Текст книги "На переломе эпох. Исповедь психолога"

Перевал, преодоленный вдвоем

Наученная горьким четырнадцатилетним опытом своего предыдущего брака, к выбору нового спутника жизни я подходила благоразумно и в большей степени рационально. Понимая, какой сложный и тернистый путь мне предстоит в моем научном восхождении, возможных претендентов я рассматривала, прежде всего, с позиции того, насколько будут разделяться и пониматься мои научные и околонаучные проблемы, неизбежно связанные с подковерными играми и закулисными интригами.

И, как это ни удивительно, такой человек нашелся, что я поняла далеко не сразу, а спустя пять лет совместной работы. Читая лекции на математическом факультете, я долго игнорировала пристальный интерес к своим публикациям в местной прессе и университетской многотиражке симпатичного, молодого преподавателя математики, курировавшего третий курс, на котором я преподавала. Находились темы для разговора и о проблемах студентов нашего третьего курса. Но все это было на бегу, поскольку у меня всегда не было времени, да и желания углубляться в пространные разговоры.

Сближение произошло в ЛЕМШ – летней естественно-математической школе, руководить которой меня сосватал наш не в меру энергичный и настойчивый ректор.

300 старшеклассников съехалось со всей области в загородный лагерь на берегу лесной реки, где, по сути дела, были организованы подготовительные курсы для будущих абитуриентов физического и математического факультетов. Преподаватели этих факультетов приезжали проводить занятия, а я должна была жить в лагере круглосуточно и отвечать за все и всех. В помощь мне было приставлено 30 студентов третьего курса с физического и математического факультетов, которых я хорошо знала, поскольку только что прочла им курс психологии. Со студентами мы сразу договорились, что они будут называться не воспитателями и, тем более, не пионервожатыми, а старшими товарищами и будут строить отношения со старшеклассниками по принципу «Рядом, но чуть впереди», Вместо отрядов, мы изобрели название «ингры» – инициативные группы, которые в свободное от занятий время должны придумывать разные интересные мероприятия и соревноваться в их организации и проведении. Нужно сказать, что эту идею и студенты, и школьники с энтузиазмом подхватили и жизнь в нашей ЛЕМШ забила ключом, причем практически без моего участия. Мне оставалось только утром проводить планерку со своими студентами, выслушивать и одобрять их планы, а вечером в качестве зрителя наблюдать спартакиады, олимпиады, соревновательно-развлекательные программы «А ну-ка парни», «А ну-ка девушки», капустники и другие шоу.

Мой будущий муж, приезжавший утром в ЛЕМШ проводить занятия по математике, чрезвычайно заинтересовался этой программой и стал оставаться на наши вечерние мероприятия. Коротая послеобеденное время, пока наши ингры готовились в очередной раз удивлять своим творчеством и выдумками, мы разговорились, и я узнала много для себя нового и интересного об этом человеке. Он закончил физико-математическую школу при Новосибирском академгородке. Причем, попал туда по одному из первых наборов после успешного участия в областной математической олимпиаде. Учиться довелось с внучкой академика Лаврентьева и сыном академика Марчука, запросто бывать в их семьях, и что называется, с горшка впитывать академическую культуру истинно научного сообщества. Выпускники физико-математической школы готовились для поступления в Новосибирский университет. Однако ему, победителю олимпиад, успешно окончившему физико-математическую школу при академгородке, единственному устроили такой повышенный уровень требований на вступительных экзаменах, что он провалился. И когда внучка академика Лаврентьева и сын академика Марчука, с которыми он вместе учился, побежали по начальству просить за него, им без обиняков объяснили, что евреев в Новосибирский университет не принимают. А он как раз и был единственным евреем этого выпуска.

Ох уж этот пресловутый и непростой еврейский вопрос. Сколько копий ломается и ломалось об него. Да, израильтяне, книжники-фарисеи распяли Христа, но ведь и Христос, как и его мать Мария, были евреями. Так почему же в своем исступленном антисемитизме мы забываем об этом? И можно ли вообще, людей одной национальности мерить одной общей меркой.

