Текст книги "Сказки кофейного фея"

Глава девятнадцатая. Рябиновая заря фея. Знакомство…

Памяти Джо Дассена

…Пока мы едем в город, Мишка насвистывает Дассена33
  Джо (Джозеф – Айра) Дассен – знаменитый французский шансонье, композитор и аранжировщик. (1938 -1980). Дважды кавалер ордена Почетного легиона Франции за заслуги в области искусства. Мировые хиты – Привет, это снова я! «Если бы не было тебя», «Альбатрос», «Индейское лето», «Кафе трех голубей». Песни Дассена считаются национальным достоянием Франции, европейскими и мировыми хитами. До сих пор аранжируются и исполняются..


[Закрыть]. Всю дорогу. «Альбатроса», «Кафе трех голубей», смелые аранжировки Гарро.

Он не включает магнитолу, насвистывает сам, не перевирая мелодии, осторожно, тихо, словно – самому себе под нос, но я то знаю, что – нет, не себе… Это – для фея… В попытке успокоить, утешить… Фей, склонивший головку над планшетом, что то сосредоточенно двигает пальчиком на экране, и кажется, вовсе не слышит Мишкиных потуг,

Но.. Странно, перед моими глазами, на квадратном дисплее, медленно появляется лицо певца. На ролике, загруженном ею, идет последний его концерт в «Олимпии».44
  Легендарный концертный зал в Париже, выступление в котором считается особенно значимым для музыкантов, певцов… Дассен выступал в «Олимпии – четырежды.


[Закрыть]

Ослепительный брюнет в белом костюме, заложив руки за спину или, наоборот, подняв их вверх, ногой, энергично, отбивает ритм той песни о нечаянной встрече в кафе, когда решалась чья то, прожитая, пропетая им Судьба.. За две минуты. Артистичный, неповторимый жест – два длинных пальца артиста, изображающих сигарету, время, Судьбу…

…. Мой непостижимый Фей обожает Дассена с детства.. Когда звучат эти чарующие мелодии из далеких семидесятых, она словно застывает, замирает, оказывается совершенно на другом берегу, в другом времени, совпадая с мелодией, звуками голоса, впадая в него, голос, как в реку.. На том последнем концерте, рассказывала мне она, на видеозаписи была видно, как одна из вспышек фотоаппарата нацелилась прямо в сердце певца, и блик фотокамеры был отражен оператором, как выстрел..

…Как выстрел, внезапно, короткой дорожкой – дробью, под лентой ролика, появляются и строчки фея:

 
Ничья она….
Расслабив кисти рук
Сидит в углу. И на меня – не смотрит.
И что то мне попало под каблук..
Бокал, сигара? Чей я слышу окрик?
Бармена? Нет, насмешницы судьбы:
«Смотри же пристальней! Не упусти момента!»
И я в дурман дешевой похвальбы
Готовлюсь ринуться,
Шаблоны комплиментов,
Выискиваю нервно, невпопад..
А контур кисти правлю – поцелуем..
Той самой кисти,
Что на край стола
Она легко и нежно уронила…
…Я не заметил, как она ушла-
Ничья.
И сердце на полу забыла.
Мое…
Оно попало под каблук…55
  Авторский перевод С. Макаренко – Астриковой песни Д. Дассена «Встреча в кафе».


[Закрыть]
 

Перевод песни не буквален, не дословен, он лишь по ритму и смыслу – близок к ней, но близок он так, как бывает близка молния – к грозе, вода – к туче, река – к морю, в которое впадает.

– Ласточка.. – Я осторожно обнимаю ее за плечи, боясь даже – выдохнуть:

– Это – давно? Ты по памяти записала, да? А почему я – не знаю? – Я губами перебираю волосы на ее головке, моля Бога про себя только об одном: чтобы она не забыла нажать «скрейв» в интерфейсе документа, страницы, видео. Ведь я отлично знаю про себя, что она ответит мне. Знаю. Но все равно, ошеломлен – до озноба в кончиках пальцев, которыми осторожно сжимаю ее плечи:

– Нет, милый.. Это я – сейчас.. Вот только. Поэтому ты не знаешь.. Нет. Теперь и знаешь…. Где то тут этот «шкаф»… не могу найти… нажми, ты, пожалуйста.. А, вот. А – ах,, я такая балда, любимый.. Ничего не понимаю в этой технике! – нежно бормочет фей, сосредоточившись на сохранении только что сотворенного им чуда. Чуда, которое он воспринимает как – нечто обычное, обыденное… как начало дня. Еще одного дня. Дарованного. Завоеванного? Отвоеванного? Никто не знает.

