Текст книги "Георгий Владимов: бремя рыцарства"

Иной раз такая тоска накатывает, не передать… – ведь Наташа была всегда. И должна быть всегда, почему же ее нет, нет нигде? Ни на кладбище нет, ни в околоземном пространстве, что-то не верю я в перемещение душ, о котором нынче столько пишут в российских газетах. Все не могу смириться с этой нелепостью, несправедливостью судьбы (02.07.1997, FSO).

Об этой очень красивой и непростой в общении женщине будут вспоминать по-разному. Но бесспорны два факта: Наталия Евгеньевна Кузнецова обожала своего мужа и искренне восхищалась им, преклоняясь перед его талантом и нравственной силой. В ней жили верность, жертвенность и готовность безоглядно служить любимому человеку. И она прекрасно знала, страстно и очень пристрастно любила русскую словесность и активно участвовала в современном литературном процессе.

Для Георгия Владимова это ее делало бесценной и глубоко любимой спутницей жизни.

* * *

Краткая биография Наталии Евгеньевны Кузнецовой, написанная Георгием Владимовым для Льва Аннинского.

Родилась 26 мая 1937-го в Ленинграде, в 41-м эвакуировалась в Омск, вернулась в 44-м, 45–55-й гг. – школа, потом факультет журналистики МГУ (в связи с переводом отца в Москву), окончила в 60-м. Работала в журналах «Сов. эстрада и цирк» и «Огонек», писала небольшие очерки для АПН и репризы для цирка. Замужем была как будто три раза (я никогда не уточнял): за Марком Эрмлером, Владимиром Симоновым и Леонидом Енгибаровым. В октябре 1964-го познакомилась с брандахлыстом Ж. Владимовым, жить вместе стали с 6 марта 1965-го и прожили в любви и согласии 32 года (без восьми дней). Участвовала в правозащитном движении, хотя формально ни в какую группу не входила, но выполняла многие тайные поручения (и довольно опасные), дважды пережила обыски, несколько допросов – по делам З. Крахмальниковой[171]171
  Крахмальникова Зоя Александровна (1929–2008) – литературовед, публицист, участница диссидентского движения.


[Закрыть] и Л. Бородина. Выехала в эмиграцию 26 мая (в день своего рождения) 1983-го. Литературной критикой прежде не занималась, первая рецензия – в моих «Гранях», затем был двухлетний перерыв – тянула журнал в должности ответственного секретаря, под псевдонимом Денисьева. В июне 86-го уволена энтээсэсовцами вместе со мной, после чего занялась критикой всерьез. В 1996-м почувствовала равнодушие к писанию и к славе – поди, уже серьезно была больна. Умерла от рака печени 2 февраля сего года, в 10 утра, в госпитале св. Иосифа, Висбаден. Похоронена в Оберносбахе, 2 км от нашего дома. Остальное – найдешь в ее писаниях, она много вкладывала личного[172]172
  Аннинский Л. Удары шпагой. С. 312–313.


[Закрыть].

Глава двенадцатая
«Три минуты молчания»

 
Покрепче, парень, вяжи узлы —
Беда идет по пятам,
Вода и ветер сегодня злы,
И зол, как черт, капитан.
И нет отсюда пути назад,
Как нет следа за кормой,
Никто не сможет тебе сказать,
Когда придем мы домой!
 
