Текст книги "На переломе эпох. Исповедь психолога"

Пути Господни неисповедимы

Могла ли девочка, выросшая до 16-ти лет в глухой сибирской деревне, мечтать о защите докторской диссертации по психологии, о существовании которой в то время и не слышала. На этот вопрос может быть дан однозначно только отрицательный ответ. Но там, в этой деревенской школе, которая стояла на берегу лесной, с зеркальной гладью реки, рядом со сказочной красоты деревянным храмом, использовавшимся, естественно, под колхозный склад, закладывались и основы знаний и основы личности, без которых я вряд ли могла потом состояться. Там нас учили удивительные сельские учителя, отдающие сердце детям. Лишь немногие из них были присланы по направлению из центральной России, большинство было из местных жителей, окончивших педучилище в Таре или пединститут в Омске. И среди них особенно яркими и запоминающимися были выходцы из сиблаговских поселков, куда еще детьми, вместе с родителями, были высланы в суровые 30-е годы. К числу которых, кстати, принадлежал и мой папа, учивший нас биологии, с которым мы разводили кроликов и выращивали овощи на пришкольном участке. Эти учителя не только добросовестно учили нас литературе, арифметике и другим предметам, они еще сумели создать атмосферу дружбы, взаимопомощи и взаимоподдержки в школьном коллективе, где помимо уроков, жизнь била ключом, со своим школьным драмкружком, школьным хором, тематическими вечерами по субботам и спортивными соревнованиями по воскресениям.

Повезло мне со школой и потом, когда папа, мечтавший о возвращении на юг в родные края, перевез семью в небольшой зеленый донбасский городок, где жил его дядька, чудом уцелевший от расказачивания и раскулачивания. Там, в центральной школе, где я заканчивала 10 и 11 класс, тоже были очень добросовестные и профессиональные учителя. Правда, внеклассная жизнь уже не била таким ключом как в нашей сибирской деревенской школе, но зато я попала в класс, девочки в котором получали профессию пионервожатых, поскольку 11-летнее образование предполагало тогда и начальное профессиональное образование. И на мое счастье, мы обучались не на швей-мотористок, водителей трамваев и прочие рабочие профессии, а на пионервожатых, а значит, один день в неделю проводили во Дворце пионеров, где разучивали танцы и подвижные игры.

Итак, мы два года протанцевали и проиграли, а потом, как и стрекозе из басни Крылова, пропевшей все лето, с наступлением зимы наступила расплата, так и нам наступила расплата с известием о выпускном экзамене, на котором мы, оказывается, должны были сдавать педагогику и психологию за педучилище, а в придачу – историю комсомольской и пионерской организации. Наш руководитель, директор Дворца пионеров прекрасно понимал, что за два дня, отведенных на подготовку экзамена, невозможно выучить три курса за педучилище, к тому же не прослушав при этом ни одной лекции по этим дисциплинам. И он через доверенное лицо из числа наших одноклассниц объяснил, как мы будем сдавать этот злополучный экзамен. 30 билетов были разложены по порядку номеров и каждая должна будет тащить свой единственно выученный билет. Такое решение устроило всех, кроме меня. Я решила выучить все билеты и, не нарушая общего порядка, тащить билет наугад. Очевидно, мне повезло с учебниками для педучилищ, которые были написаны кратко и доходчиво, что и позволило мне выучить за два дня психологию вместе с педагогикой и историей комсомольской и пионерской организации и получить заслуженную пятерку. Мало того, меня по-настоящему заинтересовали эти дисциплины, что, однако, отнюдь не сказалось на моем профессиональном самоопределении и выборе для поступления педагогический вуз.

