Текст книги "Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий"

А если под давлением общественного мнения приходится наказывать своих, то делают это мягко – тем мягче, чем выше чиновник стоял, предпочтительно условно и засчитывая в тюремный срок пребывание под домашним арестом, которое позволяет мыться в джакузи и даже ходить по ювелирным магазинам. За украденные миллиарды крупному чиновнику суд назначит наказание меньшее, чем обычному смертному за пачку масла. И никому в верхах это не режет глаз. А простые людишки привычно утрут сопли рукавом. О, лживое обаяние власти!

Правители начнут шевелиться только тогда, когда увидят массовый протест. А его нет! Мы жизнью битые, потому терпеливые, знаем, что бывает и хуже. Значит, можно изгаляться над нами и дальше. Чтобы отвлечь людей от тягостных мыслей, телеканалы в избытке гонят детективы и низкопробные «юмористические» передачи, унизительные для актёров, обречённых изображать придурков. А когда оператор направляет камеру в зал, вообще становится не по себе: публика в восторге от плоских шуток, порой открыто непристойных, хлопает себя по ляжкам, захлёбываясь от смеха. И вот па чучеле свободы // бессменной пошлости клеймо. Откуда столько идиотов в одном месте в одно время? Неужели так легко забыть, где ты, кто ты и зачем?

Народ наш тоже не высшей пробы. У народа снесло крышу. Понять можно. Столько потрясений – революции, войны, безмозглые реформы, лукавые перестройки и перезагрузки, мнимая стабильность и ускользающее дно кризиса – и всё на одном веку.

Хочется впасть в анабиоз.

* * *

Целый канал отдан спорту, которого и так везде с избытком. К сожалению, спортом никогда не увлекалась, тем более нынешние состязания во многом зависят от больших денег ограниченного круга лиц из списка агентства Форбс. Кроме того, заметно возросла агрессия. Футбольные фанаты дерутся насмерть, громят стадионы, а когда-то мы с Доном ходили на соревнования борцов в цирк, а на большие матчи – как в театр. Чтобы не растерять последние иллюзии, телевизор лучше не включать.

Современное изобразительное искусство мне чуждо. Художественные галереи, выставки порой напоминают пункты по приёму металлолома. Кто туда ходит? Узкий контингент, тусовщики, случайные любопытствующие. Неразвитый вкус легко обмануть суперматизмом, равно как и суперреализмом Церетели и Шилова. Последние носят невидимую тогу гениальных и самодовольно разгуливают нагишом, наподобие известного сказочного короля.

Вчера по ТВ в качестве десерта показывали набережные Ниццы, каналы Венеции, лесистые склоны Капри. Но я знаю на практике: чтобы почувствовать, ощутить, мало пробежаться глазами и даже ногами, надо пожить, погулять в тишине, иначе впечатления сотрутся, как они стираются от наскоков на Эрмитаж или Лувр. Нужно долго сидеть в одном зале и смотреть на одну картину, чтобы она что-то в тебе изменила, вошла в печёнку и осталась, если не навсегда, то надолго. Глаз – сложное устройство, тесно связанное с чувствами. Мы годами ходим по одним и тем же улицам, мимо домов, цвета которых не можем вспомнить. Спросите: сколько там окон, есть ли карнизы и цоколь, какой формы крыша? Запомнится, только если вдруг протечёт.

Сегодня искусство у нас – сиротка, озабоченная копеечкой, отсюда непристойный зуд калечить классику на современный лад, оттого нынешний театр для меня тоже потерян. Я не понимаю его мнимой глубины и многозначительности. Когда вместо декораций стоят три стула, а голые актёры претендуют на аллегорию беззащитности, одолевает тоска. Автор отсутствует, есть лишь выкрутасы режиссёра, рвущегося быть круче своих коллег. Актёров, даже откровенно третьестепенных, если они намозолили глаза в кино или по телеку, принято обзывать великими. И говорящий, и слушающие знают истину, но между ними как бы соглашение на ложь: ну, жалко что ли приподнять над действительностью чью-то куцую жизнь? Другие, подлинно крупные таланты, мало знакомые публике в лицо, напрочь задвинуты в глубь истории театра.

