Текст книги "В поисках шестого океана. Часть первая. Безмятежность"

19. Валентинка

С этого дня и началось. Сэм постоянно что-то пилил, вырезал и соединял детали кусками добытой в Датч-Харборе проволоки. И ещё он постоянно что-то записывал на свои листочки. В конце концов я купила и подарила ему темно-синий блокнот. Он берег его и записывал туда только самое важное, продолжая всё записывать на листочки, скрепляя их всё той же проволокой. Какие-то из листков он вырывал и нещадно выкидывал, на его место приходили новые, и пачка с его записями пухла.

Вся эта возня с палками и проволокой могла отдалить нас с Сэмом, но в конце концов мы договорились, что я буду помогать ему в его безумствах. Поначалу Сэм очень ревностно относился к моей помощи. Ему казалось, что я буду над ним смеяться, называть дурачком или, что, по мнению Сэма, было ещё хуже, относиться скептически. Но мир техники мне был не знаком совершенно, поэтому в наших занятиях главенствовал Сэм. Поняв, что я не буду его критиковать, Сэм успокоился и даже начал командовать.

– Выше поднимай эту лопасть. Угол должен быть сорок пять градусов. Выше, я сказал!

Если я роняла инструменты, то неизменно слышала:

– Вот безрукая!

Все конструкции Сэма мы собирали в том же ангаре, где стояла «Ника». Хотя мама с папой всё отмыли, там ещё очень пахло соляркой. Но, может быть, мне это только казалось. Папа и мама ремонтировали «Нику» каждый день. Мы с Сэмом торчали в ангаре, только если была плохая погода.

Папе явно нравились наши занятия, может быть потому, что я находилась рядом. Он помогал Сэму советами и даже отдал ему старый парус.

На день святого Валентина у меня случилось личное чудо: изогнутая сосна возле нашего дома вдруг в одну ночь расцвела розовыми сердцами. Всю ночь шел мокрый снег, ветер нещадно рвал их, но они стойко держались и радовали глаз. Что-то в этих сердечках показалось мне смутно знакомым, но утром было некогда об этом думать, я боялась опоздать в школу.

Весь день я парила, словно на крыльях, но никому не рассказывала о таком чуде. А потом случилось ещё одно. После уроков ко мне подошел Сэм и с видом шпиона сунул мне в руку свернутую трубочкой бумажку. Я поняла, что это что-то тайное, и только когда осталась одна, развернула её.

«София!

Может встретимся?

Буду ждать тебя на берегу за библиотекой».

А внизу стояла подпись:

«Джей-Эйч»

А в самом конце было дописано торопливо и другими чернилами:

«В четыре»

У меня подкосились ноги. Сколько же сейчас времени? До дома было далеко, и я боялась не успеть. Но раньше времени приходить на свидание тоже было не здорово. Или так можно? Я ничего не знала о свиданиях и о том, как там положено себя вести.

Неожиданно ко мне подскочил Сэм и затараторил громким шепотом:

– Прочитала? Пойдешь? Давай мне твою сумку, она тяжелая, будет мешать. Только не долго, а то замерзнешь. Где твои перчатки? Бери мои. Это если замерзнешь.

– Сэм… – я начала догадываться, что Сэм и эта записка имеют что-то общее. И я спросила прямо:

– Это ты устроил?

– Что?

– Это свидание.

Сэм был спокоен и деловит.

– Конечно я. Джей-Эйч, то есть твой Джастин, никогда бы сам не догадался.

– Зачем ты… – я не договорила, у меня брызнули слезы. Мне было обидно, что свидание устроил Сэм, а не сам Джастин.

– Чего же ты ревешь, глупая девчонка? Ты ему нравишься, я узнавал. Сегодня день святого Валентина и у тебя будет самое настоящее свидание. С настоящим парнем.

Сэм вытер мне слезы и промокнул платком нос.

– Пойдем скорее, а то опоздаем.

Я опешила:

– Ты собираешься идти вместе со мной?!

Сэм смутился.

– Ну, нет, конечно. Я тебя провожу. Потом посижу в библиотеке. А потом, когда у вас всё кончится, провожу тебя до дома.