Вообще с этим вопросом, выбором вуза, в который собралась бы поступать выпускница – серебряная медалистка, возникли у меня большие и мучительные трудности. Мне легко давались все предметы, кроме черчения. Однако больше всего тяготела я к гуманитарным предметам: литературе и истории, но при этом тайно страдала каким-то комплексом, порождающим у меня страх перед вступительными экзаменами в эти вузы. Тем временем выбор за меня сделала наша учительница математики, она же наш классный руководитель, которую в классе не любили и боялись, переименовав ее из Ольги Васильевны в ОВ – Отравляющее Вещество. Эта была строгая, старая учительница, которая начинала преподавать наверно еще в гимназии или, по крайней мере, закончившая ее. Она не затрудняла себя работой со всем классом, для всех она аккуратным почерком на доске писала формулы, повторяла их вслух и заставляла переписывать в тетрадь. В классе она выбирала 3-4-х человек, которых считала способными к математике и, что называется, сдирала с них три шкуры. Я, к несчастью, попала в это число. Задания она нам давала усложненные, из каких-то своих особых задачников. И если их не выполняли, выбрасывала в дверь твою папку (тогда было модно ходить в школу с папками), следом выпинывала, в буквальном смысле, коленом под зад владельца папки, сопровождая пинок грозным окриком: «За родителями!» Когда тебе 16 лет и на тебя уже заглядываются мальчики, пережить такую позорную экзекуцию совсем непросто, и приходилось корпеть на задачками Ольги Васильевны.

Делом чести для Ольги Васильевны было подготовить своих избранников для поступления в ТРТИ, Таганрогский радиотехнический институт. В начале 60-х, когда в моду входила автоматика, телемеханика, вычислительная техника, этот институт один из первых начал готовить таких специалистов и пользовался огромной популярностью, и соответственно, отличался большими конкурсами, поскольку от желающих поступить в ТРТИ не было отбоя. Поток абитуриентов прореживали на первом вступительном экзамене – письменной математике, которая была особо повышенной трудности. Именно к успешной сдаче этого экзамена и готовила нас Ольга Васильевна, не церемонясь в средствах.

Нужно отдать ей должное, она справилась со своей задачей, и я выдержала, несмотря на весьма значительный конкурс, вступительные экзамены на факультет автоматики, телемеханики и вычислительной техники ТРТИ.

Вот уж действительно, пути господни неисповедимы. Без этого зигзага судьбы, когда я, по сути дела, по воле случая оказалась в радиотехническом институте, вряд ли я потом попала бы в Тюмень и вряд ли потом жизнь предоставила бы мне шанс заниматься психологией. Это стало ясно потом, спустя десятилетия. А пока предстояло пять лет тяжкого труда в вузе, где по полной грузили студентов расчетами лабораторных работ, курсовых, семинарскими конспектами и другими домашними заданиями, не считая того, что строго требовалось посещение всех лекций и занятий. И вообще, вузовская дисциплина была такой жесткой, что стоило было в семестре накопить два хвоста, как ты становился реальным кандидатом на отчисление. В результате, смогли окончить институт только 30 % от поступивших в свое время по большому конкурсу студентов из числа школьных отличников и хорошистов.

Мне же не только нельзя было иметь хвосты, но и, чтобы получать стипендию, требовалось иметь не больше одной тройки в семестр. Мама из нашего семейного бюджета, который рассчитывался не только на меня, но и на родителей, живших с младшим братом, а также на сестру, учившуюся в Харькове, могла мне выкраивать не более 10–20 рублей в месяц. Прожить на эти деньги было невозможно без стипендии. Стипендия составляла 35 рублей. Это была вполне приличная сумма, поскольку в день тогда на скромное питание хватало рубля.

Таким образом, стипендия была серьезным стимулом добросовестного отношения к учебе. А это добросовестное отношение требовало проводить в институте с 8 утра, когда начиналась первая лекция, и до 9 вечера, когда закрывался читальный зал.

И конечно же, мне с моими гуманитарными наклонностями, не выжить бы эти пять лет, занимаясь только интегралами, дифференциалами, начерталкой и теоретическими основами электротехники, если бы не было своей отдушины и даже не одной.

Еще на первом курсе, опять же волей случая, я попала в студенческий киноклуб и надолго задержалась там в качестве вольноопределяющегося слушателя. Костяк киноклуба составляли ребята старшекурсники, кинематографические асы. Они с увлечением рассказывали новичкам об истории отечественного и зарубежного кино, знакомили с творчеством Дзиги Ветрова, Сергея Эйзенштейна и Чарли Чаплина, учили обращаться с киноаппаратом и звукозаписывающей аппаратурой, часть из них потом так и ушла в профессиональное кино. Однако при всем моем интересе мои кинематографические успехи были более чем скромные. Тем не менее посещение киноклуба не прошло для меня бесследно. Там я познакомилась с моим будущим мужем, отвечающим в киноклубе за техническое обслуживание звукозаписывающей аппаратуры, брак с которым стал для меня тяжким, но необходимым и закаляющим испытанием.