Много времени сегодня на телевидении отдано церкви. Подозрительно много, ведь истинная вера, как и глубокие интимные чувства, чужда публичности. Разумеется, церковная система, чтобы существовать и развиваться, должна иметь структуру, поддающуюся управлению, способную подавлять инакомыслие. Это коробит. Проповеди, морализаторство, пышность нарядов якобы призваны поддерживать силу веры. Власть, не имея привлекательных для народа идей, пытается заменить их религией, вовлечь церковь в свои игры, массово возвращает утраченные помещения и монастыри, пропагандирует церковные праздники. Но ведь у нас светское государство и церковь от него «отделена». Показушные объятья церкви с властью выглядят опасными для общества. Что-то похожее мы уже проходили.

Когда-то Иисус обещал прощение и рай тем, кто покается и поверит, а потом бедные, которых большинство, уверовали в нового бога – коммунизм, при котором, если не дети, то внуки будут счастливы. Это была такая же иррациональная, готовая на жертву вера в умело и вовремя найденное слово. И помыслы оставались кристально чисты, потому что нельзя воровать у потомков – то есть грешить – для умягчения сиюминутной собственной участи. Особое значение для толпы имела бытовая простота пролетарских вождей (истинная или мнимая – не важно), «одежда простого солдата» по Барбюсу. Вспомним лохмотья и стоптанные сандалии Иисуса и потёртый кургузый пиджачок Ленина. Новый бог и вера – вот кто совершил поворот в сердцах, и они запели осанну. А аресты, расстрелы для многих остались где-то сбоку. И невиновный может стать жертвенным агнцем, чтобы восторжествовал закон.

Людей снова заманивают перекувырнуться через голову, воротиться к старому богу, он мниться надёжным и спокойным, хотя, как и положено богам, умеет только обещать. Да и возможно ли второй раз войти в реку, которую наши предки замутили кровью самих служителей церкви? Нашлись даже приверженцы возрождения монархизма в России, в искренность которых можно поверить только с большого бодуна.

Старое – оно и есть старое, люди продолжат захлёбываться в грехах, а цивилизации гнить. Но, предположим, появится новая идея, новый кумир – изменит ли это вселенский порядок, ибо другая сторона Бога всегда есть дьявол, как парой ходят добро и зло, любовь и ненависть, и одно неотделимо от другого.

* * *

Софа советует слушать радио, у неё на кухне ещё советская радиоточка, которая всегда работает. Как она живёт под этот бубнёж? Меня радио раздражает. Мысли не новые, речи неутешительные, порой непристойные. Да и информация, полученная исключительно на слух, попахивает нафталином, нам подавай зрительный ряд. Мне радио не годится ещё и потому, что там много музыки, часто классической, а я всё ещё не способна слышать скрипку, хотя после смерти Орленина прошла, казалась бы, целая вечность. В груди поднимается обжигающее цунами, способное снести врата рая, за которыми, где-то высоко, есть другая, наполненная сладкими звуками обитель. Когда я вижу людей с проводками от плееров в ушах, то думаю, что если бы они слушали не ритмическую белиберду, а классику, мир стал бы лучше. Но в том-то и смысл движения, что оно никогда не возвращается вспять. Мы живём в эпоху больших перемен, а это, как говорится, не дай Бог! Но куда денешься?

Периодика психологически всегда была привлекательней радио, её можно держать в руках, нюхать и созерцать. Хорошо помню, как на железнодорожных станциях пассажиры запасались дорожным чтивом в газетных киосках. Нынче мои любимые «толстые» журналы по цене не уступают книгам и в розницу не продаются, их читают одни гурманы да критики. В поездках, на пляжах и парковых скамейках масса людей с энтузиазмом заполняет клеточки кроссвордов, сканвордов и прочих идиотических «вордов», которые продаются пухлыми подшивками. Большой популярностью пользуются разнообразные журнальчики о здоровье: лечиться самому дешевле, тем более, в медицине, как и в искусстве, «понимают» все.