 
Сам черт не сможет тебе сказать,
Когда придем мы домой…
 

Александр Городницкий. Моряк, покрепче вяжи узлы

Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют…

Евангелие от Матфея, 13:13

История создания романа

Имя дочери – Марина – было выбрано не случайно. Владимов вынашивал замысел новой книги, действие которой должно было происходить в Мурманске и морях Северного Ледовитого океана. Он подружился с Константином Николаевичем Брызиным, ранее плававшем радистом на атомном ледоколе «Ленин», базой которого был Североморск, военный порт в 5 километрах от Мурманска. От Брызина писатель услышал историю, которая легла в основу фабулы романа «Три минуты молчания». Владимов начал читать литературу о кораблях, но понимал, что ему не хватает практических знаний о жизни на рыболовном судне. «Околачиваясь» успешным автором в «Новом мире» и ЦДЛ, он быстро осознал, что нельзя «слишком погружаться в затягивающее писательское существование», и решил по совету Юлиана Семенова, знавшего о его замысле, пойти в море, чтобы прочувствовать атмосферу своей будущей книги. Попросив у Союза писателей командировку на Северный флот, Владимов получил дополнительные деньги от «Литературной газеты». Семенов предлагал ему пересаживаться с траулера на траулер, чтобы накопить побольше впечатлений. Но Брызин решительно отсоветовал:

Не надо пересаживаться, дурости все это. Так тебе никто не откроется. Люди заняты тяжелым трудом в тяжелейших условиях, а между ними ходит какой-то бездельник с записной книжечкой. Тебе натолкают баек, известных старинных морских историй, которыми всех новичков кормят. Ты лучше запишись в рейс матросом. Если без захода в иностранные порты, то легко оформляют, матросов всегда не хватает. Тут все и узнаешь… (ГВ)

При написании «Большой руды» Владимов сопровождал в поездках и жил с шоферами, но активно в их работе не участвовал. Но для «Трех минут молчания» роли наблюдателя было недостаточно: «…морская история должна быть рассказана от первого лица, языком и стилем молодого рыбака-матроса. Со всеми нюансами его фразеологии – что не так уж сложно – со всем багажом его привычек, опыта, взгляда на вещи и на людей, что уже посложнее… Я пошел в Северную Атлантику матросом и поплавал три месяца и два дня»[173]173
  Владимов Г. Методом собственной шкуры. С. 3.


[Закрыть].

Он беспокоился, не будет ли морской болезни, но Брызин объяснил, что в этом случае на первой базе спишут и вернут в порт.

11 января 1962 года Владимов вышел в плавание на траулере «Всадник». Он был очень сильным и выносливым молодым человеком.

Но тут с непривычки было страшновато, потому что условия оказались довольно опасными: нужна была не столько сила, сколько ловкость, чтобы правильно развернуть и поставить 90-килограммовую бочку, когда палуба уходит из-под ног. Иначе эта бочка может или убить, или снести за борт (ГВ).

Позднее он рассказывал в интервью для «Литературной газеты»: «Было всякое – и штормы до одури, когда неделями валяешься на койке, проклиная день и час твоего выхода в рейс; и работа на палубе в семи-восьмибалльную волну, когда ледяная свежесть проникает за шиворот и в сапоги, и снежный заряд сечет лицо, а закрыться рукавицей нельзя, надо спешно выбирать сети… и дни прекрасной весенней погоды, невиданной синевы неба и воды, которую едва успеешь заметить, потому что рыба идет “навалом” и нужно работать от темна до темна»[174]174
  Кузнецов Ф., Владимов Г. Диалог в прозе // Литературная газета. 1976. 18 февраля. С. 6.


[Закрыть].

Экспедиция была рассчитана на три месяца и одну неделю с проходом через Баренцево, Северное и Норвежское моря. В бинокль он смог разглядеть далекий берег Шотландии. Морской болезни не оказалось, легкая тошнота прошла за первые полчаса, а дальше даже в шторм, продолжавшийся девятнадцать дней, проблем не было. Во время шторма в судне появилась пробоина, для починки которой траулеру пришлось зайти в фьорд около Фарерских островов, откуда виднелся норвежский берег с моряцким поселком[175]175
  Владимов Г. Методом собственной шкуры. С. 3.


[Закрыть].

Рыболовами были в основном, как и главный герой книги Сеня Шалай, бывшие моряки Северного военного флота: «После четырех лет на флоте, куда было уходить?» Владимов выдавал себя за шофера с КМА, который хочет заработать денег на собственную машину, «но моряки решили между собой, что КМА – это я для понта придумал, а был московским таксишником, который хочет заработать на “Волгу”». Легенда оказалась удачной, ему полностью поверили и принимали «за своего». Плавание на траулере Владимову так понравилось, что он даже записался в следующий рейс. Но в Мурманске, увидев выставленную в окне уличного киоска «Большую руду», почувствовал:

Время возвращаться к своим кораблям. Тезис же о сказке, «которую делают былью», оправдался вполне: на свой первый «запорожец» я заработал деньги именно в море, получив премию за перевыполненный план по улову селедки и трески. Деньги за рейс заплатили – по тем временам – безумные: 12 тысяч. Так что части их хватило на кооперативную квартиру (ГВ).

