Текст книги "У каждого свое проклятие"

– Да, – согласилась Ирина, – я его больше всех любила... Он был самым добрым из нас...

Сморгнув опять набежавшие слезы и еще раз высморкавшись, Галина Павловна сказала:

– Таким образом, Лешенькина смерть никак не ложится в ту схему, которую вы выстроили. Он не Епифанов. Его не должно коснуться епифановское проклятие!

Застывшая изваянием Марина неожиданно для всех вдруг подала голос:

– Может быть, его смерть – это ваше проклятие, Галина Павловна... Вы ведь действительно любили его как сына. В этом никто не сомневается. И наших с Алексеем детей, которые, получается, вам совсем не родные, вы тоже любите, а потому и они в опасности! Поговори, Боря, с одноклассницей как можно скорее! Я обязательно поеду к вашему Дмитрию!

МАРИНА И ДМИТРИЙ

Марина очень порадовалась тому, что Дмитрий Епифанов жил недалеко от Петербурга, под Новгородом, и удивилась, что родственники о нем не знали почти ничего, считая, что он забрался куда-то в самую глубь России. То, что Епифановы были все-таки правы насчет глухомани, Марина поняла, когда, после поезда и двух часов, проведенных в переполненной электричке, она еще битый час тряслась в совершенно разбитом, насквозь провонявшем бензином автобусе, а потом еще минут сорок ехала в машине «Нива» механизатора из села Колтуши.

– Это вам еще повезло, что я в райцентр за шмотками поехал, – широко улыбаясь пухлыми розовыми губами, сказал молодой светловолосый водитель «Нивы», назвавшийся Тарасом. – В отпуск собираюсь, вот приодеться решил... А так в наше село никакой транспорт не идет.

– И как же тогда? – удивилась Марина.

– А никак! Ножками! Тут километра четыре, не больше, если по дороге. А если леском, так не больше двух, но это только для знающих дорога. Вы вот обязательно заблудились бы.

– Странно... – проговорила Марина и даже пожала плечами. – Мне казалось, что в стране уже не осталось таких богом забытых мест...

– У-у-у-у... – с усмешкой протянул розовощекий и курносый владелец «Нивы», ловко ведя свой транспорт меж колдобин, до краев наполненных грязной коричневой водой. – Это только вам, столичным жителям, кажется, что уже наступило всеобщее изобилие. А у нас тут... то сахар не подвезут, то соль, а то вдруг электричество дня на три вырубят – и все! Холодильники текут, телик не посмотришь, работать невозможно. Кошмар, в общем. Живем, как пещерные люди!

– Так... может быть... уехать?

– Куда? Разве вы нас ждете в своих столицах?! Да и вообще... Все мои бабки и дедки тут, на сельском погосте лежат, отец тоже и даже брат старший... Куда я отсюда? Моя жена, Шурка, без коровы с ума сойдет! Она Машку обожает, почти как наших собственных детей! А у дочек... у каждой по своей курице... а еще поросенок Кузька... В общем, вам, городским, нас не понять...

Тарас особо ловко объехал огромную ямищу, доверху заполненную густой бурой жижей, и спросил:

– А вы, стало быть, к отцу Дмитрию... В гости иль как?

– Он родственник мне по мужу, но мы никогда с ним не виделись, – ответила Марина. – Пришла пора обсудить кое-какие семейные проблемы. Так что можно сказать, в гости.

– Обрадуется, наверно, – улыбнулся Тарас. – Что-то и не припомню, чтобы к нему кто-нибудь когда-нибудь приезжал. Одиноко живет отец Дмитрий...

– А семья? Есть у него семья? Православным священникам, кажется, не возбраняется?

– Не возбраняется, да... Но семьи нет. Не знаю почему. Многие наши бабы пытались охомутать отца Дмитрия, но... как-то все мимо. Сплетничают, конечно, много. Говорят, что была у него в юности какая-то горькая любовь, из-за которой он, собственно, в религию и ударился. Может, врут, не знаю. Он ни с кем не откровенничает, да и сан, наверно, не позволяет. А мужик он красивый... Завидный... Вон, кстати, и храм наш сельский. Каменный, между прочим. Мы его всем миром восстанавливали! Отец Дмитрий уговорил. Жутко старинная постройка, чуть ли не пятнадцатого века. Таких, как наша церковь Николы Мокрого, еще поискать!