К огорчению, серьёзная пресса умело лукавит, а массовая хворает разной степенью желтухи и потакает низменным вкусам. Самая многотиражная еженедельная газета без стеснения сообщает, что известный поп-певец избавился от геморроя, Харрисон Форд сделал операцию на ноге, а какая-то незнакомая мне Кристина – даже если бы и знакомая? – собирается кормить ребёнка грудью до школы. Дело хозяйское, причём тут посторонние люди? В СССР все газеты страдали идеологическим поносом, сообщали одно и то же, но их покупали в достаточном количестве, им верили, поскольку альтернативная информация отсутствовала. В газетах печатались в сокращении патриотические романы: помню, как в войну мы ждали очередного «подвала» с «Днями и ночами» Симонова. Кроме того, газеты являлись единственным упаковочным материалом. О существовании туалетной бумаги тогда никто ещё не догадывался, в приличных учреждениях в уборной, на гвоздике, висела стопочка аккуратно нарезанных газет. Кому-то из сотрудников поручали следить, чтобы не попались портреты партийных вождей, которыми пестрели первые страницы.

Сто лет назад дамы жаловались, что газеты сильно пачкают руки. Им повезло. Нынешние пачкают мозги.

* * *

Чем ещё заняться? Могу вязать носки правнукам, но изменились потребности. Дон привозил из-за заграницы вожделенной мохер – в советское время жуткий дефицит и предел мечтаний модниц. Я снабжала всю семью кофтами и беретами с начёсом. Теперь практичные и дешёвые шерстяные вещи продаются в каждом заштатном магазинчике, а многие заказывают по Интернету. Кто нынче помнит, что итальянские плащи «болонья» носили не от дождя, а в качестве модной одежды? Ювелирным шиком считалась тоненькая цепочка с профилем Нефертити из низкопробного египетского золота. Деньги – у кого они водились – вкладывали в бриллианты, золото и хрусталь, это считалось супернадёжно. Хо-хо. Попробуй теперь продать. Ценности изменились. Чтобы успеть за жизнью, бежим вприпрыжку – раньше думали, что в светлую жизнь, а теперь никто не знает куда, но бежим, стараясь побольше хапнуть по дороге.

Могу позвать Нину и заставить её беседовать со мной, ей не хочется, но она будет, потому что боится потерять денежное место. Впрочем, говорить с нею неинтересно, разве только о ней самой и её проблемах, это любопытно лишь до обусловленного предела. Вчера, например, Нина сообщила, что в Кишинёве встречалась с водителем фуры, молдаванином, он бывает в Сочи, и она бегает к нему на свидания – привязанность не отпускает. Вот так. А я-то думала, Нина кроме себя и своего взрослого сына никого не любит. Но замуж за шофёра не собирается, говорит, слишком красивый, обманет.

– Они всегда обманывают. Меня один такой закрутил, родительский дом в Кишинёве продать заставил и сюда привёз. Деньги забрал, а меня бросил, вот я с третьего этажа по молодости и сиганула.

В жизни вообще совпадений больше чем может оправдать атеистическое сознание. Усмехнулась:

– Кто ж так низко прыгает?

– Нормально. Покалечилась сильно, в райбольничке месяц лежала, на костылях ходила. Потом бабулька одна, старенькая, одинокая, меня к себе в домишко там, на горе, пустила, чтоб ухаживала, обещала жильё оставить. Я за ней смотрела, как за родной, а как умерла, детки, откуда ни возьмись, слетелись наследство делить. Оказалось, моё дело – сторона.

История, увы, стандартная и меня не слишком впечатляет.

Что ещё? Могу звонить по мобильнику знакомым и, отрывая их от дела, нести необязательную чушь. В конце концов, могу ничего не делать, застыв над страницей, которую читала или только собиралась прочесть – разве не я держу в руках отпущенное мне время, изобретая способы его убийства, зная, что дороже времени ничего нет и вовеки не было?

