Текст книги "Георгий Владимов: бремя рыцарства"

Отзывы критиков в прессе тоже не заставили себя ждать. Они варьировалась от редких, очень позитивных, как очерк В. Перцовского «Проза вмешивается в спор»[198]198
  Перцовский В. Проза вмешивается в спор. С. 27–48.


[Закрыть], до небольшого количества с разными оговорками признающих роман удачным, например, статья М. Синельникова «Траулер “Скакун” в шторм и штиль»[199]199
  Синельников М. Траулер «Скакун» в шторм и штиль // Литературная газета. 1970. 7 января. С. 4.


[Закрыть]. Но основное количество составляли резко отрицательные рецензии, как публикация С. Высоцкого «Одиссея матроса Шалая»[200]200
  Высоцкий С. Одиссея матроса Шалая // Известия. 1970. 11 февраля. С. 3.


[Закрыть]. В принципе, негативные отзывы были – с поправками на разный интеллектуальный уровень авторов – очень похожи на калининградский, описанный выше. Все оказывалось «клеветой на советскую действительность»: и аварии в море, и адский труд моряков, и невыносимые бытовые условия их жизни, и их безыдейные и не вписывающиеся ни в какие идеологические рамки разговоры, не говоря уже о лексике. Владимов после всеобщей хвалебной реакции на «Большую руду» был изумлен размером ругани. Но он ясно отдавал себе отчет, что времена менялись очень быстро и к худшему, и «кошачий концерт» (2/390), хотя и был крайне неприятен, но не ранил его особенно глубоко. Он хорошо знал, что читатели восприняли книгу восторженно, он получал от них массу прекрасных писем, особенно от моряков всех портов со всех концов страны, на журнал в библиотеках была длинная очередь, и в редакцию шли восхищенные отзывы читателей.

Настоящей болью была только реакция А.И. Солженицына. К тому времени они уже были знакомы, и Владимов относился к Солженицыну с беспредельным уважением, бесстрашно поддержав его мужественным открытым письмом Четвертому съезду писателей (см. ниже). И тем тяжелее и неприятнее было ему, когда, зайдя в «Новый мир», он получил письмо, в открытом виде оставленное на столе одного из редакторов. Солженицын начал выражением восхищения молодому коллеге: «Начал я Ваш роман просто с наслаждением: какая легкость рисунка, полет пера, какая непринужденность языка и жаргона!» Но далее он объяснял, что не смог прочитать книгу Владимова и не понимает, зачем она была написана, ибо автор выбрал тему, в которой ничего путного и важного выразить нельзя:

Морская тема не может, по-моему, сказаться ни на общественном, ни на нравственном, ни на эстетическом развитии России… Морская тема – боковой переулок, и именно поэтому я не в силах в него свернуть… Все самое героическое, что может произойти сегодня на море, – не интересно для нашей духовной истории (2/392).

Письмо прочитала вся редакция, то есть о нем уже знала вся литературная Москва до того, как оно попало в руки Владимова. И письмо, и манера его «опубликования» глубоко задели Владимова. Он считал подобное письмо «невозможным», Лев Копелев назвал его «хамским»[201]201
  Копелев Л., Владимов Г. Литература существует, как двуконь. С. 172.


[Закрыть].

Много лет спустя об альтернативе «суша – море» в романе писал Максим Кантор: «Не получается у героев на суше: их обманывают, дурят, и они спиваются. Они люди неплохие, но пронырливая жизнь на берегу пробуждает в них самое скверное. У них не получается создать семью, компанию, общество. Владимов показывает десяток биографий – все дрянные»[202]202
  Кантор М. Каждый пишет, что он слышит. https://story.ru/istorii-znamenitostej/istoriya-tsiviliаtsii/kazhdyy-pishet-chto-on-slyshit/.


[Закрыть].

Когда «Скакун» возвращается в порт, Владимов с беспощадностью реалиста напоминает читателю, почему все моряки уже записались в следующий рейс: несчастный обозленный Феликс с ребенком-инвалидом, невозможная жена «Маркони», неустроенный Серега, бездомный Сеня Шалай. Кантор справедливо утверждал, что только в море, в смертельной опасности, моряки проявляют себя «людьми высшей пробы»[203]203
  Там же.


[Закрыть].