Тогда же, в студенческие годы, к увлечению кино добавилось увлечение театром. Таганрогский театр уникален тем, что в миниатюре он представляет Большой театр, с таким же многоярусным залом и с красными бархатными креслами. В последнем ярусе Таганрогского театра, там, где обычно располагается галерка, были расположены купоны, отгороженные на четыре кресла кабины, билет в которые стоил 30 копеек. Мой купон был третий, билетерша знала это и всегда оставляла мне билетик, поскольку я смотрела все спектакли со всеми составами.

Кроме киноклуба и театра мне повезло еще в том, что в нашей группе училась девушка из Таганрога, мать которой работала в библиотеке. Эта девушка, в отличие от меня, была очень замкнутая, необщительная, не участвовавшая ни в каких дружеских посиделках и студенческих пирушках. Но тем не менее, она почему-то выбрала меня, чтобы делиться со мной книжными новинками, которые приносила из материнской библиотеки. А учитывая, что это было время хрущевской оттепели, то новинки были неслабые. Как раз от нее я получила журнал «Москва» с только что напечатанным романом Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита». Роман произвел на меня шоковое впечатление. Я три дня не выходила на улицу, пока не прочитала его. И закрыв последнюю страницу, еще долго не понимала, в каком времени и пространстве нахожусь. Потом, в течении всей своей жизни, я неоднократно перечитывала его. И хотя мое восхищение не уменьшалось, я уже могла смаковать какие-то выражения, оценивать события и персонажей, но первое прочтение, иначе как шоком не назовешь, когда буквально отключилась возможность рассуждать и анализировать. Очевидно, этот шок произошел от того, что Булгаков своим романом взорвал мое атеистическо-материалистическое сознание, сформированное марксистко-ленинским материализмом. И хотя ортодоксальные священнослужители не могут простить писателю того, что его Воланд представлен весьма симпатичным персонажем, что непозволительно для сатаны, тем не менее, ничто так не взрывало наше атеистическое мировоззрение как этот гениальный роман. И при этом надо не забывать, что писался он во времена самого свирепого богоборчества, когда взрывали Храм Христа Спасителя, рушили тысячи других храмов и монастырей, расстреливали и гноили в ГУЛАГе священников. Да и Воланд – сатана в «Мастере и Маргарите» представлен как верный слуга Бога, выполняющий за него черную работу по наказанию всяческих мошенников типа вороватого буфетчика, торгующего осетриной не первой свежести. А его собственное отношение к Богу более чем почтительно. Достаточно вспомнить, какой испуганной была реакция Воланда, когда он услышал на Патриарших прудах атеистические рассуждения Берлиоза и Ивана Бездомного о неверии в Бога.

Помимо литературы, подбрасываемой мне однокурсницей, помогал переживать драконовские порядки нашего радиотехнического сам Таганрог, который я полюбила сразу и на всю оставшуюся жизнь. Удивительный этот город, основанный Петром I за 5 лет до Петербурга, в 1698 году. Потом, правда, после позорного прусского мира оказавшийся в окружении вместе с разбитой армией, Петр в 1711 году возвратил туркам Азов и пообещал снести Таганрог, который к тому времени насчитывал уже 11000 жителей. При этом царь предусмотрительно велел не взрывать крепостные валы, поскольку был уверен, что город, рано или поздно, будет восстановлен. Старая историческая часть города, в котором находился наш институт и в котором я жила, была расположена на узком, изогнутом, напоминающем рог полуострове. Отсюда название города пошло – от слова таганий рог. Город традиционно был купеческим, поскольку крупнейший на Азовском море порт позволял вести оживленную торговлю с той же Турцией и другими приморскими странами. Поэтому старый исторический центр, улицы которого утопают в зелени, застроен одноэтажными и двухэтажными старинными особняками и, к чести городских властей, не испорчен многоэтажным новостроем. И перед сном, после многотрудного учебного дня мы обязательно гуляли по этим зеленым улочкам, продуваемым со всех сторон морским ветерком. Обязательно ходили к Петру, то есть к памятнику Петру I, стоящему на гористом носу полуострова, где внизу, под горой, круглосуточно трудился порт. А еще надо было прогуляться до каменной лестницы, своими 180 ступенями с Греческой улицы спускающейся к пляжу. А какие поэтичные названия улиц и переулков в этом городе: переулок Гарибальди, Некрасовский, Лермонтовский, Итальянский, Спартаковский, Гоголевский, улицы Греческая, Петровская, Розы Люксембург, Карла Либкнехта и конечно, улица Чехова, где стояло старинное здание бывшей гимназии, с которого начинал свою историю наш институт, позже расстроившийся дополнительно в несколько многоэтажных корпусов.