И в моей жизни, как и в жизни каждого, попадались люди корыстные, лживые, лицемерные, использующие в своих интересах доверчивость других и не останавливающиеся в выборе средств для достижения своих корыстных целей. Но разве это были только евреи, разве среди них не было русских, украинцев, татар и представителей прочих национальностей? Так почему же эти качества мы приписываем только евреям? А разве нам не приходилось долгие годы дружить и сотрудничать с евреями, сохраняя при этом самые теплые, уважительные и доверительные отношения?

Чем больше подробностей я узнавала о том, что приходится переживать евреям с детских лет в нашем интернациональном советском государстве, тем большим сочувствием проникалась к этим людям, со злополучной пятой графой и к человеку, который вскоре стал моим мужем. Когда ребенок в 3–4 года выходит погулять во двор захолустного шахтерского городка в Кузбассе, а дети ему кричат: «Жид, жид по веревочке бежит», он, конечно, идет к родителям за разъяснением, а кто такой жид. И что ему может ответить мать, врач-гинеколог, пропадающая днями и ночами на дежурствах в роддоме, а тем более отец, после киевского горного института приехавший по распределению работать на кузбасскую шахту и будучи убежденным коммунистом, дослужившийся на ней до секретаря парткома.

Вот с этим чувством врожденной второсортности предстояло расти и с трудом занимать под солнцем свое место, когда порой непреодолимым препятствием становилась злополучная пятая графа. Как говорила моя близкая старшая приятельница, умнейшая женщина, вынужденная пять раз перезащищать свою докторскую по социологии: «Что поделаешь, когда работаешь не только ученым, но и евреем».

Но, к счастью, в отличие от Новосибирского университета, старейший в Сибири Томский университет не был заражен бациллой антисемитизма. И выпускника физико-математической школы после успешно сданных вступительных экзаменов приняли в Томский университет, который он с отличием окончил и в 25 лет успешно защитил кандидатскую диссертацию.

Наши задушевные беседы в ЛЕМШе, на берегу лесной реки, завершились законным браком. Причем моего будущего мужа не остановило, что я была старше его на целых 8 лет. А я не испугалась выйти замуж за еврея, что по тем временам считалось зазорным. По крайней мере, когда я, работая в обкоме комсомола, сопровождала в поездке по тюменским ударным стройкам бывшую стахановку, ветерана партии и комсомола, она мне поведала, что в свои 70 лет не может выйти за вдовца, пенсионера, бывшего министерского работника, с которым уже 7 лет дружит, потому что он еврей. И главным доводом при этом было: «А что мне в ЦК комсомола скажут?».

Интересно, чтобы сказали в ЦК комсомола, узнав, что 23 % от еврейского населения воевали на фронтах Великой Отечественной войны и 150 из них были Героями Советского Союза. Я уже не говорю о таких выдающихся именах, как художник Исаак Левитан, воспевший в своих картинах русскую природу, знаменитый талантливейший физик Лев Ландау, поэт Борис Пастернак, одним из первых писателей соотечественников получивший Нобелевскую премию за свой опальный роман «Доктор Живаго», всемирно известные музыканты Давид Ойстрах и Павел Коган и т. д. и т. п. Этот список еврейских фамилий можно продолжать и продолжать, список имен людей, своим трудом и талантом завоевавших заслуженную славу и признание и в стране, и за рубежом, что, однако, не мешает многим нашим соотечественникам страдать патологическим антисемитизмом. Интересно мне объяснил один англичанин, почему в Англии нет антисемитизма. Потому, что англичане не считают себя глупее евреев. Думаю, что и те русские, которые не считают себя глупей евреев, не страдают антисемитизмом и при этом понимают, что жидовщина, в своем самом мерзком проявлении, явление интернациональное.

