Текст книги "Сказки кофейного фея"

Глава двадцать вторая. Ника. История черной метки…

Поспешно проглотив обед из двух блюд: суп с кнедликами, и рагу из овощей, мы освобождаем стол для того, чтобы на него, наконец, влезли все эти карты, папки, кожаные блокноты с потемневшими серебряными футлярами и замками: изящные, в четверть, в половину, «ин фолио», исписанные острым, дамским почерком, чуть с наклоном влево и вниз, старинным готическим начертанием.. Блокнотов – тетрадей– штук тридцать, не меньше, многие из них заполнены стихотворными строками: Гете, Шиллер, Пауль Флемминг, Катарина фон Гринфенберг, Андреас Грифиус, Якоб Гримм.

Тетради все – тщательно пронумерованы, переложены закладками – ляссе, засохшими соцветиями, травинками, листьями, и это позволяет нам быстро отыскать нужный том и страницу.. Кофе с ореховой шарлотткой и печеньем мускат мы все пьем уже на ходу, но – – осторожно, боясь выпачкать тонкие пожелтевшие листы.

– Горушка, вот же эта тетрадь.. – Фей медленно вытаскивает из высокой кипы альбомов именно седьмой номер. Муаровая, скользкая, изумрудно —сероватая, с потемневшими серебряными, плоскими застежками, она приятно, до иголок, холодит кончики пальцев. Нетерпеливо перелистываю ее, затаив дыхание… Шуршит пронзительно тонкий веллум, в воздухе столовой пахнет слежавшейся пылью, и чем то еще, кондитерским, старинным и давним, как в берлинском квартале, где живут шоколатье и булочники..

Вчитываюсь в страницы и тут же спотыкаюсь о гортанный баденский диалект времен королевы Луизы или принцессы Элизы —Августы, грустной нашей, нежной царицы…*. Черт! Полукружья букв, овалы, перечеркнутые горизонтально, квадраты точек над» О».. Мои глаза скользят вниз, вниз, вдоль строчек, черточек, переносов, штрихов, лямбд, титлов.. Цифры… Цифры, где цифры?

– Какая то хрень готическая! – Нетерпеливо заглядывает мне через плечо Ворохов. – Что ты там разбираешь? Ё – мое, что можно понять здесь?! Офигение полное! Это даже и не намецком, а на тарабарском каком то… До второго пришествия читать это будешь, а, Грэг?

– Подожди не мешай, Картуш, – отмахиваюсь я, морща переносицу, не отрываясь от тетради, сажусь на стул, закидывая ногу на ногу, закладывая в карман рубашки карандаш, за ухо – второй. Ощупью ищу на столе чистый лист. Его, осторожно, затаив дыхание, подсовывает мне под локоть фей. И тут же исчезает, а вскоре из кухни доносится запах кофе и коньяка, мелодичный звон ложек, шум воды из крана, запах свежеразрезанных яблок и вишневого варенья. Серебро и фарфор мерцают и поблескивают в лучах сентябрьского солнца рядом со мной, плавятся и растекаются по ободу подноса закатно – рубиновые искры, но я не замечаю их, до тех пор пока, в комнату не врывается Лешка на пару с Рэмом. У пса от быстрого бега ходят бока, высунут язык, а Лешкины щеки и глаза горят так, что ими, кажется, освещается вся комната..

– Па, Грэг, я знаю, кто маму днем напугал, знаю… Я нашел ее. Вон она там, возле забора.. Она в нашу бочку с мусором залезть хотела.. Еду искала… Она голодная, прикиньте.. Как Маугли…

– Кто, Лешенька? – Тихо и мягко уточняет фей, но глаза его встревожено вспыхивают, а кожа на щеках становятся еще прозрачней. – Ты про кого говоришь? – Она со звоном роняет на пол серебряную ложку. Уже обо всем догадавшись….

– Ну, Фей, па, Грэг, пошли быстрее туда.. Она голодная, маленькая, и у нее лицо все поцарапано, а на лбу синяк.. Может, ее кто побил или она ранена.. Девочка маленькая. Ей года три, может.. Я ее спрашиваю, как зовут, она не говорит, только – плачет… Испугалась.. Рэм больше ростом, чем она, блин… Скорее, па, а то страшно… Она маленькая совсем.. Вдруг она умрет?… Она вся горячая и лоб в крови..

