Текст книги "Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий"

Современный постулат: «не как, а что» постепенно закрепляется в искусстве, отнимая у него тайну, лишая главного свойства – вызывать эмоции, тянуться к скрытой, а не к прямой мысли, к осознанию того, что не всё надо домысливать и непонятное имеет право на существование. Важно какие слова и как сказаны. В нюансах. Ствол берёзы порублен острым топором — жаль, конечно, дерева, однако впечатление банальное. Слова должны трогать до слёз, а лучше – потрясать. Представим поздний вечер – ты принял душ, почистил зубы, зажёг торшер, лёг, надел очки, взял книгу и прочёл: Острою секирой ранена берёза… А-а-а-а, как больно! Хочется вскочить, бежать, кому-то помочь, кого-то спасти. Это уже высший пилотаж. Тютчев, как никто другой, весь состоит из таких словесных открытий. Подобным уникальным даром обладал Шекспир.

В разные времена слова имеют разную нравственную окраску. Неповторимая советская эпоха вытворяла со словами чудеса. «Секс» и «бизнес» были так же ругательны, как сегодня «либерал» и «Чубайс», а «резиновое изделие № 2» произносилось в аптеке не иначе, как шёпотом, впрочем, можно было обойтись и без слов: фармацевт всё понимал по кассовому чеку – 3 копейки за штуку, настолько грубую и ненадёжную, что и этих денег не стоила.

Есть слова лишние, у иных писателей их больше, чем нужных. Слова-пустышки застревают в зубах, как остатки пищи. Я за краткость, поэтому крупным формам предпочитаю рассказы. Работая редактором, настойчиво предлагала авторам убирать слова, отсутствие которых не меняет смысла и внутренней гармонии фразы. Профессия научила меня писать правильно. Однако написанное правильно читать неинтересно, интересно то, что на правильное не похоже, что лучше, чем правильное. Писатели соревнуются в неправильности, чтобы выразить то, что выразить невозможно, но изредка получается. Искусство – тайна непостижимая. Настоящая литература рождается из ошибки, из сопротивления материала.

Я так не умею, у меня нет природного голоса. К тому же задача писателей – излагать события, не давая им объяснений, убивающих эффект художественности. А мне, наоборот, словно режиссёру, хочется докопаться до сущности, чтобы понять, что стоит за теми или иными поступками и чувствами. Значит, я решила правильно: надо думать, а не писать, причём думать, как снимает фильмы Кира Муратова – обнажённо, нелицеприятно, даже неприятно. Выворачивать себя наизнанку. В противном случае, в чём преимущество мыслей перед словом?

Конечно, мысли, как и поступки, до некоторой степени деформированы социальными представлениями. И не только. Много чего оставляет на событиях прошлого свои зубы. Человек слаб, он и внутренний монолог пытается приукрасить – жаждет приятных воспоминаний. Искуплю ли я свою невольную неискренность, выдёргивая из тайников памяти поступки, за которые нормальному человеку должно быть стыдно?

Изо всех сил стараюсь думать только правду. Ничего, кроме правды. С малюсеньким уточнением – это моя правда. Ограниченная личным опытом, точкой зрения, ощущением горизонта, чертами времени. Кто-то со мною не согласится, кто-то отвергнет или поставит под сомнение, найдутся и такие, для которых я окажусь права во всём. Какая разница? Своих мнений я не высказываю, я мыслю, а значит, ничего не навязываю, и могу с ответной реакцией не считаться.

Когда человек пишет, осознанно или нет, но он претендует на истину в последней инстанции, оттого правда чувств и событий делается проблемой первостепенной. С одним уточнением – правда книжная.

 
Люби лишь то, что призрачно и мнимо,
Что крадется окраинами сна,
Что злит глупцов, что смердами казнимо,
Как родине будь вымыслу верна.
 

Литература и театр – однояйцовые близнецы. Общеизвестно, что на сцене нужна правда искусства, а не правда жизни. Если актёр смеётся или плачет натурально, это выглядит неубедительно.