И как же вовремя и кстати появился в моей жизни этот молодой еврей, ставший надежным спутником, поддержкой и опорой в тяжелейший переломный период моей, да и его тоже жизни. Это было время, когда я с большим трудом, преодолевая все препятствия, чинимые мне на кафедре, где по-прежнему, несмотря на все мои публикации и справки о внедрении, отнюдь не числили меня ученым или хотя бы человеком, имеющим задатки научной деятельности, наконец, прорвалась в докторантуру. А значит, получила два года полной свободы, за которые нужно было не только написать докторскую диссертацию (это как раз была одна из менее сложных задач), но и перебраться в Москву, решить квартирный вопрос и вопрос с трудоустройством.

Нужно сказать, что намерение уехать из очень нелюбимой мной Тюмени не оставляло меня ни один год за все 19 лет, которые я прожила в этом городе. Первые годы не давала покоя мечта вернуться в любимый Таганрог. Но все время какие-то, порой самые неожиданные препятствия мешали этому. Вначале нужно было отработать положенные после вузовского распределения 3 года. Потом, когда истекли эти 3 года, мужа, как лейтенанта запаса, получившего это звание в вузе, призвали на 2 года в армию. Мы засобирались ехать по месту службы, а после ее окончания – в любимый Таганрог. Он уехал за назначением места службы в военный округ в Омск, а оттуда через два дня вернулся с двумя тюками обмундирования, поскольку был распределен в ракетную часть, расположенную в 20 километров от Тюмени, и мог спокойно в выходные приезжать домой. И так потом все новые и новые причины: ожидание получения квартиры, окончания аспирантуры и т. д. и т. п.

Но к тому времени, когда я получила свою вожделенную докторантуру и уже не мыслила себя вне серьезной науки, стало ясно, что переезжать нужно только в Москву. Однако легко сказать, но осуществить такой план в то время было практически нереально, поскольку Москва была закрытым городом, открытым только для лимитчиков и приглашенных министерствами ответственных работников. И тот и другой путь были недоступны для меня. Вспоминаю, с какой прочувственной тоской я читала на стации в метро «Пушкинская» строки поэта «Как часто в горестной разлуке в своей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе».

Осуществление этой моей мечты стало возможно благодаря моему новому мужу. В их семье была своя неразрешимая проблема: что делать с одинокой, беспомощной теткой, единственной сестрой отца и ее киевской квартирой, скромной двухкомнатной хрущевкой, доставшейся ей от родителей, в которой некиевлянину нельзя было прописаться, поскольку Киев был полузакрытый город. Там не прописывали в квартиры иногородних родственников, но менять их можно было. И тогда у нас родилась идея по разрешению всех этих проблем – запустить киевскую теткину квартиру в обмен на Подмосковье, переместив меня в Подмосковье, а тетку – в Тюмень, под крыло любимых племянников, мужа и его брата, которые имели одну на двоих общую квартиру.

Поскольку тогда не было риэлтерских компаний, то для реализации этой идеи мне пришлось освоить новую и непростую специальность риэлтора, а заодно, в поисках подходящего варианта, объехать все ближайшие подмосковные города: Люберцы, Химки, Реутово, Красногорск, Одинцово, Балашиху, Мытищи. Дело было хлопотное и трудоемкое, но не прошло и полгода, как я была прописана в Мытищах, а тетка – в квартире своих любимых племянников. Надо сказать, что счастью этой старой, беспомощной, одинокой женщины не было конца. Но мои проблемы только начинались.

Имея прописку в ближайшем Подмосковье, я получала право на работу в Москве, а стало быть, и необходимость поиска научной работы в Москве, плюс необходимость дальнейшего обменного процесса моей мытищинской квартиры на Москву и, теперь уже бывшей моей тюменской квартиры, где к тому времени был прописан муж, на Мытищи, то есть, так называемый тройной обмен. И при всем при этом, не позднее, чем через полтора года, необходимо было завершить первый вариант докторской, оставив полгода на неизбежную доработку после обсуждения на выпускающей кафедре.

