Текст книги "Георгий Владимов: бремя рыцарства"

В молодости мне казалось, что знание и понимание философии необходимо для того, чтобы писать глубокие книги, что должна быть философская основа. Я читал в основном западных философов, особенно французских и английских – Монтеня, Паскаля, Бэкона… Но когда я начал писать по-настоящему, я понял, что писатель не может существовать в рамках философской концепции, потому что постоянно оказывается в положении сороконожки, у которой то одна, то другая нога начинает шагать куда-то в другую сторону (ГВ).

Несмотря на «треклятый квартирный вопрос», жизнь его, как он писал матери, была очень насыщенной, а настрой оптимистичным:

…Моя судьба всерьез и надолго связана с Москвой, и я вовсе не намерен отказываться от своих, пусть даже небольших завоеваний. Отступать бесполезно и глупо…

Живем мы, точно в кратере вулкана: горячо и весело, но каждую минуту ожидаем взрыва. Ну, пора кончать. Передай приветы всем, кого встретишь. Скажи кредиторам, что долги начну отдавать с первой же зарплаты, и тебе пришлю. Будь здорова, пиши. Остаюсь твой непутевый и страждущий сын, которого мало привлекает перспектива иметь под боком милую, умную, тонкую и грациозную[105]105
  В одном из писем мать рассказывала, что встретила молодую женщину, обладавшую перечисленными качествами, и хотела бы познакомить с ней сына.


[Закрыть]. Чорт их всех дери, мне нужна хата!

Ну, всего наилучшего

Жора

18.02.1957 (FSO).

Владимов надеялся, что работа в журнале решит вопрос о прописке в Москве. Он не знал, что после XX съезда КПСС, прошедшего в феврале, вышел – «на мое кривое счастье» – указ, сделавший московскую прописку чрезвычайно трудной для иногородних. Поэтому начальное сотрудничество в «Новом мире» было на очень неопределенной основе, ему платили как внутреннему рецензенту, и напряжение, связанное с формализацией статуса проживания, не ослабело. Насколько опасной была ситуация, можно судить по словам его письма матери: «…в Москве, могут просто выслать в 24 часа по этапу или хуже того – 2 года по статье за бродяжничество» (06.09.1956, FSO). Устав от проживания в углах, Владимов осенью снял комнатку в деревенском доме под Москвой, мечтая, что у него будет спокойное место для творчества. Зимняя реальность оказалась иной:

С каждым днем все труднее и труднее, дело идет к зиме, а я все езжу на свою дачу, где мою романтическую мансарду обдувают всевозможные прозаические ветры. Фактически езжу только ночевать, потому что работать «на свежем воздухе невозможно». Хуже всего то, что писать негде – вот я и торчу в редакции с 9 утра до 11 вечера, но это, конечно, не то. С утра начинаются бесконечные телефонные звонки и стрекотание машинок, да и вообще – раз пришел в редакцию, там дела находятся: работа дураков ищет. А к вечеру голова так устает, что едва одолеваю одну-две странички. Переехать же в город и снять комнату не могу, ибо не прописан. В общем, живу на бивуаке и на колесах, увиливаю от тюрьмы и от сумы, работаю на полную мощность и не получаю при этом зарплату. Этим и измеряется моя любовь к литературе (25.12.1956, FSO).

Симонов, всегда заботившийся о своих сотрудниках, вернувшись из очередной поездки, немедленно начал хлопотать за Владимова: «Он вставал в семь утра и специально приезжал к девяти часам в Моссовет со своей дачи, сидел с портфельчиком в прихожей у секретаря, некоего Родионова. Тот куражился, дважды не принял, несмотря на депутатство, звезды Героя и всероссийскую славу. Наконец, соблаговолил допустить и позволил прописку на шесть месяцев».