Владимов включил письмо Солженицына в послесловие к «Трем минутам молчания» (2/392). Кроме остроумного аргумента: «Если море – “боковой переулок” нашей духовной истории, раковая больница – что же, ее столбовая дорога?» (2/393) – он привел главное достойное возражение:

…Так называемый «широкий читатель»… выстраивался в библиотечные очереди и, не надеясь уже дождаться книжного издания, нес новомирские комплекты в переплетную. Своим не замороченным разумом он оценил мой трижды непреодолимый роман как более или менее достоверное повествование о людях моря, имеющих столько же притязаний на изображение их в литературе, сколько и все иные россияне самых разных профессий и мест проживания. Этот читатель имел свободу полагать, что главное действие происходит в душе человека и в его взаимоотношениях с близкими, а сценическая площадка может быть любая (2/394).

* * *

Из ранних академических исследований о романе «Три минуты молчания» самый глубокий и обширный анализ содержится в статье А. Коца «Художественное своеобразие прозы Георгия Владимова»[204]204
  Коц А. Художественное своеобразие прозы Г. Владимова. С. 148–171.


[Закрыть]. В 1998 году Лев Аннинский обратился к роману в предисловии к владимовскому четырехтомнику, прослеживая прямую преемственность характера главного героя Сени Шалая от Виктора Пронякина: хотя на генеалогическом уровне связь существует, аргументация Аннинского кажется не особенно убедительной. Но, как обычно, он замечательно пишет о своем, современника и друга Владимова, восприятии романа[205]205
  Аннинский Л. Рок, судьба и участь Георгия Владимова. С. 15–26.


[Закрыть].

Позднее, уже в 2010-х годах, о «Трех минутах молчания» было написано несколько серьезных статей. Владимир Соболь предлагает подробный обзор ранней критики и интерпретацию отдельных мотивов произведения, прослеживая его связь с литературной традицией. Наиболее важная частью этой работы[206]206
  Соболь В. Неопознанные аллюзии: критика 1970-х о романе Георгия Владимова «Три минуты молчания» // Вопросы литературы. 2014. № 5. С. 301–319.


[Закрыть] – исследование соотношений романа с текстами писателей того же поколения – В. Аксенова, А. Гладилина и других. Но также очень ценен проведенный анализ связи с западными источниками – Джеком Лондоном и Р. Киплингом, особенно любимыми Владимовым, и с писателями «потерянного поколения» Р. Олдингтоном и Э. Хемингуэем. А.В. Чистяков в своем реферате «Концепция личности в романе Г. Владимова “Три минуты молчания”»[207]207
  Чистяков А. Концепция личности в романе Г. Владимова «Три минуты молчания» // Вестник РУДН. 2012. № 4. С. 67–74. (Литературоведение. Журналистика.)


[Закрыть] проводит интересный анализ персонажей, особенно Сени Шалая. И необходимо упомянуть статью Е. Скарлыгиной, предлагающую яркий обзор творчества писателя[208]208
  Скарлыгина Е. Творчество Георгия Владимова на родине и в эмиграции // Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты. 2015. № 20. С.139–142.


[Закрыть].

* * *

После публикации критика книги в прессе не умолкала, но открыто ссориться с известным молодым писателем «производственной тематики», куда твердо записали Владимова после публикации «Большой руды», литературная номенклатура не хотела:

Начальство решило, что я попал в «плохой рейс» и «неправильный коллектив». Мне предложили плавание на большом круизном теплоходе с заходом в Индийский океан, где я мог бы увидеть все прелести «настоящей жизни советских моряков»: никаких штормов, никаких аварийных ситуаций, никаких катящихся бочек рыбы. А наоборот, штиль, радость труда, песни и пляски на палубе. Я, конечно, немедленно согласился, нагло потребовав отдельную каюту: «Мне нужно писать». Но, по размышлении зрелом, власти все-таки решили, что не стоит тратить на меня деньги, и поплыл вместо меня в отдельной каюте по волнам Индийского океана какой-нибудь Граков (ГВ).

* * *

Писать о романе «Три минуты молчания» было очень трудно. Жизнь из него «так прет», что я, как и сам Владимов, никак не могла «уложить текст на страницу». Каждое слово, наполнение каждой фразы этого произведения столь весомо и поразительно, что самым трудным было решение отбора материала.

Я испытала и продолжаю испытывать глубокое сожаление, что, не перечитав «Три минуты молчания» в период нашего частого общения, я больше не могу сказать Георгию Николаевичу, какой прекрасный роман он написал.

Глава тринадцатая
«Шестой солдат»

Мы стоим за дело мира,

Мы готовимся к войне!