Слава тебе, Господи, она, наконец – то, нажимает скрейв своим нежным пальчиком, и я не успеваю выразить никакого протеста. Экран, мигая, меркнет….

Через пару секунд планшет у меня в кармане куртки, куда фей осторожно его кладет, старательно застегивая боковой карман, и мимолетно целуя меня в шею и левое крыло носа, и во вмятину щеки, а носик фея уже расплющен о стекло левой дверцы. Она, не отрываясь, смотрит на рябину, которая мелькает перед нами по обочинам шоссе, во всем своем алом полнокровии, полыхающем закатном пожаре..

– Какая заря рябиновая, Грэг… Смотри! Нигде такой нет, только здесь. – шепчет она тихонько, чуть отстранившись от теплого кольца моей руки. – а здесь ведь и воды нет.

– Здесь бьют ключи. Потому рябинушке хватает воды и она -полновесна. Видишь, гроздья большие? На обратном пути нарвем тебе.. Может быть, ты поспишь немножко? Еще долго ехать.. – Я пытаюсь обнять ее, оторвать от стекла. Положить ее голову себе на плечо. Но она мягко отстраняет мою руку:

– Не надо, любовь моя.. Я не устала. Посмотрю в окно.. Быть может, я больше этого потом – не увижу…

– Чепуха какая, королева, ты что! – фыркает напряженно Мишка. – Мы часика через три назад рванем. Надо нам домой быстренько, а то там Аня с Рэмом одна не справится, и Лешик с ним тебе все твои рабатки и клумбы перетопчет, на фиг!

– Он такой славный, Рэм! – тихо улыбается фей – Я вышла, в машину садиться, а он такой весь, мощный, лапы, хвост, бежит рядом со мной по этой дорожечке, носом в ладошку тыкается, но, хоть бы один цветочек задел! Плавно так бежит.. А ведь он большой, а словно вода струится… Горушка, а мы не можем его как нибудь у себя оставить? – Фей вопросительно поднимает на меня глаза.– Немножко насовсем?

– Не знаю, ласточка. Надо узнать у лейтенанта, у инструктора. Ведь это – служебная собака.– задумываюсь я над лепетом фея.– И куда же мы его денем, если вернемся в город?

– Он ведь может с нами жить. Квартира большая. – Фей слегка пожимает плечами. – Кормить его буду я… А гулять с ним – ты. Потом тебе будет с ним веселее.. Пока ты не встретишь еще какого – нибудь фея…

– Ну, что это за фантазии, милая! Нет, нет! – категорически качаю головой я.– И даже – не думай! Овчарка в квартире, ты что! – я протестующее поднимаю руки кверху. – Все, все, не спорь со мной, и никаких разговоров больше на эту тему! – Я сердито отворачиваюсь от фея, смотрю на пролетающие мимо машины. Мишка фыркает и кашляет, потом сухо и резко бросает, не обращаюсь ни к кому конкретно:

– Прекращайте детский сад! Немедленно. По моему, никто из нас еще не в гробу. А до девяностолетия – не будем загадывать. Мы же – не боги. Насчет собаки – узнаем. Веселья мало в том, чтобы выгуливать взрослого овчара, но Грэгу зарядка пассивная – не помешает, а то он там, на своей кафедре латинской, скоро плотно жиром обрастет.

– Кто, я?! – Я протестующе фыркаю, и легкий подзатыльник, отвешенный моей широкой ладонью, тут же охлаждает Мишкин саркастический пыл.

Он искоса смотрит на меня, и смеется, мигая левым глазом, потом поворачивает голову и жарко шепчет мне в ухо, нарочито громко, чтобы слышал фей:

– Правильно брат, сопротивляйся до конца! На фиг тебе жениться второй раз, да еще и – на ком попало?!

– Почему же – на ком попало?! – удивленно распахивает свои глазищи фей. – Разве нет хороших женщин, серьезных?

– Как тебе сказать, Ланочка, – серьезно отвечает Мишка, молниеносно поворачивая руль и плавно вписываясь в левый поворот– Всякие есть. И веселые, и серьезные, и деловые, и красивые, и домашние, да вот только порядочных – почти нет. Не осталось их в природе, понимаешь ты. Так, штучный экземпляр, антиквариат… Бриллианты, алмазы, как ты.. Они не всем по зубам. Только таким, как Грэг…

– Почему? – тихо спрашивает фей, вцепившись в мой локоть, и склонив голову на воротник, ближе к моему уху. Я слышу ее неровное, частое дыхание. Она немного устала..