Весной Владимов сделал в свои двадцать четыре года важнейшее приобретение, о котором с нескрываемым восторгом сообщил Марии Оскаровне:

За 375 целковых купил я себе шикарный стол и четыре стула. Все это дачная мебель из алюминия, брезента и дерматина, которая складывается в чемоданчик и покрывается чехлом, и все вместе весит не более 15 килограммов. Утром я беру этот стол и один стул, укладываю чемоданчик, кладу в него бумагу и рукописи и ухожу в лес, как учили нас наши плодовитые и трудолюбивые классики. Это мой первый настоящий стол, и за ним я пишу мой первый роман, стараясь при этом обходиться с моим столом елико возможно деликатнее, чтобы оставить ему побольше шансов дожить до музея»[106]106
  В этом письме он писал о романе «Кто умрет на рассвете», который тогда сочинял. Рукопись не сохранилась или, возможно, была изъята позднее при одном из обысков сотрудниками КГБ. Владимов никогда об этом романе не упоминал.


[Закрыть] (24.04.1957, FSO).

В конце 1957-го, когда реабилитированная мать получила комнату на Васильевском острове, Владимов все-таки официально прописался у нее в Ленинграде, снимая в Москве комнатку, за которую платил почти половину зарплаты. Проблема московской прописки была окончательно решена только после того, как он женился в 1958 году.

Как и для всех молодых людей, важным событием 1957 года стал для него VI Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Познакомившись с англичанином из Брайтона, говорившим по-русски, американкой и французом, он проводил много времени в их компании, ходил с ними на банкет в Дом архитектора и подписывал письма матери: «With all my love, твой Джордж, George Vladimov». Желание увидеть мир стало очень острым, и он перебирал возможные и невозможные варианты, мечтая добраться до «берега Альбиона», который особенно притягивал его.

«Не хлебом единым»

В «Новом мире» Владимов проработал три года. Самым важным и значительным событием своей профессиональной жизни этого периода он считал редактирование романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым»[107]107
  Дудинцев В. Не хлебом единым // Новый мир. 1956. № 8. С. 29–118; № 9. С. 37–118; № 10. С. 21–98.


[Закрыть]: «Я ехал в метро, смотрел на людей и думал: “Вот вы не знаете, какую я бомбу везу в портфеле”». Oн писал матери об этом романе и об атмосфере того времени: «Прочти в 8, 9 и 10 номерах нашего журнала роман В. Дудинцева “Не хлебом единым”. Вот это литература, а ты хвалишь какого-то Казакевича… Борьба идет страшная, в покое не оставляют даже мертвых» (06.09.1956, FSO). Энтузиазм его не утих через месяц: «Как, по-твоему, ничего себе романчик? Чувствуешь ли и мою твердую редакторскую руку? Ведь это (и рассказ Гранина “Собственное мнение”) моя первая работа» (12.10.1956, FSO). Позднее он писал: «Мой редакторский опыт начался с редактирования “Не хлебом единым”, что для человека 25 лет явилось даже некоторым потрясением. Разумеется, ни о каком политическом утеснении не могло быть и речи, я был автору восторженным единомышленником, но по стилю и по сути изображаемого предъявил ему около полусотни упреков, из коих он принял процентов 80»[108]108
  Александр Твардовский и его «Новый мир» / Публ. Марины Лунд // Знамя. 2010. № 1. С. 154.


[Закрыть].

Как редактор Дудинцева, Владимов оказался в самой гуще событий, связанных с романом. Это было то, к чему он всегда стремился, – литература влияла на жизнь, меняла ее и людей, которых она затронула:

Вокруг его романа заворачивается большая буча, каждый день поступают письма, приходят читатели, и теперь – как редактор книги – я в гуще разбуженных страстей. Пригласили нас с автором на две читательские конференции, где оба будем выступать с речами, может быть, приедем в Ленинград. На днях явились изобретатели, я думал, что они меня растерзают – в них что-то от протопопа Аввакума, готовы на Голгофу, на дыбу, на костер. В этих шальных чудаках, живущих не хлебом единым, – фанатиках до мозга костей, чувствуется огромная неукротимая сила, невольно думаешь: какова же должна быть та стена, о которую эта сила все-таки разбивается! Теперь они осмелели, почувствовали, что ими занялась большая литература, – притом, роман их как-то объединил, они увидели друг друга, почувствовали себя еще смелее и сильнее, и хорошо, что роман совпал с совещанием изобретателей в Кремле. Там они выдадут всю правду-матку, потому что эти люди ничего и никого не боятся. И находятся же люди, считающие Лопаткина выдуманным (10.10.1956, FSO).