Память – подмостки, на которых разыгрываются подлинные драмы. Боюсь, в моих воспоминаниях окажется слишком много живых слёз.

* * *

Со словами опасно, а без слов невозможно, думаем-то мы тоже словами. В институте нас учили: человек мыслит образами, образ есть представление объекта, слова тоже образ объекта, выраженный вербально, мыслительные процессы основаны на обработке образов.

У оформленных суждений, даже устных, свои подводные камни. И всё-таки мысли остаются пространством условной свободы. Я не решилась бы записывать рассуждения о порядочности поступков собственных и людей мне близких, или интимные впечатления, а думать о том, чего нельзя говорить, внутренний цензор не запретит. В памяти события оголены до непристойности, вещи позволено называть своими именами. Есть ли такая возможность в речевых реалиях, пока мы состоим частью общества? Честно? Никогда.

Издержки у устного дневника, конечно, есть. Нельзя вернуться назад и посмотреть – было или не было, чтобы вычеркнуть лишнее. Но соображения, закреплённые на бумаге, принесут больше неудобств, ибо человеческие пороки от достоинств отличаются изобилием и похожестью. Не случайно отрицательные герои вызывают у читателей и зрителей наибольший интерес, в них есть то, что в разной степени заключено в каждом. Перо, подчиняясь бессознательному, станет выписывать одну ложь за другой, тетрадь после моей смерти попадёт на помойку, возможно, её кто-то подберёт и с ленивым удивлением, с брезгливой усмешкой, а то и пуская слюни сладострастия, станет переворачивать страницы моей жизни. Шишь тебе!

Мне удалось собрать неплохие аргументы против дневника в пользу размышлений. Была бы талантливее, обошлась одной фразой, как Тютчев: Мысль изречённая есть ложь, а не городила огород. Зато теперь буду думать не абы как, перескакивая с предмета на предмет, но настроюсь чётко и логично складывать думы, облекая их в достойную форму, стараясь не вносить исправлений в свой жизненный опыт, чем обычно страдают мемуаристы. Конечно, я не мудрец, даже не философ, который сочинил бы к случаю какую-нибудь сомнительную, хотя и эффектную теорийку. Потому, не мудрствуя лукаво и не смеша потомков нравоучениями, буду просто вспоминать. Обязательно в подробностях, в тех самых, без которых непонятен смысл. Мозг детально и без пробелов записал жизнь, нужно лишь сосредоточиться, чтобы проявились краски, запахи и стеснение сердца.

Получится ли расставить воспоминания по порядку, чтобы всё высказать достойно? Хотя и нет за мною наблюдателя, но хочется сложить что-то гармоничное и приятное, поскольку самый большой ценитель красоты теперь я сама. В толпе мы строгие судьи всем, кроме себя, но стоит оказаться в одиночестве, как ты в одном лице и арбитр и ответчик. Вот если бы впереди маячила хотя бы дохлая надежда вновь слиться с теми, кто был дорог, враз появилось бы искушение приукраситься. Но мне-то зачем, когда и надежда уже растаяла вместе с иллюзиями?

Возможно, ничего особо стройного у меня не выйдет, однако попытка-не пытка, голова работает и, если начну сбиваться с мысли, сама же себя и поправлю. Ленивые мозги умирают раньше мышц, и тренировка памяти – хорошее средство от деменции, как врачи элегантно называют слабоумие. И времени у меня навалом, правда, только теоретически: в любое мгновение оно может оборваться, не спрашиваясь и даже не уведомляя. Но ведь под дамокловым мечом провидения человек, не задумываясь, ходит каждый день. Надо надеяться, Господь милостив и даст мне срок перемыть косточки собственной жизни. И чего в ней только не случалось – срок-то внушительный!

Благодаря звучному голосу и здравым суждениям, часто кажусь незнакомцам намного моложе своего возраста. Некоторое время назад – я ещё передвигалась относительно бодро и скоро, а спину держала прямо – в поликлинике молоденькая врачиха, очень пригожая, но без интереса и теплоты во взгляде, начала усердно строчить в медицинской карте. Спросила заученно:

– Год рождения?

