Текст книги "В поисках шестого океана. Часть первая. Безмятежность"

7. Карибы

Обычно мы питались тем, что выловим, но и в каждом порту я ела мороженое. Нет ничего вкуснее в самую оголтелую жару съесть стаканчик мороженого или выпить молочного коктейля! Оно перекатывается во рту, как самое восхитительное наслаждение! Папа знал мою слабость и, если мы заходили в порт или причаливали к пристани большого шумного пляжа, я знала почти наверняка, что у нас есть деньги и мы пойдем и разыщем кафе или магазин. Папочка скажет, весело прищурившись: «Выбирай!» – и я возьму самое-самое лучшее и буду облизывать его, обжигаясь холодом, перекатывать во рту и блаженно посасывать, урча от удовольствия.

В такие моменты папочка смеялся и говорил, что меня надо было назвать Кэт, Китти – котенок. У него самого не было пристрастия в еде.

– Что у нас на обед? – спрашивал он, и что бы ни ответила мама («рыба с рисом» или «ламинария с чесноком»), неизменно отвечал:

– О! Это должно быть изумительно вкусно!

Даже когда однажды у нас иссякли запасы и пополнить их не было возможности – штормило, и мы держались подальше от берега, – мама почти неделю готовила нам лепешки, и мы ели их с консервированным тунцом. А когда тунец закончился и остались только лепешки, папа сказал:

– Какое приятное разнообразие! Надо признаться, что тунец мне изрядно надоел.

По иронии, когда шторм утих и мы направлялись к берегу, папа поймал огромного тунца.

Мы с мамой шумно радовались, а папа насмешливо изогнул рот:

– Надо будет обменять его на какую-нибудь приличную еду.

Жизнь наша была полна событиями. Однажды мы встретили в открытом море лодку с туристами. У них испортился навигатор, и четыре дня они болтались по морю, то и дело переругиваясь и меняя маршрут. Они смотрели на нас, как на спасителей: ведь и вода, и еда, и топливо в их лодке закончилось. Папа хотел дать им воды и топлива, карту и указать маршрут, но они так умоляли, что пришлось взять их на борт и отбуксировать их лодку до Коста-Рики. Папа втолковывал им, что никогда нельзя полагаться только на технику и на судне надо обязательно держать компас и карты. Но они не слушали его и, перебивая друг друга, рассказывали о своих злоключениях.

На Коста-Рике нас встретила целая толпа: родственники туристов, журналисты с камерами, полиция и спасатели. Ослепительно щелкали камеры, папу и туристов окружили журналисты, перебивая друг друга, задавали вопросы. Говорили на испанском. Я совсем не знаю этот язык, но папа отвечал так складно, как будто самый настоящий испанец. Я запряталась в трюм и не вылезала оттуда, пока журналисты не ушли. Потом в газетах появилась фотография папы и спасенных туристов. Статья была на испанском, я не смогла её прочесть. Только вырезала, разместила в рамке и повесила в кают-компании.

Другое событие было трагичным. На наших глазах одного из рыбаков покусала акула. Она была небольшая, рыбак – старый, и он остался жив. Но когда папа принял его на борт, мама обработала раны и мы во весь опор рванули к ближайшему берегу, нас настиг катер кубинской полиции. Они перерезали нам путь, приказали остановиться и ещё что-то кричали в мегафон. Потом поднялись на борт, вооруженные и злые, забрали своего рыбака и обыскали «Нику». Папа стоял на палубе, заложив руки за голову. Лицо его было бледным.

Потом полицейский катер отчалил. Я всё время вспоминала раненого моряка и акулу.

– Как же так, папочка? – спрашивала я. – Неужели в море нет спасения от этих тварей?

– От тварей нигде нет спасения, – задумчиво отвечал папа.