Георгий Николаевич говорил мне о том, что и сам роман, который он время от времени перечитывал, и герой Дудинцева всю жизнь оставались ему очень близки. Он считал, что это был первый в советской литературе герой, который боролся с самой системой:

В советском искусстве всегда позволялось критиковать бываловых[109]109
  Бывалов – персонаж фильма Григория Александрова «Волга– Волга», который по просьбе Владимова, любившего мюзиклы, мы посмотрели накануне этого рассказа.


[Закрыть], этаких бездарных бюрократов, которые не понимают и не ценят народные таланты. А система была ни при чем, она, наоборот, восстанавливала «справедливость» и все ставила на правильные места. Но у Дудинцева все становилось ясно: бываловы, лысенки, авгиеевы, дроздовы – они и есть система. Это была их система на всех уровнях, без которой не было бы на их улице праздника, да что праздника – кровавой вакханалии (ГВ).

Важный ключ был и в характере главного персонажа, изобретателя Лопаткина, во многом очень похожего на самого Владимова: необычайной целеустремленностью, бескомпромиссностью и трудолюбием, чувством своего высокого призвания, готовностью нести ради него огромные жертвы и работать, несмотря на почти непреодолимые бытовые трудности. И при этом изобретатель Лопаткин отличался неугасимой готовностью к борьбе – качество, чрезвычайно ценимое Владимовым в людях в течение всей его жизни.

Обсуждение романа «Не хлебом единым» состоялось 22 октября 1956 года на заседании секции прозы Московской писательской организации. Дудинцев, описывая этот вечер, вспоминал огромную толпу перед ЦДЛ и переполненный зал. В поддержку романа выступили Всеволод Иванов, Вениамин Каверин, Владимир Тендряков и другие[110]110
  Дудинцев В. Между двумя романами. СПб.: Журнал «Нева», ИТД «Летний сад», 2000. С. 11.


[Закрыть]. Кардин вспоминает, что Владимов с напряженным вниманием слушал выступления, разговоры и выкрики, изредка удовлетворенно комментируя. Молодые литераторы были восхищены бесстрашными словами Константина Паустовского: «Важнейшая заслуга Дудинцева, который ударил по самому главному, в том, что он пишет о самом страшном явлении в нашем обществе. И на это ни в коем случае нельзя закрывать глаза, если мы не хотим, чтобы Дроздовы[111]111
  Дроздов в романе – директор комбината, противостоящий главному герою изобретателю Лопаткину.


[Закрыть] затопили всю нашу страну… Откуда эти разговоры о низкопоклонстве? Откуда рвачи и предатели, считающие себя вправе говорить от имени народа, который они, в сущности, презирают и ненавидят, но продолжают говорить от его имени? Они не знают мнения народа, но они – любой из Дроздовых – могут совершенно свободно выйти на трибуну и сказать, что и как думает народ…

Это – последствия культа личности, причем этот термин я считаю деликатным. Это темная опара, на которой взошли эти люди начиная с 1937 года. Обстановка приучила их смотреть на народ, как на навоз. Они дожили до наших дней, как это ни странно на первый взгляд. Они воспитывались на потворстве самым низким инстинктам, их оружие клевета, интрига, моральное убийство и просто убийство. И если бы не было Дроздовых, то в нашей стране были бы такие великие талантливые люди, как Мейерхольд, Бабель, Артем Веселый, многие, многие другие. Их уничтожили Дроздовы. Тут надо вскрыть всю глубину причин, почему эти люди были уничтожены во имя собственного вонючего благополучия этих Дроздовых. Мы не можем себе представить, почему такая бездна талантливых и прекрасных людей исчезла, а если бы не исчезла, а если бы они существовали, у нас бы был полнейший расцвет культуры»[112]112
  Паустовский К. Из речи на обсуждении романа В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым» в Доме литераторов / Запись Ф.А. Вигдоровой // Антология самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950–1980-е. / Сост. М.Ш. Барбакадзе: В 3 т. М.: Международный институт гуманитарно-политических исследований. 2005. Т. 1. С. 421–422.