Александр Галич. Рассказ, который я услышал в привокзальном шалмане

Следом за написанием морской эпопеи Владимов обратился к драматургии. Первым опытом в театре была постановка пьесы «На дороге Пронякин» по повести «Большая руда»:

Взялся ее поставить Театр Советской Армии. Драматический вариант написала и поставила Маргарита Микаэлян (жена режиссера Сергея Микаэляна). Пьеса вышла малоудачной, шла недолго, всего девятнадцать постановок, и на те-то солдат пригоняли. Из моих книг не получаются ни экранизации, ни театральные постановки. Вещь, отлитая в определенную форму, не поддается переливке в другую (ГВ).

Несмотря на неудачу, театр считал Владимова «своим автором». Ему было предложено участвовать в конкурсе на лучшую пьесу о подводниках или ракетчиках. Владимова заинтересовала тема ракетчиков, и возникла идея поехать на какой-нибудь полигон межконтинентальных ракет, чтобы набраться реального опыта и посмотреть, как происходят испытания. Удалось даже получить «допуск на запуск», но «друзья-коллеги» объяснили, что после этого можно и не мечтать о поездках за границу. Владимов отказался под предлогом, что будет писать языком метафорическим и вводить реалии из жизни ракетчиков в пьесу все равно нельзя. Он работал быстро и с большим вдохновением: «Мне всегда очень хотелось написать пьесу. Но как-то раньше у меня не получалось. А эта написалась легко. История про живые и мертвые души, от Гоголя в России никуда не денешься» (ГВ).

Пьеса была закончена в 1970 году, и автор представил ее в театр. На чтении присутствовали режиссеры Леонид Хейфец и Андрей Попов, которым она очень понравилась. Актеры много смеялись и явно радовались, что «Шестой солдат» пойдет у них на сцене.

Приступили с энтузиазмом, но репетиции очень скоро были остановлены, так как вмешалась цензура – Главное политическое управление армии и флота объявило пьесу «пацифистской». Театр пробовал «пробить» постановку через министра обороны, но маршал А.А. Гречко пьесу читать отказался, так как, по его компетентному мнению, «даже подозрения в пацифизме на сцене Театра Советской армии возникать не должно». Хотя Владимов слегка переработал текст, «клеймо пацифизма было не отмыть», и постановка не состоялась.

Позднее Владимов посвятил пьесу «Шестой солдат» А.Д. Сахарову и передал через Е.Г. Боннэр опальному академику в горьковскую ссылку. Сахаров прислал благодарность в стихах: «Там было про Афину Палладу, милое стихотворение, сахаровское». Письмо изъяли у Владимова при обыске, и больше не отдали, «затеряли».

В 1981 году пьеса «Шестой солдат» была впервые опубликована в журнале «Грани»[209]209
  Владимов Г. Шестой солдат // Грани. 1981. № 121. С. 5–106.


[Закрыть]. Она состоит из двух действий, восьми актов и эпилога. Кроме основных персонажей, на сцене действуют жители Олимпа, Афина Паллада – богиня справедливой войны и ее брат Арес – кровожадный, вероломный и трусливый бог войны.

Я понял, что существование ракет, их функции и возможные последствия выходят за сферы нормального земного человеческого быта и общения. Поэтому мне показалось, что нужно ввести в сюжет божества вроде Марса и Афины Паллады (ГВ).

XX век изменил многое в ведении войн, и Владимов, воспитанник военного училища, сознавал это очень остро: «Всегда у военных было понятие воинской чести, даже в войнах, особенно в войнах. А в последнем всемирном кровавом потопе схлестнулись два преступника, Гитлер и Сталин» (ГВ).

В документальном фильме «Pearl Harbor Declassified»[210]210
  Nelson C. Pearle Harbour Declassified // History Channel / Military History. Creative Differences. UK. 2012.


[Закрыть] показано несколько интервью с японскими пилотами, которые, рассказав о возбужденной радости от успеха совершенной операции – бомбежки Перл-Харбор, говорят о своей реакции ужаса, когда они узнали, что налет был совершен без объявления войны: «Мы были обесчещены!» Все считали, что «так нельзя поступать – войну следует вести честно, по правилам!». Но обе колоссальные мировые бойни начались без объявления войны.