Все эти ухищрения не годятся. Накопленное за долгую жизнь, уйдёт вместе со мною. Жаль. До зуда хочется изобразить что-нибудь полезное, «тяжёленькое», как говорила в детстве моя девочка, когда хотела есть. С этим не всё так однозначно. Что такое добро? Конечно, не деньги. Сделать добро – значит не совершить зла, дать любовь и надежду. Деньги тоже не помешают, хотя это только кажется, что деньги – счастье, гораздо больше они приносят несчастья. Деньги – как власть. Жил человек, вроде бы всем хорош, и деньги не очень любил, и командовать тоже, а получил миллион и развернулся на 180 градусов, словно его подменили. Это общий случай, бывают исключения, но, к сожалению, редко.

Чтобы поделиться деньгами, а не подать милостыню, нужны большие средства. Лукавое утешение совести, что благотворительность – дело богатых. У меня, действительно, нет иной ценности, кроме памяти. Эврика! Воспоминания – вот что мне доступно и даже увлекательно! Вспомнить – значит приблизить ушедшее и попытаться его рассмотреть. Душа человека, за редким исключением, если не мусорная яма, то свалка. Хорошего в этом хламе тоже немало, и сколько пользы можно извлечь, копаясь в недостатках, разглядеть, откуда тянутся корни зла, чтобы не множить его в будущем. Я прожила столько лет! И не пытаться понять зачем было бы странно.

Обозреть долгую жизнь всю, целиком, нужно время и мужество. Времени навалом, рискну думать, и мужества хватит, главное не разочароваться. Живёшь себе, воображаешь, что всё прекрасно, интересно, даже лучше, чем у соседей. А выстроишь события по ранжиру и ужаснёшься ничтожности содеянного. Рождение, совокупление, смерть – вот главные этапы обывателя, крупицы мелких радостей не в счёт. Нет героических поступков, нет таланта и больших свершений, пустая значимость которых помогает без паники шагнуть в бездну. Из давно забытого могут всплыть такие детали, что содрогнёшься, а не просто удивишься, что они запомнились, вместо того, чтобы стыдливо кануть в лету.

В воспоминаниях важен не просто факт или событие, а то, что я о них думаю, как представляю. Воображение, наподобие современных фотоаппаратов, само выбирает экспозицию. Вообще-то, времени я не слишком доверяю, оно часто – если не всегда – обманывает. Мы считаем, это случилось сегодня, а это было – и главное будет – всегда. По щучьему велению, время можно отдалить, даже удалить, оно уже закончилось, а я заставляю его щёлкать минутной стрелкой снова и снова, приблизиться и показать лицо. Какое? Не очень-то доверяй сведениям о прошедшем, услышанным из уст настоящего, сказал Набоков.

Можно ли серьёзно относиться к явлению, которым так легко манипулировать? Пытаюсь, но не нахожу ничего, чем манипулировать нельзя, требуется лишь сноровка шулера. От того, хорошо или плохо мы думаем о предмете, его сущность не меняется. Главное, заниматься делом, которое увлекает, пусть и на умозрительным уровне.

Когда конец пути маячит в дымке, нет ничего важнее, чем впечатления минувшего. Будущее уже несостоятельно, а скудное настоящее увеличительному стеклу прошлого не конкурент. Кроме того, у прошлого перед настоящим есть существенное преимущество. Пока в полную силу противостоишь природе вещей, пока чего-то хочешь, к чему-то стремишься, проживая время полнокровно, ты нечётко видишь в истинном свете. Слишком много условностей, заданных проекций, внутренних и внешних запретов – стыд, боязнь обидеть или не угодить, потуги казаться лучше, чем ты есть, даже самому себе. Устные воспоминания этой рефракции подвержены в меньшей степени. Ограниченная в действиях, мыслями я свободна, свободна настолько, что могу с легкостью думать о неприятном, даже о запретном. Правда, неизвестно, чего от воспоминаний ждать – облегчения или горечи?

Прошло много времени, пока я поняла, какой тяжкий труд на себя взвалила.

* * *

Все мы воображаем себя кем-то, но кто мы на самом деле? Как это унизительно – не знать, зачем жил. Можно ли теперь понять и определить источник своих заблуждений? Молодой и здоровый среднестатистический человек редко обращается к философии, он не думает о смерти. Впрочем, это не аксиома, а лишь современное мироощущение. Существовали племена, периоды, культы, где смерть – фактор более важный, чем жизнь. Да ведь и всё христианство построено на том постулате, что земная ипостась – лишь преддверие вечной, в которую можно войти только через смерть.