[Закрыть].

Сам Дудинцев считал, что выступление Паустовского было наивным и очень накалило атмосферу[113]113
  Дудинцев В. Между двумя романами. С. 11–13.


[Закрыть], но Владимов и много лет спустя думал о нем с неугасающим восхищением: «Дудинцев был человек стратегии и тактики, как и Симонов. А Паустовский не захотел больше молчать, выплеснул боль всей жизни. Я под каждым его словом готов был подписаться». Кардин писал: «Вспоминая жертв репрессий, громко выкликая имена, большая часть аудитории дружно скандировала: “Никогда впредь!”»

По приглашению Дудинцева Владимов присутствовал на дискуссии о романе на филфаке МГУ, о которой позднее писал Александр Чудаков: «Только там устроили обсуждение романа Дудинцева “Не хлебом единым” в самой большой аудитории. Она набилась битком. Какой-то чернявый молодой человек… сказал в своей блестящей речи: “До сих пор советская литература была литературой большой лжи, теперь она становится литературой большой правды”. И закончил выступление стихом Гейне: “Бей в барабан и не бойся!”»[114]114
  Чудаков А. Ложится мгла на старые ступени. М.: Время, 2012. С. 403. См. также: Дудинцев В. Между двумя романами. С. 64–66.


[Закрыть]

Студенты требовали дать автору «Не хлебом единым» Ленинскую премию. Владимов был очень воодушевлен. Дудинцев описал это событие в своих мемуарах, добавив: «Потом мне какое-то лицо сказало: нехорошо прошло в университете. Нехорошо прошло»[115]115
  Дудинцев В. Между двумя романами. С. 65.


[Закрыть].

В начале марта 1957 года в ЦДЛ состоялся писательский пленум, на котором опять обсуждался роман «Не хлебом единым», но обстановка была уже совсем иной: «Вся номенклатурная рать вылезла на сцену: Сурков, Софронов, Федин, – но сначала они все-таки женщин подставили». Выступила Галина Серебрякова – автор книг о Карле Марксе. Как «жена врага народа», она провела более десятилетия сначала в тюрьме, где ее жестоко пытали, а потом в ГУЛАГе и ссылке, где она пережила острое психическое заболевание. Теперь она кричала со сцены: «Вот у меня здесь, смотрите, следы, что они со мной делали! А я все время думала: спасибо дорогому товарищу Сталину, спасибо партии, что послала меня на такие страшные испытания, дала мне возможность проверить свои убеждения… а этот Дудинцев, который ничего подобного не испытал, смотрите, как он страшно замахнулся на наше святое!»[116]116
  Там же. С. 96–101.


[Закрыть]

Ей вторила детская писательница Мария Прилежаева, «истошным голосом вопившая» полную бессмыслицу: «…если бы к нам пришли американцы, они бы нас всех перевешали, а Дудинцева выбрали мэром Москвы!»[117]117
  Дудинцев В. Между двумя романами. С. 96–101.


[Закрыть] На пленуме выступил также К.М. Симонов заявивший, что публикация романа в журнале была политической ошибкой, в которой он раскаивается. Во время этой публичной экзекуции В.Д. Дудинцев потерял сознание. Публикация романа «Не хлебом единым» отдельной книгой была блокирована.

Судьба книги очень волновала Владимова, и все происходящее с ним принималось близко к сердцу. Матери он писал:

Как видишь, Дудинцева вытеснили из кандидатов на Ленинскую премию, каковым обстоятельством со всей очевидностью доказано, что это те же (далее следует несколько тщательно и полностью зачеркнутых слов. – С. Ш.-М.). Принципиального различия нет, потому что и в том, и в другом случае абсолютно игнорируется мнение широкого читателя. Если же его учесть, то Дудинцев – первый кандидат, поскольку и количество читательских писем в редакции давно перевалило за третью тысячу. Такого отклика еще не знала ни одна книга за 25 лет существования всех наших журналов (18.02.1957, FSO).