Я ответила, она механически записала, потом остановилась и наконец подняла на меня недоверчивые глаза.

– Получается – вам восемьдесят лет?

– Представьте.

Выражение лица докторши было красноречивее слов: для неё 1933 год, отмеченный в истории страны голодомором и созданием, по мановению сталинской руки, Северного флота, выглядел так же экзотично, как для меня 812-й.

Я не стала объяснять ей, что, засыпая, поднимаю кончики губ в улыбке, чтобы с помощью мышц побуждать организм испытывать эмоции счастья, а старость так усердно не комкала лицо. Мне нравится жить, нравится даже одиночество. Не нравиться может книга, шоу, человек, но жизнь? Почему этого нужно стыдиться и думать, что моя жизнь не удалась? А у кого удалась? У известного писателя, который умер, не успев выговориться, у всенародно любимого актёра, который застрелился с перепою, у великого учёного, умершего не дождавшись признания?

У меня нет претензий к Создателю. Я обыватель, и всё обывательское у меня сбылось: муж, квартира, машина. Меня любили и я любила, передав детям мятежные гены Дона. Кто знает: не погибни он в катастрофе, его талант мог истощиться и всё достигнутое пошло бы прахом. Может, он погиб вовремя, так ведь тоже бывает. Разве счастлив тот, кто живёт долго? Счастлив – кто не перестаёт стремиться к недостижимому.

* * *

Каждый раз, перед тем, как погасить ночник, благодарю Господа за красоту мира. Каким нужно обладать воображением, чтобы, не имея примера, исторгнуть из себя столь совершенное пространство, в котором лишь человек, созданный как раз по образцу, и подкачал – позарился на зелёное яблоко. А нам отвечать.

Час поздний, но жара не спадает. Хоста сладко спит, погрузившись во влажную духоту. Случайный ветерок, пробегавший мимо, задел листья пальмы. Они чуть подрожали и вновь застыли, словно веера в руках церемонных японок. На посёлок спустилась благодать.

Внезапно тишину разорвал заехавший во двор лихой «Ниссан» с включённым на полную мощность динамиком. По ушам бьют неблагозвучные аккорды вперемешку с барабанной дробью – у идущих за нами это зовётся музыкой. Невольно задаёшься вопросом: почему мама так плохо воспитала парня за рулём? Погромыхав в охотку, он уедет, оставив после себя возбуждение и долгий след молодой, не нашедшей лучшего применения силы. Провинция вообще редко соблюдает законы – их пишут в «жирной» столице, а тут другие люди, живут по-другому, зарабатывают мало, потому и делают, что хотят.

Раньше, когда мы с Кириллом ещё работали и приезжали к морю только в отпуск, меня ужасно злили ночная трескотня отечественных автомобилей, перебранка пьяных, громкое ржанье юношей и девушек, отдыхающих от летнего зноя на скамейках под окнами. Мотоциклисты дожидались своих избранниц, не глуша моторов. Даже усердные цикады мешали спать. И собаки. Ну, как же в посёлке без собак! Десятки бездомных брехали до рассвета, то затихая, то вдохновляясь новыми призывами.

Нынче иномарки – хоть грузовые, хоть легковые – ползут по-пластунски, вкрадчиво шелестя шинами, а голоса не раздражают, наоборот, приводят в спокойное равновесие: как бы ни была печальна жизнь, она продолжается, облака плывут по небу, реки бегут к морю и последняя капля ещё не пролилась.

Мои мысли возвращаются к календарю, который висит рядом с кроватью. Его изобрели специально, чтобы не осталось никаких сомнений – время ещё есть, времени пруд пруди, за сегодняшним днём последует бесконечный ряд дней новых, и каждый год привычно и легко наполнится повтором цифр. Дни печатают на типографском станке в нужном количестве, как деньги, и при этой мысли вдруг возникает ощущение, что жизнь проходит слишком быстро. Только дети думают, что быстро – это хорошо и, став наконец взрослыми, они получат возможности большого человека. Наивные счастливцы не ведают о приложении, которое намного длиннее и горше всех вообразимых благ.