Проблема с работой решилась неожиданно и самым наилучшим образом. Так получилось, что как раз во время моей докторантуры Альберт Лиханов учредил Детский фонд, а заодно и открыл под своим руководством лабораторию детских домов в Институте общих проблем воспитания АПН СССР. Я же была прикреплена для выполнения докторской к лаборатории этого Института, изучающей педзапущенность несовершеннолетних, с которой у меня еще задолго до моей докторантуры сложились теплые профессионально-дружеские отношения. Долгое время в лаборатории Лиханова числился один сотрудник, глубокий пенсионер из Министерства образования, которому Лиханов поручил подбирать научный коллектив своей лаборатории. Однако все кандидатуры, представляемые пенсионером Лиханову, он отвергал, поскольку ему были нужны научные сотрудники, учившие жизнь не по учебнику. А как раз реального знания реальной жизни неблагополучных детей и семей у научных сотрудников академического Института не было. Зато в избытке этого знания было у меня.

Встретил меня Лиханов в своем просторном кабинете главного редактора журнала «Смена» весьма неприветливо и крайне неучтиво. Не предлагая сесть, бегло просмотрел мое резюме и с немалой долей цинизма спросил: «Что, из Сибири решила сбежать?»

Такой циничный тон и бесцеремонное отношение меня не столько смутили, сколько разозлили. И я дерзко, и также весьма неприветливо ответила: «В Сибири я как декабрист, 19 лет после института отработала, так что моя совесть перед Сибирью чиста. Давайте по существу разговаривать».

Лиханов изумленно поднял брови, и разговор действительно начался по существу. Я изложила ему, что из тысячи обследованных под моим руководством подростков, стоящих на учете в милиции, лишь не более 30 % – контингент, которым должна заниматься милиция, а остальные, вместе со своими семьями, нуждаются в профессиональной в психолого-педагогической и медико-психологической помощи, оказывать которую у нас некому, и что необходим переход от административно-карательной к охранно-защитной превенции.

Результатом этого разговора стало зачисление меня старшим научным сотрудником в лабораторию детских домов, а также то, что часть изложенной мной информации вошла в его доклад на учредительной конференции Детского фонда. Однако идея охранно-защитной превенции так и повисла в воздухе и получила свою реализацию значительно позже и отнюдь, не по инициативе Детского фонда. Кстати, хотя Лиханов и числился заведующим нашей лаборатории, больше я так ни разу с ним и не встречалась, а работать пришлось с его заместителем, Кармановым Евгением Михайловичем.

К слову сказать, Лиханов не жаловал своим вниманием не только нашу лабораторию, в которую кроме меня так больше никого и не приняли, но и других своих активных единомышленников, что потом вылилось в большой публичный скандал, когда двое волонтеров-студентов МИФИ, всерьез занимающихся воспитанниками и выпускниками детских домов, чтобы привлечь к себе внимание председателя Детского фонда, объявили голодовку прямо в его здании. Среди этих голодающих, кстати, был Алексей Головань, ставший позже уполномоченным по правам ребенка Москвы и доросший затем до уполномоченного по правам ребенка при президенте России.

Мой рабочий день в нашей лаборатории детских домов начинался с гостиницы «Юность», где в то время находился Детский фонд. Я приходила в кабинет Карманова, где мы сидели допоздна, готовя Постановление Совета Министров по льготам для выпускников детских домов. Льготы предусматривались солидные: и предоставление жилья, и материальная помощь при обучении в вузах, и в других учебных заведениях, и льготы при поступлении и т. д. Стоит отдать должное Лиханову, ему удалось добиться принятия этого Постановления. Нужно было также добиться решения о подготовке в педвузах воспитателей детских домов и разработать для них первые учебные программы, для чего мне потребовалось поближе познакомиться с детскими домами и посетить немало этих учреждений. Нужно сказать, что это знакомство приводило меня в глубокое уныние от казенщины и бездушности, царивших в этих детских заведениях. Унылые спальни, с 15–20 одинаково заправленными койками, с пустыми прикроватными тумбочками, где, кроме зубной щетки и пасты, как правило, ничего не хранилось. Ведь ребенку здесь не полагалось иметь ни собственной игрушки, ни какой-то другой вещицы в память о своем родительском доме.