– Мокрого? – улыбнулась Марина. – Почему Мокрого?

– Ну... это потому что раньше место, где храм стоит, было сильно заболоченным, а километров за тридцать от нас, в селе Вихревке, есть еще один Никола. Тот уж Сухой.

Марина выбралась из машины и оглядела церковь Николы Мокрого. Она мало что понимала в древнерусском зодчестве, но беленый храм, не имеющий боковых пристроек, показался ей очень стройным и устремленным к небу.

– Хорош, правда! – утверждающе воскликнул Тарас, тоже соскочивший на землю с довольно высокой подножки «Нивы». – Вон там, – он указал на темно-серый купол, – под куполом, на барабане, изразцовый пояс. Так отец Дмитрий это называет. Видите, там зеленые плитки! На них, между прочим, изображены люди, птицы и всякие странные животные. Я помогал отцу Дмитрию чистить эти плитки. Красивые! Уж на что я равнодушный ко всему такому, а и то... мороз по коже... Такие там птицы... Потом... как бы... медведи, что ли... В общем, зверюги! Говорят, раньше... давно... была еще и звонница и какие-то приделы... кажется, так называются... Отец Дмитрий средства собирает, чтобы, значит, возродить... Но разве ж соберешь? С кого? Кто тут бывает-то?! – Тарас глянул на часы, удовлетворенно кивнул и сказал: – А вон там, за церковью, дом отца Дмитрия. Пойдемте, я покажу... Он сейчас у себя. Службы все кончились.

Дом, где проживал отец Дмитрий, в отличие от сельского храма, был маленьким, неказистым и приземистым, обшитым облупленными темно-зелеными досками. Тарас постучал по слегка приоткрытой двери костяшками согнутых пальцев и крикнул:

– Отец Дмитрий! К вам можно?! Это я, Тарас Зазнобин!

Марина не услышала никакого ответа, но Тарас радостно улыбнулся, приоткрыл дверь и жестом предложил ей войти в дом вперед себя. Она смущенно поежилась и шагнула в темные сени, из которых на нее пахнуло сухими травами. В комнате, куда Марина попала из сеней, к ней навстречу из-за стола поднялся высокий бородатый мужчина с прозрачно-пронзительными синими глазами. Он был облачен в какие-то непонятные ей черные одежды, а длинные темные волосы с легкой проседью были забраны в хвост, как у какого-нибудь рокера или байкера.

– Вот, отец Дмитрий, ваша родственница! Аж из самого Санкт-Петербурга!

– Здравствуйте... – пролепетала Марина, прислонившись к косяку двери и совершенно потерявшись под взглядом действительно очень красивого мужчины. – Марина Евгеньевна Епифанова, жена... то есть... вдова... то есть два раза вдова...

Она запнулась, не зная, как объяснить незнакомому человеку, да еще и священнослужителю, как она умудрилась два раза стать вдовой. Тарас Зазнобин, видимо почувствовав себя лишним при этом разговоре, поспешил откланяться.

– Если что, забегайте перед отъездом к нам, Марина Евгеньевна! – крикнул он уже из сеней. – С женой познакомлю, да и назад отвезу, а то когда еще машину дождетесь!

– Спасибо, Тарас! Обязательно зайду! – ответила Марина и опять сжалась у дверей. Пристальный взгляд Дмитрия Епифанова ее почему-то пугал. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, она сказала: – Красивый у вас храм... с этим... с изразцовым поясом... Я, правда, не знаток, но сооружение очень гармоничное...

– Да, храм действительно красивый, – пряча в бороде улыбку, отозвался отец Дмитрий. – Пятнадцатый век – это вам не шутка!

Голос у него оказался громким и сочным. Такой, по мнению Марины, пристал бы артисту. Впрочем, для службы в церкви тоже нужен сильный голос.

– Да вы проходите, садитесь, – уже улыбаясь во все лицо, предложил отец Дмитрий и отодвинул от простого деревянного стола не менее простой жесткий стул. – Садитесь. Рассказывайте. Вы, значит, жена... то есть вдова, какого-то из моих троюродных братьев. Которого же? Я давно с ними не виделся.