В отсутствие того, что японские пилоты называли «правилами», то есть соблюдения военных конвенций, появление и развитие ракет, снабженных атомными боеголовками, означало иную концепцию войны. Возможность огромных разрушений, совершаемых в очень короткий временной интервал, была устрашающей и иррациональной из-за неясности цепи командования, принимающего решения. Идея «кнопки», которую может нажать один человек, вызвав уничтожение миллионов, царила и в Советском Союзе, и за его пределами. Наиболее яркий пример в западном искусстве того времени – замечательный фильм Стэнли Кубрика «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал бояться и полюбил бомбу»[211]211
  Kubrick S. Dr. Strangelove, or How I Learned to Stop Worrying and Love the Bomb. Hawk Films production, 1964.


[Закрыть]. В британском сатирическом сериале 1986–1987 годов «Yes, Prime Minister» премьер-министр Великобритании посещает со своим секретарем военное министерство, где главнокомандующий объясняет ему, как, нажав кнопку, глава государства может начать атомную войну. Тот теряется: «Что, просто нажать кнопку?!» – и получает уверенный, радостно-бодрящий ответ: «Просто нажать!» Премьер-министр в растерянности и ужасе от свалившейся на него ответственности обращается к своему секретарю:

– А если я напьюсь?

– Вам лучше не напиваться.

– Но если я чокнусь?!

– Кабинет министров может заметить…

– А вдруг я перепутаю кнопки?

Его с веселым смехом успокаивает главнокомандующий:

– Это не имеет значения. Никто никогда не узнает, не так ли?[212]212
  Lotterby S., Whitmore P. Yes, Prime-Мinister. BBC 2. 1986–1987. Ер. 1.


[Закрыть]

Страх роковой человеческой ошибки отражается и в советском популярном анекдоте, который Владимов включил в текст пьесы:

– Иванов, ты чо там?

– Да почесался.

– Почесался, а Бельгия куда делась? (1/391)

В 1962 году Карибский кризис – противостояние СССР и США, едва не приведшее к атомному столкновению, – усилил ощущение вероятности внезапной катастрофы. В.Я. Лакшин писал: «Живешь сотнями забот дня, думаешь о тысяче дел, мелочей, а на дне сознания шевелится: может быть, все это только до завтра. Возвышает ли такое memento mori? Все дела, помыслы, заботы, имеют ненадежный, призрачный фон, зыбкий, колеблющийся. Все готово оборваться в бездну. Даже радоваться нельзя вовсю, без оглядки, без отравляющей мысли: и это минутно, случайно, пир во время чумы. Часто просыпаюсь от ставшего привычным кошмара начавшейся атомной бомбежки: воя, взрыва и вселенской черноты»[213]213
  Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 69–70.


[Закрыть].

Дети в школах полушепотом передавали друг другу разговоры родителей, нагнетая и сгущая краски. «Кнопка» фигурировала во всех рассказах. Все боялись за отцов, которые вот-вот «уйдут на фронт». О каком именно фронте может идти речь в атомной войне, мы не задумывались. В июле 1967 года В.Я. Лакшин записал в своем дневнике: «…на радио пришло распоряжение: “Хватит пускать слюни о мире. Воспевайте героику войны”»[214]214
  Там же. С. 70.


[Закрыть].

В такой атмосфере Владимов писал пьесу «Шестой солдат» – о мире и войне. В земной истории любви, предательства, прощения, постижения и надежды – где разглядела советская цензура подрывной «пацифизм»?

Мир в городе Энске

За более чем век до написания пьесы «Шестой солдат» в вымышленный Н.В. Гоголем уездный город N въехала бричка. Появление сидевшего в ней господина, которого в конце «поэмы» мчит к неведомым пространствам птица-тройка, неожиданно привело в движение полусонных обитателей российской провинции.

Действие владимовской пьесы начинается с того, что в город Энск, похожий на любой другой в советской глубинке, приехал на поезде («стальная конница» победила «живых коней») Солдат ракетных войск – «красивый, но в очках». Его появление также дает толчок для целой цепи событий. Вокзал – символ преходящего и одновременно предопределенной цикличности жизни – одно из главных мест действия в пьесе. Люди, которых Солдат видит на вокзале, – очень узнаваемая Россия 1960-х. Крестьянин, едущий «из России в Россию» после трех лет тюрьмы и лагеря:

Да я ж говорю – не уберегся. А на горячем месте сидел – в совхозе материально ответственным лицом. По-русски сказать – кладовщик. Вина-то моя еще раньше была – как меня на это место сагитировали, а я согласие дал. Ну, дак, по моим годам возвышения хочется, не все ж навоз вывозить. Тут я его и увидел, возвышение! Мне уж потом следователь всю картинку нарисовал… Хороший он, грамотный человек. Вишь, говорит, как они тебя заморочили. В солидарность вовлекли, да тем и запугали, а сами-то из этой солидарности как-то выпали (1/441).