Директриса бойко рапортовала о планах этического и эстетического воспитания. При этом для мальчишек и девчонок, третьеклассников, в виду экономии на уборке, функционировал один общий туалет без всяких перегородок и кабинок и даже без унитазов, а с простыми дырками в полу.

Боком выходила для детей такая государственная, обезличенная и бездушная забота. И мы как могли, били об этом во все доступные нам колокола. В итоге у Лиханова родилась идея открытия Института детства, и нам с Кармановым была поручена разработка его Концепции. И тут я дала волю своей фантазии. Мне хотелось, чтобы это был не очередной стандартный НИИ, один из 16, какие уже были в Академии педнаук, когда научные сотрудники сами сочиняли себе научные темы и сами у себя принимали научные отчеты по выполнению этих тем, не спеша, в светских разговорах проводя два положенных присутственных дня в стенах института. Хотелось, чтобы это был некий научно-производственно-образовательный комплекс, где разрабатываются самые разнообразные социально-правовые, психолого-педагогические, медико-психологические формы помощи семье и детству, которые тут же апробируются в функционирующей при институте консультации и которым при этом можно было бы обучать в институтском образовательном центре.

Нужно сказать, что эта идея понравилась Евгению Михайловичу Карманову, и мы начали с жаром и энтузиазмом ее обсуждать. Но обсуждения длились недолго, поскольку Карманову вскоре пришлось уйти из Детского фонда из-за того, что он имел неосторожность поддержать студентов-волонтеров, объявивших голодовку в знак протеста против самого председателя Детского фонда. На его место был принят бывший директор Артека, крепко проштрафившийся по финансовой части в этой всесоюзной пионерской здравнице и исключенный по этой причине из партии. Но, видимо, работа директором знаменитого крымского пионерского лагеря и связи с нужными людьми, приобретенные на этом посту, не прошли даром. И незадачливый директор Артека был Лихановым принят вначале на пост заместителя председателя Детского Фонда, а потом, будучи кандидатом педнаук, он был утвержден директором новоиспеченного Института детства.

Этот товарищ, производивший вначале, пока я передавала ему все свои наработки, включая Концепцию Института детства, впечатление компанейского парня, очень скоро разочаровал меня тем, что начал под своей фамилией публиковать материалы, которыми я щедро с ним поделилась. И хотя после защиты докторской он настойчиво приглашал меня в свой институт, место для которого Лиханов пробил чуть ли не под стенами Кремля, на улице Грановского, желание работать с этим человеком у меня навсегда было отбито. Институт детства просуществовал, кстати, недолго, чуть больше 15 лет и влачил довольно жалкое существование, что очевидно, не лучшим образом сказалось на здоровье его директора, который умер еще раньше, чем приказал долго жить этот институт. Что еще раз подтверждало русскую пословицу «Не в свои сани не садись».

Тем не менее, работа над Концепцией Института детства мне пригодилась буквально через пару-тройку лет, когда я сочиняла Устав нашего консорциума «Социальное здоровье России».