Роман Дудинцева остался знаковой книгой не только для него, но и для целого поколения: «Владимир Дудинцев был одним из тех последних могикан, кто верил в силу слова, кто оставил глубокий след в судьбе моего поколения, кто формировал наши души, кто был властителем наших дум»[118]118
  Там же. С. 5.


[Закрыть], – писал Борис Никольский.

Пока разыгрывалась драма с книгой Дудинцева, в редакции лежал роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», но, так как он считался «непроходным», Владимову сказали им не заниматься. О событиях, связанных с публикацией этого романа в Италии и последующей травлей Пастернака, он рассказывал в интервью Льву Копелеву в 1983-м: «Роман “Доктор Живаго” долго лежал у меня в редакторском столе. Начальство колебалось: печатать не печатать, давайте подождем. Ну в конце концов вернули Пастернаку. А во время фестиваля [в Москве был всемирный фестиваль в 1957 году] пришел наш член редколлегии Борис Лавренев и стал рассказывать, что Борис Пастернак передал рукопись своего романа некому Фельтринелли[119]119
  Пастернак Б. Доктор Живаго. Милан: Feltrinelli editore, 1957.


[Закрыть], итальянскому коммунисту, издателю, который снял копию и уже объявляет о том, что он будет печатать по-русски.

Почему-то Борис Лавренев, человек добрый [не злой, по крайней мере], очень зло и язвительно говорил об этой истории. Помнится такая фраза, что “если Пастернак не понимает, что это не шуточки, то не будет больше Бориса Пастернака”.

И отношение настроилось сразу против Пастернака. Такая была реакция: против него. И я думаю, что когда возник этот скандал с исключением, это судилище, то там участвовали такие люди, от которых сегодня трудно было бы этого ожидать, как Борис Слуцкий, Вера Панова, Владимир Солоухин, да и сам Сергей Сергеевич Смирнов[120]120
  Смирнов Сергей Сергеевич (1915–1976) – писатель, секретарь Союза писателей СССР в 1975–1976 годах.


[Закрыть]. Список ораторов довольно пестрый был.

Как я к этому относился? Я чрезвычайно молод был: 26 лет. Я понимал всю эту травлю, которая велась ушастыми из “Литературной газеты”. Кочетов был тогда редактором, и всю неделю поливали Пастернака. Я был свидетелем такого же “полива” Дудинцева год назад из той же “Литературной газеты”, так что я это воспринимал параллельно, как явления одного ряда.

Единственное, когда я почувствовал к Пастернаку не то чтобы неприязнь, а как-то стало за него обидно, это когда он отказался от Нобелевской премии. И как-то я подумал: “Будучи на вершине славы, зачем же проявлять такую слабость? Еще неделю перетерпеть бы!”»[121]121
  Копелев Л., Владимов Г. Литература существует, как двуконь / Публ. С. Шнитман-МакМиллин // Знамя. 2019. № 7. С. 161. (См. также: Архивное приложение к главе 19.)


[Закрыть]

Вспоминая свою редакторскую работу, Владимов писал: «В дальнейшем я принимал участие в редактировании “Сентиментального романа” Веры Пановой, “Пяди земли” Григория Бакланова, мемуаров Довженко и Драбкиной, другие авторы были менее интересны. По большей же части я занимался “самотеком”, т. е. либо сам читал рукописи, либо полагался на мнение внештатных рецензентов, которые у меня этим нетрудным заработком кормились. Как ни мечталось мне открыть нового Толстого, за все время выловил лишь рассказ Анатолия Клещенко, оказавшегося просто полузабытым профессионалом, вернувшимся из ГУЛАГа. Рассказ напечатали, и я мог быть доволен, что не упустил его»[122]122
  Александр Твардовский и его «Новый мир». С. 153


[Закрыть].