Одновременно, мы, все четверо, срываемся с места и бежим из столовой в сад. Через пару минут, кажущихся вечностью, с моей помощью, Мишка осторожно вытаскивает из мусорного контейнера у ворот крохотное, тщедушное создание лет четырех – трех. Возраст определить трудно. Девочка худа, как узница Аушвица, чумаза, как андерсеновский трубочист, и мы не знаем даже, может ли она говорить. На все ласковые вопросы фея, Мишки и мои, она только качает головой и плачет…

Мишка вносит ее в дом, укладывает на диване, осторожно выпутывая из густых волос листья, траву, кусочки мусора и прели..

– Аня, Ланочка, у нее жар.. Она в крови вся… Деточка, солнце, кто тебя так ударил? Почему? Откуда ты? Ты здесь живешь или в городе? – Я осторожно присаживаюсь перед диваном и беру горячечную потную ладошку в обе свои. – Не бойся, здесь тебя никто не обидит.. Здесь хорошо и тепло, и собачка всех охраняет… Видишь, какой пес… Нравится тебе пес? – тихо спрашиваю я маленькую странницу, вжавшуюся коленями и спиной в кожу дивана и смотрящую на меня бездонной чернотою огромных глаз в пол лица. Она кивает, и вдруг, дотронувшись горячими тоненькими пальчиками до моей щеки, еле слышно произносит:

– Папа… Папа…

Сердце мое, взмыв в грудной клетке вверх, из всех четырех камер разом, тотчас падает наземь, куда – то в пятки, прожигая подошву ботинок, старый паркет, а может, и саму землю…

– Что папа, детка? Ты была с папой? Ты потерялась? – ошеломленно бормочу я, ощупывая ножки и спину ребенка. Слава Богу, кости целы, и вроде, ничего не сломано.

– Нет. Это папа..меня ударил… Он хотел, чтобы я.. ему налила из бутылки… она большая, а дядя Костя ее не отдавал мне, сказал не даст, пока не поцелую… Я не стала, от него воняет… Тогда папа меня ударил, и я упала, а потом еще, как стало темно, я убежала.. Вы мне дайте немножко хлеба, очень кушать хочется, а снег такой белый..

– Какой снег, деточка, что ты? – потрясенно шепчет Аня, ставя на пол фарфоровый кувшин с уксусной водой и таз… – На улице тепло еще. Вот, давай – ка, я тебя оботру… Давай, снимем, что тут, кофточка, что? Грэг, помоги! – шепчет Аня, быстро расстегивая пуговицы и застежки на рванине ребенка. Я помогаю ей, бросаю все это на пол, яростно, в отчаянии.

Все тело ребенка в багровых подтеках, царапинах синяках. Смотреть нет сил, но и отвести глаза я тоже – не смею. Слышу, как за моей спиной отчаянно чертыхается Мишка, кусая губы, сдавленно всхлипывает фей, надувает щеки Лешик, в потрясении молчания ломающий хворост для камина. Потом я улавливаю нервами, кожей, спиной, хребтом, сигнал клавиш радиотелефона. Это Ворохов набирает номер Стрельникова, и выходит в холл, плотно затворив дверь столовой. Я не разбираю слов, только основную, шмелино – басовую, тревожную ноту…

…Полицейская «дежурка», «Ока», со Стрельниковым и инспектором по делам несовершеннолетних – миловидной, сероглазой женщиной лет сорока, в сапогах на шпильке, приезжает через полчаса. Еще полчаса мы ждем» скорую», врач которой находит у ребенка сотрясение мозга, истощение на почве трехдневного голодания, и простуду, ангину… Что там еще? Не слишком ли много на одну ангельскую душу, душу маленькой девочки?! Этот вопрос я задаю врачу «скорой» и Маргарите Борисовне, инспектору – лейтенанту Те в потрясении разводят руками, поднимая плечи. Озолина, бросая быстрые взгляды на кровоподтеки на тельце девочки что то стремительно пишет в огромных листах бумаги, попутно задавая малышке осторожные, терпеливые, но от этого не менее страшные вопросы:

– Скажи, деточка, а папа часто бьет тебя?

– Нет – Пугливо шепчет девочка. – Только, когда сильно напьется.

– Он часто напивается?

– Каждую субботу.

– Почему он бьет тебя? Ты шалишь, не слушаешься?