И так, за время моей докторантуры, был решен вопрос с моей работой, и почти завершилась эпопея с обменами. Оставалось устроить на преподавательскую работу в московском вузе мужа. Он, имея достаточно обширные связи в математических кругах, относился к этой проблеме вполне оптимистично. Но не тут-то было. После вполне обнадеживающего общения со знакомым заведующим кафедрой математики его дело безнадежно застревало в отделе кадров. И когда таким образом был исчерпан весь запас его математических знакомств, нам ничего другого не оставалось, как идти на прием к нашему бывшему ректору, ставшему к тому времени председателем Комитета по науке и высшей школе Российской Федерации. Ведь недаром же его прозвали в Тюменском университете птицей с вертикальным взлетом. Наш бывший ректор встретил нас весьма приветливо, предложил кофе и после традиционного рассказа о своих успехах спросил: «Ну а ко мне зачем пожаловали?»

Услышав просьбу о трудоустройстве, он сказал, что вопрос этот непростой и в подтверждении рассказал анекдот, как в отдел кадров проситься на работу пришел один еврей. Начальник отдела кадров с сожалением ему ответил, что хотя диплом и стаж работы соответствуют запрошенным условиям, но принять на работу его не смогут.

– Почему? – спросил недоумевающий претендент.

– Потому что ты еврей, – без обиняков ответил начальник отдела кадров.

– Но у нас же демократия, – беспомощно промямлил наивный еврей.

– Ах, ты еще и дурак! – удивленно воскликнул начальник отдела кадров.

И при этих словах рассказчик в своем начальственном кресле раскатисто расхохотался. Ничего не оставалось делать и нам, как кисло улыбаться. Это был 1988 год, третий год перестройки и гласности.

Но, несмотря на трудность вопроса, с помощью председателя Комитета по высшей школе Российской Федерации, мужа взяли доцентом в скромный вуз в пригороде Москвы.

И так нам оставалось преодолеть последний рубеж в нашей затянувшейся обменной эпопее по переезду в Москву. Работая в Москве, мы имели право на обмен мытищенской квартиры на квартиру в Москве, что мы не без труда дважды проделали, обменяв вначале эту квартиру, когда в ней была прописана я, потом, когда в ней, после вторичного обмена из Тюмени, был прописан муж. Оставался съезд двух однокомнатных квартир. И этот последний этап оказался самым затянувшимся, на него ушло два года.

Дело в том, что страдая болезненной любовью к переулочкам старой Москвы, я хотела жить только в историческом центре в пределах Садового кольца. А наши однокомнатные никак не устраивали разъезжающихся из исторического центра, поскольку одна квартира, хотя и находилась в престижном районе вблизи метро «Академическая», но была убогой хрущевкой, на пятом этаже без лифта, мусоропровода и балкона. А вторая – современная, с лифтом и мусоропроводом, напротив, на тогдашней окраине вблизи МКАД.

После двух лет безнадежных поисков и попыток съехаться совершенно самым неожиданным и чудесным образом нашелся вариант, о котором нам даже и не мечталось. Мы въехали в небольшую трехкомнатную квартиру на Сивцевом Вражке, в огромный 8-ми этажный дом, который в начале 30-х годов построил для сотрудников Наркомтяжа Орджоникидзе.

О, этот знаменитый переулок Сивцев Вражек, на котором так любили селить своих героев русские писатели, а Осоргин так и назвал свой роман, написанный в эмиграции, «Сивцев Вражек». Максудов, герой булгаковского «Театрального романа», здесь читал свою пьесу на квартире не понявшего его маститого режиссера, в образе которого писатель спародировал знаменитого Станиславского. И даже Ильф и Петров, выбрали место, где Киса Воробьянинов зарезал незабвенного Остапа Бендера – общежитие на Сивцевом Вражке.

Вот чем по воле Всевышнего увенчалась моя страстная и многолетняя мечта о Москве. И мне вспомнилось, как задолго до переезда сюда в задымленной Москве жарким, страдающим подмосковными пожарами летом 1972 года я очутилась в этих переулках и, забыв про усталость, жару, задымление, без устали, словно на каких-то невидимых крыльях, с невероятным душевным подъемом носилась по этим местам, где через 20 лет мне предстояло жить. Неужели это тоже был неразгаданный мной тогда Знак Судьбы?