– Пав-вла, – запинаясь, ответила Марина. – И еще... Алексея...

Ее глаза совершенно неконтролируемо налились влагой, и она, рухнув на стул, громко разрыдалась, хотя никак не планировала изливать свои чувства перед абсолютно чужим человеком. Она хотела от него только определенных сведений, если он, конечно, таковыми обладает.

– Что-то я не очень понял... – Голос отца Дмитрия прозвучал почти над самым ухом Марины. Она догадалась, что он присел на соседний стул.

– Да-а-а... Мне об этом нелегко говорить, но я все-таки попробую...

Высморкавшись и вытерев слезы, Марина, как могла, рассказала ему о своих взаимоотношениях с Павлом и Алексеем Епифановыми.

– То есть вы утверждаете, что Леша был не Епифанов? – удивился отец Дмитрий.

– Это не я утверждаю, а Галина Павловна... Их мать... Пашина... Да и Лешина тоже. Хоть она его и не родила, но вырастила и любила не меньше остальных своих детей. Уж это я точно знаю.

– Но вы, Марина Евгеньевна, приехали ко мне ведь не для того, чтобы рассказать об Алексее?

– Не для того, – согласилась Марина.

– Так для чего же?

– Для того, чтобы спросить, зачем вы ездили к Татьяне Толмачевой?

– К Татьяне?! – Отец Дмитрий вскинул на нее синие глаза. – А это вам, осмелюсь спросить, к чему?

– Понимаете... слишком много смертей... слишком много смертей... – с трудом проговорила Марина и опять разрыдалась.

Отец Дмитрий ее не успокаивал. Он дал ей время поплакать, успокоиться и только тогда попросил:

– Не могли бы вы поподробнее объяснить мне, зачем, собственно, приехали? Конечно, если вы сейчас в состоянии... Если нет, то мы можем перенести разговор на более позднее время, а пока... например, выпить чаю. У меня есть очень душистый, с лесными травами. Сам собираю... Как сейчас модно говорить – экологически чистый продукт!

– Нет... не надо чаю... – Марина тряхнула головой, пытаясь загнать слезы поглубже. – Пожалуй, будет лучше, если я сразу расскажу, зачем приехала, а вы решите, сможете помочь нам или нет.

– Ну что ж... – Отец Дмитрий непостижимым образом пригасил сияние своих чистых глаз. – Я вас внимательно слушаю.

* * *

Когда Марина закончила повествование о нескончаемых несчастьях нескольких поколений семьи Епифановых, отец Дмитрий некоторое время молчал, потом посмотрел прямо Марине в глаза и ответил:

– Да... Вы правы: смертей действительно много. Я вам больше скажу: правда и в том, что проклятие и в самом деле имело место.

Несмотря на то что Марина приехала именно за тем, чтобы удостовериться в его наличии, у нее почему-то затряслись колени, а сердце резко ухнуло вниз.

– Не может быть... – прошептала она.

Отец Дмитрий невесело улыбнулся:

– Да-а-а... Я вас хорошо понимаю. Хотя вы за моим подтверждением и ехали, но поверить в проклятие все же трудно... Тем не менее оно существует... В общем, я узнал о нем случайно и не так давно. Я уехал из... тогда еще... Ленинграда в семидесятых годах прошлого века и с тех пор ни с кем из родственников не общался, если, конечно, не считать Танечку Толмачеву. В советское время меня вообще считали изгоем и мракобесом, а сейчас уже, наверно, поздно восстанавливать былые связи. Не уверен, что кому-нибудь из братьев это нужно. Тем более что и родство-то у нас троюродное. Оно сейчас считается довольно дальним. Мой отец, Николай Федорович Епифанов, умер в 2003 году на семидесятом году жизни. Уснул и не проснулся. Хорошая смерть. Всем бы так умереть, верно? – Отец Дмитрий еще раз взглянул на Марину и продолжил: – Мама умерла годом раньше, и мне достался семейный архив. В Петербурге я не стал его разбирать, привез сюда в большой коробке из-под печенья. В магазине выпросил... Среди всяких ставших ненужными после смерти родителей квитанций, полисов, счетов, поздравительных открыток было также много писем частного характера. Моих в том числе. Я уже пожалел было, что тащил всю эту макулатуру в такую даль, когда в руки вдруг попалось письмо, написанное отцу дедом, Федором Никодимовичем Епифановым. Я, наверно, не стал бы его читать, если бы из разорванного конверта не вывалилась старинная групповая фотография. Из таких... знаете... где женщины сидят, мужчины стоят, положив им руки на плечи, а детишки в кружевных платьицах и панталончиках – на руках у матерей... Я, разумеется, никого не узнал бы, но на обороте было написано: «Епифановы, Федор, Матвей и Евдокия с семьями». На двух женщинах очень богатые украшения: и серьги, и кольца, и на шее что-то сверкает. Даже на детишках крупные и блестящие крестики с камешками на цепочках висят. И только на моей собственной бабушке – ничего. То есть это я потом понял, что на бабушке... На фотографии люди молодые, поэтому я сразу и не смог бы разобрать, кто есть кто.