С возрастом возникает стремление осмыслить отстранённо и по доступности честно: как мы распорядились этим непрошеным даром – своей жизнью, чего совершили больше – добра или зла? Ничтожество или личность ты сам и те, кого ты любил, и те, которые любили тебя. Сверху все пушистые, а если копнуть поглубже? Никогда не была завистливой – ни к красоте, ни к богатству, ни к талантам, оттого, мне кажется, я вижу прошлое не слишком искажённым. Впрочем, порой человек искренне считает себя праведником и уже не помнит или не хочет помнить, что зарился на чужое, а кое-кому и посылал проклятия. Люди тварные существа, а не суточный кефир – залог здорового желудка.

За долгий путь событий происходит много, особенно, пока ты молод и тебя пучит от желаний, потом дорога становиться беднее и однообразнее, но вкупе набирается достаточно и, хоть крути мозгами без остановки, всего не перелопатишь. Значит надо вспоминать главное. А что важнее важного? Для женщины на первом месте мужчина, а кто скажет «работа», то это не женщина. Мужчины не устают утверждать, что для них важнее всего «дело». Но и это тоже лукавство, пусть и невольное. Дело тогда спорится, когда есть любимая женщина, она, пусть не всегда осознанно, локомотив всех стремлений. Семья, как клетка общественного организма, лежит в основе государственности. Даже однополые любовники стремятся заключить брак. Крушение института семьи чревато изменением сознания с непредсказуемыми последствиями. Бог не зря создал эту сладкую парочку, от которой рождаются дети – залог жизни на земле. Кто возьмётся спорить, тому не повезло в любви.

Воспоминания бесконечны в разнообразии и жутко интересны способностью к метаморфозе, когда я – другая и думаю иначе. Это не мешает однажды полученным впечатлениям переходить в ощущения и обретать статус единственной реальности, давно сгинувшей, но сохранившейся в чувствах. До сих пор отчётливо помню аромат мускулистых предплечий Дона, упругость крутого подбородка, шелковистую щетину по утрам. Кажется, всё это рядом… Куда же оно уплыло?

* * *

У моей квартиры один недостаток: соседи снизу вынесли кухонную плиту на лоджию, жарят, парят и тут же спят, а комнаты сдают – единственный устойчивый бизнес на юге. Поэтому в безветренную погоду я знаю, что готовят на первом этаже. Сегодня тянет селедкой и скумбрией, жаренной на старом, не раз перегоревшем постном масле. После этого даже вымытые тарелки сохраняют отвратительный рыбный запах. Вообще-то, я рыбу люблю, особенно отварную сёмгу из рек Заполярья. Думаю, соседи тоже с большим удовольствием ели бы осетрину. Но цена недоступна.

Возможно, завтра, в воскресенье у них будет шашлык, свиной, он дешевле и мягче бараньего. Запечённое на углях мясо мой желудок переварить уже не в состоянии, но хоть подышу запахами молодости, когда можно всё, даже чего нельзя.

Между прочим, скоро Великий пост. Многие с показным фанатизмом станут избегать скоромного. Зачем? Добродетель – свойство души, а не тела. У голодного – все мысли в желудке.

* * *

27 февраля у Каменного моста, в центре Москвы застрелили Немцова. Никогда ему не симпатизировала: ни раннему и наглому, ни тем более старому и побитому жизнью. Но вот конец его мне нравится: после вкусного обильного ужина в дорогом ресторане, во время прогулки с юной красоткой, с которой он предвкушал лечь в постель. Неожиданный выстрел и мгновенная смерть в прекрасном настроении, не успевшем улетучиться.

Кто-то ему сильно удружил, не дав умереть от болезни или немощи.

* * *

Первая мысль спросонок: для счастья нужны справедливость и душевное равновесие. Но душе в грядущем местечка нет – мир неизлечимо болен. Господи, зачем Ты мучился на кресте Твоём, если люди не стали лучше?