Девочка пожимает плечами.

– Не знаю. Я слушаюсь. Я рисую. Я не умею больше ничего. Мне только четыре с половиной года.

– Ты в садик ходишь?

Девочка отрицательно качает головкой. Видно, что у нее роскошные, пышные белокурые локоны. Если их отмыть..

– Не —а… Я ходила, когда мама была с нами. Потом папа не стал водить меня. Я с ним, в мастерской.. В городе.

– А мама где твоя, солнышко? – Фей потрясенно кусает губы, гладит мой локоть, и одновременно нежно касается пальцев малышки.

– Мама? Не знаю. Она в Осиновке, в больнице лежала… Долго.

Мы все встревожено переглядываемся друг с другом. Осиновка – бывший рабочий поселок, теперь он больше известен, как больничный городок, центр огромного областного тубдиспансера с детским, подростковым и взрослым отделением.

Стрельников озабоченно чиркает ручкой в своем потрепанном блокноте.

– Я уточню все.

Маргарита Озолина согласно кивает и, продолжая писать в огромном разграфленном листе, терпеливо и мягко беседует с ребенком

– Ты была в больнице у мамы? Хоть раз?

– Нет. – Ребенок поднимает вверх угловатые худенькие плечи. Пижама Лешика, в которую малышку осторожно переодели Анечка и фей, ей велика, и ручки просто тонут в мягких фланелевых рукавах.

– Почему?

– Мама сердилась. Однажды она сказала папе, что ей нужно легкое, чтобы жить, и что он должен меня просто продать, чтобы быть – только ей. Ей тогда бы новое легкое пришили. За деньги. – Для своих четырех лет ребенок страшно печален и смышлен. Она говорит вещи от которых холодные мурашки ползут по коже.

– А продать то куда, детонька? – Фей осторожно касается легкой рукой щеки ребенка. – В другую семью?

– Не – а.. Я худая, кашляю, богатые меня не возьмут. На органы. За это дороже платят…

– Что?! Куда продать?! – хриплый сдавленный крик Анечки, метнувшейся испуганной тенью под крыло Мишкиных рук, выводит нас всех из ошеломленного оцепенения. – Миша, что она сказала, господи? Ты слышал?!

У нас что, фашизм?! Мы Германии проиграли войну? Наверное, этот Рокотовский все перепутал… Это мы должны были капитулировать перед Германией… Мы все стали маленькими Гитлерами… Миша, что это? – Аня смотрит на нас широко раскрытыми глазами, слепыми от слез, огромными. – Ребенок, что, консервы теперь? Субпродукты, что ли, какие то?

– Чш – шш, милая! – успокоительно шепчет Ворохов, обнимая жену и крепко прижимая к себе. – Ну, что ты, ангел, успокойся, не надо так.. Сейчас разберемся, кто – Гитлер, а кто – Жуков. Успокойся.

– Лешка, давай пулей, накапай матери там чего нибудь, и чаю нам всем согрей. Да принеси шаль для фея.– Лешик тотчас срывается с места и бежит на кухню, размазывая что то по щекам.. Слезы? В сумерках не видно…

– Гражданочка Ворохова, да – да, Вы успокойтесь… Все хорошо будет – примирительно бормочет Маргарита Борисовна. Но, по тому, как она кусает кончик ручки, мне понятно, что нервы ее взвинчены не меньше Аниных. Светлые щеки становятся серыми, шея алеет пятнами.

– Вот здесь подпишите, товарищи – гм – м, господа… – смущенно кашляет Стрельников, и резко захлопывает планшет с бумагами. Озолина кивает.

– Да, да.. Это. чтобы ребенка в детприемник не отправлять. Пусть пока побудет у Вас. Мы будем искать отца, но что это даст? _ Маргарита Борисовна пожимает плечами. – Сотни таких случаев. Тысячи. Родители разводятся, пьют, бьют, манипулируют, решают свои проблемы, а детки страдают.. А зовут тебя как, детонька? Ты имя свое знаешь?

– Ника. Меня зовут Ника Олейникова. Меня знает немножко тетенька, у которой есть козочка… Эта тетенька мне иногда молоко дает.. Папе не говорите, где я.. Я лучше уйду, а то он Вас может обидеть, будет много кричать и тогда меня продаст, точно уже! – Вздыхает белокурая кроха и осторожно сползает с дивана, направляясь к двери. – Я пойду. Только дайте немножко мне хлеба?