– Алмазы чем гранят? Правильно. Чистым, высоким углеродом. Ты -алмаз чистой воды, а твой муж – чистый углерод. Прошел огонь, воду и медные трубы… Полная закалка. А эти «подделки от Сваровски, королева моя, зачем они ему? Они же расплавятся вмиг. Не выдержат накала. Размениваться на них – зачем? Так ведь? Вы оба это знаете. Поэтому не смешите меня, ребята.. Ваш путь уже начерчен Вселенной. Без Вашего детского сада. И будет так, как начерчено. Лебединым крылом. Мне кажется, что так, Пока мы живы мы – вместе. А потом – в дыхании памяти. В выдохе ее. На мосту над бездной мы тоже – вместе. Мы ограняем любовь в память. Память – в любовь. Если хотим, конечно. Если хватит закалки. Не у всех есть то и другое, королева. Ты ведь – знаешь. И Грэг знает. И я – знаю. В том то и беда, что – не у всех

Мы мчимся по автостраде в полном молчании несколько минут. Тишину нарушает серебристый голосок фея. Она осторожно гладит пальцами теплый, вихрастый затылок Мишки

– Спасибо, Мишенька. Я давно знала, что Вы с Грэгом – одной породы. Высокоуглеродной..…

Мишка, чуть повернув голову, осторожно касается губами пальчиков фея, останавливая машину прямо у входа прямоугольного здания, под яркой черепицей красновато – бордового цвета и блестящим на солнце сайдинговым покрытием стен и фасада. Здание НИИ радиологии и примыкающего к нему – гематоцентра, находится на окраине города, почти на въезде. Спонсорская поддержка – щедра, и поэтому в холлах и коридорах все блестит и сверкает.

Свежий ламинат, пластик и «граффити» на стенах, вместе с картинами местных художников в стиле «нью – арт» и аквариумами по периметру длинных холлов, с диковинными раковинами – аконитами, колыхающимися водорослями и рыбками неонами в них, создают какую то, слегка искусственную, но бодрящую, не холодную атмосферу…

Едва мы входим в один из залов с рыбками и картинами, как к фею, из бокового коридора, ведущего в боксы лучевой и химиотерапии, подбегает маленькая, черноглазая девочка, со шнуром капельницы в руке:

– Привет! – Беспечно бросает она, смотря по очереди на всех нас озорными глазами, спрятанными за густым мхом ресниц.

Голова девочки повязана ярко розовой косынкой, но по тому, как остро выступают косточки черепа под тканью, видно, что волос на головке нет. Оттого и глаза кажутся бездонными и принадлежащими не ребенку, а какому то маленькому марсианину. Помоги, вытащить, а? Больно! Капельница оборвалась – она протягивает ручку фею, безошибочно выделив его из нашего дружного трио. Выделив, как собрата по несчастью, по испытанию, по знанию, того, тайного, что – неведомо другим.. И, слава Богу, что – неведомо.

– Как же так оборвалась, детка? Ты сама ее вырвала, да? Ты хотела в туалет? Сильно хотелось? – Ласково уточняет фей.

Девочка кивает, прижав щеку к правому плечу. —Фей тотчас присаживается перед ребенком на корточки и начинает осторожно ощупывать ее ручку легкими касаниями пальчиков.

Игла выходит из под прозрачной кожицы тотчас, и девочка, не морщась, яростно прижимает к запястью тампон, пахнущий спиртом.

– Пасиб, поправляйся! – бормочет эльфенок в розовой косынке, и едва мы с Мишкой успеваем опомниться, исчезает все в том же коридоре, сжав в кулачке иглу и шнур капельницы.

– Блин, – Чешет пятерней в затылке ошеломленный Мишка.– Фей, кто это? Ты ее знаешь? – он протягивает фею пальцы сильной и жилистой руки, помогая подняться.

– Нет. – Качает головой фей. – Какая разница! Мы с ней – одной крови. Это– понятно. – Она легко встает на цыпочки и осторожно целует Ворохова в щеку. – Не волнуйся так. Привыкай уже! Судя по косыночке, у нее – вторая стадия. Ремиссия. Еще лучевая помогает.