Вчера Нина спросила:

– Вы уверены, что Бог есть?

Я стреляный воробей, на словах меня не поймать, тем более Нине. Отвечаю вопросом на вопрос:

– А ты сомневаешься?

– Ну, да. Уж больно плохо мы живём.

– А я вот вообще поражаюсь, что мы ещё живы – грешим немеряно и за грех не считаем.

Домработница пожимает крутыми плечами:

– Жизнь так устроена. Своё не возьмёшь – другой схапает, не ты ввалишь, так тебе.

– А ты про других не думай, ты о себе беспокойся.

Нина ушла разочарованная, рассчитывала узнать от меня что-то новое, ей неизвестное, а тут укор. Укоров она за жизнь наслышалась по шейку. И зачем я учу её тому, чего сама не умею? И не много ли общих истин меня волнует? Разобраться бы в собственной судьбе, свести воедино жизнь, раскрошенную на неравные кусочки и беспорядочно разнесенную в пространстве. Соображения кое-какие есть, мысли будут вспыхивать и клубиться, пока не откажет рассудок. Блажен, чей мозг умрёт одновременно с телом, ибо, если один опередит другого, наступит беспорядок.

Для воплощения замысла проще всего купить толстую тетрадь в коленкоре и лёгкое быстрое перо, хотя при нынешней электронной технике бумажный дневник выгладит анахронизмом. Однако и компьютерный текст предназначен исключительно для чтения, что не входит в мои задачи. Мысль изречённая есть ложь. Вообще, любое письменное изложение по своей внутренней сути – лицедейство. Это как фотопортрет: человек готовится увидеть птичку, поэтому на снимке выходит неестественным. Дневник не предназначен для посторонних глаз, между тем, запирая его вечером на ключ в ящике письменного стола, автор – в той глубине души, куда он и сам не любит соваться – надеется на чужой интерес, оттого волей-неволей искажает события, поворачивая их в лучшую сторону, употребляет эвфемизмы, чтобы самому выглядеть не так погано, как случается на деле. А без фиксации – врать зачем? Не надо выдумывать, поступаться правдой, казаться добрее и красивее, чем есть. К тому же, работая редактором, я всегда имела дело с печатным текстом, а чистый лист бумаги, на котором надо собственноручно изобразить мысль, вызывает у меня оторопь. Бьётся соображение, просится наружу, уже и слова и фразы подходящие сложились, а начну шкрябать ручкой – куда только всё девается! Боязно, вдруг не то напишешь, а уже не исправить. Слово умирает на кончике пера, говорил Гёте. У слов слишком много значений, и даже хорошие писатели не всегда с точностью могут вербально выразить состояние души, что уж говорить об обычных людях. Слова, как ноты, тот, кто умеет расставлять их в определённом порядке, сочиняет музыку.

Пушкин назвал заурядную дамочку Анну Керн гением чистой красоты – такой она однажды нарисовалась его воображению по подсказке Василия Жуковского – и этой фразой увековечил. Именно чудное мгновенье, не чудесное, не прекрасное, не волшебное, но чудное. А рядом совершенно канцелярское выражение: явилась ты, казалось бы, ему не место в поэтическом ряду, но оно так ловко вставлено в этот жемчужный стих, что уже не режет слуха. Мелодия привычных слов завораживает. Но вечность складывается из времени, и половину «Онегина» современная молодёжь без пояснения уже не понимает, не читает, а обращаться к комментариям отважатся единицы.

Гамлет сетует: Слова, слова, слова… Слова летят, мысль остаётся тут, слова без мыски к небу не дойдут. Но именно в словах, а не в избитых сюжетах велик Шекспир. За четыреста лет ещё никто его не переплюнул, только под сурдинку крадут идеи, но идеи без слов, изящно нанизанных на нить фантастического воображения, плоски. Вольтер назвал Шекспира пьяным дикарём – Бог ему судья. Великий Толстой довольно убедительно и подробно критиковал великого драматурга – у гигантов свои счёты. Мне эти доводы по барабану, потому что я отчаянно влюблена в стоустого, немыслимого поэта и гибну в восторге от его афористичности, от магии мысли, облачённой в магию слов. И если он просто поэтический ворожей, то так тому и быть.