Таганрог прежде всего известен как родина Чехова. И память о писателе бережно сохраняется в городе, здесь сохранен целый мемориальный музейный чеховский комплекс, включая маленький домик, где родился писатель, лавка, где торговал его в конце обанкротившийся отец, гимназия, в которой учился Антон Павлович. Улица Чехова завершается памятником писателю, где он сидит с наклоненной головой и грустно всматривается в нас, своих потомков. Это удивительно, но дух Чехова живет и ощущается до сих пор и в горожанах, и во всем облике города, и в его культурных традициях.

Но не только Чеховым славен Таганрог. Здесь когда-то с семьей Раевских, путешествуя на Кавказ, останавливался Пушкин. Здесь, на Азовском море под Таганрогом, родились эти строки, посвященные юной Марии Раевской, будущей жене декабриста Волконского, одной из первых последовавшей за мужем в Сибирь.

 
Я помню море пред грозою,
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
 

В гости к брату Ипполиту, служившему в таганрогском порту, неоднократно приезжал П.И. Чайковский. Живописный домик Чайковского с окнами на море стоит на Греческой улице, где сейчас расположена музыкально-нотная библиотека. Южным чувством юмора, видимо, пропиталась в Таганроге выросшая здесь Фаина Раневская. И наконец, именно в Таганроге умер в 1825 году Александр 1, о котором Пушкин написал: «Всю жизнь провел в дороге и умер в Таганроге», после смерти которого декабристы сделали бесстрашную и неудавшуюся попытку избавить Россию от самодержавия и крепостничества.

Этот город я полюбила нежной и преданной любовью. После окончания института не было года, чтоб я на день-два не приезжала сюда. И он отблагодарил меня за мою преданность. Через 31 год после окончания института я стала владелицей своего таганрогского дома, продававшегося соседями моей квартирной хозяйки, незабвенной Люки, с которой были проведены лучшие студенческие годы.

Из огня в полымя

Распределения в нашем радиотехническом были самые завидные. Киев, Ростов-на Дону, Саратов, Куйбышев (теперь Самара), Астрахань – города всего юга России хотели заполучить специалистов по автоматике, телемеханике и вычислительной технике. И вот среди этого списка южных городов неожиданно затесалась Тюмень. Выпускники пожимали плечами и недоумевали, какой дурак согласится ехать в какую-то Тюмень. Но дураки нашлись, это были мы с мужем. Как ни странным это может показаться, но нами двигала романтика, которой нас заразила радиостанция «Юность», распевающая о краях, куда только самолетом можно долететь.

Муж оканчивал на год раньше, и мы сидели на распределении с его группой и боялись, как бы не уплыла наша Тюмень, поскольку выбор городов был по очереди, и очередь начиналась с отличников и далее – по убыванию среднего балла. Его балл и очередь были в конце списка, так что повод для волнения был реальным. Но претендентов на Тюмень не нашлось, и это распределение досталось нам. А спустя время мы смалодушничали и написали на тюменский моторный завод, куда были распределены, письмо с отказом.

Дело в том, что на преддипломной практике, которая началась после распределения и которую муж проходил в институтской лаборатории, его убедили, что институт бурно расширяется, готовятся к открытию при радиотехническом НИИ и КБ, запроектировано строительство жилых домов для преподавателей и сотрудников, в которых институт остро нуждается, и глупо при таких перспективах уезжать из Таганрога. А тут еще Люка, наша квартирная хозяйка, на доступном южном диалекте объясняла нам: «Вас что, петух в задницу не клевал? Куда это вы собрались?». В общем, все доводы и любовь к Таганрогу сделали свое дело, и мы отправили это злополучное письмо. Ответ пришел скоро и состоял из одной фразы. Начальник отдела кадров, как позже мы узнали, сильно пьющий летчик-пенсионер лаконично ответил: «В специалистах, нежелающих жить и работать в Тюмени, мы не нуждаемся». Ответ настолько задел за живое не столько мужа, сколько меня, что доводы в пользу Таганрога сразу поблекли. И мы двинули в Тюмень.