Фей стремительно бросается к малышке, приподнимая ее, обнимая обеими руками:

– Что ты, что ты, не надо никуда идти, детка. Мы никому не скажем, что ты – у нас… Ты поживешь тут, пока папа не найдется. Будешь играть с Лешенькой, и с собачкой, с куклами, фигурками, рисовать. Тебя дядя Миша научит рисовать… Он хорошо рисует. Правда, Мишенька? – Фей умоляюще смотрит на Ворохова, тот в ответ лишь потрясенно кивает:

– Конечно, научу, не вопрос.

Но девочка протестующе качает светлой головкой.

– Нет. Мне у Вас никак нельзя. Мой папа Вас боится. Вы его узнаете сразу, и он может вас убить. А Вы – Ангел. Вас убивать нельзя. Вы всем нужны… Вы просто этого не знаете.

– Да, но откуда твой папа знает меня? – Заворожено спрашивает фей у малышки, пока та, придерживая рукой сползающие вниз брючки пижамы, идет к дверям..

– Так он же Вам машину стиральную устанавливать приходил. Он всем что то устанавливает. За пару бутылок или сотен. У папы – руки золотые. Просто он много пьет

– Да, но почему он боится? Ты так сказала? – Мишка решительно берет девочку на руки. – Никуда не пойдешь. Сейчас поешь и ляжешь спать, а утром посмотрим. Утро вечера мудренее всегда бывает, знаешь ведь? Так, моя хорошая, да?

– Да. – Девочка доверчиво прислоняет головку к широкому, надежному плечу Мишки. – Он боится, что ваш Ангел скажет, что у него на руке черная метка. Вы стояли к нему близко, и он думает, что Вы помните все. Вы и правда, помните все… И до, и после. Таких, как Вы, их же – мало. Вы сначала забываете вроде, а потом все – все вспоминаете, Колодец такой у Вас, вместо времени. Мама такая же была, пока не стала пить… Теперь она не рисует и не поет, а только кашляет. Кровью.– Ника опять смотрит на фея и говорит с ней, только с ней, смотря на нее через Мишино плечо, не мигая, не отводя глаз…

– Да, но я ведь тоже видел ее, эту черную метку! – задумчиво бормочу я. – И что? Меня он тоже убьет? —

Мишка в это время усаживает девочку на диване, укрывая ей ноги пледом. Аня, очнувшись, и тихо убрав со стола бумаги и тетради, начинает звенеть фарфором и серебром, сервируя стол на восемь персон. Ника, не мигая, заворожено смотрит на то, как из горки медленно водружаются на стол тарелки, блюда, салатницы, ложки, ножи, салфетница.. Может быть, эти предметы она видит впервые в своей крохотной и горькой жизни… Никто не знает… Ведь жизнь непредсказуема, до ошеломления. До безумия.

– Нет! – Ника вдруг приходит в себя, качает головой, и пышные локоны ее рассыпаются вокруг головки. – Вас он не заметил. Самое важное, это вот она, «малявка с глазищами». – Ника опять кивает в сторону фея. – Извините. Он Вас так назвал, когда к нему пришел Ким, рваная щека..

– Кто? – Икнув от неожиданности, Стрельников роняет на пол планшет. – Как ты сказала, кто?

– Ким, рваная щека. Он неделю назад пришел, забрал у папы мешок какой то, ушел, и пропал совсем. Нет его. А он папе денег обещал. Мне на сапожки. А то я зимой босиком буду ходить.

– Он часто у вас бывает?

– Часто. Он у папы все время забирает какие то мешки. Но в этот раз он пропал. Не приходит. Может, его убили? – Ника пожимает плечами и вжимает коленки в подбородок.

– Он в тюрьме. Не бойся. Теперь он к Вам больше не придет. – Инспектор Озолина сворачивает свои листы и защелкивает их в большую папку, с гербовым замком посредине.

– Хорошо бы! – вздыхает малышка. – Я его боюсь. У него всегда нож в кармане.– В комнате повисает неловкая напряженная тишина, слышно только, как шуршат, сворачиваемые феем, салфетки, трещит хворост в камине

И тут, вдруг младший Ворохов, шумно сопя и топая, вносит в комнату чайный поднос, тарелки с хлебом и яблоками. Серьезным разговорам, слава Богу, приходит конец.