А вообще с изображённым словом надо поосторожнее. Часто картинка получается совсем неожиданная. Кто-нибудь обронит: «вишнёвый сад», и представляется не кипень цветущих деревьев, не варенье или наливка, а слышится глухое хлопанье болтающихся в декорациях дверей, напряжение поставленных актерских голосов, и надо всем витает пенсне со шнурком и лицо несчастливого красавчика.

Не понаслышке знаю трагическую непоправимость изречённых слов. Слова, над которыми потерян контроль, опасны. Иногда приходиться закрывать рот ладонью, не давая выскочить гневной фразе. Моя знакомая, разозлившись на мужа по какому-то пустяковому поводу – кажется, он бросил в спальне грязные носки, вместо того, чтобы отнести их в ванную комнату, – обозвала его импотентом. Чего проще посмеяться над столь нелепым несоответствием проступка и степенью возмущения им. А вот и нет! У мужа на жену больше не встало, и они развелись. А прожили вместе двадцать лет, народили троих детей и не раз ссорились и ругались гораздо горячее. Такова случайная сила слова.

Или напишем: любовь. Это не есть любовь как таковая, а лишь слово, но и у него смыслов не перечесть. О, многоликая Янусина! Любовь к родному месту, к земле, любовь кровная, любовь-пристрастие. Ничего нет печальнее любви безответной. Но и это как посмотреть. Читаю у Архимандрита Иоанна (Крестьянкина): Нам дана от Господа заповедь любви к людям, к нашим ближним. Но любят ли они нас или нет – нам об этом нечего беспокоиться! Надо лишь о том заботиться, чтобы нам их полюбить. Научиться любить – вот зачем мы приходим в этот мир, а степень любви измеряется тем, способен ли ты поступиться своим благополучием, даже жизнью ради другого. Эта жертва самая высокая и необъяснимая с точки зрения физиологии, но такая понятная на уровне духа. Самое важное в любви, что она сильнее ненависти. Иногда кажется, что наоборот, но только кажется, достаточно посмотреть на итог.

Любовь не только сущность жизни, но единственно плодотворный путь познания, писал Фридрих Шлегель. За двести лет западноевропейская цивилизация истончилась, иным стало отношение к женщине, к сексу, к морали, к моде, даже к смерти, но не к любви. Её таинственная суть всё так же завораживает парадоксальностью и нездешней силой. Как форма существования живого в пространстве – любовь всеобъемлюща. Любят млекопитающие и птицы, и вряд ли тараканы и клопы совокупляются без удовольствия, они тоже любят на своём уровне, которого мы не знаем.

Любовь между мужчиной и женщиной – вообще отдельная тема. На чём основана? Запахи, энергетические волны, рефракция зрения, половые гормоны… Кажется, какая разница – любить или не любить именно этого человека? Порой мужчина ещё не испытал восторга внутри женской плоти, а по повороту головы, шевелению губ, скату плеча уже знает, что тут его место, единственное, здесь ему будет хорошо, как нигде, и он готов за это умереть. Случается, и умирает, мужчины ведь разные.

У женщин любовь с первого взгляда встречается реже и созревает дольше, чаще всего это любовь «ответная». Для женщины много значит статус поклонника, пылкость его чувств, упорство, постоянство, внимание к нему других охотниц за обручальным кольцом.

Часто любовью называют половое устремление, но это скорее страсть, а любовь невозможна без духовной близости. Сколько раз наблюдала: минуты друг без друга не могут, ну, прямо сгорают, касаются плечами, трогают пальцами, целуются по углам. А через пару лет – спокойненько разбежались. Желание обладать притупилось или прошло, а любви не было. Сочетание страсти и родства душ – наслаждение невозможно прекрасное. Редкое.

Врёт человек, когда произносит «люблю», или говорит правду – он часто и сам не понимает. Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю. Нет хуже привычки пытать партнёра, да ещё во время объятий, любит ли он. Честного ответа ожидать трудно, и нас вполне ублажает механистическое «да». Требуя правды, мы не думаем о последствиях слов, которых не вырубишь топором.