Тюмень встретила нас неприветливо низким свинцовым небом. Мы оставили в камере хранения на вокзале свои нехитрые пожитки, помещавшиеся в двух чемоданах, и по деревянному тротуару, мимо покосившихся деревянных домов и таких же косых заборов двинулись искать моторный завод. Город ошеломлял своей грязью и убогостью. Позже мне довелось побывать во многих российских городах, но более жалкого зрелища, чем то, что представляла тогда Тюмень, я нигде не видела. Если другие сибирские город – Омск, Новосибирск, Красноярск выросли во время войны за счет эвакуированных предприятий, то в Тюмень никого не эвакуировали. Там с самого начала войны и по 1944 год тайно хранилось тело Ленина. Эту тайну рассекретили только во время перестройки. Правда, мне еще в 70-е годы по секрету об этом рассказала пожилая маникюрщица, которая во время войны делала маникюр жене профессора Збарского, ухаживающего за телом Ленина.

Несколько ошеломленные открывающимися видами города, мы дошли до его центра, так ни у одного из прохожих не узнав, где находится моторный завод и как туда добраться. Мало того, никто и не слышал ни про какой моторный завод. В полной растерянности остановились мы около кирпичной водонапорной башни, именно той, где позже будет наш знаменитый подростковый клуб «Дзержинец», который потом, спустя годы займет такое важное место в моей будущей профессии. Так же, как позже мемориальный дом Матвея Ивановича Муравьева-Апостола в Ялуторовске: это было еще одним знаком судьбы, постичь который тогда было не суждено. И что самое интересное, мы остановились прямо на остановке служебного автобуса, который раз в час отправлялся на моторный завод, о чем нам поведала ожидающая этот автобус женщина.

Неудивительно, что никто из горожан, к которым мы обращались, ничего не слышал о моторном заводе. Завода, по сути дела, еще и не было. Нельзя же было назвать заводом административный корпус, в котором размещались дирекция, партком, профком, комитет комсомола и наш вычислительный центр, вычислительная машина которого «Минск-2 2» своими шкафами, заполненными ячейками, занимала помещеньице размером 120 квадратных метров. Остальные корпуса либо достраивались, либо были представлены строительными котлованами. Как понять плановую советскую экономику, которая запланировала в Тюмени строительство моторного завода, изготавливающего двигатели для военных самолетов, для чего требовались сложнейшие технологии и соответственно, высококвалифицированные специалисты, инженеры и рабочие, чего здесь отродясь не было. И мало того, этот городишко в то время трещал по швам от геологов, нефтяников, газовиков, строителей, поскольку уже тогда начинался бум освоения Западно-Сибирской нефтяной целины.

Естественно, все специалисты, как и мы, были завезенными из других годов: Уфы, Казани, Ульяновска. Киева, Харькова и прочих. Ехали не столько за длинным рублем, поскольку в самой Тюмени, в отличие от северных нефтяных и газовых районов, надбавка была небольшой, всего 15 %. Ехали за квартирами, которыми обещали всех со временем обеспечить. Так что нашему героическому директору Хуторянскому Владимиру Яковлевичу приходилось не только строить завод и налаживать с нуля производство авиационных моторов, но и строить жилые дома для сплошь завезенных специалистов.

А пока всем приходилось жить в перенаселенном общежитии, пятиэтажном кирпичном здании с длиннющими коридорами, заканчивающимися общим туалетом и умывальней.

Нас также поселили в общежитии вместе с молодыми специалистами, выпускниками вузов, ПТУ, демобилизованными солдатами, освободившимися зэками, семейными, холостыми, а больше с разведенными. Рабочий день на заводе начинался в половине восьмого. В 7-00 уже стояли служебные автобусы, чтобы вести всех на завод, который располагался за городом. Поэтому завтрак надо было готовить с вечера и ставить кастрюльку на подоконник за занавеску. И к утру в кастрюльке обнаруживался вместо супа кусочек льдинки – такие стояли морозы в ту первую тюменскую зиму. Температура до самого 8-го марта не поднималась выше 50 градусов. Кстати, что удивительно, за все последующие 18 лет, которые мне довелось прожить в Тюмени, больше не было такой лютой зимы.