Он купил экземпляр «Большой руды» и переслал эту «книжечку, уродливую жутко», капитану траулера «Всадник». Тот был потрясен: «Жора же был самый политически неграмотный из матросов – даже газет никогда в руки не брал! Писатель… Что же мне ждать теперь? Что мой боцман серенады сочинять начнет?»

После плавания Владимов приступил к написанию романа «Три минуты молчания». В отличие от «Большой руды» работа шла медленно и трудно: «Жизнь так перла, что я ее никак не мог уложить на страницу». Дважды он откладывал текст, участвуя в создании сценариев для фильмов «Большая руда» (1964) и «Туннель» (1966). Роман был закончен в конце 1967 года, и Владимов принес его в «Новый мир». А.И. Кондратович, описывая обсуждение романа на редакционном заседании[176]176
  Кондратович А. Новомирский дневник. М.: Собрание, 2011. С. 402–403.


[Закрыть], отмечал раздраженное состояние А.Т. Твардовского. Владимов в письме Г.Я. Бакланову вспоминал:

Построить свой мир в «Трех минутах молчания» было трудненько из-за решения – может быть, ошибочного – писать этот роман от первого лица. Твардовский считал, что я просто облегчил себе задачу, уклонившись от «дирижирования оркестром», и даже отказывался признать сие произведение романом, ибо роман от первого лица не свойственен русской прозе, предлагал назвать ему хоть один такой в русской литературе 19 века. Нашли ему такой – «Подросток» Достоевского. Но задачи я себе ничуть не облегчил, дирижировать все равно пришлось, только не своими руками, а руками матроса, видеть мир его глазами, говорить его устами, которые иных слов произнести не хотят или не могут. А сверх того, пришлось слишком многое объяснять читателю из области судовождения и такелажа. Удивительно лишь то, что «Три минуты молчания» оказались самой читаемой из моих вещей… (30.03.1995, FSO. АП)

Роман был опубликован в 7–9-м номерах «Нового мира» в 1969 году со значительными цензурными купюрами. Полная его версия была впервые напечатана в издательстве «Посев» в 1982-м.

Мурманск начала 1960-х

Береговая часть книги разворачивается в заполярном Мурманске. Один из заголовков обрушившейся впоследствии на роман критики вопрошал: «Разве они такие, мурманские моряки?»[177]177
  Владимов Г. Ответы на анкету журнала «Иностранная литература» // Бремя свободы. М.: Вагриус, 2005. С. 233.


[Закрыть] Я не знаю, какими видел мурманских моряков автор этого риторического вопроса. Я провела в Мурманске детство и город видела именно таким, каким Владимов его описал. Георгий Николаевич позднее очень подробно расспрашивал меня о жизни в Мурманске, откровенно наслаждаясь моими воспоминаниями и уговаривая меня их записать. Они явно отзывались в нем тем ощущением мурманской жизни, которое он вынес из пребывания в городе. Ни в одном из своих произведений он не изведал «метод познания на собственной шкуре» с такой интенсивностью, как при написании «Трех минут молчания». Несколько месяцев на Севере были выходом в иную жизнь, и они отзывались в нем живым и радостным воспоминанием о своей молодости, авантюрности и физической силе.

Приступая к анализу «Трех минут молчания», я не могла найти в литературе описаний, воспроизводящих совершенно особую атмосферу этого северного портового города, и поэтому я решила исполнить желание Георгия Николаевича, записав некоторые из своих детских впечатлений.