– А сколько ей? Она же, как ангелочек, прозрачная! – Мишка смотрит на фея, не мигая. Скулы его напряженно перекатывают желваки.

Фей пожимает плечами. – Не знаю точно, лет шесть. Здесь трудно определить возраст. Помнишь, Грэг, мы приезжали на второй плазмоферез, три месяца назад, она уже здесь была? Аппарат на лучевой тогда еще сломался?

Я киваю:

– Помню. Да! Я ее на коленях держал….Она куклу уронила, и мы кукле вправляли ручку.

– Ребята, ну, елки – палки, я все думал, где я мог ее видеть?! Вспомнил. У Врубеля на картине, у падшего ангела, были точно такие же глазищи и вдавленные в контур лица щеки..

– Она просто ребенок. Она – не Люцифер! – задумчиво произносит фей и идет дальше, по коридору, на шаг или – два опережая меня и Мишку.. Почему, почему мне кажется, что она идет слишком быстро, будто летящий ангел…?

Глава двадцатая. Два– четыре – восемь. Октава фея…

…Против обыкновения, Плахотин не кажется угрюмым и раздраженным, как обычно. Скорее – усталым и задумчивым… Он стоит за плечами фея, осторожно приподнимая листы таблиц с результатами анализов за несколько предыдущих месяцев…

– Ну, вот, видите, Светланочка, здесь еще моноциты – на уровне падения. А здесь – кривая подъема значительно выше уже… Вот, сравните, Георгий… Отчетливо видно из графика, что скорость оседания эритроцитов тоже – изменилась.. Разрушение не составляет теперь тридцати – двадцати дней, как раньше. Приближается к восьмидесяти – девяносто пяти. Почти – норма.

– И что же все это может означать? – Я, затаив дыхание, смотрю на врача. Фей нетерпеливо касается пальцами петли шарфа на шее.

– Похоже, это означает одно: ремиссию.– Плахотин вздыхает, снимает очки, потирает переносицу. – Ремиссию. Кризис болезни, ход ее – приостановлен.

И…? – Фей осторожно выдыхает, изо всех сил держа паузу своим музыкальным голосом. Смотрит в сторону окна, где стоит Ворохов, держа в руке незажженную сигарету. Сигарета дрожит в его пальцах. Это нам, всем троим, отчетливо видно, в отличие от результатов анализов, понятных только профессору, доктору медицинских наук, Михаилу Борисовичу Плахотину. Гематологу с тридцатилетним стажем.

– Ремиссия может быть весьма длительной. Но куда она повернется, когда и как – никогда неизвестно..

– Сколько??! – одновременно произносим мы с Вороховым, обращаясь к Плахотину. Фей же – напряжено молчит, тонко вцепившись пальчиками в ожерелье белого кашемирового шарфа.

Плахотин откашливается, вновь надевает очки, барабанит пальцами по столу, листает графики и таблицы, что – то помечает в них карандашом, чертит над кривыми и прямыми штрихи и закорючки, и только потом – отвечает. Медленно, растягивая слова. Они – шуршат, грохочут в ушах, стремительно летят в душу, как камни с обрыва, открывая, проигрывая в паузах минорную, звенящую пустоту, как плотную небесную ткань, основу, по которой медленно плывут облака..

Облака это тоже – пустота. Мерная. Объемная. Как шум в ушах. Как прилив крови к голове. Как страшный, душащий сердце стук метронома. Я слушаю метроном, взяв в руку прохладное запястье фея, лихорадочно и нежно прижав его к губам. «Два – четыре – шесть – восемь»… – Что это? – Я непонимающе смотрю на Плахотина, на Ворохова. «Два – четыре – шесть, два – четыре – восемь»….

…Что, что же это? Полная октава? Начало мелодии? Или – номер заключенного, приговоренного только что к казни?! Медленной казни, с отсрочкой – на каждый день… На каждый прожитый миг. Миг, ослепленный солнцем, или – намокший в сером дожде.. Пытка, казнь, мучительное, божественное, непередаваемое счастье… Быть рядом с ней в этой законченности и слепящей, нежной бесконечности полной октавы: два – четыре – восемь.. Я выбираю – восемь… Эта цифра, без углов, она похожа на бесконечность, на снеговика, которого я так любил лепить в детстве во дворе, вместе с Мишкой Вороховым..