Во времена вегетарианские, отголосок которых еще прозвучал в «Золотом теленке» в образе Фунта, существовала «честная профессия» – зиц-председатель, профессиональное подставное лицо. Такие «фунты» нанимались специально, чтобы пойти под суд и отсидеть в тюрьме, если жульнические махинации фирмы разоблачат. Фунтам платили зарплату, пока они были на воле, и двойной оклад «за вредность» во время тюремного пребывания. Но «джентльменское соглашение» мошенников перестало существовать во «времена зрелого социализма». Советская милиция прекрасно понимала, что сажает «подставленных», а не настоящих виновных, но так было проще и быстрее «закрыть дело»[215]215
  Сюжет встречается, например, в повести Валентина Распутина «Деньги для Марии» (1976).


[Закрыть]. И вот теперь такой отсидевший «преступник» не первые сутки спит на вокзале, отдыхая от жизни и не торопясь вернуться в мышиную возню родной деревни, где его явно никто и ничего хорошего не ждет: «Так это… куда оно – торопиться? Все одно ж я далее не поеду, а в Мышакове так и так буду» (1/374).

Тут же обитают граждане обычных привокзальных профессий. Продавщица мороженого, женщина, как любили говорить в СССР, «с мечтой» о «торговой точке» на пляже: «Ящик раскидала – и загорай» (1/374). Табачник, торгующий лотерейными билетами: «Ваше счастье стоит 30 копеек», – все соседи которого выигрывают, кто машину «Волга», кто пианино – вечные легенды о неожиданном счастье, урванном куске благополучия, которое средний советский человек не мог заработать честным трудом (1/373). Инвалид с костылем, продающий книги и восполняющий трудность жизнь в стране, немилосердной к инвалидам, воспеванием героики и сказочного профессионализма органов госбезопасности: «Капитан Елочкин разоблачает матерого агента. Всего за 15 копеек» (1/374). И наконец, цыганка, вещунья, провидица, понимающая толк в жизни и людях: «…Мне бы сразу характер клиента распознать, а что с ним в нашем городе может случиться, то уж наперед известно» (1/379).

Приезжает влюбленный Солдат, чтобы увидеть красавицу Анджелу. Цыганка сразу предупреждает, что он видит девушку не такой, как она есть. Она не блондинка, за которую себя выдает: «Свой волос у ней темный», – речь явно идет не только о цвете волос (1/377). Но солдат не обращает внимания – много было «крашеных» в той стране.

Первая сцена, в которой мы видим Солдатского ангела и ее темноволосую подругу Надежду, – примерка свадебного платья готовящейся к свадьбе Анджелы. Но песня, которую поют при этом девушки, раскрывает многое в безрадостной судьбе невесты:

 
Узнай же ты, что в нашем тихом крае
Жизнь не стоит, она идет вперед,
Что без тебя известный Колька-фраер
Мне вот уж год проходу не дает.
<…>
А за окном кудрявую рябину
Отец срубил по пьянке на дрова-а (1/380).
 

Существуют два варианта этой песни из блатного репертуара: письмо матери и письмо жены. Владимов использует вариант «письма жены»[216]216
  Вариант «письма матери» звучит в фильме Виктора Соколова по сценарию Леонида Зорина «Друзья и годы» (1966).


[Закрыть]. В нем звучит тоскливое женское обращение к любимому, находящемуся далеко в заключении. В словах про Кольку-фраера чувствуется чуть мстительная обида на мужа-уголовника, который не мог или не захотел построить нормальную жизнь и защитить ее от таких посягательств. Красавица Анджела тоже выходит замуж за «фраера» – от безнадежности и чтобы устроить обеспеченную старость своего беспомощного пьяницы-отца. Ее жизнь и пошла бы «на дрова» в замужестве с нелюбимым (и нехорошим), но обеспеченным и в той стране – жизнеспособным человеком. В песне звучит глубокая тоска, которая прорывается у невесты тем же вечером в разговоре с отцом: «Господи, уеду я на край земли, расплююсь со всеми!» (1/395)