Роман Владимова начинается со встречи героя с характерными для Мурманска персонажами – бичами, спившимися моряками, которые больше не ходили в море. Зимой они часто ночевали в незапиравшихся подъездах домов у батарей, опустившиеся, бездомные, пьяные. Мы их не боялись и спокойно проходили мимо. На улицах они валялись на обмерзших тротуарах у обочин или стен домов. Их подбирали специальные машины, но они все равно нередко замерзали до смерти. В городе было пять вытрезвителей: три мужских и два женских – пьянство и алкоголизм в Заполярье были феноменальными и более нигде мною не виданными.

Мурманск остался в моей памяти графикой трех перспектив и пяти направлений. От нижней части города, от неширокого незамерзающего залива с огромным портом и бесконечными верфями шел до центральной части города невысокий подъем.

Основной частью была узкая равнина, которую пересекал длинный проспект Ленина с несколькими параллельными улицами и соединяющими их короткими перпендикулярными ответвлениями. На проспекте находилось несколько гастрономов, вокруг которых всегда стояла полупьяная толпа, и рыбные магазины. В начале нашего пребывания в Мурманске их роскошные прилавки отличались от фламандских натюрмортов только большими лужами хлюпающей под ногами грязи на полу. Запах свежей рыбы, вырывавшийся на улицу, заполнял воздух соленым морским дыханием. Но свежая рыба исчезла через несколько лет, сменившись свежемороженой. Народ не унывал, бодро жарил ее и делал заливное. Потом свежемороженая тоже пропала, в больших грязноватых льдинах за витринами лежали серые мороженые рыбины. Они расползались на сковородке, из них крутили рыбные котлеты и тефтельки. Когда же я в первый студенческий год, приехав на каникулы к родителям, зашла в рыбный магазин, его интерьер казался полинявшей картиной Энди Уорхола: прилавки сверкали неземной чистотой, а вдоль стены шла длинная выставка рыбных консервов в тусклых наклейках. Магазин был пуст. «Вот из этих суп вкусный получается», – приветливо объяснила мне молоденькая продавщица, указывая на одну из банок. История рыбных эпох Мурманска – наглядная хроника «стагнации», постепенного развала советской экономики.

На улице, параллельной проспекту Ленина, находились кинотеатр и промерзший парк, в который никто не заглядывал, а также ресторан «Арктика», столь важный в повествовании Владимова. Я жила во дворе, куда выходила задняя дверь ресторана. У моей одноклассницы Любочки, красивой, рослой девочки, в «Арктике» работала мать, директором или администратором, я не помню. Любочка прибегала ко мне списывать домашние задания и, списав, звала в «Арктику» «есть эклеры». Мы перебегали через двор и попадали на кухню, где нам выносили на противне необыкновенно вкусные пирожные. Официантки, крупные, крепкие и сплошные красотки, вбегали в кухню, радостно целовали Любочку: «Красавица растет!» – и гладили меня по головке: «Кудрявенькая, да худышка-то какая! Ей бы борща с салом по три тарелки вливать каждый день – поправится!» Я вздрагивала от ужаса и давилась эклером. Они убегали, а мы, подстораживая моменты, придерживали дверь и смотрели в зал. Там шла загульная жизнь, наяривал оркестр, толкались пары и висел дымный гудящий туман – атмосфера ресторана точно описана в «Трех минутах молчания». Без драки на улице ночь никогда не кончалась.

Третьей высокой частью города была Гора, как все ее тогда именовали. Так называлась гряда сопок, тянущихся вдоль Мурманска. На ней небольшими группками стояли дома и домишки, но был и район побольше, располагавшийся на сопке над концом проспекта Ленина. Первые три года мы жили на Горе, в небольшой коммунальной квартире.