– Не надо, – сказала я сердито, отнимая у него свою сумку. – Я теперь сама.

Мы встретились с Джастином не доходя до библиотеки и не сговариваясь поднялись на холм. С его вершины был хорошо виден залив. Солнце светило сквозь пелену облаков, но не слепило. Рядом со мной стоял Джастин, у нас было свидание, но очарование его вдруг стало меркнуть. Мы молчали, не зная, о чем разговаривать.

– Ты красиво танцуешь, – наконец сказал Джастин. – Ты хочешь стать танцовщицей?

– Нет, художником. А ты?

– Отец хочет, чтобы я стал врачом.

– А ты сам?

– Не знаю ещё. Я хотел бы заниматься спортом. Профессионально.

Мы топтались на вершине холма и молчали. Мы очень много молчали. На обратном пути Джастин взял мою руку в свою, но в этом не было заботы, как обычно было во всех движениях Сэма. Он взял руку потому, что подумал, что надо взять меня за руку. Потому, что так положено. Потому, что свидание.

Джастин проводил меня до самого дома и увидел сосну с сердечками.

– Круто! – усмехнулся он. И добавил: – А ты, оказывается, популярна. Здорово, что мы с тобой встречаемся.

Когда Джастин ушел, я подошла к сосне. Сердечки были вырезаны из розового пластика и прикреплены к веткам проволокой. Проволока была до боли знакомой: именно её, целую катушку, Сэм выпросил у мистера Твитча неделю назад. Теперь я узнала и сердечки. Помнится, скатерть на обеденном столе в доме Найколайски была нежно-розовая…

20. Весна

Ещё в начале осени, когда мы только обосновались в Уналашке, мы встретились с Найколайски в магазине.

– Папа, купи персиков! Ну, пожалуйста!

У меня челюсть отвисла от такого нытья. Сэм обычно такой сдержанный в своих желаниях, ныл и канючил, как трехлетка, вися на руке отца. Глаза Сэма были круглыми и как будто сумасшедшими.

– Ты лопнешь, сынок! – возражал Нил. Но Сэма было не унять.

– Это же персики, папа! Настоящие! Я так люблю персики, папочка!

– Купи ему, Нил! – засмеялся папа.

– Да он уже их целый ящик съел. Хватит ему.

Сэм поник.

– Пойдем, Сэмми, – я потянула его за рукав, и мы вышли на улицу.

– Нельзя так сильно привязываться к еде, – сказала я ему назидательно.

– Ты не понимаешь! – Сэм заныл. – Их теперь до следующей осени не будет! Только консервированные.

Этот разговор я вспомнила весной, когда Сэм праздновал свой день рождения. Он оказался старше меня не на год, а на полтора.

Мой папа подарил Сэму целый ящик огромных золотистых персиков. Их доставили спецрейсом с материка. Они были напитаны солнцем, тропиками и источали такой дивный аромат, что все на мгновение замолчали, а у Сэма на глазах выступили слезы.

– Ты с ума сошел, Ник! Это же так дорого, – пробасил Нил Найколайски.

– Ты думаешь, моя жизнь стоит дешевле? – усмехнулся папа. – Сэм заслужил это.

И папа потрепал Сэма по кудрявой голове.

– И где же растет такое чудо? – спросил Ставр. – Точно не в такую дрянную погоду, как у нас.

– Поверьте, мальчики, на свете много мест, где всегда хорошая погода, – сказал папа.

– Не баламуть моих сыновей, Ник, – ответил Нил. – Если все начнут искать счастья на тропических островах, кто же останется промышлять крабов на Аляске?

– Я надеюсь, твои мальчики скоро поймут, что счастье не там, где тепло, а там, где тебя любят, – ответил папа и чмокнул меня в макушку.

Все сыновья Нила почему-то одновременно повернулись и посмотрели на отца. Тот смутился.

– Вот и я говорю: где родился, там и пригодился, – развел руками Нил.

Но это был не тот ответ, которого ожидали мальчики. Мама прервала тишину.

– А вот и праздничный пирог, – объявила она, входя в гостиную. Провозившись на кухне у Найколайски всё утро, мама соорудила настоящий шедевр из бисквита, марципанов и взбитых сливок. На пироге горели свечи, ровно пятнадцать.