…Мы падали в снег, барахтались, отчаянно смеялись, водружая друг на друга помятые, кривые, рыхлые комки снега, они рассыпались и таяли, исчезали бесследно у нас в мокрых варежках, и никогда не принимали той, овальной, идеально – безупречной формы, которую рисуют на картинках, открытках или – в книгах. Но мы рады были и тем, чуть уродливым овалам – эллипсам, вытянутым кружочкам, слепленным нашими неловкими детскими руками, что украшали потом серость двора, алея сладким, коренастым носом подслеповатой моркови, вытащенной из холодильника или погребка под окном кухни.. Морковку через два дня безжалостно доклевывали воробьи и вороны, но колючий, обломанный веник или старая швабра еще долго держались в палочках – крючьях снеговика, укутанных нами старательно и добротно в разнопарные варежки, с детскими резинками на конце..

 
…Строили снеговика вдвоем.
Обнимают ком, по насту скользят.
Пальцы не гнутся, снег стал темный.
Без головы оставить нельзя66
  Строки из стихотворения Г. М. Дашевского – поэта критика, переводчика, лауреата премии им. А. Белого «Снеговик».


[Закрыть]
 

Мое давнее, берлинское, или – пост – берлинское стихотворение роится у меня в голове, неправильностью, колкостью строк, как будто крупинками снега.. Крупинки отчаянно колют горло. Першат в нем, я пытаюсь их проглотить, открыть глаза, вырваться из снежного провала, из мертвой пустоты гулкого метронома, стучащего в голове, запястье, сердце …Октава, полная октава.. Мы выбираем – октаву. Не оковы наручников смертного узника, не снежный холод смертельной лавины, падающей и низвергающейся откуда то сверху, с безжалостных небес, а полную ноту, полный выдох. Фей стремительно идет по слепящему, змеистому лабиринту холла, и мы с Мишкой – едва поспеваем за ним. Фей не оборачивается, только нервно разматывает, как бы – разрывает концы шарфа, сдвигая его, накрывая им плечи. Фею, наверное, – холодно, но он – не показывает вида, просто, в конце концов, стягивает шарф с шеи и осторожно и устало несет его в руке, как полузадушенную или сонно – отравленную змею.. Змею Клеопатры…

….Почему, ну, почему, мне так навязчиво, стремительно, бредово почти, приходит на ум этот древний, легендарный, мифический образ?.. Не потому ли, что не так давно, перебирая на столе бумаги, я наткнулся на раскрытый блокнотик фея, маленькую, в четверть – фолио, книжечку, в твердом, атласном переплете.

Изящный дамский блокнот. Спеша его закрыть и вернуть на надлежащее место, нечаянно раскрыл хрустящую середину, как тугое сорочье крыло, разогнул ее, и в глаза мне бросились тотчас же, незнакомые еще слуху и губам, свежие, острые строчки, написанные ее хрупкой рукой. Неровные, чуть наискось, нервно, как всегда, с троеточием, но – поражающие, как стилет, как омут, как океан, мерцающими глубинами, неповторимыми, непонятными, непостижимыми мною и всеми нами – до конца:

 
…Девочка, ты – пошути с Богом,
Как Клеопатра, чей профиль – смятый…
И не заваривай чай из мяты…
Вытри следы мои за порогом.
Змейку на грудь положи из бусин,
И напиши, что твой ангел струсил:
В мяч не играл, только вены резал,
Бредил Ташкентом, Яффой, Хорезмом..
И рисовал сладкой ватой профиль,
Не добавляя ксилита в кофе…
Не растравляя закисшей медью
Старой доски, … А в дому соседнем
Дерзкий художник замерзшим мелом
Все рисовал, колдовал над телом:
Угол крыла, свет неяркий, тени,
Плащ, две перчатки, контур коленей,
Зонтика срез, жухлый лист кленовый
И – полстрофы, умереть готовой,
В глуби стиха…
Нежной нильской змейкой..77
  Стихотворение» Клеопатра» – авторское.


[Закрыть]
 

…Я запомнил их» с лету» – как сказал бы вездесущий Ворохов, их упругий ритм тотчас же вполз мне в душу, память и в мозг, как непрошенный порыв сквозного ветра, обдав холодом и жаром одновременно. Медленно сползая на стул, стекая, по каплям в свою душу, как собственный, испуганный пульс, как оглохшая – на минуту, секунду, опаленная жаром узнавания, и не – постижения кровь, – я читал эти строчки и перечитывал их снова и снова, заучивая, будто бы – древнее, тягучее, мерное заклинание, как некий приворот, смакуя губами, нервами, слухом, как таинственное зелье, чарующее, и пугающее смерть..