В день перед ее свадьбой Солдат наконец решается на знакомство. Начав отношения в шутку, девушка не может устоять против его искренности и глубокого чувства. Препятствие к счастью – жених Жека, директор артели инвалидов. Его очень трезво оценивает вечно пьяный отец Анджелы: «Костюмчик на тебе дорогой, а под костюмчиком – туфты восемьдесят шесть кило» (1/388). Генеалогия этого жениха восходит к двум литературным персонажам. Первый – Альхен, ворующий взяточник, завхоз богадельни старух в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова. Жека также бесстыдно наживается на инвалидах и подкупает отца Анджелы благоустройством дома и выпивкой. Второй персонаж – преуспевающий капиталист Петр Петрович Лужин из «Преступления и наказания»: «Он знал, женщинами можно “весьма и весьма” много выиграть. Обаяние прелестной, добродетельной и образованной женщины могло удивительно скрасить его дорогу, привлечь к нему, создать ореол…»[217]217
  Достоевский Ф. Преступление и наказание // Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1986. Т. 6. С. 235.


[Закрыть] Мотивы женитьбы Жеки вполне сходны с лужинскими, что он с гордостью объясняет Солдату: «Из нее еще такую аристократочку можно слепить!» (1/309) Казалось бы, зачем этому жлобу из провинциального Энска «аристократочка»? Но Жека Кондаков не собирается всю жизнь «руководить» инвалидами. Он хочет свое место в рядах привилегированной советской номенклатуры. И станет одним из необразованных честолюбивых функционеров, знающих свою цель и уверенных в ее исполнении: «…в Париже консулом буду, в Рио-де-Жанейре – послом», – и бог Арес подтверждает: «Будет…» (1/499)

Сцена в доме Анджелы, где сходятся все основные действующие лица, – одна из ключевых в пьесе. Она начинается безнадежной попыткой Солдата достучаться до души и совести жениха:

…не любит она его. Это я точно знаю… Я у нее появился слишком поздно. Так вот… если с ним поговорить по-человечески… он тут – лишний. Рано или поздно она убежит от него, ему же тогда будет тяжелее. А у этих двоих тоже все будет испорчено, весь праздник. Зачем ему брать чужое? (1/393)

Но Жека уступать «свое» вовсе не намерен, и завязывается драка, которую останавливает патруль.

Состав патруля очень любопытен. Во-первых, капитан – его начальник, нелепый, разумный и справедливо «сполняющий» свои обязанности. Это персонаж из биографии Владимова – гроза Ленинградского суворовского училища капитан Григорьев, деливший курсантов на две группы: тех, которые «сполняли», и тех, которые «нарушали». О его русском языке Владимов всегда вспоминал с улыбкой: «Один из моих первых учителей изящной словесности, он делом доказывал, что наша речь вполне могла бы обходиться без многих излишеств, не переставая быть понятной, – разве непонятно одесское “керосина нет и неизвестно”?»[218]218
  Владимов Г. Долог путь до Типперэри. С. 21.


[Закрыть]

Второй участник патруля – матрос Абордажный, цитирующий «Сашу Блока» и сошедший со страниц поэмы «Двенадцать»: он держит «революционный шаг» и знает, что «неугомонный не дремлет враг». Покой ему «только снится», так как он его совсем не хочет (1/379). Третий патрульный – пограничник, посреди России охраняющий рубежи России. Советский номенклатурный треугольник: руководитель, идеолог и практик фиктивной деятельности.

Приведя Жеку с фингалом и Солдата с разорванным рукавом в дом невесты, Капитан пытается разобраться в ситуации, грозящей неприятностями Солдату. Анджела, сердясь, что он поставил под угрозу ее замужество, отказывается от него: «Я его полчаса-то и видела» (1/398). И тут случается предсказанная цыганкой на вокзале «неожиданность»: темноволосая (некрашеная), «светлая лицом» Надежда, объявляет, что она – возлюбленная Солдата. И выдумывает сотканную из сентиментальных клише историю их «романа», для убедительности подкрепляя свое душещипательное повествование цитатами из песни «Девичье сердце»:

 
…Говорят, что натерпится муки
Та, что станет твоею женой.
Как же сердце отдать в твои руки,
Сбережешь ли подарок такой?[219]219
  Текст песни М. Сагаипова, музыка Ю. Зацарного.


[Закрыть]
 

«Не надо Евтушенко», – перебивает девушку Капитан (1/399–400). Владимов, признающий талант, но крайне иронически относившийся к честолюбию и гражданским зигзагам коллеги, не мог удержаться от сарказма. По его словам, «театральные были в восторге».