Родители, посетив местную школу, решили меня туда не отдавать. На базе пединститута, где папа преподавал, была своя школа № 2, находившаяся на проспекте Ленина. Учителями там были отчасти институтские преподаватели, и студенты приходили на уроки. Меня туда и записали. Каждый день, выходя из четырехэтажного дома, я мчалась к склону Горы. Кроме нескольких больших домов, район был застроен в основном деревянными бараками, похожими на магаданские, которые можно увидеть в фильме Виталия Каневского «Замри – умри – воскресни!». Холодные деревянные туалеты были во дворе примерно в 15 метрах от бараков. При осенних и зимних мурманских морозах бог знает кто туда добегал. В вечном полусумраке заполярного дня я каждый день, пробегая по мосткам, очень старалась не поскользнуться и не смотреть по сторонам на желтые замерзшие лужицы и оледеневшие коричневые кучки. Подходя к сопке, нужно было выбрать: съехать по очень крутому склону на портфеле, что было страшновато и опасно, или попробовать спуститься, скользя и больно падая, по совершенно оледеневшим неглубоким деревянным ступенькам длинной лестницы. По какой-то умной причине лестница не доходила до конца, и нужно было принять второе решение: уйти в сугроб и добраться по колено в снегу намокшей, но не упавшей, или перейти на склон и съехать на портфеле последнюю часть пути. Я обычно выбирала второе. Вернуться назад по тому же склону было невозможно. Но не особенно далеко за моей школой сопка была пониже. Там стояло какое-то бетонное безоконное сооружение, говорили, что что-то военное. Лестница, ведущая рядом с ним наверх, казалась не такой трудной. По ней я и поднималась и, дрожа от пронзительного ветра, брела в темноте полчаса над городом по пустынной узенькой тропинке. С одной стороны были сугробы выше меня высотой, с другой – ледяной обрыв сопки. Когда наконец появлялись огоньки бараков и в темноте начинал неясно вырисовываться силуэт нашего дома, я изо всех сил пускалась бежать.

Однажды папа ехал читать лекцию на Абрам-мыс, и я упросила его взять меня с собой: мне ужасно хотелось переправиться через залив. Абрам-мыс даже меня, советского ребенка, поразил безнадежной нищетой хаотично лепившихся по склонам нескончаемых халупок. Я терпеливо высидела папину лекцию, и мы вернулись «в город». Больше я на Абрам-мыс не просилась. Но описание поездки туда героя «Трех минут молчания» Сени Шалая и домик его «морской любви» Нинки глубоко отозвались во мне полной правдивостью.

Был еще отдаленный район у залива – Три Ручья, упоминаемый Владимовым, но там я никогда не бывала.

В северной части города находился район Роста, тоже раскинувшийся по сопкам, где жила главная героиня романа – Клавка. Роста считалась в то время одним из его самых неустроенных и опасных, «бандитских» мест.

От конца проспекта Ленина шла дорога в Нагорное, район на высокой крутой сопке, где живет часть команды «Скакуна», – туда можно было добраться на переполненных, холодных, редких автобусах.

Матросы, придя из рейса, появлялись на проспекте Ленина приодетые кто в непонятного цвета куртки, кто в бесформенные драповые полупальто, но все – с козырьками, надвинутыми на одну бровь. Зимой они стояли компаниями у гастронома или неторопливо проходили по проспекту Ленина со своими девушками в толстых ватных пальто и теплых платках. Весной, с конца марта, на проспекте начинались прогулки. Девушки шли синеватые от холода, еле сдерживающие озноб в коротких пальтишках, с высокими начесами на головах, покрытых легкими платочками. Когда лютость холода и ветров ослабевала, на проспекте появлялись грузины, продающие цветы: смуглые, в меховых сапогах, в овчинных шапках и полушубках, они казались экзотическими пришельцами иного мира. Веточка мимозы стоила 7–8 рублей[178]178
  Для сравнения: месячная зарплата начинающего учителя и врача в средней полосе была 80 рублей, на Севере, в Заполярном крае, примерно на 30 % больше.


[Закрыть]. В апреле появлялись гвоздики – 5 рублей цветок. Пары проходили по проспекту, и мы читали современный язык цветов. Не тот, на котором выражалась дворянская бабушка А.П. Чудакова: «Сейчас этот язык, к сожалению, забыт. А между тем на нем можно выразить все. Бересклет – твой образ запечатлен в моем сердце, лисохвост – тщетное стремление, божье дерево – желание переписки, ландыш – тайная любовь, крокус – размышление, колокольчик – постоянство… И так далее, целая наука…»[179]179
  Чудаков А. Ложится мгла на старые ступени. С. 202.