– Загадай желание, Сэмми! – подбодрила мама, но Сэм, не задумываясь ни на минуту, набрал полные легкие воздуха, задул все свечи и тут же выпалил:

– Я загадал, чтобы мы с Софи всегда были вместе!

Мои родители переглянулись, Фрол и Степан почему-то заржали, а я огорчилась.

– Зачем ты сказал? Теперь не исполнится.

Позже я вспомнила эту примету и несбывшееся желание Сэма, когда «Ника» уходила из Датч-Харбора, а Сэм стоял на берегу, и ветер трепал его светлые волосы.

День рождения Сэма мы праздновали, когда склоны гор покрылись первой зеленью.

А потом наступило лето.

Летом в Уналашке действительно оказалось веселее: горы окрасились в зеленый цвет, а море приобрело тот оттенок синего, который мне так нравился. Конечно, ему далеко было до лазурно-бирюзового цвета Полинезийских островов, но и этот насыщенный синий радовал глаз.

Мы продолжали встречаться с Джастином, ходили вокруг елок и совершено не знали, о чем говорить. Больше молчали, но молчание это было не таким, как с Сэмом. С Сэмом молчать было легко и приятно. И если это молчание нарушалось, то со стороны, наверное, казалось, что мы продолжаем вести какой-то свой, только нам понятный диалог. На самом-то деле мы так легко понимали друг друга, что и половину слов можно было не произносить. С Джастином было всё не так. Наши диалоги были скорее данью вежливости, чем настоящей заинтересованностью. Мне с ним становилось скучно. Тем не менее, мы продолжали встречаться, прогуливаться по холмам.

На почтительном расстоянии, но обязательно в зоне видимости, нас неизменно сопровождал Сэм.

Мы как-то незаметно для самих себя стали встречаться втроём: Джастин, Сэм и я. Это было не так скучно. Сэм и Джастин воодушевленно обсуждали какие-то матчи, показывали друг другу упражнения на бицепс, и мне порой казалось, что я – лишняя в их веселой компании.

Тогда я выбирала место и начинала рисовать. Это могли быть просто камни или маленький, но отважный цветок, раздвигающий эти камни и заявляющий всему миру о своём праве на жизнь. Это могли быть горы, уходящие заснеженными вершинами в небо. Все их изгибы, повороты и отвесы я изучила с такой прилежностью, что могла бы, закрыв глаза, нарисовать силуэт любой из них.

Иногда я рисовала и мальчиков, но лишь несколькими штрихами – они редко бывали неподвижны.

А мне хотелось рисовать ветер, и солнечный свет, и нежный запах чего-то цветущего, теплого, и движения волн, как они накатывают на берег и отступают.

Я хотела рисовать покой: он сквозил в каждом мамином движении и в каждой папиной улыбке.

Я не знала, что здесь, на Алеутских островах, я буду так спокойна. Время проявляло себя только в мерном шуршании волн: одна… вторая… третья…

Три волны назад гудел траулер, выходящий из порта. А через тысячу пятьсот волн зайдет солнце и мы пойдем домой.

Теперь я стала называть домом не «Нику», а две комнатки в радиостанции мистера Твитча.

Мы колесили на своих велосипедах везде, где только можно было проехать. Кроме Джастина, к нам присоединились ещё мальчишки, и мы катались большой ватагой. Почему-то девочек в нашей компании не было. Да и меня столько раз принимали за мальчика, что я уже привыкла и только снисходительно посмеивалась.

За зиму я как-то заметно вытянулась и теперь оказалась выше Сэма. Он болезненно переживал эту перемену. Он серьезно увлекся не только механикой, но и спортом, но почему-то не рос. Или это было незаметно.

Постепенно, ещё с февраля, меня тоже увлекли занятия спортом. Сначала я бегала по утрам из-за Джастина. Как же он был хорош, когда, разрумяненный от бега, провожал меня до крыльца! Я ненавидела этот бег, особенно когда шел дождь и хлесткие струи били по лицу. Или когда ноги разъезжались на обледенелой дорожке. Но недели через три я настолько привыкла к утренним пробежкам, что уже не представляла иного начала дня.