Ту самую, полузадушенную, сонную, вялую змею, которую она сейчас держала в своей руке, выходя в открытые двери, на улицу, в слепящий прямоугольник света.. В полную октаву: два – четыре – шесть – восемь, и далее – в бесконечность. Теряясь в ней, но – не пропадая…..

Глава двадцать первая. Два шага до клада фея…

– Горушка, а я нашла еще! Посмотри, какой смешной гриб!… Толстенькая такая ножка.. Не то, что у меня! – смеется нежно, переливчато фей, сидя на корточках и осторожно поглаживая рукой в серой перчатке шляпку белого гриба. – Можно, я сама срежу?

– Конечно. Только потихонечку, не спеши. Пальчиком придерживай…. Вот.. так.. да… Здорово, милая, правда ведь? Ехали мимо, хотели нарвать рябины, а еще набрали грибов два лукошка – Ане работы.– Я улыбаюсь, перетряхивая корзинку, и выбирая из нее мусор и прелые листья.. Где – то недалеко от нас, в листве, негромко журчит ручей, напоминая глубиной ноток голос фея…

– Белые хорошо чистятся. – бормочет позади нас Ворохов, ковыряя свежеоструганной палочкой листву. – Вот еще семейка.. Ланочка, смотри какая, малыши облепили как будто… – Мишка осторожно срезает гриб, очищая аск и отделяя от основного ложа деток на маленьких ножках. Зарисовать бы сказку эту! – мечтательно вздыхает Ворохов. Художник ни на секунду не умирает в нем…

– Рисуй! – тотчас кивает фей – Ты взял карандаш? А то у меня – есть.. Случайно в кармане завалялся – И она достает из кармана кашемирового серого пальто – реглан, остро отточенный карандаш и легкий блокнот с отрывными листами и водяным знаком на тонкой бумаге, в виде розы. Блокноты разных» мастей» и фасонов – от солидных – в кожаных, веленевых переплетах, до крошечных, смешных, дамских, – присылает ей издатель = в виде ненавязчивого бонуса или кокетливого презента, чтобы напомнить о себе… Блокнотов у фея – маленькая коллекция: изящная, любопытная для взора, ласкающая пальцы, и прочно скрывающая тайны ее творчества от тех, кто хотел бы прежде времени узнать их.. Таких немало даже среди поклонников.

Кстати, быть поклонником фея довольно трудно, ибо он считает себя исключительно домашним человеком, волшебником лишь – для близких, не очень интересным внешнему миру, и потому то – всячески избегает публичности.…

Легкокрылый, смешливый фей всяческому шуму и светской мишуре предпочтет, я уверен, спокойно пить кофе в моем скромном обществе, сминая в пальцах салфетку, роняя на колени крошки от печенья или пролистывая какой нибудь каталог, присланный книжным магазином или салоном сувениров.. Иногда, когда у фея хорошее настроение, и он думает. что я не наблюдаю пристально за ним, он позволяет себя расслабиться и тихим и нежным голосом, на лету, импровизируя, сочинить и тут же пропеть какую нибудь забавную песенку – присказку. Чтобы тут же – забыть о ней… Просить его повторить мотив, слова – бесполезно..…

Мой непостижимый фей тут же сочинит что – нибудь другое.. Я отлично помню, как в парижском кафе, записав на смятой салфетке строчки очередного стихотворения, она пропела их нам с Вороховым и Аней на мотив уличной песенки бродячего аккордеониста, но поскольку у нас ни у кого не было с собой нотной бумаги, то чудесная импровизация почти тотчас пропала в шуме легкого дождя, утонула в виноватом и нежном смехе фея, который не смог повторить мелодии, и пропел, не смотря на все Мишкины мольбы уже не танго, не шансон парижской улицы, а какой – то роскошный американский блюз в стиле бесшабашной, босоногой Сезарии…88
  Сезария Эвора – выдающаяся певица в стиле фольк, джаза, выступающая на сцене босой.