Марина, которая уже поняла, что за украшения были надеты на Евдокии и жене Матвея Епифанова, вся сжалась в комок, а отец Дмитрий между тем продолжал рассказ:

– Поскольку фотография меня заинтересовала, я решил прочитать и письмо. В письме было много личного, что вам, Марина Евгеньевна, совершенно неинтересно как человеку постороннему, поэтому я даже не стану его доставать. В конце же имелась приписка о фотографии. Дед велел ее сохранить, потому что на Евдокии и Антонине, жене его брата Матвея, драгоценности, из-за которых семья Никодима Епифанова проклята отцом Захарием Мирошниковым из села Окуловка, где братья с сестрой жили в родительском доме.

– Вы сказали о Евдокии и Антонине... А имя Пелагея вам что-нибудь говорит? – спросила Марина.

– Пелагея... Пожалуй, нет. А почему вы спрашиваете?

– Дело в том, что Пироговы... ну... те люди, которые ухаживали за Татьяной, утверждали, что она часто повторяла это имя.

Отец Дмитрий покачал головой и сказал:

– Нет... При мне она ни разу его не произнесла.

– А как звали жену Никодима Епифанова?

– Прасковья.

Марина нервно съежилась и попросила:

– Вы... вы могли бы показать мне эту фотографию?

– Конечно, – согласился отец Дмитрий, встал со стула и достал из ящичка мебелины, отдаленно похожей на буфет, старинную, с несколькими заломами фотографию. Она была коричневой с обратной стороны, но на этом темном фоне все еще легко читалась курчавая надпись, сделанная фиолетовыми чернилами: «Епифановы, Матвей, Федор и Евдокия с семьями, май 1934 года».

Марина жадно всмотрелась в фотографию. Она, разумеется, была черно-белой, но драгоценности узнавались сразу. На одной из женщин было надето изумрудное колье, которое Марина видела на Елене Толмачевой, а на правой руке – браслет, тоже несомненная часть гарнитура. В ушах другой женщины сверкали каплевидные серьги с бриллиантовыми бантиками, которые нынче принадлежали Галине Павловне. Пальцы этой женщины были унизаны многочисленными кольцами. Среди них выделялся крупный перстень. Его трудно было разглядеть в подробностях, но он казался выполненным в той же манере, что и изумрудный гарнитур. На шее третьей молодой женщины висели простенькие светлые бусики, которые, по всему было видно, не имели никакого отношения к ювелирным изделиям.

– Я... знаю, где находятся эти изумруды, – дрогнувшим голосом сказала Марина. – Правда, не все... только ожерелье и серьги...

– Я тоже догадываюсь, где они должны бы быть. У епифановских женщин по линии Евдокии и Матвея.

– Да, у моей свекрови, Галины Павловны, жены Аркадия Матвеевича, серьги, а у Елены, жены Александра, внука Евдокии, ожерелье.

– Когда я прочитал про проклятые украшения, Марина Евгеньевна, – кивнув, опять начал отец Дмитрий, – сразу вспомнил несколько родительских разговоров, которым раньше не придавал особого значения, хотя они и тогда показались несколько странными. Например, однажды я слышал, как мать сказала отцу что-то вроде: «А не кажется ли тебе, Николай, что надо что-нибудь предпринять, чтобы изумруды и прочее вернулось к настоящим владельцам?»

– И что же ответил ваш отец? – спросила Марина.

– Отец сказал, что точно неизвестно, какие из драгоценностей дареные, а какие... В общем, он не уточнил происхождение недареных, но думаю, и так ясно. Я тогда удивился разговору про изумруды, но как-то очень быстро выбросил его из головы, потому что в советское время драгоценные камни можно было увидеть только в кино, в музее или в ювелирных магазинах, в которые мы никогда не заглядывали по причине отсутствия средств на драгоценности. Да и вообще... я был мальчишкой... что мне какие-то изумруды...

– А что еще вы слышали от родителей? – заинтересовалась Марина. – Вы же сначала назвали услышанное разговорами... ну... то есть во множественном числе...

– Еще я слышал, что драгоценности Евдокии пошли на благое дело – на лечение внучки Татьяны. Моя мама даже предполагала, что часть греха с Епифановых таким образом снимется.

– А что по этому поводу думал ваш отец?

– Не знаю. Продолжения их разговора почему-то не слышал. Но когда я принял сан, мой дед Федор Никодимович сказал: «Ну, Митька, ты теперь один – епифановская надежда!»

– Вы... надеюсь, уточнили у деда, что он имел в виду? – спросила Марина, всем телом подавшись к Дмитрию и очень рассчитывая услышать наконец что-нибудь существенное, но священник покачал головой и ответил:

– Нет. Мне и в голову не могло прийти, что речь идет о какой-то семейной тайне. Я подумал, что он таким образом просит меня молиться обо всех родственниках. Я ничего против этого не имел, а потому расспрашивать ни о чем не стал.

Марина разочарованно усмехнулась, а потом спросила:

– А скажите, отец Дмитрий, почему вы выбрали такой странный жизненный путь... ну... я имею в виду... странный – для советского юноши?

– Человеку, далекому от религии, это очень сложно объяснить, Марина Евгеньевна. К тому же мы с вами видимся впервые. Что вам моя жизнь? Праздное любопытство, оно тоже... грех...

– То есть вы – никогда не грешите? – с ненужной запальчивостью спросила она. Ей почему-то хотелось уязвить этого спокойного, тихого и такого красивого мужчину. Неужели синеглазый красавец настолько безупречен, что естественное любопытство считает грехом? Марина даже бросила быстрый взгляд на кисти рук Дмитрия. Все ли пальцы на местах или как у печально известного отца Сергия...

– Ну что вы! – улыбнулся он, перехватив ее взгляд. – Я всего лишь человек. Стараюсь, конечно, грешить меньше, каюсь, молюсь, посты соблюдаю... Но... и я грешен, Марина Евгеньевна, только не в том, в чем вы меня заподозрили. Видите! – Он положил на стол две узкие кисти с длинными пальцами. – Все целы!

– Простите, – буркнула она. – Не умею с такими, как вы... Всю жизнь общалась только со светскими людьми. – Марина в смущении потерла зарумянившиеся щеки ладонями и сказала: – Похоже, что я зря приехала... Вы тоже ничего толком не знаете...

– Кое-что все-таки знаю. Не зря же я ездил к Танечке Толмачевой. Вы, кстати, с этого вопроса и начали.

– Да... но... – замялась Марина, потому что уже боялась сказать что-нибудь лишнее или посмотреть на Дмитрия не так. Похоже, он все понимает с полувзгляда.

– Дело в том, – опять начал отец Дмитрий, – что дед Федор сказал мне еще одну вещь, а именно: «Если что случится, Митька, едь к Таньке Толмачевой! Она блаженная!» Я тогда понял его буквально. Татьяна – душевнобольная, а значит, действительно блаженная. Такие люди, как она, часто наделены особыми дарами... предвидения, например, особой чувствительностью...

– И вы поехали к ней именно как к блаженной?

– Сам не знаю. Поехал, и все. Во-первых, навестить. Стыдно вдруг стало, что никогда до этого так и не сподобился. Во-вторых, интуиция подсказывала, что после свидания с Танечкой может пролиться свет на тайну с проклятием. Надеялся, что благодаря особым своим способностям она, может быть, как-нибудь о нем обмолвится.

– Ну и что? – с большой надеждой спросила Марина.