– Вы сумасшедшие, – говорил Сэм. – Завтра штормовое предупреждение. Даже береговая охрана в море не сунется. Шквальный ветер. И снег.

– Ну, мы же не по морю бегаем, – насмешливо парировал Джастин.

– Так ты не пойдешь? – равнодушно спрашивала я.

– Да ты что! Конечно, пойду! – возмущался Сэм. – Только давайте чуть пораньше, а то отец меня точно не пустит.

Нил Найколайски настороженно воспринимал занятия Сэма. Слишком свежи в его памяти были те случайности, которые происходили с Сэмом до встречи со мной. Нилу трудно было поверить в то, что несчастья покинули сына, он всё время ждал подвоха. А от спорта уж наверняка.

Мои родители тоже относились к моим спортивным мероприятиям без энтузиазма. Им это казалось опасным: бегать по утрам в любую погоду и гонять на велосипедах по холмам.

Родители и не догадывались, что кроме бега и велосипедов у нас с Джастином и Сэмом есть ещё более экстремальные занятия. Мы испытывали изобретения Сэма. Точнее, это были изобретения Леонардо, а вот воплощены они были Сэмом. Если бы не я, Сэм бы точно убился. Вначале он хотел испытывать свой птицекрыл в горах. Я еле отговорила его, сказав, что полететь над водой будет интереснее. Вообще-то, я думала о безопасности, но говорить об этом Сэму не стала. Мы нашли самую отвесную скалу, чтобы у её подножия было глубоко и не было торчащих из воды камней. В последний день я вдруг сообразила, что нам нужна лодка, и Джей-Эйч выкрал моторку своего отца. Я очень боялась за Сэма и настаивала, что испытывать птицекрыл должна я, но Сэм был непреклонен и просто одержим полётом. Иногда мне казалось, что я вижу небо в его глазах.

Мы с Сэмом поднялись на скалу. Джастин сидел в лодке. Волнения не было ни на море, ни у нас в сердцах. Мы специально выбрали относительно безветренный день. Солнца не было видно, нависал туман, но достаточно легкий, чтобы мы не теряли друг друга из виду.

Сэм не стал долго готовиться. Он наспех перекрестился какой-то щепоткой, вставил руки в крепления и помчал к берегу. Я бежала за ним следом и, разогнавшись, чуть не свалилась со скалы. Пока я тормозила и карабкалась наверх, я не видела, как Сэм оторвался от камней и взлетел.

Честно сказать, летел он вниз. Но не так стремительно, как прыгуны в воду. Я видела, как дергаются руки под огромными крыльями, но высоту птицекрыл не набирал. Он планировал вниз, к воде, и через несколько мгновений рухнул в океан. Я замирая ждала, что на воде появится голова Сэма, но он не появлялся. Джастин был от птицекрушения метрах в пятидесяти и никак не мог запустить мотор. Сэма всё ещё не было, и я, не раздумывая, прыгнула вниз. Вода была ледяная, и на мгновение я задохнулась, вынырнула, вдохнула побольше воздуха и поплыла.

Около птицекрыла мы оказались одновременно с Джастином. Он ухватился за кусок поломанного крыла, которое торчало над водой, и потянул его к лодке. И тут я увидела голову Сэма. Он пытался всплыть на поверхность, но парусина, лежащая на воде, мешала. Джастин, наконец, поднял крыло достаточно для того, чтобы Сэм мог всплыть, и я услышала судорожный вдох. Я не могла понять, почему он не всплывет в другом месте, и только нырнув и открыв под водой глаза, поняла: левое запястье Сэма запуталось в веревках и было словно в капкане.

Я вынырнула. Сэм шумно дышал, барахтаясь в воде, Джастин изо всех сил поднимал намокшее крыло, рискуя перевернуть лодку.

– У тебя есть нож? – крикнула я ему.

– Нет! – он явно терял силы. – Нет у меня чертова ножа!

– У меня есть! – вдруг откликнулся Сэм. – Только я не могу его достать. В левом кармане.