[Закрыть]

Мы были совершенно обалдевшими от счастья тогда, смеялись каждые полчаса, пять минут, ловили, как солнечные лучи, россыпью, вернувшуюся к нам Жизнь, и тут же – выпускали ее, отвечая на улыбки прохожих, даря им тепло своих взглядов, взмах ресниц, нечаянное движение руки…..Лепестки роз или фиалки из букета.. Фиалки.. Мой фей и сам нежен, как фиалка, и так же хрупок… Вот он, сидит на поваленном бревне, около ярко горящего деревца осины, с семейством боровиков в крохотной ручке. Другой ручкой он старательно прижимает к носу платочек, и пытается принять совершенно безмятежный вид, когда я подхожу и присаживаюсь рядом, осторожно касаясь ее локтя:

– Голубка моя, что это ты?! Что такое – нос твой? что, опять?! Кровь? Что такое? – я задаю фею, в растерянности, тысячу вопросов, чтобы как то скрыть ошеломление от тревоги, которая постоянно спит во мне, а если уж прорывается наружу, то лишает меня не только покоя, но и разума,

Ибо, на самом деле, всегда перед этим темным, мощным, злым кентавром, ее болезнью, которая так коварна, тиха, неслышна, почти – невидима, я чувствую себя беспомощным – до ярости… Никакого Тесея, спасающего Ариадну и убивающего минотавра одним резким, разящим ударом меча, из меня не выходит. Никогда. Я вечно трясусь от страха, что она исчезнет в одну секунду, как тополиный пух… Он ведь всегда невесом, незаметен, и вечно стремится вверх… И не поймать его, и не удержать… Никак, ничем, Никогда.

– Ничего, ничего, тише, любимый, пусть Миша рисует.. – Она ласково гладит меня по руке.– Не волнуйся. Нос мой – в порядке. Просто – устала чуть… Я посижу так, тихонечко, ладно? Не волнуйся, все хорошо…..

– В машину, может быть, сядешь? Я оставлю дверь открытой. Там удобнее тебе будет…..Пойдем?

Она кивает.

– Сейчас, вот только Миша включится в реал..– Она улыбается, снимает с головы объемный капюшон пальто. Он ей очень идет, эффектно обрамляет ее лицо, нежное, спокойное. Удивительно спокойное. Ворохов, склонившись над блокнотом, не замечает нас, я слышу лишь резкие» посвисты» карандаша…

– Любимый, а ты не знаешь, – тихо шепчет фей, осторожно удерживая меня за руку, когда я порываюсь подойти к увлеченному зарисовкой осеннего леса Ворохову, чтобы немного поторопить его – Ты не знаешь, когда он нарисует мой портрет?

– Нет, моя милая, а что?

Фей озабоченно морщит нос. Пожимает плечами.

– Ничего. Он давно обесчал уже, – тут фей хитро смотрит на меня, чуть прищурив бездонные глаза, и намеренно допуская смешную ошибку в слове. – А сам все не рисует, и не рисует…

– Нарисует, ласточка моя! Точно. Гарантию могу дать – сто процентов. Ворохов если уж что обещал, исполнит всенепременно. – Я подмигиваю фею и улыбаюсь. – Теперь у него время есть, целая октава.

Да! – легко выдыхает фей и осторожно кладет головку мне на плечо – Теперь и у нас с тобой время есть. У всех у нас есть. У Лешика, У меня… У Ани..– Хорошо это же, да? – И когда Мишка, наконец, отрывает глаза от блокнота, и энергично отряхивает колени и полы куртки от засыпавшей их листвы, фей безмятежно спит, нежно дыша на моем плече.. Как то осеннее облачко, проплывающее над нами в синеющей глуби небес, и чуть цепляющееся за тонкие пальцы горящей багряной свечой, осины..

***

…Обалдеть, Грэг! – ошеломленно раздувает щеки Лешик. – Это Вы сами все набрали, что ли?! Как я в школе, так Вы – грибы собирать, рябины всякие! – Мальчик обиженно шмыгает носом, втаскивая корзины с грибами на кухню. – А как я дома, так никуда нельзя. Чего меня – то не взяли, вот? – Рэм, усердно обмахивая пол упругим хвостом, преданно сопровождает Лешика, утыкаясь любопытным носом в щели корзины. – – Уйди ты, пес! – беззлобно ворчит Лешик, охранительно касаясь свободной рукой, двери, ведущей на лестницу, наверх, – И тише, не вздумай лаять, видишь же – фейкин спит! – Младший Ворохов строго сводит брови, прижимает палец к губам, и умная сторожевая собака тотчас ложится на брюхо и зажимает лапой нос, растягиваясь во всю длину под лестницей, по которой я, осторожно ступая, несу наверх усталого фея…

****

…Аня, опередив меня, расстилает на софе плед, осторожно перекладывает подушки, валики, нарядную, авантажную до безумия, куклу Фьоретту, предусмотрительно, не дыша, переносит в кресло, возле окна, спускает гардины, до этого щедро впускающие солнечные блики в комнату, на квадраты старого темнеющего паркета. – И что так долго Вы ездили? – Аня качает головой, кусает губы, щеки ее пылают от нервного, напряженного румянца – Я чуть с ума не сошла тут… На каждый шорох дергаюсь..