События следующего дня в пьесе идут плотной чередой. Анджела убегает со своей чудовищной свадьбы, где на мотив лирической песни:

 
Белым снегом, белым снегом
Ночь метельная ту стежку замела,
По которой, по которой
Я с тобой, родимый, рядышком прошла[220]220
  Текст песни Г. Варшавского, музыка Е. Родыгина.


[Закрыть], —
 

пьяные гости распевают:

 
Белым хреном, белым хреном,
Белым хреном поросенка поливай.
Поросенок с белым хреном
Очень даже имитировает рай! (1/424)
 

Она навсегда прощается с Солдатом – ее предательство разлучило их в земной жизни. Надежда тоже расстается с Солдатом: он любит другую – не судьба. Обозленный Жека грозит тюрьмой, фактически – смертью отцу Анджелы. Одинокий Солдат ждет поезда, чтобы навсегда уехать на свою гибельную службу. В конце двух описанных дней мирной жизни в городе Энске все действующие лица безнадежно несчастливы, как будто почва выбита у каждого из-под ног.

Но три одиноких и обездоленных человека: Солдат, потерявший любовь, Крестьянин, утративший землю, и станционный Дежурный, однажды преодолевший страх (1/444), – обретают свою родину. Три живых души, они находят друг друга на вокзале, чтобы не спеша, серьезно и глубоко побеседовать за бутылкой водки. Она и оказалась их Русью – «птицей-тройкой», приземлившейся в городе Энске.

Энские войны

В «Шестом солдате» три хронотопа войны: тайная, атомная и вечная.

Тайную войну ведет гений контрразведки – великий капитан Елочкин, вызывающий восхищение торгующего инвалида:

Где он пройдет, там трем Штирлицам делать нечего… В могиле у их тайник был и рация, а крест – заместо антенны… Старушка одна, во время ихнего сеанса, матушку пришла проведать, так как увидела это дело – враз к матушке и отошла. Что ты! Контрразведка с ног сбилась. И если б не Елочкин! (1/376)

Капитан патруля, с интересом выслушав Жекину дребедень про «суровое время» и Агента 007, демонстрирует, что, несмотря на своеобразие своего русского языка, он прекрасно мог бы сочинять истории о легендарном Елочкине:

Вот вы говорите – позвоним в часть. Спросим: «Люди в вас есть в увольнении?» А что нам с вами ответят? «Рядовой Петров в увольнении». – «А приметы в него какие, в вашего Петрова?» – «Обыкновенный, в очках». Так с этого мне толку мало. А посмотрим на это не через очки, а как это может быть. Получает Петров увольнительную. Садится он с ней в поезд, веселый и потому небдительный. Выходит, предположим, в тамбур покурить. А тут вы его – по голове. И – с насыпи. Надеваете его обмундирование, вещи его берете, очки. И начинаете проникать везде. Что вы так, голову в плечи? Мне тоже его жалко, Петрова. Хотя он проявил небдительность… Папаша тут сидел, тормоза проверяет. Вот вы его завербовали – он их не проверил. Буксы горят, пробка, вся магистраль стратегическая парализована. Или – пошивочный комбинат. Очень удобно. Любую форму можно сшить для ваших агентов. Танкиста, артиллериста, связиста. Погон нацепил – и майор (1/402).

Насладившись своим творчеством, служака трезво «сполняет», проявляя при этом не только здравый смысл, но и заботливость:

Капитан. Ну, так. Прошу сюда. Сутки вы мне отсидите.

Солдат. Не понял, товарищ капитан. Наш я человек или не наш?

Капитан. Драку я вчинил или вы вчинили? Какая причина была, что вы дрались?

Солдат. Причина уже отпала.

Капитан. Но фингал у гражданина штатского – не отпал? Так что – сутки…

Пограничник. Думаете, промашка, товарищ капитан? А вдруг нет?

Капитан. Это все мечты, Евсюков. Посидеть он посидит, конечно, тем более – где ж ему спать?.. (1/403)

Выйдя с гауптвахты, Солдат является на свадьбу и пользуется мифологией Елочкина, чтобы отомстить Жеке, возведя его в ранг агента ЦРУ. Он особенно налегает на финансовый аспект, зная, что при нищете советского населения валюта покажется гостям неотразимым соблазном:

Солдат. Он вам не говорил, сколько мы ему платим, поросенку этакому? Это-то он скрывает. Пятьсот фунтов чистоганом.

Витюшка. В месяц?

Солдат. В неделю! И столько же премиальных ему набежало. В золотых рублях – две тысячи.