Всегда хотела, чтобы любили меня, а не умирать от безумства самой. Это не эгоизм или прагматизм, а чистый реализм, основанный на опыте. В любви, как в принципе во всём земном, равенства не существует. Женщина хотя и более эмоциональна, чем мужчина, но, как правило, мягче, терпеливее, больше дорожит семьёй и детьми, потому союз держится на ней. Если она любит мужчину сильнее – её жизнь превращается в Дантов ад, где даже без худых намерений пытают неразборчиво и муки никогда не заканчиваются. Самого дорогого человека надо постараться любить на йоту меньше, или хотя бы убедить. Это спасительно, но безумно трудно. У меня с Доном не получилось, а с Кириллом не понадобилось.

В любви есть положения никогда и никем не объяснённые. Лексика не позволяет писателю развернуться, человеку даны лишь человеческие слова. Прозаик описывает любовь длинно, тщательно подобранными словами, выстроенными, как ему кажется, особым, неповторимым образом, а всё равно впечатляет мало. Лучше образ любви удаётся художникам и поэтам. У знаменитого бельгийца Рене Магритта на картине «Влюблённые» мужчина и женщина сидят лицом друг к другу с мешками на головах – какой многослойный философский подтекст! Я буду ждать тебя во сне, пока меня снотворное не сломит, выдохнул Евгений Рейн. С ума схожу иль восхожу к высокой степени безумства, откровенно поведала самая пронзительная поэтесса современности Ахмадуллина. Пожалуй, удачнее других сказал Маркес: Любовь – начало и конец, вершина сущего.

* * *

Слова могут очень многое: осчастливить, обмануть – тоже дорого не возьмут. Самое страшное, когда слова бессильны, это уже смертельно. Случается, совсем простенькие с виду слова хватают за сердце.

Открываю «Онегина». В первой строфе, которую помнят все, даже те, кто стихов не учит, читаю:

 
…Вздыхать и думать про себя:
«Когда же черт возьмёт тебя!».
Так думал молодой повеса…
 

Ой, что это, что это? Два раза рядом слово думать, да и рифмочка тебя-себя, мягко говоря, слабовата. Но стих заглатывается слёту, потому как лёгкость такая, когда уже не анализируешь, а дышишь текстом. В 30 лет Пушкин мыслил, будто ему 80. В его короткой жизни поместилось всё. Гении, как правило, долго не живут, их можно сравнить с порохом, что сгорает мгновенно и с сильной отдачей, а нас – с сырыми поленьями, от которых больше дыма, чем тепла.

Такой чувствительный к образу Хемингуэй в начале повести «Там, за рекой, в тени деревьев» на нескольких листах повторяет в диалоге полковника с лодочником слово сказал, без вариантов. Не видел что ли? Видел, конечно, но добивался впечатления, что два человека разговаривают по необходимости, с полным безразличием к теме и друг к другу. Вообще-то они могли бы молчать, но автору надо обнажить характер героя.

Вот и верь потом, что любая вещь определяется сутью, а не словами. Всё давно известно и много раз описано, с этой точки зрения самое примитивное и надуманное литературное произведение «Маленький принц», а самая нудная пьеса «Чайка»: чтобы такое увидеть, не надо ходить в театр. Жизнь имеет право выглядеть скучной, а искусство обязательно должно быть интересным. Все успехи чеховских спектаклей – исключительно заслуги хороших режиссёров. Первая постановка провалилась не потому, что была не понята зрителем, а именно потому, что понята, но потом кто-то из друзей устыдился смотреть на страдающий талант и сказал: «оригинально, сверхсовременно». Другие, относящие себя к людям культурным, не пожелали выглядеть глупцами, проморгавшими гениальное. Так и ковыряют до сих пор его пьесы, втискивая в них собственное отношение к жизни. Несогласные посмотрят на меня с презрением, а согласные скромно промолчат. В нелюбви к Чехову-драматургу дозволено было признаваться только Льву Толстому.