[Закрыть]

Мы не подозревали не только о подобных нюансах, но среди чахлой мурманской растительности о самом существовании бересклета, лисохвоста и божьего дерева. Язык цветов проспекта Ленина был незатейлив и внятен: одна гвоздика у девушки в руках означала – понравилась; три гвоздики – любовные отношения; пять – серьезные намерения и возможную женитьбу. Больше пяти бывало только на свадьбах. Все знали, что можно дарить только нечетное число цветов.

Стремление к красоте и иной жизни проявлялось иногда в именах, которые родители давали девочкам. Дочки Неддочка и Земфира в романе Владимова меня ничуть не удивили. В параллельном со мной классе училась Афродита Собакина, которая, шмыгая носиком, представлялась: «Фродя». Когда мы рассказали об этом маме моей подружки, преподававшей в медицинском училище, она смеялась до слез. У них на фельдшерских курсах училась Венера Медведева.

Криминальность в городе была чертой каждодневной жизни. Она начиналась в октябре. Летом преступный мир промышлял на юге, куда с наличными деньгами, при отсутствии банков и карточек, ездили «курортники». Денежный же, по советским понятиям, Мурманск был очень притягателен для матерых воров: высокие северные оклады, рыбаки, получавшие «безумные», как выразился Владимов, деньги, возвращаясь из моря. Вечерами нас не выпускали из домов, входить в подъезды, где подвалы не запирались, было так страшно, что мы поджидали соседей, подпрыгивая от холода на улице. Когда мы выходили из квартир даже днем, родители ждали, пока хлопнет входная дверь – это означало, что ребенок в целости выскочил на улицу. Единственный безопасный подъезд был в доме, где жило высокое партийное начальство. Мы иногда ходили в гости к своей однокласснице Наташе, отец которой был секретарем Мурманского обкома партии. Под ярко освещенной лестницей у входа стоял стол, за которым всегда сидели два дежурных вооруженных милиционера. Когда в 1961 году Н.С. Хрущев объявил, что через двадцать лет в стране настанет коммунизм, я желала этого всей душой, потому что предполагалось, что при коммунизме не будет преступности. Я не совсем понимала, куда денутся мурманские бандиты, но все-таки тайно огорчалась из-за насмешливого скепсиса родителей.

В кино нас не пускали, всегда ходили рассказы, что бандиты проигрывали места и могли убить ножом во время сеанса или после него. Я не знала никого, чей знакомый погиб бы таким образом, хотя грабежи и убийства были частью жизни и случались даже в центре. Я помню, как в кинотеатре «Северное сияние» показывали французско-итальянский фильм «Три мушкетера», и мы умоляли родителей пустить нас в кино. В конце концов они объединились, купили билеты в ряд за нами, и мы целой детской ватагой, ликуя, отправились в кино. После маленького черно-белого домашнего телевизора, который я смотрела очень редко, у меня с непривычки от большого экрана и ярких цветов ужасно разболелась голова.

В начале 1960-х годов Мурманск стал «открытым городом», куда могли приезжать иностранцы. В школе была устроена политинформация: как вести себя «с достоинством советского человека». Достоинство состояло в том, что мы не должны были смотреть на иностранцев, улыбаться им, вступать с ними в разговоры или брать подарки, и особенно жвачку, о которой мы понятия не имели, но которая была важным врагом советской власти. Предполагалось почему-то, что иностранцы непременно захотят фотографировать мурманские мусорные ящики. Увидев их за этим грязным занятием, мы должны были заслонить грудью урну или прыгнуть на виновника и разбить фотоаппарат. Я пришла в тайный ужас. Даже из страха оказаться предателем Родины, я совершенно не представляла себе, как я буду «прыгать на иностранца». Потосковав о своем малодушии, я придумала трусливый выход: иностранцев же по одежде будет видно издалека, и я сразу перебегу на другую сторону проспекта Ленина. Но со временем я успокоилась. Иностранцы в безрадостный Мурманск не ездили, и я подозреваю, что мусорные урны на проспекте Ленина так и остались без внимания загнивающего Запада.