Календарь у меня неудобный – по нескольку месяцев на одном листке, да ещё праздники с объяснениями, а то ведь теперь никто не помнит, когда, какие и почему. Например, что за День единства? Невозможно привыкнуть к этим новым датам, назначенным не иначе, как по недомыслию. Какое единство воровки Васильевой, отмазанной от суда, с Ирой или Вексельберга с нашим дворником, и всех с государством, которое блюдёт лишь свой интерес.

Надо сказать Нине, чтобы на будущий год купила календарь с большими листами на каждый месяц, где неделя расположена чётко под неделей, тогда удобнее зачёркивать и помнить каждый день. Но может, уже и не понадобится? Забавно: календарь в продаже обязательно будет, а меня, вполне возможно, и нет. Время идёт. Время не останавливается, возвращаясь на круги своя. Любой момент жизни есть момент последнего часа.

Напрягая подпорченные артритом пальцы, обвожу фломастером завтрашнюю дату, с некоторым холодком сознавая, что невольно задаю начало концу.

Восстановленное время

18 июля.

В первую же ночь, когда я решила планомерно заняться воспоминаниями, мне приснилась любимая такса Мотя, по собачьему паспорту – Мартин. Так мы с Доном назвали месячного кобелька под впечатлением прелестного фильма «Сестра его дворецкого» с Диной Дурбин, где один из персонажей говорит: «Мартин, подлая собака, отдай мою шляпу».

Мама гнушалась домашними питомцами, а мне с детства хотелось иметь не птичку, не вонючую морскую свинку, не тупую черепаху, даже не кошку, которая терпит человека по необходимости, но животное с душой, способное стать мне другом. Как только Дон получил квартиру и мы зажили отдельно, сразу, по обоюдному желанию, купили щенка. Я хотела сучонку, но Дон воспротивился – женское начало всегда смущало его неопределённостью. Забота о собаке, естественно, свалилась на меня. Правда, по вечерам, если не было концерта или репетиций, муж гулял с Мотей: во дворе собирался клуб собачников, они травили анекдоты, впрочем, не уверена и дорого дала бы, чтобы подслушать, о чём болтают в мужской компании: неужели о женщинах? Вот уж пустая тема, всё равно они ничего про нас не понимают. Нельзя объяснить европейцу замечательный вкус толстых белых червей – лакомства австралийских аборигенов.

Мужа такса уважала и побаивалась – ему случалось, не в настроении, перетянуть её тонким кожаным ремешком, а меня животинка обожала до изнеможения. Помню, как мама брезгливо подбирала полы пальто, когда мы на заднем сидении папиного лимузина ехали за город. Мотя принимал дачную жизнь с восторгом и выражал благодарность непрестанным движением тела и хвостика, тонким повизгиванием и колоратурным лаем, с языка капала обильная горячая слюна, а глаза выражали преданность, сравнимую с преданностью человека, готового отдать за тебя кровь и даже жизнь. Он ведь не понимал, что его могут не любить, потому что сам, словно истинный самаритянин, любил всех без исключения.

Однажды лютой зимой мы с Доном поздно возвратились из гостей, Мотя уже давно закручивал ногу за ногу, и муж помчался его выгуливать. Их не было так долго, что я заволновалась, сунула ноги в валенки, накинула шубу и вышла во двор. Возле дерева, на снегу, потеряв шапку, лежал пьяный Дон, вполне довольный своим положением, а Мотя с визгом бегал вокруг и лизал ему лицо. Я кое-как подняла мужа и отволокла домой. Утром он пожаловался, что больно сидеть, спустил трусы и я ахнула – ягодица была ярко синей. Это вчера, выйдя из лифта, собака на радостях рванула, и Дон, не удержавшись спьяну на ногах, пересчитал мягким местом пять ступенек. В общем, насмеялись мы всласть, возбуждённые, повалились прямо на ковёр и получили несравненное эротическое удовольствие, хотя Дон и кривился от боли.