Карибское море жило такой же веселой жизнью, как наша. Города, в которых нам доводилось бывать, часто пестрели карнавалами, папа то и дело встречал знакомых. Две недели мы провели с дядей Чаком, папиным другом. Вместе с ним мы трижды принимали участие в скоростных регатах и один раз даже выиграли. Кубок отправился в стеклянный шкаф кают-компании, где уже стояли разные статуэтки, кубки и чаши. Когда я была совсем маленькой, играла ими как с куклами. Наряжала в тряпки и устраивала балы. А на стене возле шкафа висели в рамках разные красивые бумажки с печатями и вырезки из газет на разных языках мира. Папа в шутку называл это: «Стена Славы».

Мы много катали туристов, на «Нике» звучала разноязыкая речь и разнообразная музыка, но каждый час на несколько минут папа выключал все источники звуков и слушал эфир. Чтобы случайно не пропустить сигнал SOS. У моряков так принято, и это мне очень нравится. Это дает надежду: если стрясется беда – тебя услышат и придут на помощь.

Так и случилось однажды. Только в беде оказались мы. Это произошло как раз на Ямайке.

Та страшная ночь словно разбила моё детство на осколки воспоминаний, а в сердце с тех пор поселилась постоянная тревога, ожидание беды.

Может быть, беда витала над нами ещё в Средиземноморье, но я не чувствовала её вот так – всей кожей, всеми внутренностями. Теперь же я видела её разрушающий след. Изуродованное мамино лицо, синяки на её теле, корпус «Ники», продырявленный пулями, разорванный парус, палуба в лужах папиной крови…

В моём сознании не укладывалось: как такое вообще может быть?

Мы пошли к папе только через день после этой страшной ночи. Около его палаты дежурил полицейский. Я потянула маму за руку и зашептала ей в самое ухо:

– Папу считают преступником?

– Нет, – так же шепотом ответила мама. – Он свидетель.

– А зачем его охраняют?

Мама не ответила, только сильнее сжала мою руку.

Полицейский приветливо кивнул нам, и мы вошли в палату.

– Софи, детка, как же я рад тебя видеть! – прозвучал папин голос, но я не узнала его. На носу лежала повязка, под глазами расплывались багровые круги, он весь был утыкан проводками и трубками.

Я подошла к нему ближе и хотела взять за руку, но правая рука была замотана бинтами, а из левой торчали иголки и трубки.

– Ну, как, Софи, похож я на дикобраза?

Я прижалась к маме, мне захотелось плакать.

– Привет, Ник! – мама, как ни в чем не бывало, сняла темные очки, наклонилась и осторожно поцеловала папу в губы.

– Привет, бандитка, – с нежностью ответил папа. – Тебе в десанте надо было служить, а не палубу драить.

– Софи побудет с тобой. Мне в полицию надо.

– По тому… с гарпуном?

– И по второму, с ракетой.

– Не задержат? – в голосе папы была тревога.

– Не должны. Вроде… – после паузы произнесла мама.

Они были похожи на шпионов.

– О чем вы говорите? – заныла я.

Мне ответил папа:

– О том, что ты останешься со мной.

– А мама?

– У мамы есть дела в городе.

Мамы не было долго. Я уже успела поесть. Девушка в белом халате приносила мне бульон в кружке и бутерброды с сыром. Почитала скучную газету. К папе несколько раз приходили врачи и делали какие-то процедуры. Папа разговаривал с ними по-испански и даже, судя по голосу, шутил. Иголки из него вынули и трубки убрали. А мамы всё не было.

Потом я свернулась в кресле и задремала. То ли сквозь сон, то ли мне причудилось, но я слышала папин разговор с каким-то мужчиной. Говорили по-английски:

– Ты же знаешь, Ник, в покое вас теперь не оставят. Даже если в суде всё сложится удачно.

– Мы уйдем из этих мест.

– У картеля руки длинные. Без программы они всё равно вас найдут. Не упрямься, Ник. Впервые вижу человека, который отказывается от программы. Поселитесь где-нибудь в Техасе или Орегоне. Хороший дом, приличная работа. Что ещё человеку нужно? Ты ведь раньше вроде архитектором был?

– Инженером, – произнес папа после недолгого молчания. И добавил: – Судостроителем.