Тюменский моторный стал стартовой площадкой моей трудовой биографии. Здесь я проходила преддипломную практику, писала диплом и после его защиты получила должность инженера-электронщика, обслуживающего вычислительную машину «Минск 22», которую кроме меня обслуживали еще четыре парня, включая начальника машины, моего мужа.

Но страшнее морозов и бытовой неустроенности оказалась скука и несносная бездеятельность, которой я вынуждена была томиться 8 рабочих часов. Дело в том, что машина сбоила нечасто, но даже когда она сбоила, ребята вполне справлялись без меня и, чтобы я не путалась под ногами, не очень-то подпускали меня к неисправному узлу.

Моей главной проблемой стало чем-то себя занять эти постылые 8 часов. Для разнообразия я прогуливалась вдоль длинного коридора, в одном конце которого был вычислительный центр, в другом партком. И вот однажды, указующий перст судьбы привел меня к парткомовской доске объявлений. Там висел типографски изготовленный плакатик, зазывающий в вечерний университет марксизма-ленинизма на философский, социологический и другие, не менее интересные факультеты. Беспросветная скукота моей жизни настойчиво требовала разнообразия, и я решила записаться в этот вечерний университет марксизма-ленинизма.

Сейчас, с высоты своего возраста, я хорошо понимаю изумление секретаря заводского парткома, когда к нему в кабинет вошла юная особа в короткой по моде юбке и с модной молодежной прической, называемой хвостом. И конечно, его изумили не моя короткая юбка и хвост на голове, а то, что добровольно, заметьте, добровольно, я пришла записываться в университет марксизма-ленинизма, в который он с трудом, по большому принуждению набирал по разнарядке горкома слушателей из числа заводчан. Отдать должное этому секретарю, он мне подробно обрисовал, как мне будет страшно вечером одной, через пустыри и стройплощадки возвращаться домой, и что я все равно брошу занятия в этом университете, и ему придется отвечать за меня в горкоме. Я заверила нежелающего зачислять меня в слушатели университета секретаря, что буду ходить не одна, а с мужем. Я, конечно, кривила душой, потому что знала, что муж все равно ходить на эти совсем ему неинтересные лекции не будет. Но в данном случае мой довод сработал, и я стала слушательницей социологического факультета вечернего университета марксизма-ленинизма.

Да, недаром когда-то Тютчев сказал: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». А для меня это добровольно высказанное в парткоме желание записаться в университет марксизма-ленинизма отозвалось тем, что я оказалась на освобожденной комсомольской работе. Секретарь парткома на первом же ближайшем заводском комсомольском отчетно-выборном собрании предложил избрать меня вторым секретарем заводского комитета комсомола, бывшего на правах райкома, что и означало переход на освобожденную комсомольскую работу. Тогда было принято поддерживать единогласно предложения парткома, и все дружно подняли руки. Я была буквально ошеломлена таким поворотом дел, тем более, что никто со мной предварительно не посчитал нужным поговорить, настолько в парткоме было очевидным, что девушка, добровольно записавшаяся в университет марксизма-ленинизма, ориентирована на комсомольско-партийную карьеру. Однако я восприняла это избрание буквально как катастрофу. И на другой день еще раз изумила секретаря парткома, когда пришла со слезами на глазах отказываться от освобожденной комсомольской работы, объясняя ему какой трудный вуз я закончила и как важно для меня быть инженером-электронщиком. В итоге мы пришли к компромиссному решению, что я поработаю 2–3 месяца, пока они подберут новую кандидатуру.

Но и этих двух месяцев хватило, чтобы я по уши ушла в работу и забыла о своем инженером дипломе. Нет, не бездушными чинушами и бюрократами мы были в нашем заводском комитете комсомола. Мы занимались живыми людьми, а только комсомольцев у нас было 2000 человек и не меньше – несоюзной молодежи, и мы пытались решать их реальные проблемы и делать их жизнь интересней и содержательней.