– А теперь – всех за стол, прошу. Ужинать пора. Скромный ужин, но суп и чай – горячие! – Аня улыбается всеми ямочками на щеках и подбородке, глаза ее странно, влажно мерцают.

– Да, да, подкрепиться всем нужно, с такой жизнью! – Мишка отодвигает стулья, делая приглашающие жесты.– Садитесь, садитесь, Маргарита Борисовна, лейтенант, прошу. Лешик, ты – рядом с Никой, давай, давай, не стесняйся, следи за ее тарелкой, она у нас – гостья. – Мишка подмигивает сыну, – Да еще такая маленькая.

Ужин проходит в молчании, но не напряженном, а напротив, глубоком, как сон. Все пытаются расслабиться, как то сбросить груз впечатлений дня. Он опять полон до краев. В приоткрытую дверь, с веранды, в столовую властно вплывает запах осени, сухой, травы, ковыля, полыни, чабреца и шафрана.. Запах антоновских, чуть прелых яблок, мелиссы, жухлого рябинового листа и последней, медленно распускающейся в дыхании горького гранатового заката, розы.. Он пьянит, волнует, будоражит, доводит до ошеломления, до тоски этот запах, настораживая, дразня, обещая.. Обещая что…? Загадки? Неизвестность… Обычную солнечность прохладного дня? Это пока неведомо никому из нас. Даже фею. Неугомонному ангелу нашего дома. «Малявке с глазищами», сидящей сейчас по левую руку от меня, и неторопливо отпивающей из бокала гранатовый сок… Сок заката.

Глава двадцать третья. Разговоры Ники. Мама на воскресенье…

– Ну – ка, солнышко, повернись! Вот так, еще.. Молодец, моя принцесса! – Мишка едва успевает нажимать на кнопку цифровика, то выдвигая объектив, то поворачивая его в разные стороны, и фотографируя Нику в сложных ракурсах, поворотах, нюансах освещения, движения: с шарфиком, без, с куклой и мишкой, в дуэте с Лешиком, и лающим, и урчащим Рэмом, с букетом рябины и корзинкой яблок., На дорожке, и на скамейке.…

Девочку немного утомляет эта неожиданная. стремительная, как сам Ворохов, фотосессия, но все дни, что она у нас, ей совершенно не приходит в голову сопротивляться тому теплу и заботе, которым ее окружили все мы, включая восьмилетнего Лешика,

И Лешику тоже, похоже, нравится осознавать свое взросление так же, как Нике нравится ее новое, вишневое бархатное платье и лакированные сандалики, и замшевые сапожки, и смешные тапочки – утята, теплые, из желтого меха, и фартучек в клетку, который ей сшила Анечка, с синичкой на кармашке.

Правда, роскошному бархату выходных платьев, купленных в лучшем детском магазине города, девочка явно предпочитает потертые джинсики «с ноги» Лешика и удобный нежно – зеленый кашемировый свитер, в котором бегает по дому, старательно помогая фею и Анечке накрывать на стол или собирать игрушки, но наше всеобщее обожание, вероятно, к чему то обязывает ее.. Хотя – не должно. Совсем – не должно!

…Ника умудряется не мешать никому. Она всегда занята чем то. Рисует. Пришивает пуговицу к кукольному платью. Осторожно расставляет на обеденном столе чашки и блюдца. Приносит мне или фею подушки и плед, если мы усаживаемся на диване, чтобы посмотреть телевизор. Проверяет, есть ли свежая еда в миске Рэма. Не зачерствел ли хлеб в специальной корзинке, что стоит на кухне.

Очень наблюдательная, она сразу улавливает, кто есть кто, в доме..

К фею она относится с нескрываемым обожанием и трепетом, пытаясь трогательно ухаживать и оберегать: отодвигает стул, приносит шаль или тапочки. Напоминает о забытом лекарстве. просто держа таблетки на вытянутой ладошке. Она чаще молчит, Ника. Ее глаза говорят больше, чем губы. Мишке она, старательно и серьезно надув щеки, помогает смешивать краски и разбирать по размеру кисточки. Или, смешно наморщив лоб, слушает его рассказы про картины и каких нибудь старинных художников За Аней она ходит по пятам, принюхиваясь к ее рукам, пахнущим ванилью и кардамоном, и часами сидит на кухне, наблюдая за тем, как Анюта печет пироги или варит варенье или режет яблоки для сушки и компота.