Когда папа выздоровел и смог ходить, мы почему-то никуда не ушли, жили в гостинице и ждали какой-то суд. Когда он случился, то оказался мучительно долгим. Меня приводили в огромное серое здание и оставляли в скучной комнате, где я томилась целые дни, читая, рисуя или просто разглядывая узор на ковре. Со мной вместе всегда была женщина в форме. Когда я пыталась поговорить с ней, она отвечала мне приветливо, но на испанском языке. Я не понимала ни слова и бросила все попытки общаться с ней.

Однажды вместе со мной сидел мальчишка. Лохматый, с фингалом под глазом. Он был старше меня, но я была рада любому собеседнику. Тем более что мальчишка говорил по-английски.

– Ты кто? – спросила я его.

– Я… человек, – ответил он растерянно.

– А что ты делаешь здесь? – не унималась я. – Тебя судят? Ты с кем-то подрался?

Мальчишка покраснел до самых корней волос, мне показалось, что он сейчас или заревет, или стукнет меня.

– И что ты такая любопытная? Своих дел нет?

– Совсем нет, – вздохнула я. – Мамочка и папочка целыми днями судятся. Такая тягомотина!

Мальчик вдруг обмяк и сказал уже спокойнее:

– У меня тоже. Разводятся. Уже полгода. Имущество делили. Теперь меня делят.

Я ужаснулась:

– Разве можно делить живого человека? Тебя резать будут?

– Уж лучше бы резали! – снова завелся мальчик. – Они уже столько наговорили друг другу, что мне обоих их видеть противно. Уйду от них, куда глаза глядят!

Я задохнулась от жалости к нему. Как же можно жить без семьи? Положила руку на плечо:

– Как же мне тебя жаль, мальчик!

Он сбросил мою руку, вскочил и заорал в самое лицо:

– Тоже мне, «мамочка»! Не надо мне никакой жалости! Ненавижу всех! Лучше сдохнуть под забором, чем жить с такими!

Он ещё что-то кричал, но уже на испанском, и я не поняла.

Он орал, брызгал слюной, вырвался из рук подскочившей полицейской, отшвырнул в сторону стол. Рассыпались разноцветные фломастеры, бумага разлетелась по комнате стаей белых птиц. И вдруг он упал на ковер и зарыдал. Полицейская бросилась из комнаты, а я присела рядом с мальчиком на корточки и осторожно стала гладить его по голове. Сначала он завыл сильнее, потом затих у меня под рукой и только судорожно всхлипывал.

Я запела песенку, какую мне часто пела мама:

 
 Солнце с красными лучами
 Убежит за небосвод,
 Успокойся, милый мальчик,
 Сладкий сон к тебе придет.
 Завтра мы пойдем на пристань,
 Только солнышко взойдет
 Корабли домой вернутся,
 Их молитва приведет.
 

Когда в комнату вошли полицейские, врачи, какие-то мужчины и увели мальчика с собой, он уже не буянил, а шел с ними сосредоточенный и угрюмый. Он оказался высоким, выше меня на две головы. В дверях он обернулся и посмотрел на меня долго и пристально. Глаза у него были голубые и пронзительные. В них было столько горя, что я не выдержала и отвела взгляд.

Я потом много думала об этом мальчике. Как его поделят? Как он будет жить дальше? Он сказал «убегу». Может быть, он прав? Я вспомнила тот день, когда мои родители поссорились, и я хотела уплыть от них за горизонт. Если бы мне пришлось выбирать между мамочкой и папочкой, я бы лучше умерла. Я люблю их вместе. Их нельзя делить!

Ещё я впервые задумалась о смерти. Ведь папа запросто мог умереть. И мы с мамой тоже, если бы не подошла береговая охрана с Пуэрто-Рико.

А что бы там было, после смерти? Мы были бы все вместе или каждый в отдельности? Я обязательно сказала бы Богу, что нас нельзя разлучать, потому что мы любим друг друга так сильно…

С той страшной ночи, когда мы чуть не потеряли наши жизни, у папы остался сломанный нос и белый шрам на животе. А у мамы лицо снова стало красивым и засеребрились волосы у висков. Она злилась и выдергивала их пинцетом у зеркала, а папа шутил, что если и дальше так пойдет, Гленн останется вовсе без волос и придется сделать её иудейкой. Ведь они бреются наголо и носят парики.

– Ты и сам теперь похож на еврея! – парировала мама. – С таким-то носом.

– Ну, уж нет! – смеялся папа. – У меня есть аргумент, что к иудеям я не принадлежу.

– Я сейчас как стукну по твоему аргументу! – сердилась Гленн.

– Попробуй сначала догони!

И они начинали носиться и, в конце концов, забыв, кто кого догоняет, падали на палубу, утомленные весельем. Я веселилась вместе с ними, мне было радостно видеть папочку снова здоровым, а мамочку – красивой. Все стало по-прежнему.

Вот только по ночам я внезапно просыпалась и в навалившейся со всех сторон темноте слушала бешеный стук своего сердца.

8. Роберт

Если описывать нашу жизнь дальше в подробностях, то выйдет довольно интересный и красочный путеводитель по разным странам и островам. Мы петляли, словно запутывая следы. Теперь я понимаю, что это так и было.

Я слышала, как ещё в здании суда папа говорил, что собирается пройти Панамским каналом и обосноваться в Калифорнии. Но шли мы на юго-восток, снова через Атлантический океан, приближаясь к берегам Африки. Я в это время читала «Пятнадцатилетнего капитана».

«Африка! Колониальная Африка! Страна работорговцев и невольников!» – восклицала я вслед за Диком Сэндом.

Я обожала этого героя! Меня не смущало, что он не знал навигационных приборов и прокладывал маршрут, полагаясь только на компас. Дик Сэнд был отважный, честный, мужественный и красивый. Я потребовала у папы карты, и мы с ним прокладывали маршрут «Пилигрима». Вернее, два маршрута. Как он шел по представлениям Дика и как его реально вел негодяй Негоро. Когда Дика приносили в жертву чернокожим богам, я рыдала и не хотела засыпать, пока не узнаю, что же было дальше.

Так вместе с героями книги мы совершенно незаметно для меня пересекли Атлантический океан и оказались у южной оконечности «черного» континента.

До Кейптауна на парусах мы не дошли. Кончился ветер, и пришлось запускать дизель. Когда показались огни большого города, папа предупредил:

– Сегодня стоим на рейде. Завтра – десантом в город, возьмем, что нужно, и прочь из него.

Мама вздохнула, но спорить не стала. Если в океане нам было спокойно и совсем не вспоминалось, что нас ищут, то здесь, в шумном Кейптауне, снова стало тревожно и возникло ощущение опасности.

На следующий день мы очень долго проходили таможенные процедуры, и у нас не вышло закупить продовольствие. Тогда мы наняли такси и поехали в город. Мне было поначалу непривычно: всё время казалось, что машины едут не так. Но мама мне объяснила про левостороннее движение. Мы отправились на Сигнал-Хилл. Это такая гора с обзорной площадкой наверху. С одной стороны – город, с другой – город и море. Мне было удивительно, что такой огромный город Кейп называется Таун, а не Сити.

Я очень боялась, что на африканском континенте будут только чернокожие. Огромные черные руки на моей шее и потные ладони, зажимающие рот, все еще оставались в моей памяти. Но выяснилось, что и белокожих людей в Африке тоже достаточно.

Ко всему прочему, оказалось, что недалеко от города живет папин друг, бывший моряк, с которым долгие годы они общались в радиоэфире. Забавно, но они ни разу не видели друг друга.

На «Нике» мы обогнули Кейп-Пойнт и причалили в бухте. Потом папа нанял такси, и мы отправились в горы, в городок Вустер. Дорога по красноватой пустыне показалась мне утомительной. Так долго в такси я не ездила никогда в своей жизни. Вустер оказался совсем небольшим городком, вроде деревни. Там, в маленьком красно-коричневом домике, жил Роберт.

Он оказался дивным лохматым стариком, похожим на Эйнштейна. Его голубые глаза, казалось, выцвели, но смотрели из-под седых бровей внимательно, готовые каждую минуту заискриться неподдельной радостью. Кроме того, Роберт всюду разъезжал на легкой блестящей коляске. Его белые, тонкие ноги в хлопчатобумажных шортах лежали неподвижно. Зато плечи и руки были мускулистыми и крепкими. В его гостиной вперемешку стояли какие-то приборы с проводами и сооружения для спорта, из стен на разном уровне выходили хромированные ручки и наоборот: куда-то в потолок уходила целая коса из проводов. Ни кресел, ни стульев в гостиной не было.

– Извини, Ник, – оправдывался Роберт. – Ко мне надо приходить со своей мебелью.

Дверей в его доме тоже не было, разве что входная.

Мы вышли из затруднительного положения – разместились на циновке на полу.

Роберт угощал нас вкусным чаем из каких-то африканских трав, расспрашивал папу, рассказывал сам. Казалось, они знают друг друга целую вечность.

– Дочка вот уехала. Не хочет она в Африке жить. Притеснение чувствует, белая госпожа. Хе-хе… – Роберт засмеялся.

– А ты? – папа смотрел на старика.

– А мне что? Место своё надо в жизни иметь. Людям помогать, пользу приносить – тогда и уважать будут. Вне зависимости от цвета кожи. Я вот не слышал, чтобы мать Терезу где-нибудь «притесняли».

Он снова засмеялся.

Папа с Робертом долго разговаривали, шутили и смеялись, и казались мне ровесниками, несмотря на морщинистое лицо Роберта.

Позже папа рассказал мне, что Роберт – известный спасатель. По пятнадцать часов в день он проводит в эфире, выискивая, кто подает сигнал о помощи, и на его счету много спасенных жизней. Это сейчас и портативные рации, и радиотелефоны, а Роберт занимался этим делом, когда ещё и компьютеров не было. Он спасал не только тела, но и души. Поддерживал отчаявшихся, утешал несчастных, разделял с радистами их тревоги и радости.

Пока взрослые разговаривали, я рассматривала приборы и картины на стенах.

В гостиной висели старинные карты и современные фотографии. На одной из них была молодая женщина с малышом на руках. У женщины были белые-белые волосы, ярко-красные губы и шляпа с широкими полями. Малыш, как ангел на картинах Рафаэля, смотрел куда-то вверх и сосал палец. Ещё один портрет женщины, только черно-белый, стоял в рамочке на рабочем столе. Женщина тоже была со светлыми волосами, но совсем другая, и глаза у неё были грустные. Она была гораздо старше и улыбалась как-то виновато. А ещё висела фотография самого Роберта. Он стоял на берегу океана в одних шортах, и ветер трепал его светлые волосы. Фотография была черно-белой и, наверное, очень старой, потому что Роберт на ней казался ровесником папы.

Меня поразила одна карта. Я никак не могла понять, что же изображено на ней, а потом вдруг меня озарило: карта была вверх тормашками! То есть наверху, где обычно север, располагалась Антарктида и все материки были непривычно изогнуты. Я вначале подумала, что её неправильно повесили, а потом, присмотревшись, увидела, что и все названия подписаны так же: вверх тормашками. От этой карты я не могла оторваться долгое время. Поворачивала голову, стараясь разглядеть привычные очертания материков, пока Роберт не сказал:

– Смотри, Ник, как бы твоя девчонка себе шею не свернула!

Папа одобрительно погладил меня по спине:

– Ничего, иногда очень полезно менять точку зрения и смотреть на мир другими глазами.

Рассмотрев все карты и рисунки, я решила поваляться на циновке возле мамы и, кажется, даже вздремнула, потому что то ли слышала, то ли придумала разговор папы и Роберта о каком-то картеле.

– «Ника» не иголка, Роб, её не спрячешь в стоге сена.

– Да, Ник, нажил ты себе врагов. А почему от программы-то отказался?

– Независимость, Роб. Это единственное, что у меня есть. И «Ника». От них я не могу отказаться.

– Хе-хе… – голос Роберта был тихим-тихим. – А как же девочки твои?

– Я надеюсь, что до такого выбора не дойдет, – так же тихо отвечал папа. – Ты же поможешь мне?

– Хитрец ты, Ник! Ладно. Сделаю, что смогу. Сам видишь, какой из меня помощник. Был бы я молодой, было бы мне лет пятьдесят… Хе-хе…

У меня чуть мозг не свернулся. Там же, в полудреме. Как же можно быть молодым в пятьдесят лет? По моему тогдашнему мнению, молодость – это пятнадцать лет, а где-то сразу после тридцати наступает глубокая старость.

У Роберта мы провели целый день.

– Что я могу тебе подарить на прощание, Ник? – спросил Роберт. В его голубых глазах на мгновение промелькнула тоска.

– У нас на «Нике» всегда в дефиците хорошие книги, – улыбнулся папа. – Особенно для быстро растущих организмов, – папа кивнул в мою сторону.

Роберт задумался.

– От моей дочери осталось много книг, да боюсь, что, почитав их, твоя Софи тоже надумает удрать в Мельбурн. Хе-хе…

Роберт помолчал. Потом продолжил.

– Есть у меня одна вещица. И как раз на английском. Немецкую литературу раньше трудно было достать. Это теперь: заказал по Интернету хоть с другого конца земли, и вот она уже у тебя. А эту я купил давным-давно, тоскуя по родине. Ну вот, Софи. Пусть и у тебя будет частица Германии, – сказал Роберт, взяв какую-то коробку с полки и протягивая ее мне.

Я раскрыла её. В коробке лежала старая, засаленная и много раз подклеенная книга.

– «Три товарища», – прочитала я вслух и подняла глаза на Роберта.

– Бери, детка. Читай хорошие книги и вырастай хорошим человеком.

– Спасибо, – сказала я растроганно и прижала коробку с книгой к груди.

Когда мы прощались с Робертом во дворе его дома, порыв ветра стеганул по глазам пылью и его старческие глаза заслезились…

9. Прятки

Обогнув Африку, мы миновали Мадагаскар, после которого нам встретились два острова. Сначала был остров Реюньон, потом – Маврикий. На нем мы остановились.

Я думала увидеть там настоящих островитян в юбках из пальмовых листьев, с хижинами и танцами у костров, но это оказался хоть и небольшой, но густонаселенный остров с настоящими городами, дорогами, машинами, магазинами и прочими благами цивилизации. И мороженое там было очень-очень вкусное!

На Маврикии папа встретил своих старых друзей, и они весь вечер пили пиво и балагурили у нас на палубе. А утром папе стало плохо, и его увезли в больницу. Через день он вернулся: бледный, осунувшийся, и, виновато погладив маму по щеке, с чувством произнес строчку старой моряцкой песни:

– Не пить мне больше рому

В ямайских кабаках!..

Мама всё ещё сердилась на папу и его друзей и только удивленно приподняла бровь:

– Что так? Сделал выводы?

– Так меня ещё в Пуэрто-Рико врачи предупреждали… – папа виновато развел руками. – Не поверил я им. А зря. Интересно, бывает искусственная селезенка?..

Тут мама замахнулась на него полотенцем, и папа, как нашаливший школьник, быстро юркнул в трюм.

На Маврикии родители хотели было отдать меня в школу, но оказалось, я совсем не умею читать и писать по-французски, а в школе, где уроки велись на английском языке, учителя были сплошь баптисты. Поэтому мама, вздохнув, сказала:

– Лучше ты останешься неучем, как твоя бабушка, чем пойдешь в протестантскую школу!

Я так этому обрадовалась, что даже забыла спросить у мамы: почему она так не любит баптистов, кальвинистов и прочих протестантов? Ну, конечно, они молятся по-другому, поют и чуть не танцуют в храме. И священники их почти ничем не отличаются от обычных людей.

Поэтому мы с мамой наслаждались неожиданно свалившимся на нас отдыхом: развлекались, ходили в кино и делали мелкие покупки. В то время как папа составлял списки припасов и маршрут для экспедиции, узнавал о предполагаемой погоде, течениях и ветрах. Нам предстояло пересечь Индийский океан.

Я полагала, что мы отправимся в Индию. Я много читала про эту страну и думала, что женщины там ходят в разноцветных одеждах и всё время поют и танцуют прямо на улице под звуки барабанов. Но папа сказал, что там очень грязно, бедно и множество прилипчивых болезней. И мы взяли курс на Австралию.

С погодой и ветром нам снова везло. Я наконец-то увидела летучих рыб. Они выпрыгивали из воды целыми стаями, проносились над поверхностью и снова шлепались в воду, но они – летели! И как океан светится в ночи, я тоже увидела, собственными глазами! Свечение зарождалось где-то в глубине, поднималось, становилось ярче и, наконец, вся поверхность океана начинала сиять и двигаться. И океан становился похожим на небо: огромный Космос, загадочный и бесконечный.

А ещё нас сопровождали дельфины. Они встречались нам и раньше, но именно с индийскими дельфинами мы подружились. Они загоняли нам в сеть рыбу, а потом ловили на лету тех рыбёшек, что мы выбрасывали за борт. И их сильные, красивые, мокрые тела сверкали в солнечных лучах. Я каждый раз замирала, когда они рассекали волны перед самым носом «Ники», рискуя пораниться о киль.

– Зачем они так делают? – спрашивала я.

– Рисуются, – смеялся папа. – Хочется им покрасоваться перед маленькой принцессой. У дельфинов тоже есть грех – тщеславие.

– Так они – люди!? – спрашивала я.

– Ну, уж точно не твари бессловесные. Они – другие, – серьезно отвечал папа. – С дельфинами всегда можно найти общий язык.

Я тоже хотела понимать дельфинов и выучить их язык. Что их пронзительное верещание – это речь, я не сомневалась. Но даже подражать нашим соседям у меня получалось плохо. Однажды я весь день пищала и верещала, пока не сорвала голос. А дельфины (их собралось больше дюжины, целая стая!) лишь клокотали, высунувшись из воды, и это их клокотание было похоже на смех. Я так обиделась на них, что целый день дулась и не поднялась на палубу.

– Вот и хорошо, – сказала мама. – Поможешь мне на камбузе.

Снабжать нас едой доводилось папе. Он ловил рыбу на удочку, но чаще – сетью. Потом в плотных резиновых перчатках разбирал улов. Я держалась на расстоянии. Папа мне объяснил, что многие рыбы бывают опасными. Часть улова папа сразу отправлял обратно за борт, попутно объясняя мне про ядовитые иглы или другие способы подводной защиты. Если встречался какой-нибудь редкий или нелепый экземпляр, я зарисовывала его в свою тетрадь, попутно записывая выхваченные из папиных объяснений слова: «раздувается», «жесткий», «встречается в этих широтах». Мои рисунки поначалу умиляли и забавляли моих родителей. Потом папа стал относиться к ним серьезнее и даже купил мне акварельные мелки. Рисовала обычно в одном или двух цветах. Мне до смерти хотелось, чтобы выходило похоже. Как на фото. Я даже пробовала копировать репродукцию с мадонной, что висела на стене моей каюты. Но выходило плохо, я отчаивалась.

– Не рыдай, – говорил мне папа. – Ты каждый день рисуешь всё лучше и лучше. Сравни свои первые «каляки» и что у тебя получается сейчас. Прогресс есть.

– Папочка, – возражала я ему, – у меня не получается как у Рафаэля!

Рафаэль был моим любимым художником.

– Ты можешь рисовать, как Гоген или Матисс! – вдохновлял меня папа.

– Фу! – морщилась я.

Экспрессионистов я тоже знала, в Нью-Йорке мы ходили в музей. И хотя картины были яркими, они мне совсем не нравились.

– У меня не получается как у них! – отчаивалась я.

– Тогда у тебя только один путь, – серьезно говорил мне папа.

– Какой? – отчаянье сменилось робкой надеждой.

Папа обнял меня и заглянул в глаза:

– Тебе придется придумать что-то своё. Понимаешь? Совсем другое. Отличное от всего, что рисовали раньше. Много, очень много работать. И достигнуть в этом совершенства. Тогда ты сделаешься Мастером.