Общение с Константином Симоновым и особенно Александром Твардовским, прекрасным поэтом и редактором, оказало огромное влияние на молодого литератора, тянущегося к самостоятельному творчеству. К тому же обоих, и Симонова, и Твардовского, очень интересовала и волновала близкая Владимову военная тема. Но при всей глубокой и теплой признательности: «…к Симонову отношусь нежно, так как он меня прописал в Москве»[123]123
  Аннинский Л. Удары шпагой. С. 220.
  Речь идет о получении первой временной прописки.


[Закрыть], – он отмечал определенную конъюнктурность своего покровителя: «Он отклонялся вместе с линией, и обычно совершенно искренне»[124]124
  Отсылка к анекдоту советских времен: «На партсобрании человека спрашивают: “У вас были отклонения от линии партии?” Ответ: “Нет! Отклонялся вместе с линией”».


[Закрыть].

С уходом Симонова в редакции все заволновались. По слухам, циркулировавшим в литературных кругах, на место главного ожидался Всеволод Кочетов, что означало бы для Владимова конец работе в «Новом мире» и надеждам на постоянную прописку в Москве. Но главным редактором назначили Александра Трифоновича Твардовского. Владимир Лакшин пишет, как, придя в редакцию, он встретил Владимова, рассказавшего ему, что после времени полного затишья и пустых комнат, когда угнетенные сотрудники думали о поисках новой работы, жизнь необычайно оживилась[125]125
  Лакшин В. Новый мир во времена Хрущева. М.: Книжная палата, 1991. С. 26.


[Закрыть]. Владимов считал, что с 1958 года, когда на пост заступил Твардовский, журнал приобрел более высокий литературный и нравственный уровень. Он считал Твардовского прекрасным редактором и «истинно народным» поэтом и о стихотворении «Я убит подо Ржевом», которое знал наизусть, говорил: «От этих строк можно задохнуться. Это самое правдивое и глубокое, что написано о войне в русской поэзии». О гражданской позиции Твардовского он мне сказал следующее: «Он искренне и глубоко верил в коммунистическую идеологию, вплоть до самых последних лет, когда, мне кажется, у него стали образовываться серьезные сомнения. Но даже когда он верил, он был иной какой-то». Сходное мнение высказывал в своих дневниках А.П. Чудаков: «26/XII/78. Если по Spitzer’у искать ключевые словечки у писателей, то у Твардовского это будет – “иной”, “иные”»[126]126
  Чудаков А. Ложится мгла на старые ступени. С. 507.


[Закрыть]. О поздних годах поэта Владимов писал: «Твардовский менялся с каждым годом, превращаясь… в человека сомневающегося, страдающего, в живую рану России»[127]127
  Александр Твардовский и его «Новый мир». С. 153.


[Закрыть]. Из всех людей, о которых Георгий Николаевич мне рассказывал, с наибольшей любовью, почтением и почти сыновней бережностью он относился именно к Твардовскому и его памяти.

По воспоминаниям Кардина, в «Новом мире» Владимов в основном «подпирал стены», внимательно наблюдая за происходящим. Общение с опытными сотрудниками и блестящими интеллектуалами – Заксом, Кондратовичем, Марьямовым, Дорошем, Сацом и другими – было, как определял Владимов, его «настоящим филологическим образованием»: «Марьямов первым прочел мою повесть и тотчас, не дожидаясь других мнений, позвонил автору; ему же я обязан многими переводами на другие языки – иностранные гости “Нового мира” непременно шли к нему, знающему языки и зарубежные литературы, и он им рекомендовал авторов. Дорош, знаток села, русского Севера, высказал много тонких замечаний по “Трем минутам” и был ярым их защитником. Сац – ходячая энциклопедия, занимательнейший собеседник (и собутыльник) – был другом авторов всех возрастов, только их всех моложе.

Пообщавшись с этими людьми, я ныне – с благодарностью к ним – сознаю себя питомцем чудесной, незаменимой alma mater»[128]128
  Там же. С. 154.


[Закрыть].

Интенсивное чтение новых произведений, общение с талантливыми авторами журнала, старшего поколения и ровесниками, стимулировали его страстное желание писать свою прозу. Но тут случились перемены в личной жизни, на время отвлекшие внимание от письменного стола.