Я снова нырнула. Карманов у Сэма было множество, и набиты они были разной чепухой: от болтиков до мотков шпагата. Кроме того, Сэм ужасно брыкался, и находиться рядом с его ногами было небезопасно. Наконец я достала ножик. Перерезать веревки было минутным делом, и через некоторое время мы все трое уже сидели в лодке.

Я думала, что Сэм напуган, но, отдышавшись, он поднял на меня мокрое, сияющее от восторга лицо:

– Я летел, ты видела? Я – летел!

– Да ты чуть не убился на этой чертовой штуковине! А потом чуть не потонул! – перебил его Джастин.

– Ты просто завидуешь. Я – летел! Йо-хо! – орал Сэм, не обращая внимания на друга. – Как птица!

– Точно-точно, – вставила я. – Видели. Сначала летел как птица, а потом плыл как рыба.

– И чего я всё держу это чертово крыло? – воскликнул вдруг Джастин и хотел бросить конструкцию за борт, но Сэм ловко ухватил её.

– Э, нет! Я ещё полечу.

– Ты сдурел? Она поломана, больше летать не будет.

– Ну и что с того? Давайте оттащим её к берегу. Я сделаю другую. А на этой много полезных деталей, ещё пригодятся. А здорово ты придумала с бутылками!

Когда Сэм решил, что будет прыгать над водой, я настояла, чтобы к конструкции были прикреплены пустые пластиковые бутылки. Это выглядело не очень красиво, но именно они не позволили птицекрылу утонуть мгновенно. А вот надеть спасательный жилет на Сэма мы как-то не сообразили.

21. Разбитое сердце

После приключения с птицекрылом я пыталась научить ребят кататься на доске для серфинга. Мы даже достали теплый гидрокостюм. Но хорошей волны, как на Гавайях, не было. То есть волна, конечно, была, но она была непредсказуема и однажды вынесла меня мимо пляжа прямо на скалы. Я видела, как они приближаются, но мне было не отвернуть. Чтобы не разбиться о камни, я поднырнула под волну и отцепила доску, которая тянула меня наверх. Потом я долго плыла в глубине, не рискуя подниматься, и появилась на поверхности только там, где вода уже не вскипала белой пеной. Мне впервые в жизни не хватило воздуху, и я всё же хватанула воды. Выплыв, я видела, как мальчишки в ужасе мечутся по берегу, выкрикивают моё имя. Сэм рвется броситься в воду, Джастин держит его за ворот рубашки, оттаскивает от берега. Я хотела крикнуть им, что всё в порядке, но не смогла, сильно задыхалась. И только когда они увидели меня, подбежали, вытащили на берег, наперебой обнимая и растирая полотенцем прямо по гидрокостюму, я наконец разрыдалась. Моя доска для серфинга была безнадежно разбита о камни.

Чем больше времени мы проводили вместе, тем сильнее крепла наша дружба. Вот только «свиданиями» наши встречи назвать было теперь нельзя. Джей-Эйч относился ко мне, как к другу, но ореол загадки, а вместе с тем интерес ко мне как к существу противоположного пола, исчез навсегда. Я видела, что ему нравились девочки в коротких юбках и с накрашенными губами. Он прямо голову сворачивал, когда они парочками проходили мимо нас, переглядываясь и шушукаясь. А когда я однажды накрасила губы, Джей-Эйч поморщился и сказал:

– Сотри. Тебе не идет. Ты похожа на клоуна.

Я вытерла помаду тыльной стороной ладони и обиделась на Джастина на всю жизнь. Но я всё-таки любила его. Любое его прикосновение – страховал ли он меня в спортзале или подавал руку, чтобы залезть на скалу, или растирал полотенцем после купания – приводили весь мой организм в трепет. Я просто бредила Джастином. Это замечали мои родители – они были очень тактичны, это видел Сэм – он только вздыхал, но сам Джей-Эйч не делал никаких движений в мою сторону. Для него и я, и Сэм были равны.

Так продолжалось до конца лета. Именно тогда я услышала разговор Сэма и Джастина. Точнее подслушала. И уже не важно, как вышло, что я случайно оказалась под перевернутой лодкой: у меня закатился карандаш, а когда подошли мальчики, вылезать было глупо – они уже разговаривали, и разговаривали обо мне.