Тамада. Слушай, а сертификатами? Сертификатами сколько? (1/431)

Шпионский бред «за 15 копеек» и «500 фунтов чистоганом» прекращается мгновенно, когда Солдат видит свою любовь – Анджелу.

Интересно, что некоторые мотивы сюжета о Елочкине прямо перекликаются с песней Владимира Высоцкого «Пародия на плохой детектив». В рассказе о Елочкине фигурирует шпион белоэмигрант Ситников, он же Бен Джексон, он же Макс Нидермайер – перекличка с двойным именем «мистер Джон Ланкастер Пек» у Высоцкого. Лазурное побережье, вилла, два «мерседеса», которые сулит «шпионам» Солдат, напоминают «дом в Чикаго», вино и женщин в песне Высоцкого. Метаморфоза места – могила, оказавшаяся центром шпионской связи, всплывает у Высоцкого в ряде превращений:

 
Клуб на улице Нагорной —
стал общественной уборной,
Наш родной Центральный рынок – стал похож на грязный склад,
Искаженный микропленкой,
ГУМ – стал маленькой избенкой.
И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ.
 

Не исключено, что Высоцкий читал пьесу у кого-нибудь из приятелей-актеров или слышал цитаты из нее. Но, скорее всего, штампы шпиономании, которыми оперировали оба художника, так густо висели в советском воздухе, что они пользовались ими независимо друг от друга.

Атомный фронт – таинственная область, где расположены ракетные войска и связанная с ними угроза всемирного разрушения. Не только солдат, но и офицер, дающий команду к атомному взрыву, носит очки. Об этих очках у Солдата в конце происходит короткий диалог с Крестьянином:

Крестьянин. Убить… Ну, а ты людей-то, через свои очки, видишь?

Солдат. Иногда – нет. Сплошное серое что-то…

Крестьянин. Вот они какие – разбираться будут… Молодой еще, а – злопамятный!..

Солдат. Если наш мир все-таки не погибнет – его спасут злопамятные люди. Которые не прощают зла… (1/422)

Игорь Золотусский интерпретировал эти слова, как «память писателя»[221]221
  Золотусский И. На пути ко всей правде // Звезда. 1999. № 2. С. 200.


[Закрыть], но можно расширить это толкование. «Злопамятность» – правдивая, народная и интеллектуальная память о живой, реальной истории страны. С этой памятью, защищающей народ от повторения былых бед и несчастий, как считал Владимов, в России особенно неблагополучно.

В пьесе атомная война иррациональна и страшна не из-за самого разрушительного арсенала, но из-за людей, управляющих этим оружием. На гауптвахте Солдат видит фантастический сон о начале атомной войны, являющийся фарсовым отражением Карибского кризиса. В этом сне, когда угроза войны, казалось бы, миновала, на пульт управления врывается будущий функционер Жека, орущий: «От души нажму!.. Врежем, чтоб неповадно…» (413) Учитывая «жек», сидевших на кремлевском Олимпе, единственная надежда на выживание обрисована Владимовым с глубоким сарказмом:

Капитан. Я вам скажу – в такое время мы живем, что и никаких мифов не надо. Вот представьте, – вы там у кнопки сидите, – явится какой-нибудь псих. Ударит ему, что он, понимаете, Юлий Цезарь.

Солдат. Двое, товарищ капитан.

Капитан. Как вы сказали?

Солдат. Нужны как минимум два психа. Притом они должны работать на параллельных пультах, далеко друг от друга, и производить строго согласованные действия. Без этого – старт не состоится. Ну, сами понимаете, два Цезаря никогда не столкуются.

Капитан. Это вы меня сильно обрадовали, арестованный. Подумать, на чем Земля держится! (1/403–404)

Легко представить себе удовольствие военного цензора, читавшего это строки.

Вечная война богов. Солдат видит во сне сошедших к нему с Олимпа в камеру гауптвахты светлоокую Афину Палладу, богиню справедливой войны, и ее брата, бога войны Ареса – труса, готового в любое время завязать небольшую драчку и мировую бойню. Божественная Афина остается на мифологической высоте, тогда как образ Ареса очень реалистичен: он говорит иногда языком капитана Григорьева, но чаще – Жеки, сходство с которым легко заметить. Олимпийские боги описаны как свора склочников, удивительно напоминающих советскую номенклатуру. Когда Солдат хочет купить книгу «Мифы Древней Греции», продавец-инвалид очень толково объясняет суть древней мифологии, и его слова звучат явной аллегорией зазвездного Кремля: