Текст книги "У каждого свое проклятие"

Викулов усмехнулся:

– А ты проверь.

– Мы на «ты»?

– Как хочешь, Нонна... или... как хотите... один черт...

– Знаете, Георгий... А ведь я вас... ну то есть именно вас – не помню... Мне виделся какой-то огненный человек... такой красный, пылающий... Так что вполне можно считать, что между мной и вами ничего не было. Я даже смущения перед вами не испытываю. Там... в том дурмане... были не вы...

– А я именно тебя помню, Нонна. Может быть, потому, что именно тебя и хотел.

– Прямо вот так... именно меня?!

– Не совсем... Мне, пожалуй, виделась... птица... Такая... как сирена... с женским лицом. Лицо постоянно меняло выражение, но я точно знал, что это была ты...

– Не может быть... – растерялась она.

– Почему?

– Потому что... это странно... А какого цвета было ее оперение?

– Яркого такого, красного... И вообще, все происходило будто бы внутри пылающего костра...

– Да-а-а... – протянула она. – Пожалуй, ощущения похожи... Но это все равно не дает вам права...

– Конечно, не дает, – согласился сосед. – Правами можешь наделить меня только ты.

– Вы! – сердито поправила его Нонна.

– Ну хорошо... вы...

– Не наделю, – бросила ему она и ушла из кухни в свою комнату.

* * *

Следующая за разговором с соседом ночь была для Нонны бессонной. Она совершенно не хотела думать о Викулове и о том фантасмагорическом происшествии, но мысли сами собой возвращались к соседу. Каким образом случилось, что их, совершенно посторонних людей, посетили одинаковые видения? Нонна действительно ощущала себя птицей с красным оперением, а он, то есть Георгий Николаевич, был человеком огня. И все между ними происходило внутри костра. Тогда она просто не сообразила, что это был именно костер. Да, сосед прав. Она помнит нечеловеческое наслаждение, которое при этом испытывала, но никогда в жизни не захочет его повторить. Эти «игрища в костре» чуть не стоили им обоим жизни. Хорошо, Маринка вовремя приехала. И слава богу, что у сестры нашлись знакомые в районной больнице, а то и Нонну, и Георгия точно повязали бы как наркоманов-суицидников. Вид у них был жуткий.

Маринка потом долго стыдила сестру и приставала к ней с вопросами, как она могла дойти до жизни такой, чтобы напиваться какой-то дрянью вместе с престарелым соседом. Что могла ей ответить Нонна? Она сказала, что ее бросил Борис, но Марина не посчитала это убедительным поводом к столь странным действиям.

* * *

А от Бориса между тем не было никаких вестей. Похоже, он окончательно выбросил свою венчанную жену из головы. Маринка говорила, что он днюет и ночует у постели Аленки, которая, скорее всего, на всю жизнь будет прикована к инвалидной коляске. На вопросы Нонны о взаимоотношениях Бориса с Надей сестра твердила одно:

– Мне ничего не известно. Возможно, что им вообще сейчас не до этого. Они оба заняты только дочерью.

Борис занят дочерью. Маринка – своими неслабыми проблемами. А ею, Нонной, никто не занят. Даже собственная мать звонит редко, потому что скачет вокруг папеньки, у которого вдобавок к постоянной сердечной недостаточности разыгрался еще и хронический панкреатит. В общем, всем на Нонну наплевать. Нет, конечно, если она опять что-нибудь ужасное прохрипит в телефон, кто-нибудь из них тут же примчится ее спасать. А если не спасать? Если просто... Никому она не нужна... Никому... Иди в свою комнату – и живи в ней, пока опять не приспичит умирать с черным животом...

С живота мысли Нонны плавно перетекли на соседа. Только ему она и нужна. Она вспомнила себя птицу и то, как в ней чуть не разорвался огненный шар. Потрясающее состояние. Жаль, что такое невозможно ощутить без богатырника... А вдруг можно? Для кого ей теперь себя беречь? Ждать Бориса? Он, похоже, не придет... Никогда...

Нонна встала с дивана, сбросила с себя халат и все, что под ним было, завернулась в связанную матерью бордовую ажурную шаль с длинными кистями. Из-под сетки ажура соблазнительно белело тело. Нонна посмотрела на себя, обернутую шалью, в зеркало и осталась довольна. Бордовый цвет всегда шел ей. Она развела руки в стороны, как огромные ажурные крылья. На шее блеснул крестик, и Нонна сникла. Ей нельзя быть бордовой птицей. Она обвенчана с Борисом... Но он ведь об этом не вспоминает!

Нонна решительно сняла маленький крестик на хлопковом шнурке и запрятала его в шкатулку с побрякушками, потом как следует расчесала щеткой волосы и вышла из комнаты. Она медленно, крадучись, прошла по коридору, остановилась у двери соседа и через мгновение резко ее распахнула. Георгий Николаевич выронил книгу, которую читал.

– Нонна? – удивился он и сразу соскочил с дивана.

Она кивнула. Ее руки безвольно упали вдоль тела. Тонкое ажурное кружево разошлось в стороны. Викулов опять осел на диван и чужим голосом спросил:

– Ты хорошо подумала, Нонна?

– Да, – ответила она и сбросила шаль на пол.

* * *

Через полтора месяца выяснилось, что Нонна беременна...

ИРИНА И АНДРЕЙ

– Андрюша! – бросилась к мужу заплаканная Ирина. – Ниночка не слышит!

– Погоди, Ира, не суетись, – стараясь держаться спокойно, сказал Андрей, снимая в коридоре куртку. – Мы же договорились: пока врачи не вынесут окончательного вердикта, не будем впадать в панику.

– Они вынесли, Андрюша, вынесли! – захлебывалась слезами Ирина. – Сегодня в нашей поликлинике как раз консультировал известный профессор... из Института педиатрии... кажется... Слюсарев... Он однозначно сказал: «Девочка глуха!» Представляешь, глуха!!!

– Но... может быть, можно что-нибудь сделать... какую-нибудь операцию...

– Нет! Нет! Такую патологию не оперируют! Он так и написал в карточке: «Неоперабельно». Я специально попросила, чтобы он написал все, что думает, и насчет операции...

– Мало ли что он там думает, – пытался утешить жену Андрей. – В конце концов, он не истина в последней инстанции! В Москву надо съездить!

– Зачем?

– Затем, что как научный центр Питер – провинция!

– Ты и сам, Андрюшка, не веришь в то, что говоришь, – тихо сказала Ирина, стирая со щек слезы.

– Ну почему... – выдавил из себя Андрей.

Жена была права. Он действительно не верил. Они с Ириной давно поняли, что их крохотная дочка Ниночка глуха. Честно говоря, Андрей не слишком и надеялся, что профессор Слюсарев скажет что-то утешительное, но не показывать же жене, что уже утратил надежду. Надо узнавать, где можно достать слуховой аппарат, или для таких маленьких детей их и не делают?

Ирина ткнулась лицом мужу в грудь и сдавленно проговорила:

– Ну... за что? За что? Не понимаю... Мы так любили друг друга! Почему наша девочка будет несчастной?!

Андрей обнял жену и сказал:

– Ну почему непременно несчастной? Живут же люди не только глухие, но и слепые... Вон у вашего Павлухи Ванечка умер – вот это беда так беда!

– Вот я и спрашиваю: за что?! За что такое горе свалилось на Пашку? На нас за что?!

Андрей счел за лучшее не отвечать. Его прабабка Клавдия Мефодьевна утверждала, что дочка у него родилась ущербной, потому что он долго жил с Ириной во грехе, нерасписанным. Чушь, конечно. Они никогда не жили во грехе. Они жили только в любви.

* * *

...Ирина Епифанова красавицей не была. В их семье красотой природа наградила только маму и Борьку. Павел, Лешка и Ирина пошли в отца, маловыразительного мужчину, который хорош был только одним: высок ростом. В юности Ирочка только тем и занималась, что пыталась вытравить с лица веснушки. Их было не так уж и много, но они здорово отравляли ей существование. Ирочка прекратила свои опасные эксперименты лишь после того, как попала в больницу с тяжелым воспалением кожи лица после очередной неудачной потравы. Ей было очень плохо и больно, а потому пришлось смириться с тем, что крохотные желтоватые пятнышки будут отражаться в зеркале всегда, как только ей придет на ум в него посмотреться.

Когда Ирочка окончательно определилась с веснушками, она вдруг поняла, что, даже несмотря на их наличие, находится в гораздо лучшем положении, чем многие ее подружки. У каждой из подружек по скольку братьев? Ну... по одному, два – от силы. А если учесть, что некоторые братья еще и младшие, то их и вовсе не следует брать в расчет. У Ирочки же братьев было три, и все, как один, старшие. К этим старшим братьям приходили друзья, разумеется, тоже старше Ирочки и один краше другого. Она замучилась выбирать, в которого же ей поскорее влюбиться, поскольку дело уже не терпело отлагательств. На уроках литературы они проходили Пушкина, а Ирочке до сих пор некому было сказать: «Я вас люблю, к чему лукавить...»

С пристрастием оглядев многочисленную армию друзей собственных братьев, Ирочка решила влюбиться в одноклассника Лешки – Гарика Саркисяна. Гарика очень легко было выделить из всех, потому что он и сам по себе здорово выделялся. Армянин Гарик был, разумеется, смуглым, черноволосым и жгучеглазым и походил на Ирочкиного старшего брата Борьку, признанного красавца. Приняв решение влюбиться, Ирочка так и сделала: влюбилась. Она стала мечтать о Гарике перед сном, а между приготовлением домашних заданий по алгебре и русскому языку принялась писать ему «риторические» письма, которые она так называла за то, что они, как и аналогичные вопросы, не требовали ответа. А еще она старалась почаще попадаться Гарику на глаза, когда он приходил в гости к Лешке. Саркисян злился на Лехину сестру, которая вечно путалась под ногами, и становился от этого еще краше.

К концу учебного года Ирочкина любовь достигла апогея, и она решилась на крайность, то есть не на «риторическое», а на самое настоящее письмо. Вместо «домашки» по литературе – сочинения про Павла Ивановича Чичикова с его пристрастием к мертвым душам, Ирочка положила перед собой томик Пушкина, раскрыла его на знаменитом письме Татьяны и, поглядывая в него, принялась старательно выводить:

«Я пишу тебе письмо, что можно к этому добавить... Конечно, ты можешь презирать меня после этого, но, может быть, все-таки не станешь этого делать... Сначала я не хотела писать, и ты никогда не узнал бы о моих чувствах, если бы приходил к Лешке почаще, если бы мы хоть иногда имели возможность поговорить наедине. Потом я могла бы думать об этом и вспоминать наши разговоры. Я знаю, что ты нравишься многим девчонкам, а я ничем не блещу, да еще и с веснушками. Если бы ты никогда не приходил к Лешке, я не знала бы горького мучения, и, может быть, мне понравился бы кто-нибудь другой из его друзей, а может быть, из Пашкиных или из Борькиных...»

Про «верную супругу и добродетельную мать» Ирочка решила пропустить, тем более что дальше шли очень подходящие строки. Она в волнении покусала ручку и принялась писать дальше:

«Если честно, то другого я не смогла бы полюбить. Как только ты вошел к нам в квартиру, я сразу поняла, кем ты станешь для меня...»

Про помощь бедным тоже пришлось пропустить, хотя, конечно, можно было бы вскользь упомянуть о том, как они всем классом собирали детские книги для соседнего детдома. Хорошенечко поразмыслив на эту тему, Ирочка вспомнила, что книжек принесла немного и не лучшего качества, поскольку все самые хорошие они уже отдали соседской девчонке Люське. Про такое было уж лучше и вовсе не упоминать.

Молиться Ирочка тоже не умела, а потому перешла к конкретным предложениям Гарику: «Ты мне сразу скажи, если тебе нравится другая девочка. Только честно, потому что я перед тобой была честна. Мне страшно перечитать то, что написала. Я и не буду, иначе, боюсь, не отдам тебе это письмо». Ирочка хотела было написать, как у Пушкина, что смело вверяет себя Гариковой чести, но побоялась, как бы он неправильно это не истолковал, и больше ничего добавлять не стала.

Подпись Ирочка не поставила, потому что по смыслу письма и так было понятно, кто его писал. Она плохо спала две ночи и вздрагивала от каждого звонка в дверь, пока наконец Гарик не зашел к Лешке за какой-то своей надобностью. Пока молодые люди обсуждали на кухне эту Гарикову надобность, Ирочка очень ловко пробралась незамеченной в коридор и сунула свое письмо во внутренний карман куртки Саркисяна. После этого она принялась ждать ответа. Конечно, Ирочка была в курсе того, как ответил некто Онегин на подобное письмо, но она справедливо подумала, что на дворе уже далеко не девятнадцатый век, а потому Гарик может отреагировать по-другому. Гарик так и сделал: отреагировал по-другому. За эту его реакцию и за все то, что случилось после, Ирочка с удовольствием отлила бы в бронзе или даже в золоте еще один отдельно взятый памятник классику отечественной литературы А.С. Пушкину, но, к сожалению, у нее на это не было средств.

Очень долгое время, месяца, наверное, три, от Гарика не было никаких известий. К Лешке он тоже не заходил, но Ирочка знала, что обязательно зайдет. Во-первых, потому, что закончатся наконец экзамены в институты, куда поступали Лешкины одноклассники, во-вторых, у того же Лешки в сентябре был день рождения, на который обычно собирались все его лучшие друзья, и среди них конечно же Саркисян.

На день рождения Лешки пришел чуть ли не весь его класс, потому что одновременно провожали в армию тех ребят, которые не поступили в институты. Гарик Саркисян поступил, чему Ирочка была несказанно рада. Она ждала объяснения с ним почти без страха – подустала трепетать за три-то месяца, да и надеялась, что на радостях по поводу поступления он не будет слишком строг к «ее несчастной доле» и, может быть, даже признается в ответной страстной любви, которую с трудом сдерживал из-за вступительных экзаменов в вуз.

После официального застолья, под которое была отведена самая большая комната квартиры Епифановых, за столом остались только пятеро самых близких друзей Лешки. Среди них, разумеется, и Саркисян. Пока молодые люди продолжали сидеть за столом, Ирочка металась по маленькой комнате, смежной с той, где происходило торжество. Девушка поминутно бросала встревоженные взгляды на часы. И о чем думают эти парни? Уже поздно, а объяснения так еще и не произошло! Сколько можно есть, пить и попусту смеяться?! Когда смех перешел в категорию гомерического, Ирочка приникла ухом к двери. Нетрудно догадаться, что она услышала. Да-да! Именно это! Гарик Саркисян читал во всеуслышание ее письмо с самыми убийственными комментариями. Девушке показалось, что из-под ног уходит паркетный пол их квартиры. Она вынуждена была упереться руками в дверь, которая взяла да и распахнулась...

В комнате мгновенно стих смех. Перед молодыми людьми, вольготно развалившимися на стульях, предстала юная девушка с абсолютно белым лицом и глазами полными такой тоски и боли, что всем присутствующим стало не по себе. Мало того, каждому захотелось, чтобы это смешное письмо было написано именно ему, чтобы только из-за него так изменилась в лице милая и нежная Лешкина сестричка.

Неожиданно оказавшись лицом к лицу с насмешниками, Ирочка закрыла лицо руками и выбежала из комнаты. Она метнулась было в кухню, но там был кто-то из их многочисленной семьи. Девушка, зажав рукой рот, чтобы не разрыдаться в голос, выскочила на лестницу, скатилась вниз по довольно крутым ступеням старого ленинградского дома и выбежала во двор. В темной подворотне ее схватили за плечи мужские руки. Ирочка вскрикнула от неожиданности и обернулась.

– Не бойся, Ира... Это я... Андрей... Капитонов... – успокоил ее еще один одноклассник Лешки.

Ирочка привалилась спиной к холодной стене подворотни, а Капитонов уже сдирал с себя нарядный джемпер. Взяв за руку, он оторвал девушку от стены, закутал ее плечи в свой джемпер и ласково сказал:

– Ну куда ты понеслась, дурочка... в такой холод... Осень уже на улице...

Ирочка всхлипнула и с рыданиями уткнулась в грудь Капитонову. Андрей, крепко прижимая девушку к себе, ласково погладил ее по вздрагивающим плечам и сказал:

– Брось, Иришка... Саркисян никакой не подлец... Честное слово! Он читал твое письмо, чтобы... ну... поднять нам дух, что ли... Мы с Вовкой и Ленчиком идем в армию... Вот Гарик и читал... Он сказал, что девчонки любят солдат и обязательно станут слать в армию нежные письма...

В ответ на такое объяснение Ирочка разрыдалась еще сильнее. Андрей отстранил ее от себя, вытер слезы с ее щек и неожиданно предложил:

– А ты напиши мне, Ириш! Не про любовь, а просто... как живешь, что без нас в городе делается... А? Напишешь? Я тебе адрес части пришлю...

Изумленная Ирочка бессмысленно хлопала ресницами, на которых все еще висели слезинки, и не знала, что сказать. К такому повороту дела она была не готова. Капитонов рассмеялся:

– Ну ладно... Можешь сейчас не отвечать. Я тебе адрес пришлю, а ты напишешь... если захочешь... Хорошо?

Ирочка кивнула. Андрей зябко передернул плечами и предложил:

– Ну а теперь давай домой, ладно? А то не жарко, знаешь ли...

Девушка увидела, что он и в самом деле дрожит от холода в тонкой рубашке, и принялась стаскивать с себя его джемпер.

– Нет-нет! – остановил ее Капитонов. – Побежали лучше!

И они, почему-то взявшись за руки, побежали к подъезду Епифановых, возле которого и попрощались.

На лестничной площадке Ирочку поджидал смущенный Гарик, который уже десять раз пожалел, что так по-дурацки обошелся с письмом Лехиной сестры. Показавшись в дверях с молитвенно сложенными на груди ручонками, она выглядела такой трогательной, беззащитной и хорошенькой, что каждому уважающему себя мужчине захотелось бы защитить ее и утешить. Когда Ирочка поднялась на лестничную площадку, Гарик обрадовался, что рядом с ней уже не толчется Андрюха Капитонов, и сразу сказал:

– Ты это... того... Ира... прости... Я кретин, но обязательно исправлюсь...

Он обворожительно улыбнулся, готовясь сначала сострить еще как-нибудь на предмет собственной придурковатости, а потом признаться, что Ирочка, в общем-то, ему тоже всегда нравилась. Улыбнуться он успел, но и только. Лехина сеструха гордо прошла мимо него в квартиру, не удостоив даже взглядом. С улыбкой, которую так и забыл убрать с лица, Саркисян подумал, что Ирка Епифанова все-таки не очень ему нравится. А если уж быть до конца честным с самим собой, то не нравилась вообще и никогда. Он смачно сплюнул себе под ноги, приподнял воротник нового щегольского пиджака и сбежал по лестнице.

* * *

Целый год Ирочка обменивалась письмами с Андреем Капитоновым. Она действительно писала ему о том, как идут дела в школе, что нового во дворе. Писала о премьере в БДТ, куда их водили всем классом, о книгах, которые читала. Андрей ответно писал ей о службе, о новых армейских товарищах и о том, что очень скучает по дому, городу и даже по ней, Ирочке. Эти слова о том, что Капитонов по ней скучает, Ирочка перечитала раз десять. Она ловила себя на том, что тоже постоянно о нем думает. Конечно, Андрей не был таким знойным красавцем, как Гарик, но обладал приятной внешностью. В конце концов Ирочке начали сниться его светло-серые глаза и смущенная улыбка, но писать об этом она боялась. С любовными письмами, как ей казалось, было покончено раз и навсегда.

В конце сентября Капитонова вдруг отпустили домой на побывку за какие-то очень высокие показатели в военной подготовке. Прямо с вокзала с маленьким смешным чемоданчиком он приехал к Епифановым.

– О, Андрюха! – обрадовался Лешка, открыв дверь бывшему однокласснику, но тот сразу спросил:

– А Ира... Где Ира?

– Ируха!!! – зычно крикнул на весь дом Лешка. – Капитоныч приехал!

Из кухни с учебником химии в руках вылетела Ирочка. У них с Андреем были такие лица, что Лешка только изумленно крякнул да плотно прикрыл за собой дверь комнаты. Молодые люди несколько минут постояли друг против друга, потом Капитонов подошел к девушке и с большим трудом произнес:

– Ирочка...

– Андрюша... – так же слабо ответила она.

А потом они уже и не помнили, каким образом оказались в объятиях друг друга. Капитонов покрывал поцелуями лицо девушки, приговаривая:

– Только о тебе и думал... Каждый день...

– И я... и я... только о тебе... – шептала ему она.

* * *

Весь капитоновский отпуск они провели вместе, поминутно целуясь и объясняясь друг другу в любви. Галина Павловна вынуждена была даже призвать молодых людей на кухню и учинить допрос с пристрастием на предмет того, что они себе думают. Один – солдат, которому еще год служить, а потом неизвестно, куда устраиваться: на работу или учебу, а другая вообще – школьница, и впереди у нее выпускные экзамены и поступление в институт. Молодые люди признались, что любят друг друга и непременно поженятся, как только Ирочке исполнится восемнадцать. Галина Павловна глубоко вздохнула, удовлетворилась тем, что дети не собираются пожениться прямо сейчас, и вдвое усилила бдительность, стараясь не предоставить Иришке с Капитоновым возможности произвести некоторые действия, по результатам которых расписывают и в семнадцать лет.

Если бы Ирочка с Андреем узнали, чего так боится Галина Павловна, то были бы оскорблены в лучших чувствах. Они не могли надышаться друг на друга. Все между ними было высоко и целомудренно. Самое большее, что они себе позволяли, – это затяжные поцелуи, от которых кругом шла голова и бешено колотилось сердце. На том этапе им ничего большего было и не надо.

Ирочка привела Андрея в школу на КВН между двумя десятыми классами, после которых выпускникам были обещаны танцы до упаду. Возмужавший Капитонов в форме и со значками воинских отличий на груди вызвал небывалый к себе интерес Ирочкиных одноклассниц. Они напропалую строили ему глазки и даже пытались пригласить на медленный танец. Но Андрей танцевал только с Ирочкой, только ее держал за руку и на других созревших красавиц даже не смотрел. После школьного вечера Капитонов с Ирочкой целовались в ее подъезде еще более исступленно. В ночь Андрею надо было уезжать, и молодые люди никак не могли оторваться друг от друга. Возможно, будь условия более подходящими, между ними произошло бы нечто такое, чего побаивалась Галина Павловна. Во всяком случае, Андрей несколько раз провел руками по груди девушки, что ей показалось приятным, и кто знает, как бы все обернулось, если бы солдата не ждала служба.

Письма, которыми засыпали друг друга Капитонов с Ирочкой, теперь были полны самых пламенных любовных признаний. По-настоящему полюбившей девушке уже не нужны были классические образцы для подражания. Слова сами рвались из глубин души.

В декабре, перед самым Новым годом, к Ирочке вдруг пришла одноклассница Люда Плешакова. Ирочка очень удивилась ее приходу: они не только с ней не дружили, но даже не приятельствовали. Плешакова, удобно развалясь в кресле, спросила:

– Ну что, с Капитоновым так и переписываешься?

– Да, – односложно ответила Ирочка.

– И на что рассчитываешь?

– В каком смысле?

– Ну... в обыкновенном... Ты ж с ним... еще не того?..

В груди у Ирочки защемило от нехорошего предчувствия. Она нервно склонила голову набок и ничего не ответила. Плешакова, похоже, в ее ответах и не нуждалась. Она намерена была говорить сама.

– Так вот! – грозно произнесла Люда. – Тебе он только губки мусолил по углам, а я с ним – спала!

– Как? – еле выдохнула Ирочка.

– Так! Обыкновенно! Имела интимную близость, ясно?!

Ирочка жалко мотнула головой из стороны в сторону, а Плешакова продолжала:

– А что же ты думала! Капитонов уже мужчина! Ну поцелуется он с тобой, а дальше-то что?

– Что?..

– А то, что его мужской организм требует большего!

Ирочка смогла только жалобно промямлить:

– Да?

– Вот именно! А потому после твоих немощных объятий Андрюшечка шел ко мне. Уж я для него девичьей чести не пожалела! Мне для него вообще ничего не жалко! Понимаешь ты это или нет?

У Ирочки не хватило сил даже на кивок. Люда смерила ее презрительным взглядом и продолжила:

– Так вот! Я пришла к тебе за тем, чтобы потребовать: прекрати писать ему дурацкие письма, потому что после армии он все равно женится на мне.