Разгадав причину частых и шумных ссор четы Вороховых, она умудряется прятать от Ани сигареты и спички, и аккуратно выбрасывает по одной сигарете из пачки в день, чтобы Аня курила меньше. В хитроумный секрет «перевоспитания» Ани малышкой, посвящен только я, но мое перемигивание с Никушей за столом никому не понятно до конца. Разве что – только моему невероятному фею?

Ко мне Ника относится – сверхпочтительно, с бережной осторожностью, будто бы я – стеклянный или сделан из сусального золота. Когда я спрашиваю ее, почему она меня так воспринимает, она отвечает совершенно серьезно.

– Вы очень добрый. Сильный. И очень любите фея. Такие, как Вы, очень ранимы. Их нужно беречь и слушаться. Вот я и делаю это. Вы с дядей Мишей меня вытащили из мусора. А могли и не заметить ведь…

– Что ты?! Как это так – не заметить?! – Я развожу руками, вытирая испарину на лбу. – Можно ли так?

Ника пожимает плечами.

– Можно.. Почти все так и делают. Почему – нет? Однажды папа меня побил, я убежала, два дня бродила по помойке в поселке, все шли мимо, никто не спросил, кто я, и почему в мусоре сижу.. А Вы меня у себя дома даже оставили. Разве мне трудно Вас слушаться теперь? Совсем нет. Застегните куртку, а то фей расстроится, что простынете… Пожалуйста… Когда любишь, совсем нетрудно слушаться, правда же? – И Ника тянет полы моей джинсовки, пытаясь соединить замок…

– А кто мама фея? Вы ее знаете? Она какая? Тоже – маленькая? Как фей? Волшебная? Как ее зовут? – задает мне торопливые вопросы золотоволосый земной и печальный ангел, пока мы застегиваем куртку на сентябрьском ветру.

– Мама фея? Да. Я знаю ее. Она обычного роста, но тоже – волшебная, потому что – добрая… Она старенькая сейчас. И много болеет. Очень любит цветы. Всякие. Особенно – гладиолусы. Кормит птиц и всяких зверюшек бездомных, хотя сама, для виду, ворчит на них, что они грязные и неухоженные. Она живет в маленьком городе, далеко отсюда. Очень скучает по фею. Но приехать не может. У нее артрит. Косточки болят. Ей тяжело ходить. Когда можем, мы посылаем ей с проводником посылки, даже цветы.. Ее зовут просто Таня. Бабушка Таня, мама Таня… Так вот. Фей похож на нее. Очень! Сердцем. Душой.

– А почему фей такой маленький? Из – за того, что он – Ангел?

Я пожимаю плечами удивленно, сгребая в кучу листья с освободившейся от мусора овощной грядки, бросаю их в костер.

– Ты знаешь, я не думал, как то над этим.. И мне часто фей не кажется маленьким.. Наоборот, очень большим иногда… Больше, чем иные великаны… Высота человека зависит от его сердца, ведь правда?

Ника кивает. И внимательно посмотрев на меня, как то чуть исподлобья, вдруг берет за руку и тихо – тихо произносит:

– Не бойтесь. Она поправится. Вы же с ней..

Ваше сердце сильнее этих всех, злых.. Только Вам и надо быть с ней все время. На расстоянии тени. Вы же знаете это. Не бойтесь, не слушайте никого. Даже если Вам скажут, что ее нельзя любить, не стоит, это все – все – неправда… Она же – настоящий Ангел, ей Небо дает защиту, очень большую, сильнее смерти даже, но ей еще же и Ваша любовь нужна, чтобы дышать. Не разбросайте то, что говорит Вам сердце. Никуда.

Любить.. это же – как дышать.. Как воздух пить свежий. Вот мама моя и папа свою любовь растворили, раскидали. В водке. И что такое они наделали? – Ника опять пожимает плечами и бросает в костер новую горсть сухих томатных стеблей…

– Я же знаю, что мама моя от этого умирает, что пила, а папа.. его в тюрьму посадят тоже, наверное… А меня… в детдом увезут. Там хорошо, конечно, и еда есть и много деток, и рисовать можно, но как то – не хочется….Дома лучше. И не от игрушек вовсе там или платьев каких то…

Я кашляю, натужно и резко, и притягиваю девочку к своим коленям, обнимая ее, гладя по спине:

– Ты не попадешь в детдом, я обещаю тебе. Никогда, слышишь!