Не устраивало молодежь то, как работает заводской спорткомитет. И мы добились, что наши обленившиеся спорткомитетчики зашевелились и начали проводить зимние и летние спартакиады, туристические слеты и по-настоящему руководить спортивными секциями. Отреагировали мы и на жалобы жильцов общежития, которые больше всего возмущались тем, что технички, кстати, сами проживающие в общежитии, по выходным, когда все дома, не убирают туалеты, зайти в которые было просто невозможно. Наш «Комсомольский прожектор» устроил воскресный рейд в общежитие и, не постеснявшись, вывесил на своем стенде фотографии переполненных унитазов. После чего последовали кадровые решения, и в общежитии был наведен порядок. Начальники цехов шли к нам за помощью разбираться с прогульщиками, молодые жены – с обидами на увлекающихся спиртным и посторонними женщинами мужей, свое сотрудничество предлагал профком и совет ветеранов.

Очень пригодился мне мой университет марксизма-ленинизма. Там действительно были очень интересные молодые преподаватели с кафедры философии индустриального института, которые читали нам этику, эстетику, социологию, философию, а не только марксистко-ленинскую. Я задружилась с ними. И они зачастили к нам проводить диспуты, круглые столы, вечера вопросов и ответов.

Предначертанная кем-то свыше судьба продолжала подставлять мне ступеньки на причудливой лестнице, ведущей меня к научным психологическим степеням. Лучшим, не прогуливающим занятия слушателям нашего университета марксизма-ленинизма, к числу которых относилась и я, в качестве поощрения предложили сдавать кандидатские экзамены по философии и иностранному языку.

Это предложение мне было очень кстати и не потому, что я планировала научную карьеру, аспирантуру, защиту кандидатской, мне это в то время и в голову не приходило.

Мне надо было чем-то занять свое свободное время, чтобы справиться с любовной тоской. Там, на заводе, я испытала глубокое романтическое чувство, называемое любовью. Он был военпред-двухгодичник, окончивший киевский авиационный институт, где на кафедре военной подготовки получил звание лейтенанта и, как тогда было принято, призван на два года в этом звании в армию. Подтянутый, спортивный парень с синими глазами в форме военного летчика был неотразим и очень ответственно отвечал у нас в комитете комсомола за спортивный сектор. Нас сближали не только спортивные дела комсомола, но и общие литературные и музыкальные пристрастия, к чему был совершенно равнодушен мой муж. К тому времени молодых специалистов переселили в более комфортные условия, в дом гостиного типа, где каждый имел отдельную комнату с собственным туалетом и умывальником. Мы оказались соседями и начали запросто заходить друг другу в гости. Он к нам на чашку чая в семейной обстановке, я – послушать его магнитофонные записи модного тогда Валерия Ободзинского, который страстно пел об этих глазах напротив.

Многое тогда удивляло меня в этом человеке: и в углу, на стене, икона Божьей матери с зажженной лампадкой, и штудирование французского языка, и спортивный разряд по фехтованию, которым ему, к его большому сожалению, здесь не с кем было заниматься. Одним словом, то многое, что по не всегда уловимым мелочам выдает дворянское происхождение и воспитание, которое, как потом выяснилось, он получил от своих чудом уцелевших бабушек-дворянок.

«Любовь нечаянно нагрянет», – поется в песне. Так произошло и со мной. Это чувство было мучительным, хотя и небезответным. Будучи замужем и секретарем по идеологии комитета комсомола, никого сближения и двойной жизни я себе позволить не могла. Стояла дилемма – либо оставлять мужа, либо наступать на горло собственной песне. И то и другое было трудно и невозможно. Уйти от мужа удерживал страх перед общественным осуждением заводского коллектива, в котором я была на виду и должна была быть примером для всех, и мамино патриархальное воспитание, не позволяющее и помышлять о разводе. Победить, задавить в себе это, захватившее меня чувство, также было выше моих сил. Он, очевидно, понимал мои проблемы и не считал для себя возможным разрушать нашу внешне благополучную семью, предоставив мне право решения. Я металась, внешне ни дома, ни на работе не выдавая себя. Эти метания закончились тем, что он уехал, не оставив адреса, когда окончился срок его службы. Не знаю, как бы я справилась с охватившей меня тоской, если бы ни эти кандидатские экзамены и последующий после них перевод меня по ходатайству моей Подруги, которая работала в отделе пропаганды обкома комсомола, в обком комсомола на должность заведующей лекторской группой.