Такса умерла через три дня после Дона. От тоски. За что же они все так любили его? Собак я больше не заводила. И вдруг через много лет Мотя впервые мне приснился. Сон, самый что ни на есть обычный – недосказанный и неразрешимый: за кем-то гонишься или гонятся за тобой, а ватные ноги не повинуются. На этот раз от меня убегал всегда такой послушный Мотя, я истошно звала его, а он, не оглядывалась, припускал ещё быстрее. Где-то вдалеке мелькал знакомый песочный задик, я петляла между домами, истошно крича, словно от того, найду ли я Мотю, зависела судьба планеты. Когда мы наконец встретились, это оказалась большая лохматая псина, непредсказуемо глядевшая мне в лицо.

Проснулась в холодном поту и долго не могла придти в себя. Что бы это значило? Возможно, видение спровоцировал лай бездомных собак, стаями кружащих в тёплой ночи южного городка. С той же степенью достоверности Мотя мог быть ниточкой в моё прошлое, которое я собиралась поднять со дна памяти.

Летом светает быстро. Не успела собраться с мыслями, как явилась полнощёкая Нина, поздоровалась, радостно взметнув брови, словно удивляясь, что я ещё жива, и покатила на коляске в ванную. С моим «проворством» и её дотошностью утренние процедуры занимают не меньше часа, ещё 30 минут на физические упражнения, которые только при большом воображении можно назвать зарядкой, к тому же они ровным счётом ничего не дают, потом завтрак, когда думать о постороннем непродуктивно – можно подавиться. Наконец я осталась одна в кресле на лоджии. Тело расслабилось, глаза отдыхают на сочном зелёном цвете листьев, ноздри втягивают запах горячей мостовой. В южной природе нет меры, она напоминает мне минувшие страсти. Как жаль, что страстями нельзя жить вечно, потому что с возрастом перестают выделяться необходимые гормоны.

Думать, думать. Однако трудно загнать мысль в голову, окутанную дрожащим от зноя воздухом и отрешённую от рациональности. Придётся приучать себя к процессу строгого размышления, как я в молодости привыкала делать гимнастику, но так и не привыкла.

Вспоминать по порядку получается не сразу – слишком сильны ближние эмоции, они бесцеремонно врываются в прошлое, теснят его, отодвигают, заслоняя более свежими событиями и незажившими ранами. Минувшее если и не отболело окончательно, то спрессовалось, как песочный торт, которому далеко до нежности бисквитного, но сладости в нём больше.

Начинать полагается с начала осмысленных впечатлений. Вот уж занудное стремление выстроить случайное по ранжиру! Хаос, с его привкусом желанной необязательности и лёгкости всего сущего, выглядит предпочтительней. Однако если я хочу осуществить задуманное, мысли должны обрести форму, иначе воспоминания расползутся, как тараканы. Приструню память насколько удастся, коль она назначена моим посохом.

Сказав себе эту фразу, я задумалась: а не является ли память основой жизни? Нормальная жизнь без памяти невозможна. Если у человека нет прошлого, он словно бы и не жил. У памяти свои загадки. О, память – длинная вечерняя тень истины. Почему я сохранила так мало впечатлений о тридцати годах безмятежного равновесия с Кириллом, но в голову постоянно и назойливо лезут картинки десяти лет мытарств с Доном? Говорят, плохое со временем стирается, остаётся только хорошее. Ну-ну. Не стоит обольщаться и судить столь категорично, когда речь идёт об эмоциях. В общем, и память – не подарок. Она избирательна, порой парадоксальна. С нею, как и со словами, надо обращаться бережно, иначе заведёт в тупик.

Думать мешает Нина: время от времени забегает, видимо проверить, не отдала ли я случаем концы, спрашивает, что приготовить на обед, и, главное, как. Идиотизм. Всё равно сварганит по-своему, на кухне уже давно что-то скворчит и маринуется, вместо того, чтобы тушиться и париться, а вопросы она задаёт для порядку, поскольку я распорядитель. К тому же она уверена, что мне нечего делать. С её образованием, воспитанием и образом жизни трудно понять, что делать можно не только руками.