Девочка удивленно смотрит на меня.

– Как это? Вы что, меня купите у этой Маргариты, что ли? Которая – с папкой на замке? – Ника фыркает, прикрыв рот ладошкой. _ Так она не продаст. Вот папа, тот бы продал, может… Вы спросите у него? Вдруг продаст? К Вам я – согласна продаться. Совсем даже. Навсегда.

Я улыбаюсь растерянно и горько:

– Папа любит тебя. Не думай о нем плохо. Не надо. Но, если вдруг получится так, что папа не сможет быть с тобой, мы с феем просто можем взять тебя к себе. Ты – не против?

– Нет. Знаете, когда я ночью не сплю, то иногда мне мечтается про маму… такую, как фей. И папу, как Вы.. Ну вот, бывает же так, что у детей две бабушки, два дедушки, и папы иногда бывают два.. А вот мамы – редко. Ника вздыхает обреченно.– Вы спросите фея, может быть, она мне согласится быть мамой? Хоть на воскресенье пусть, а?

– Как это – на воскресенье? Так не бывает, что ты! – я низко наклоняюсь к костру, ворошу угли, вдыхаю дым, чтобы как то скрыть смятение.

– Бывает, знаете же, это когда приходят только по воскресеньям. Навещать. Или берут на выходные к себе… Так, чтобы не надоел сильно ребенок.. А я -не надоем.. Я буду тихо – тихо сидеть возле нее и смотреть, как Вы расчесываете ей волосы. Или – сама расчешу. И нарисую ей картинку для сказки. Я сумею уже. Мне дядя Миша показывал, как нужно. И тетя Аня показывала и говорила, как надо хорошо смотреть за ней.. Я все буду делать, и смотреть, чтобы она отдыхала и не огорчалась.. А Вы тогда не станете торопиться с работы домой, и звонить так много по телефону, раз пять за два часа, и спрашивать, как она: не упала ли, и поела ли, и не ходит ли босиком…

– Все то ты знаешь про нас, стрекоза! – я шутливо треплю золотистые волосы девочки и целую ее в макушку. – Беги – ка ты лучше к дяде Мише, скажи ему, чтобы жимолость немного вырезал возле забора, густая сильно! – Девочка стремглав летит по тропинке к воротам, я смотрю ей вслед В Нике нет детской беспечности и никто не сможет дать или вернуть ей это. Никогда. Слишком высокая цена за постижение мудрости жизни. Все закономерно. Но нужна ли такая мудрость ребенку неполных пяти лет? У Бога – не спросишь.. Он не ответит. Я уже пробовал. В Сен _ Шапель и Нотр – Дам, в Санта Мария дель Фьоре, и в церкви святой Женевьевы, на площади Panteon… Все напрасно. Бог не любит мудрых вопросов, а, может быть, и мудрых вопрошателей.. Безыскусная простота жизни, выраженная в золотистом свечении тонкой осенней листвы на неярком сентябрьском солнце, в дымке – поволоке от костра, с сухой терпкостью ботвы и прелых сучьев со спиленного ствола старой, вымерзшей антоновки, перемешанных с охапками чабреца, повилики, чистотела и полыни, нравятся ему больше.

Чтобы понять это, не нужно много мудрости. Пожалуй, напротив, нужна лишь любовь к краскам жизни, ее мгновениям, горьким или сладким, пряным или соленым, неожиданным или заранее известным, не в этом суть… Суть – в умении принять их и осознать и как данность и – одновременно – как подарок.. Это не каждому дается. Ибо – есть искусство. Редкое и простое. Подвластное только тем, у кого открыты сердца. Детям. Ангелам. Старикам. Влюбленным. Художникам. Поэтам… И маленьким феям. Один из которых стоит сейчас на крыльце, вытирая руки о пестрый передник с красной оборкой, и знаками подзывает меня к себе.

Для чего? Выясняется, что лишь для того, чтобы туже намотать на мою шею чуть истертый шелк мягкого кашне, потрогать мой лоб в поисках несуществующей температуры, и осторожно, нежно всунуть мне в рот пастилку противоревматической «плацебо», той, что я так благополучно забыл принять утром…