище рядом с тремя годами раньше умершей женой.

Его судьба оказалась незавидной. Взлет карьеры пришелся на тюменский период, когда он был замечен Министерством культуры, оформившим ему перевод в Москву главным режиссером областного кукольного театра на Бауманской, где он успел поставить два спектакля, на которые ломилась Москва и затем он был благополучно скушан закаленными театральными интриганами. После Москвы его приглашали главным режиссером в театры разных городов, где он также не задерживался более 2–3 лет. Последним местом его работы был Владимир, но и здесь он не задержался и остался без работы, не дослужив до пенсии, что для человека, жившего театром и в театре, было катастрофой. Режиссер своей несостоявшейся судьбой представлял наглядный пример того, что недостаточно таланта, образования, работоспособности, чтобы реализоваться и в мире искусства, и в мире науки, и, видимо, в других сферах. Несмотря на все удары судьбы, он так и не освоил школы выживания в коварной и опасной среде честолюбцев, завистников и интриганов, с которыми надо научиться играть как на шахматной доске, предвидя ходы противника и предупреждая их. Целиком погруженный в творческий процесс, он не замечал хитросплетаемые вокруг него интриги, не умел выстраивать отношения с начальством, упорно не вступал в партию и вообще, в упор игнорировал все, что не касалось очередного спектакля, над которым сейчас работал. И в результате, несмотря на оглушительный успех своих спектаклей, всякий раз он был изгоняем из очередного театра, где он обычно пропадал с утра до ночи без всяких выходных. Помню, как на мои советы уделять время отдыху он отвечал: «Отдохнем там, с червячками». Увы, отдыхать, ему пришлось задолго до червячков. Из последнего Владимирского театра кукол он был изгнан, не доработав до пенсии, и почти 15 последних лет провел в бездеятельности и одиночестве в деревенской глуши.

Режиссеру я обязана приобретением своего Колокшанского пристанища – дома на Владимиро-Суздальской земле, где более 20 лет я провожу каждый июль и здесь в спокойном деревенском уединении пишу, редактирую, выдаю все самое серьезное, что было издано и под моим авторством, и под моей редакцией. Этот дом был приобретен случайно в тот счастливый 1989 год, когда мы после защиты моей докторской приехали в Колокшу, где к тому времени Режиссер приобрел себе дом, отмечать его 50-летний юбилей.

Утром, когда мы пили кофе и приходили в себя после юбилейных возлияний, на веранде раздались шаги судьбы, кто-то неизвестный и нежданный, тяжело ступая, двигался к нам.

Вошла пожилая женщина и пригласила посмотреть соседний дом, который, овдовев, решила продавать и переезжать к дочери. Не собираясь его покупать, мы, тем не менее, из любопытства решили посмотреть на этот дом. Я зашла в залитую солнечным светом комнату, села на стул и вдруг со всей отчетливостью ощутила, что это мой дом. И дом действительно оказался моим, и без него вряд ли мне удалось бы издать и половину тех пособий, которые составляли первую профессиональную библиотеку для новой в России психосоциальной работы.

Приобретение нами этого дома оказалось спасительным и для Режиссера, когда он вскоре остался без работы и безвыездно в полном одиночестве, поселился в Колокше, где его по выходным навещала только заботливая жена, с которой, увы, их связывали довольно сложные, не располагающие к откровениям отношения. А выговориться и рассказать о всех своих злоключениях погрузившемуся в тяжелую депрессию Режиссеру было жизненно необходимо. И я была тем спасительным, сочувственно внимавшим ему слушателем. Я слушала его и вспоминала свою школу выживания, которая ждала меня по окончанию комсомольской работы, наполненной творческой самостоятельностью, живыми делами и интересными людьми.