– Я же назвал вам даже фамилию человека, который это проклятие наложил, – улыбнулся отец Дмитрий.

– Вам Татьяна сказала?

– Татьяна.

– А вдруг это ее фантазии?

– Вряд ли она на голом месте могла придумать священника села Окуловка отца Захария Мирошникова.

– И все-таки... – еще сомневалась Марина. – Вы не могли бы рассказать подробнее о своем визите к сестре Александра Толмачева?

– Пожалуйста, – не стал отпираться отец Дмитрий. – Когда я приехал, Танечка чувствовала себя очень хорошо, разговаривала вполне разумно. Почти сразу нашелся и повод спросить об изумрудах. У нее на шее висел крестильный крестик с прозрачным зеленым камешком. Я знаю такие крестики. Целая партия была выпущена. Камешки – всего лишь стекляшки, но сами крестики освящены в одном из монастырей. Я возьми и скажи, что у нее красивый изумрудик на крестике. Не поверите, но Танечка посмотрела на меня с жалостью и сказала:

«Настоящие изумруды совсем другие, тяжелые, жаркие. Их тяжело носить, потому что они прокляты, а мой крестик легкий и прохладный».

«Кем же они прокляты, Танечка?» – спросил ее я.

«Как? Разве вы не знаете? – удивилась она. – Это же все знают! Отцом Захарием из села Окуловка. Разве вы с ним незнакомы?»

«Незнаком».

«О! Это очень легко устроить! Моя мама всегда просила отца вернуть отцу Захарию изумруды, так что она его очень хорошо знает! Вам стоит поговорить с мамой, и она непременно познакомит вас с ним!»

– Ну и?.. – только и смогла вымолвить Марина.

Отец Дмитрий печально улыбнулся:

– К тому времени уже не было в живых ни ее матери, ни отца.

– И это все, что вы узнали у Татьяны?

– Нет, не все. Я понял, что кроме ювелирных изделий в семейство Епифановых попали еще какие-то ценности. Похоже, церковные, потому что Татьяна еще упоминала чашу и блюдо отца Захария. Видимо, дискос и потир... ну, чашу и блюдо для причастия. Они чаще всего бывают сделаны из серебра, украшаются чеканными иконками.

Марина поймала себя на том, что чаша с блюдом для причастия ее почему-то здорово испугали. Ювелирные изделия – вещи светские. Украсть их, конечно, преступление, но не такое страшное, как вынести обрядовые предметы из церкви. Неужели кто-то из Епифановых оказался на такое способен?

– И... она... Татьяна... сказала, где находятся эти... ну... чаша с блюдом? – спросила Марина.

– Она сказала странную вещь, то есть... приговорку... вроде того, что вор у вора дубинку украл...

– Что значит «вроде того»? Что она на самом-то деле сказала?

– Танечка сказала: вор у вора цыпок украл, – ответил отец Дмитрий и развел в стороны руками. – Что еще за цыпки? Ума не приложу.

– Опять эти цыпки! – воскликнула Марина. – Когда мы с Сашей Толмачевым ездили к Пироговым, Мария Петровна, хозяйка, сказала, что эта бедняжка все время приговаривала про каких-то цыпок.

– Что же это за цыпки такие? Я, знаете, даже подумал, что, возможно, Танечка как-нибудь исказила слово, которого никогда не слышала, и приспособила к своему миропониманию. Она ведь с детства такая... всю жизнь провела в четырех стенах.

– Может быть, вы и правы, – согласилась Марина, надолго задумалась, а потом, очнувшись, сказала: – Нет, не могу вспомнить ни одного похожего слова...

– Вот и я не могу...

– Цыпки... цыпки... Может быть, цепки? В смысле – цепочки... цепи... золотые... Ведь речь идет о драгоценностях.

– Нет, – покачал красивой головой отец Дмитрий. – Танечка знала слова «цепочка», «цепь». Она их произносила, когда мы обсуждали ее крестик с зеленой стекляшкой. Но... знаете... мне кажется, что вы на верном пути...

– То есть?

– То есть надо вспомнить, как еще могут называть драгоценности, самоцветные камни или подделки... Ну... стразы... побрякушки... Это все не те слова... Есть другое слово... сленговое... жаргонное... Ну... как для денег – капуста... бабки... Как же... как же... Вертится на языке...