– Почему? – глупо спросила Ирочка.

Плешакова отвратительно хохотнула и охотно ответила:

– Потому что у меня будет ребенок! Его ребенок, понимаешь?!

Ирочка не понимала. Люда видела, что придурковатая Епифанова и в самом деле ничего не понимает, и поспешила дать дополнительные разъяснения:

– Я, милая моя, пока ты тут письмена строчила, несколько раз ездила к Капитонову в часть! В ноябре тоже была... и в августе у меня родится ребенок. Андрюшкин ребенок! Тебе теперь ясно или еще какие-нибудь вопросы остались?

Из всего того, что наговорила Плешакова, Ирочка поняла одно: ее опять предали, над ней опять посмеялись, да так, что после этого выходка Гарика Саркисяна с письмом выглядела невинной шуткой. Ирочка ни о чем больше не спросила одноклассницу, она просто встала у окна спиной к ней. Пусть уходит. Не о чем им больше разговаривать.

– Ну ладно, – прозвучал из-за Ирочкиной спины голос Плешаковой. – Я, пожалуй, пойду. А тебе... ну... чтобы, значит, не сомневалась, оставляю тут кое-что на диване.

Ирочка выждала, пока хлопнет входная дверь, и медленно обернулась. Ей казалось, что она увидит на диване маленького ребенка, как две капли воды похожего на Андрея. Но вместо младенца на темно-зеленом гобеленовом покрывале лежали две фотографии. Девушка взяла их дрожащими пальцами. На одной из них Андрей Капитонов стоял возле школы, где они все учились, в обнимку с Людой Плешаковой. На второй они тоже были сняты вместе, но на фоне какого-то кирпичного забора, должно быть того самого, которым обнесена его воинская часть.

Что случилось с ней после, Ирочка помнила смутно. Кто-то совал ей в нос что-то отвратительно удушающее, потом над ней склонялись какие-то белые тени. Эти тени зачем-то сильно тянули ее за руку, не давая прижать ее к телу. После этого Ирочка провалилась в желеобразное нечто цвета маренго. Совсем недавно в каком-то романе она прочитала, что на женщине был шелковый шарф цвета маренго, то есть черно-серый. Засасывающая Ирочку воронка была такой же матово-шелковистой, как шарф женщины из романа, и бездонной. Девушке понравилось, что дна нет. Раз нет, значит, можно бесконечно падать вниз, ни о чем больше не думая.

Когда Ирочка Епифанова пришла в себя, она поняла, что все кончено. Без Андрея Капитонова она жить не хочет. Не желает. И все эти капельницы с уколами – зря. Она не стала отвечать ни на какие вопросы матери, также промолчала, когда с ней попытался поговорить отец. Она ничего не сказала ни Лешке, ни Павлику, ни Борьке. Она отворачивалась от подруг и врачей. Ирочка не хотела больше жить, а они зачем-то приставали с разговорами.

– Ирка! Неужели ты не понимаешь, что тебя в конце концов свезут в психушку! – как-то заявил ей Лешка. – Что я скажу Капитонычу?! Он же тебя, дуру, любит!

В ответ на это Ирочка наконец пожелала ответить. Ее ответом стал истерический хохот. Она хохотала и хохотала до тех пор, пока брат не отвесил ей звонкую оплеуху. Ирочка клацнула зубами, но не обиделась. Так ей и надо, брошенной и обманутой. Пусть все издеваются, как хотят. Ей теперь все равно. Она порылась в кармашке халатика, сунула в руки Лешке две уже сильно помятые фотографии, опять улеглась на диван и накрылась с головой одеялом. Пусть братец проваливает вместе с этими фотографиями.

* * *

Через несколько дней, которые Ирочка так и провела в постели, наотрез отказавшись ходить в школу, она вдруг почувствовала сквозь сон знакомый запах. Слишком знакомый... Так пахло обмундирование Андрея, когда он приезжал из армии. Девушка, резко развернувшись, плюхнулась лицом в подушку. Не хватало еще обонятельных галлюцинаций! Так и в самом деле можно угодить в психбольницу. Надышавшись запахом собственных волос, она развернулась, открыла глаза и... увидела Андрея. Ирочка снова зажмурилась. Все... Шизофрения в самой тяжелой стадии...