После обеда спала, вечером опять ела, раскладывала на компьютере пасьянс и смотрела старый фильм с Ричардом Бартоном. Выключила, не дождавшись конца – устаревают даже великие актёры. А уж мы, прости Господи, ничем не примечательные козявки, любопытны лишь сами себе. Правда, в Москве остался бывший воздыхатель, моложе меня, но такая же развалина. По интеллекту мы, примерно, на одном уровне, хотя хочется считать, что я выше. Переписываемся по Интернету, поддерживая иллюзию ушедших возможностей. У него умерла жена, у меня муж. Два дурака, играем друг с другом в красивые слова, за которыми пустота.

План на сегодня я не выполнила, поэтому долго ворочалась в постели – мешали спать завтрашние мысли.

19 июля.

Погода в этом году дурная: холод и жара приходят, когда хотят, а не по календарю. Середина июля, но градусник показывает всего 25. Что-то я такого не припомню. На синем небе ни тучки, солнце жарит вовсю, а воздух не прогревается – горный ветер продувает Хосту насквозь.

Курортники наверняка обижаются, а мне хорошо. Чтобы избежать сквозняка, велела Нине закрыть окно у изголовья, в торце, и задвинуть центральную створку, оставив только дальнюю, забранную тонкой, почти невидимой сеткой. Шелковое стёганое покрывало, бледно-розовое с сиреневыми орхидеями, приятно скользит по обезвоженной возрастом коже, ортопедические подушки держат спину и голову. Я глубоко вдыхаю чистый свежий воздух. Копаться в прошлом, где чёрт-ти чего понамешано, не хочется. С высокой позиции наблюдаю за чужой жизнью, которая ещё не задумывается, что конечна.

По двору, куда выходят подъезды несколько домов, снуют люди. Слышу разговоры соседей, которые меня не видят. Жильцы сидят в тени развесистого можжевельника, все знакомы, многое друг о друге знают, можно рассказать про обиды на детей, про болезни. Сидят с раннего утра до поздней ночи, пока не заноет спина, ругают цены, возмущаются возросшей платой за квартиру, притом, что даже лестницы не моются. Вон, на первом этаже Управляющая домами компания. Устроились за новенькими компьютерами, баснословную прибыль подсчитывают, словно сами никогда не были жильцами, с которых дерут три шкуры за тёплую воду вместо горячей. Теперь ещё закон об оплате собственниками капитального ремонта ввели, и ведь придумали, как ещё ободрать народ.

Летом в помещении жарко и душно, да и делать старикам совершенно нечего. В квартирах ютятся по нескольку поколений, и молодые выталкивают предков: идите на воздух, что вы тут на двадцати метрах топчитесь – сил нет. Такое впечатление, что молодые о будущем не думают, хотя детей на юге рожают кучно – один в коляске, другой держится за руку, третий в животе. И всё-таки кажется, будто городок состоит из одних пенсионеров, что недалеко от истины. К вечеру на улицах тоже все скамейки, как мошкарой, облеплены стариками. Они давно забыли, зачем живут. Живы – вот и живут.

Но меня больше занимает то, что движется. Вот идут на море курортники, которые при среднем достатке долго копили на десятидневный отпуск, однако ещё не приспособились ездить за границу, не знают языков, кроме русского и матерного, побаиваются всего незнакомого. Они снимают у местных комнаты по ценам, сравнимым с проживанием на Лазурном берегу, но без французского комфорта. Бедняги обвешаны надувными кругами, матрасами и складными зонтами, потому что единственный городской, а следовательно бесплатный пляж мал и плохо оборудован: причина стандартная – муниципалитету не дают денег. Денег отвалили, и даже с избытком, чтобы пустить миру пыль в глаза Зимней Олимпиадой в тёплом Сочи.