Отец Дмитрий встал со стула и заходил по своему неуютному полупустому жилищу, теребя черную с проседью бороду. Марина залюбовалась его грациозными движениями и даже думать забыла о Татьяниных цыпках. Священник вдруг остановился около окна, резко повернулся к Марине и воскликнул:

– Цацки! Вот! Не цыпки, а цацки! Домашняя девочка не могла знать такого слова! Телевизор она не смотрела, радио не слушала, книг не читала. Она могла только запоминать то, что слышала... и... искажать, если не понимала значения...

– Цацки... То есть вы думаете, что родители Татьяны при ней называли драгоценности цацками?

– Нет... Вряд ли... Дядя Ваня с тетей Лидой были образованными и интеллигентными людьми. Они не стали бы так говорить при дочери.

– Но ведь они все-таки что-то говорили о семейном проклятии! – не согласилась Марина. – От кого бы тогда Татьяна это узнала? Саша Толмачев утверждал, что она выкрикивала о проклятии, еще будучи дома, а не у Пироговых. А вам она даже фамилию назвала того, кто проклял.

– Я думаю, что Танечка случайно услышала разговор родителей. Иногда, знаете ли, не убережешься. Может быть, Толмачевы считали, что она спит или в забытьи... А может быть, Татьяна за дверью стояла и слушала. Она ведь была совершенно непредсказуема...

– Но... тогда получается, что про цацки она могла слышать только у Пироговых. Она ведь нигде больше не была?

– Не была. Поэтому я согласен с вами. Танечка могла слышать это жаргонное слово только у Пироговых, и это наводит на определенные размышления, – отозвался отец Дмитрий.

– На какие? – еле выдохнула Марина.

Отец Дмитрий помолчал немного, пощипал бороду и, вместо ответа, спросил:

– А вы видели домашний кинотеатр Пироговых?

– Видела, – кивнула Марина, – но их достаток вполне объясним... И вообще, они показались мне очень милыми людьми! Да и то, что они взялись ухаживать за душевнобольным человеком, говорит само за себя!

Последние слова она уже почти выкрикивала, потому что ей вдруг почему-то стало обидно за Пироговых, и в особенности за хлебосольную Марию Петровну.

– Честно говоря, Марина Евгеньевна, я за свою жизнь повидал уже стольких людей, которые милыми были только в первом приближении, – усмехнулся отец Дмитрий, – что эту «милость» давно уже не принимаю на веру.

– То есть вы хотите сказать, что Пироговы – воры, укравшие определенное количество цацек у Толмачевых, которые тоже приобрели их незаконным путем?

– Возможно, так оно и есть, хотя я, разумеется, утверждать этого не смею. Я могу утверждать только то, что эти пожилые люди живут, как принято говорить, не по средствам.

– Откуда вам знать их средства? – продолжала возмущаться Марина.

– Я уверен, что до того, как они взялись ухаживать за Татьяной, этих средств у них не было, – ответил отец Дмитрий.

– Почему вы так категоричны?

– Потому что, если бы деньги у них были, они не взяли бы к себе Танечку.

– А может быть, они устали от одиночества! Ведь собственных детей у них не было!

– Тогда завели бы кошек, собак, хомячков или приняли бы на житье какую-нибудь тихую старушку или... безобидного дауна. Татьяна периодически впадала в очень агрессивное состояние. С ней было непросто, а иногда даже страшно.

– Так вот за это им и платили родители Татьяны! Саша Толмачев сказал, что был удивлен грандиозностью суммы договора с Пироговыми!

– Не думаю, что дядя Ваня с тетей Лидой оставили Пироговым миллионы. А их домище с кирпичной оградой стоит больших денег. Кроме того, Танечке постоянно требовались очень дорогие лекарства, чтобы снимать это агрессивное состояние. Пару раз в месяц к ней приезжали врачи...

– А собственно, откуда вы, отец Дмитрий, это знаете, если были у Татьяны всего один раз?! – выпалила Марина, очень ловко (как ей показалось) прижав священника к стене.