– Это я, Ириша... – ответило шизофреническое видение.

Ирочка села на постели. Зачем он приехал?! Ей уже все сказала Плешакова! Она не выдержит, если теперь Андрей будет говорить ей то же самое! Девушка закрыла лицо ладонями и выдавила сквозь них:

– Уйди... Поскорее уйди...

– Я люблю тебя, Ирочка, – сдавленно проговорил Андрей.

Ирочка умудрилась рассмеяться:

– Похоже, я у тебя для платонической любви, а Людмила Плешакова... в общем, сам знаешь...

– Ничего такого не было, Ира... поверь... – взволнованно произнес он.

Она не посчитала нужным отвечать. Опять плюхнулась на подушку, теперь уже лицом вверх, и принялась сосредоточенно изучать трещины на потолке. Андрей пересел к ней на диван и уже твердым голосом приказал:

– Посмотри на меня, Ира!

Она не смогла ослушаться. Она перевела взгляд с трещин на потолке на любимое лицо, и из глаз сразу побежали слезы. А Андрей начал говорить:

– Как ты могла поверить этой Плешаковой, Ира?!! Я же тебя люблю! Тебя! И ты знаешь это! Если бы я даже не мог вытерпеть без отношений, о которых тебе наплела Людка... Ирочка, я и с этим к тебе пришел бы! Уцеловал бы, уговорил... И ты бы согласилась... Мне не нужны другие... Я только тебя люблю...

Слезы из Ирочкиных глаз заструились сплошным потоком. А Андрей уже целовал ее мокрые щеки, глаза, губы. Ирочка обхватила его за шею и жарко шептала между поцелуями:

– Ты мой... мой... только мой...

– Конечно, твой... мне никто не нужен, кроме тебя... – задыхаясь от избытка чувств, соглашался он.

– А я твоя... твоя... – говорила она, судорожно стаскивая с себя ночную рубашку.

И он уже целовал ее шею и горячую маленькую грудь, и живот, и вообще всю Ирочку, которая дрожащими пальцами расстегивала пуговицы и на его защитной гимнастерке.

– Ира... я... не могу... – схватил ее за руки Андрей.

– Почему? – задохнулась она. – Я чуть не умерла тут без тебя... Я твоя... Я хочу быть твоей женой сейчас, немедленно, чтобы никто больше не посмел... Или ты боишься, что кто-нибудь войдет?

– Нет, – покачал головой Андрей. – Они ни за что не войдут, я знаю. Твои родные очень за тебя испугались... Леха за мной прямо в часть приехал...

– Тогда чего же ты...

– Н-не знаю... Я не могу сделать тебе плохо...

– Разве же это плохо, когда любовь, Андрюшенька...

Обнаженная Ирочка приподнялась в постели и принялась ожесточенно стаскивать с Капитонова гимнастерку. Он не смог долго сопротивляться. Да и разве сможешь, когда перед тобой покачиваются нежные девичьи груди, от белизны юного тела слепит глаза, а сердце щемит от любви, нежности и восторга.

– А если вдруг получится ребенок... – все еще сомневался Андрей.

– Я буду только счастлива, – уверила его Ирочка. – Это же будет твой ребенок. Я буду любить его, как тебя...

И молодой человек сдался. Он уже сам сбросил с себя остатки одежды и слился с нежным телом любимой Ирочки.

* * *

Андрей уехал в часть. Ребенок с первого раза не получился. Ирочка немного об этом посокрушалась – вот бы утерла нос подлюге Плешаковой.

В конце концов выяснилось, откуда взялись ее козырные фотографии. Направляясь с вокзала к дому Епифановых, возле собственной школы Андрей как раз и столкнулся с компанией девчонок из Ириного класса во главе с Людмилой, на которую сразу и бесповоротно произвел неизгладимое впечатление. У одной из девочек был с собой фотоаппарат, и компания заснялась на фоне школы и ограды соседнего хлебозавода, которую Ирочка от огорчения не узнала. А еще Ирочка тогда не узнала, что с двух сторон от Плешаковой и Капитонова на фотографиях были и другие ее одноклассницы, которых Людмила безжалостно отрезала специальным резаком для фотобумаги, как гильотиной.