Ничего хорошего нашей стране грандиозные проекты ещё не приносили. Всегда чего-то не учли, а потому – то, да не то вышло и в несколько раз дороже, чем рассчитывали. Ответ – кто считал. Местные жители вздрогнули, когда узнали, что жребий упал рядом. Как Тунгусский метеорит, он вспахал почву, вызвав ударную волну и конфликты, отъём земли у собственников. Когда царству чего надо, разве оно станет считаться с законами, которые само же пишет? Староверов, осушивших и превративших в сад Имеретинскую низменность, согнали с веками насиженных мест, как в незабвенные сталинские времена депортировали в пустынный Казахстан инородцев. Да, нынешним переселенцам заплатили хорошие деньги и предоставили жилплощадь, но они в многоквартирных домах жить не привычны, хотят возделывать землю, а их лишили традиций и воли.

День и ночь через Хосту с грохотом двигались самосвалы, бетономешалки и разная тяжёлая техника, не давая сомкнуть глаз. На Красной Поляне строили гигантские спортивные площадки, сочиняли развязки, которые ничего не развязали – так и стоит многокилометровый город в пробках на пути к Адлеру. Возвели порт, который размыло – построили снова за новые деньги, в посёлках обновили бордюрные камни, которые могли ещё полвека послужить верой и правдой, а вот водопроводные трубы – не заменили, лопаются то там, то сям каждый день, а если лопнут все разом… Но не будем о страшном, потому что тогда наступит конец света в отдельно взятом городе, между тем известно, что плохое внедряется в нашу жизнь поэтапно, вместе со свежими тарифами, и почему-то опережая хорошее, например зарплату и пенсии. Так что вопрос напрашивается сам собой – кому польза от этой Олимпиады? Кто разбирается в экономике и государственном управлении, знает кому, хотя нам не скажет, и зря, это уже давно ни для кого не секрет.

Конечно, Олимпиада – престиж страны, им прикрывают дыры и в политике, и в штанах, опять-таки за счёт бедных, потому что их больше, чем богатых. Почему молчим? А надоело. То революция и гражданская война, то сталинские лагеря, то коммунизм с каким-то лицом, то капитализм с однозначно долларовой рожей. Тьфу. Отстаньте. Скажут: так ведь лучше жить стало, у каждого четвёртого россиянина автомобиль. А трое – лапу сосут? Статистики словно забыли, что у богатых по нескольку машин, тогда как у иных и велосипеда нет. Несправедливо. Впрочем, русские даже в революцию не боролись за равенство, они мстили по-чёрному, как пьют горькую, чтобы залить боль.

Народ понимает – уже не дурак, научен опытом – что грандиозные сооружения после похмелья на фиг никому не нужны. Казённых, то есть наших, денег жалко, но люди у нас привычные, смирные и безбашенные одновременно, вот уже идут с моря, утомленные солнцем, волоча сдутые пляжные доспехи, довольные тем, что есть – случались времена и похуже.

Хозяйки, оттягивая руки, тащат пластиковые пакеты из сетевого магазина, где товар дряннее, чем на рынке, но существенно дешевле – русский парадокс. При скудных провинциальных доходах цены тут столичные и даже выше. Опять Олимпиада виновата, будь она неладна! И после конца всеобщего ликования ценники обратно не перепишут – закон отечественного рынка, если этот базар можно назвать рынком.

Но всё равно старикам и старухам на юге вольготно. Одни ковыляют в домашних тапочках на подагрических ногах по новым тротуарным плиткам, тянут на поводке таких же корявых и седых собачат. Другие прилипли кучками забытой рухляди к лавочкам вдоль улицы, о чём-то без эмоций и жестов друг другу рассказывают. О чём? Ну, не о новых же книгах, купить которые пенсионной мошны не хватает. Иногда пересказывают телесериалы, но чаще говорят о том, как спалось и где болит. В старости бессонница и болезни – главные составляющие бытия. Непонятно только, почему воспринимаются с негодованием? Дожил – терпи.