– Да, я действительно виноват перед Танечкой, – согласился он. – Надо было ездить почаще. Но в тот свой приезд я долго разговаривал с Пироговыми на предмет ее содержания. Спрашивал, хватает ли средств, лекарств... ну и прочее...

– И что? Они у вас просили денег или лекарств?

– Нет, ничего не просили.

– Вот видите!

– Я вижу и то, что, кроме дома Пироговых, Татьяне негде было услышать слово «цацки».

– Но ведь вы... вполне можете ошибаться и насчет родителей Александра и Татьяны. Они тоже могли казаться милыми только в первом приближении, – не могла не съязвить Марина.

– Да, с драгоценностями дело явно нечисто, но... Словом, Толмачевы не вставляли в свою речь жаргонных слов! Это я могу утверждать, потому что, в отличие от Пироговых, знал дядю Ваню и тетю Лиду с детства.

– Но вы же давно их не видели! Они могли измениться!

– Скажите, Марина Евгеньевна, а вот вы могли бы сейчас измениться настолько, что вдруг начали бы, извините, по фене ботать?

– По... фене... что? – изумилась Марина.

Отец Дмитрий сочно рассмеялся:

– Ну то есть пользоваться жаргонными словечками...

– Я-то? Я... нет... Я даже сына, который у меня довольно трудный подросток, кроме как поросенком, никак и назвать-то не могу...

– Вот вам и ответ на ваш вопрос. Толмачевы не употребляли жаргонных слов.

– Но... но к Пироговым мог кто-нибудь прийти или приехать в гости и... употребить...

– Не исключено, конечно, хотя вряд ли Татьяна услышала бы разговор Пироговых с гостями.

– Почему?

– Потому что по условию договора она не должна встречаться с посторонними. Она чужих людей не выносила. Могла наброситься... Ее комната находилась в самой глубине дома и запиралась на ключ. А когда построили этот огромный домино, что вы видели, то Танечкины «покои» были аж на втором этаже.

– Тогда почему же вас пустили к Татьяне?

– Потому что я родственник, да и она меня узнала. Я сам удивился.

– Скажите... вы... – Марина вскинула на отца Дмитрия широко распахнутые глаза, – вы все-таки в чем-то подозреваете Пироговых?

– Да, – кивнул он. – Больше ничего на ум не приходит. Кроме того, Пирогов Константин Макарович был настроен ко мне очень враждебно и с большой неохотой пустил в дом. А вас... как вас принимали в доме Пироговых?

Марина, опять вспомнив хлебосольство Марии Петровны, сначала хотела сказать, что принимали их очень хорошо, но осеклась.

– Что? Все-таки что-то было не так? – спросил отец Дмитрий.

– Ну-у-у... – протянула она. – Пожалуй, глава семейства не был рад и нам. Возможно, не будь дома жены...

– И что было бы тогда?

– Знаете, я сейчас, после ваших слов, думаю, что он нас вообще не впустил бы даже на участок...

– Вот! – Отец Дмитрий поднял указательный палец.

– Ну... и что же теперь делать? – растерянно спросила Марина.

– Думаю, надо ехать к Пироговым.

– И... и что же я им скажу?

– Вам одной нельзя, – покачал головой отец Дмитрий.

– Я могу с Борисом, братом моих... мужей... – с горьким вздохом ответила Марина.

– Да, Бориса можно позвать, но думаю, что мне тоже стоит поехать.

– Но... как же вы...

– Завтра договорюсь. Так что послезавтра, наверно, сможем выехать.

– Послезавтра?

– Да, не раньше...

– Но может быть, вам все-таки не стоит? – сама не зная почему, продолжала упорствовать Марина. Она ловила себя на том, что очень не хочет, чтобы с ней ехал отец Дмитрий. Более того, она не хочет оставаться у него на сегодняшнюю ночь, и еще на один день, и еще на ночь...

Отец Дмитрий посмотрел на Марину ясными синими глазами, и она вдруг устыдилась того, что о нем подумала.

– Не бойтесь меня, Марина Евгеньевна, – улыбнулся он. – Вы можете переночевать здесь, а я уйду. Мне есть где преклонить голову. А если хотите, я могу отвести вас к одной очень хорошей женщине, Ольге Викторовне. Она у нас при храме продает свечи, духовную литературу, да и другие обязанности у нее имеются...