Говорил Джастин:

– Ты знаешь, как я отношусь к Софи. Да, она мне нравится.

– И при этом ты лапаешь Кирстен! – возмущенный голос принадлежал Сэму.

– А что? Она классная, – казалось, что Джастин самодовольно улыбается. – И полапать есть за что.

– А как же Софи? – голос у Сэма был умоляющий. – Она любит тебя!

– А тебе-то что? – голос Джастина был до странности спокойным. – Она – мелкая. У неё даже сисек ещё нет.

– Разве в этом дело?

– А в чем же ещё? Станешь постарше – поймешь.

Они помолчали, потом Джастин снизошел до объяснений, но голоса стали удаляться.

– Она же как мальчишка. Не тянет меня к ней. Вот тебя тянет?

– Да, – Сэм вздохнул. – Меня тянет.

– Ну, ты даешь! Она же тебе вроде сестры.

– Ну, вроде… А всё равно тянет.

Дальше я уже не слышала, о чем они говорят.

Мне было невыносимо больно. В груди жгло так, словно у меня вырезали сердце. Темнота под лодкой внезапно сделалась кромешной. Я была словно в могиле. Мне и хотелось в могилу, под землю, чтобы никто никогда меня не видел. И ещё мне было мучительно стыдно.

Он сказал «нет сисек».

Действительно, те припухлости, что у меня появились в начале лета, ещё трудно было назвать грудью. Мама говорила, это потому, что я очень худая, что северные девочки обычно развиваются позже и что у неё самой до четырнадцати лет не было никакой груди. Глядя на её великолепную фигуру и красивый бюст, поверить в это было невозможно. Да и какая же я северная? Я и родилась почти на экваторе и всю жизнь провела в теплых морях.

Я плакала всю ночь. Сначала под лодкой, потом – дома. Мне так хотелось, чтобы у нас с Джастином было всё как в романах: бурные объяснения, страсти, ревность, примирения и в конце – поцелуи под омелой… Или хотя бы под сосной. Но Джастин не любил меня. И никогда не полюбит.

А ещё он сказал «нет сисек».

Папа, увидев меня на пороге дома всю зареванную, испугался.

– Кто тебя обидел? Софи, деточка…

– Папочка! – я не могла ничего объяснить, мне было стыдно, и я всё повторяла:

– Папочка, давай уедем! «Ника» ведь готова? Уедем, папочка!

– Куда, милая?

– Мне всё равно! Отсюда! Я не могу здесь больше жить! Я не хочу жить здесь! Я лучше умру!

– Погоди, – папа стал о чем-то догадываться. – Ты поссорилась с Джастином? Или с Сэмом? Они тебя обидели?

– Я ненавижу их! Обоих!

– Они что-то сделали тебе?

Папа был какой-то непонятливый и спрашивал одно и то же. Но ему я ничего объяснять не стала.

Позже, рыдая на коленях у мамы, я говорила:

– Джей-Эйч – недоумок. Он сказал, что у меня нет сисек. Что я как мальчишка. А Сэм – гад, предатель.

– А Сэм-то здесь при чем?

– Как ты не понимаешь?! Он же слушал это! Он же должен был убить Джастина на месте!

Мама пыталась меня утешать.

– Софи, глупышка, тебе всего тринадцать. Со временем у тебя будет прекрасная, женственная фигура и грудь…

– Мама, ты не понимаешь! Мы же друзья! Как же они могли говорить про меня такое? Я же человек, а не ходячие сиськи… Я никогда не смогу это забыть. Это – предательство. Уедем, мамочка, уедем отсюда!

– Хорошо, – мамины руки гладили и перебирали мои волосы. – Мы уедем. Только от этого ничего не изменится. Все твои обиды останутся вместе с тобой. Зачем загружать ими «Нику»?