Бегают дети, играя, они громко кричат – больно ушам. Взрослые так не умеют, иначе на митингах обходились бы без микрофонов. А как хороши молодые парочки! Соблазнительно виляют крепкие женские попки, туго обтянутые короткими тортиками, из которых загорелая плоть рвётся на свободу, словно дрожжевое тесто из формы. Бугрятся энергией тесные мужские гульфики. Представляю, как ночью эти парни ложатся между зовущих ног, и пытаюсь возродить в себе забытые ощущения. Иногда удаётся. Природа, конечно, враждебна человеку, но время от времени сдабривает жёсткую необходимость куском сладкого пирога.

Невоздержанные в любви кошки вольготно размножаются в тёплом климате неподалеку от сытных помоек. Когда-то давно одна такая прижилась в нашем доме на лестничной клетке, родила чёрного, как смоль, котёнка и через месяц сгинула. Малыш, прозванный Чернышом, остался к картонной коробке, на старом тряпье, жильцы его подкармливали, и он, любя всех одинаково, вёл себя скромно, боясь, как всякое беззащитное существо, выражать чувства слишком сильно. Я как раз нажарила барабульки – мелкой, сладкой, теперь уже редкой и очень дорогой рыбёшки. После трапезы отнесла котёнку жирные сочные головки, поленившись отделить их от похожих на сороконожки хребтов. Малыш набросился на рыбьи останки, но был слишком мал и не умел выбирать лучшие кусочки. Поев немного, мелко затряс головой, видно укололся, и дальше есть не стал. На другой день, чувствуя себя виноватой, я принесла ему мясного фарша. Понюхав его, котёнок посмотрел на меня. С благодарностью? О, нет! Его янтарные египетские глаза насквозь прозрели человеческую ничтожность и подлость. Есть из моих рук он отказался. Вскоре Черныш исчез: вышел на улицу и, за неимением опыта, пропал, или кто-то сердобольный взял к себе – не знаю. Больше я его не видела, но чувство вины, за то, что дала котёнку камень вместо хлеба, навеки со мной.

Так. Хватит про кошек. Пора переходить к делу.

Во всяком замысле важен порядок вещей. Мысленно разбиваю события на пять отрезков, разных по протяжённости, качеству и смыслам. Детство, юность, жизнь с Доном, жизнь с Кириллом (оба замужества включают детей и работу), одиночество.

Конечно, было бы здорово вспомнить о райской жизни, в которой мы существовали до нашего рождения, а потом, с приходом в этот мир, забыли. Где-то в генах записано ощущение счастья оттуда, и находятся люди, которые убедительно доказывают знание своего добытая. Но я такими свойствами не обладаю. Лишь иногда, медленно просыпаясь или, наоборот, мягко уходя в забвение, ловлю тревожный промельк чего-то незнакомого – то ли родового прошлого, то ли далёкого будущего, которое, как утверждают некоторые учёные, уже давно свершилось и записано в информационном поле, – но проникнуть в смысл не получается. Или не снилось, а только почудилось, или утренний свет спугнул.

Меня вообще обошла стороной всякая мистика – я не вижу вещих снов, не предчувствую событий, не угадываю чужие мысли, но свято верю в силу произнесенного слова, и если вдруг подмывает вслед за поэтом брякнуть: И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг, прикусываю язык, чтобы не искушать судьбу.

Я также не отношусь к сильным духом, способным выбрать момент, чтобы сломать обстоятельства и идти новой дорогой. Правда, мне кажется, я бессмертна, но такова психология большинства. Всякий живой и более-менее здоровый не способен вообразить себя мёртвым. А главное, не желает. Даже Варлам Шаламов, написавший: Я не знаю, жизнь – благо или нет, в страшных, воистину нечеловеческих условиях всё-таки стремился выжить. Возможно, напрасно, потому что вернуться в нормальное прошлое после запредельного нечеловеческого уже нельзя, и сопротивление – лишь дань характеру, упорство борца, не желающего уступить злу. По сути, это превосходство жизни над смертью. Жизни, которая уже не выглядит благом.