– А если у меня не получится? – засомневалась я.

– Обязательно получится! – с жаром перебил меня папа. – Даже не сомневайся! Должно быть дело, в котором ты станешь Мастером. Помнишь притчу о талантах?

Я кивнула и задумалась.

Какой у меня талант? Ну, рисую рыб и раковины. Ещё скалы и пальмы. Плету вместе с мамой циновки. Легко запоминаю песенки на разных языках. И всё…

А зачем я тогда живу? Именно я? Для чего? Вот когда я умру, вызовет меня к себе Бог и спросит грозно: «Где твои таланты? Зарыла?!»

И что я ему скажу? «Нет, не зарыла. Я их даже не отыскала у себя…» И разведу руками. Нет, не руками – крыльями. Хотя, нет. Крылья – это у ангелов, а меня отправят в ад. И там оторвут никчемные руки. И никчемную голову.

Я вздохнула. И задумалась, как же я буду без головы? Я даже дорогу в ад не найду…

И тут сама собой придумалась история, про девочку, которой оторвали руки и голову и отправили в ад. Чтобы туда попасть, ей пришлось спуститься на самое дно океана. Руки и голову она несла с собой, потому что в ад надо было сдать весь комплект девочки, хоть и по частям. А на дне жили маленькие существа: наполовину рыбы – наполовину люди. У них были ноги, и руки, как у людей, а головы – дельфиньи. Только с жабрами. И жили они в зарослях водорослей. И разъезжали, оседлав морских коньков…

Я так увлеклась этой историей, что нарисовала и подводный мир человекорыб, и их дома, города и даже развлечения. Я изрисовала целый альбом синим и зеленым мелками и так подробно, что не осталось места, чтобы записать саму историю. Впрочем, очень скоро девочка с оторванными руками и головой мне разонравилась и осталась только история про человекорыб.

Пока мы пересекали Индийский океан, а я была увлечена своим подводным миром, папа переделал велосипеды, и теперь с их помощью можно было заряжать аккумуляторы, рации и освещать кают-компанию. Приходилось крутить педали, но это было даже забавно. Если закрыть глаза и не обращать внимания на качку, можно было вообразить, что несешься по дороге. А если наоборот, открыть глаза, то можно было представить, что катишься прямо по морской глади. Для меня велосипед с динамо-машиной был забавой, а родители относились к этому серьёзно.

Папа так радовался появлению независимого источника питания, что я впервые задумалась: неужели это действительно так важно? Ведь у нас всегда была солярка в больших баках. И газовые баллоны для плиты. И запасные аккумуляторы. И даже портативная печка. Мы никогда её не использовали, потому что ходили в низких широтах, поближе к экватору. Папа купил её давным-давно, когда они с мамой проводили медовый месяц, любуясь фьордами Норвегии и скалами Финляндии. Сама я имела смутное представление об этих странах. Как можно чувствовать себя в безопасности, если с неба сыпет снег и вокруг плавают айсберги! А ещё там бывает полярная ночь! Это когда всё время темно и можно ориентироваться только по звездам.

Сама я никогда не видела айсбергов, но меня пугали даже небольшие льдинки. А вдруг они пробьют обшивку «Ники»? Нет, никаких северных стран! Там же плавают белые киты и медведи, тоже белые. Несколько раз мы встречали голубых китов, и они показались мне просто громадинами. А ведь белые киты ещё больше! А вдруг они проглотят «Нику», и мы будем, как бедный Иона, жить у кита в брюхе? Живо представив такую картину, я нарисовала огромного кита и «Нику» в его животе и нас внутри «Ники».

Получилась картинка – в картинке – в картинке. Судите сами: в синем море плавал белый кит, и в его красных внутренностях пребывала белая «Ника», а в зеленых внутренностях «Ники» (обшивка кают-компании была изумрудного цвета) сидели мы. Нас я нарисовала коричневым, да и то скорее обозначила в виде силуэтов. Мельче у меня не получалось: мелки были слишком толстые.