Вспомнив о «Нике», я снова заплакала. Как же я могла забыть о ней? Вот это и было настоящим предательством. Моим предательством. Всю зиму и лето я проводила с мальчишками, а папа и мама ремонтировали нашу яхту: восстанавливали корпус и переборки, перебирали двигатель, ставили мачту и такелаж и даже заменили обшивку кают, испорченную водой и огнем. Радиорубка сверкала новенькой радиостанцией и ещё какими-то приборами, названий которых я не знала. И всё это сделали мои родители. Без меня. Пока я проводила время с этими… уродами.

– Я не смогу их простить. Никогда. – Сказала я маме и подумала, что и себя я тоже не смогу простить.

– «Никогда» – это очень тяжелое слово. Будь легче, Софи, – летай. Ты же умеешь, – засмеялась мама и поцеловала меня в лоб.

В этот же день мы стали готовиться к отплытию.

Погода стояла хорошая, ветер устойчивый, мы шли на парусе легко и стремительно. К тому же нас влекло течение. Оно тоже соответствовало нашему маршруту. Ситка по сравнению с Уналашкой казалась большим городом, но у них всё же было много общего: горные вершины на горизонте, соединенные острова, озеро посреди города и даже русский храм. При взгляде на этот храм сердце у меня заныло: я опять вспомнила Сэма. Мне было очень плохо без него. Не хватало его кипучей деятельности и восхищенного «вау!». И даже его «упс…» можно было простить. Можно было простить всё, кроме… И неизвестно на кого я больше злилась: на Джастина, которого выдумала сама, или на Сэма, которого, казалось, знала как себя. Оказывается, не знала. Чем больше я думала обо всём этом, тем тяжелее мне становилось.

Чтобы отвлечься, я вновь начала читать «Три товарища». Прошлый раз, и позапрошлый, я доходила только до пьяной танцующей старухи и дальше читать не могла. Я не любила пьяных. Если туристы или гости «Ники» выпивали, я безвылазно сидела в своей каюте. Отца я видела пьяным лишь однажды, на Маврикии. Пьяных женщин, а тем более старух, я не видела вовсе. Одолевая Ремарка, я представляла себе это отвратительное зрелище – пьяную танцующую Дину – и уже не могла читать дальше. Но в этот раз я перевалила через неё, только чтобы не думать о Сэме и Джастине.

Поначалу меня очень шокировало то, что все в этом романе пьют ром. Постоянно. Даже Пат. Но постепенно я стала понимать: они не идеальные потому, что живые. Они пьют ром и выделываются друг перед другом, и не верят, и не понимают своих чувств потому, что настоящие. А идеальный Дик Сэнд, пятнадцатилетний капитан и кумир моего детства – придуманный. Таких, как он, не бывает. Его придумал Жюль Верн, а я придумала себе Джастина, свою первую любовь.

Когда мы подходили к материку, я уже прочитала «Три товарища» несколько раз и ходила, не расставаясь с книгой, заглядывая туда всякий раз, когда надо было вытеснить из памяти Джей-Эйча. Я хваталась за книгу, как верующий хватается за библию в минуту искушения или отчаянья.

Так, с книгой в руке, на палубе «Ники» и застал меня очередной вечер в Ситке.

Я очень боялась, что мы останемся в Ситке навсегда, но родителям ничего не говорила. Им хватило и моей истерики в Уналашке: «Куда угодно, только отсюда!» Я смотрела на город и куталась в теплый плед. Отчего последнее время меня пробирает дрожь и становится зябко – никто не знал. Температура в моём организме держалась нормальная, на воздухе было относительно тепло. Для Аляски лето выдалось даже жарким.

Папа закончил погрузку топлива, подошел ко мне, кивнул на город.

– Нравится?

Я пожала плечами, врать не хотелось.

– Мне всё равно.

– Ну, значит, двигаем дальше, – папа подмигнул мне, и от его улыбки сделалось теплее.

– Прости меня, папочка, – я бросилась к нему на шею. – Ты столько делаешь для меня, а я какая-то… бестолковая.

Папа подхватил соскользнувший плед, плотнее укутал меня, обнял, потом отстранился и сказал:

– Следующая вахта твоя, юнга. А сейчас – отдыхать, набираться сил. Утром отходим.

– Есть, капитан! – звонко отчеканила я и, не удержавшись, привстала на цыпочки и чмокнула папу в щёку.