– Почему? Зачем? – Я поднимаю левую бровь вверх, осторожно стягивая с фея, рукав широкого, удобного пальто – С Вами Рэм, Стрельников тебе даже рацию оставил. Боишься – езжай домой. Я тебя не держу тут. Никоим образом.

– Вот именно! – яростно шипит Мишка, входя в комнату с баденской вазой, полной веток рябины. Он – босой, но забыл снять куртку. – Все в порядке, день белый, калитка на запоре, чего ты дуришь? Кури поменьше, балда! Боится она… Кого? Черта лысого на метле, что ли? Так тут не водится таких! Ты сама, как черт стала, дымишь, будто тебе трубу печную в рот кто вставил… Идиотизм… Спятила баба!

– Я? – Я не курю ваще, -е, ты что, Ми– ша, обалдел?! – Аня обиженно надувает щеки, фыркает, совсем, как Лешик, и зябко трет кончиками пальцев локти. – Тут ходит кто то, за забором, целый день. Знаешь, так и не видно, а ветки трещат, и Рэм – рычит.. Как волк, так утробно, зло рычит.. А подойду, посмотрю, вроде, и нет никого. Жутко.– шепчет Аня, пристально вглядываясь в окно, в золото сентябрьской листвы – я не писать, ни по дому работать не могла толком..

– Шаги – тяжелые? – Мишка, тщательно разбросав по вазе рябиновые ветки, подходит к Ане, обнимает ее за плечи, целует в затылок.– Не дрейфь, ангел, чего ты. Разберемся, не спеша.

– Нет. Легко ступает, будто – дитя, но, все – таки, ветки то трещат. Кто это? Ни кошка, ни собака. Рэм бы прогнал давно и восвояси. Видно же по нему, что не заяц там, и не мышка!

– Значит, не взрослый это. Устраивается, наблюдает, садится, чтобы смотреть. Здесь кто поблизости живет, Грэг, не знаешь?

Я пожимаю плечами, осторожно стягивая сапожки с сонно дышащего фея. Веки ее дрожат, но она не просыпается.

– Никого здесь нет. Пустой участок слева, и сбоку от нас пусто. Только справа, с краю, в конце улицы уже, живет какая то семья, не то столяр, не то художник, с ребенком, как бомж.. Но и то, не всегда они там.. В конце недели обычно. Он каких – то собутыльников притаскивает вечно, боимся, что спалят дачу, по пьяни, и пожарные не успеют приехать. Там, на участке, один бурьян…

– Елки! – озадаченно чешет затылок Мишка. – Чего то ведь вышаривал у нас на чердаке этот.. смертный… Там какая – то ниша.. Типа каморки папы Карло за нарисованным очагом..Смотреть надо, что там?

– Не выдумывай! – Фыркаю я, укрывая фея пледом. Она сонно поворачивается на другой бок, нежно касаясь моей руки, бормочет:

– Я немножечко еще тут посплю, хорошо, Горушка? А потом… – она зевает, трогательно, тепло, как зевают все феи на земле, если они только существуют. Конечно. Я не сомневаюсь, что мой фей это – единичный экземпляр, как то случайно затерявшийся на земле.

– Да, конечно, моя ласточка, отдыхай.. А потом мы все – чаю попьем… я с улыбкой целую ее в щеку.

– Нет, – сонно лепечет фей. – Нет, любимый. Нам надо же клад еще найти. Там жемчуг какой то и старые монеты лежат… А дверь так просто не открывается, там, наверное, есть код и шифр.. Он в пятом сундуке, в седьмой тетради.. А я по немецки – ни бельмеса, еще – готикой… Только ты… Фей поворачивается на другой бок к стене и засыпает окончательно крепко, оставя нас, ошеломленных и недоумевающих, стоять над нею, охраняя ее сны, загадки, ее видения, не дыша, только краем ока – заглядывая в бездну…