Когда папа стал профессором, городское партийное начальство спохватилось: единственный профессор европейского Заполярья и герой войны жил в коммуналке на Горе. Папу вызвали в обком партии и в присутствии высокого начальства торжественно облагодетельствовали: вручили ордер на крошечную двухкомнатную хрущевку на проспекте Ленина. Радость моих родителей была безгранична, и мама вскоре забрала к нам любимую племянницу Галочку, как раз окончившую медицинский институт. Когда к нам приехал ее муж Володя, семья была в комплекте. На каникулы приезжал мой брат, студент Ленинградского кораблестроительного института. Теснота была привычна, все были родные, и все довольны и веселы. Родители были счастливы в Мурманске: ни страшной войны, ни деятельности великого вождя, ни побегов от арестов, ни выбитых зубов в улыбках вырвавшихся из ежовских тюрем друзей. Отдельная квартира в 28 метров с горячей водой и центральным отоплением. Каждое воскресенье приходили в гости друзья, жившие по окраинам или в коммуналках, интеллигенция, приехавшая подработать после нищенства войны и ГУЛАГа. Я с утра делала огромную миску салата, называемого теперь «оливье», стол приставлялся к дивану, стаскивались стулья и голубые кухонные табуретки, и все радостно поднимали рюмки с коньяком: «Хорошо живем!» Теория относительности в применении к советской реальности. Эти воскресные застолья были «моими университетами». Я торчала дома, никуда не уходила и «грела уши», как говорила мама, жадно впитывая разговоры взрослых – о литературе, о политике и истории, которая была их жизнью. Интеллигенции в Мурманске было очень немного: преподаватели института, инженеры, работавшие на верфях, учителя, врачи, журналисты «Мурманской правды», сотрудники небольшого краеведческого музея. В северном портовом городе их было меньше, чем бичей и проституток.

В такой Мурманск и приехал Владимов в декабре 1961 года. Он прожил в городе чуть больше месяца до отхода в море и несколько недель после возращения. Не пересечься в Мурманске было невозможно, и я не сомневаюсь, что не раз пробегала мимо него по проспекту Ленина или видела возле «Арктики». Эта мысль очень веселила Георгия Николаевича: «За нас, мурманчан!» – с сияющими глазами и широкой улыбкой провозглашал он, поднимая рюмку водки. Он «лазил по городу», подробно исследуя каждый его район и уголок, а вечерами часто бывал в «Арктике», наблюдая атмосферу и местных персонажей. Еще на берегу он написал главу будущего романа, которая в текст не уложилась, и он опубликовал ее позднее, как отдельный рассказ «Мы капитаны, братья, капитаны…» – грустная история морской дружбы, земного предательства и обманутой любви. Оформив документы для плавания по Баренцеву, Северному и Норвежскому морям на рыболовном траулере № 849 под названием «Всадник», Владимов ушел в рейс простым матросом на три месяца и одну неделю.

Краткое содержание романа

Сюжет этого произведения передавать почти бессмысленно. Он дробится на множество хронотопов, в каждом из которых живет своя динамика и персонажи. Основная фабульная линия – матрос Арсений Шалай возвращается из последнего, как он надеется, плавания на рыболовном траулере. Он хотел бы забрать из Мурманска нравящуюся ему девушку Лилю, чтобы уехать с ней с Севера навсегда. Куда уехать и как начать новую жизнь, он еще не решил, однако надеется, что заработанные в последнем рейсе деньги дадут ему время подумать и сориентироваться. Но в порту он встречает двух бичей, и события бурного и бестолкового дня с ними кончаются пьянкой, дракой, милицией и 40 копейками, оставшимися от огромной суммы.

Наутро Сеня вновь уходит в море. Плавание оказывается опасным, так как траулер, вышедший из порта недобросовестно починенным на верфи, попадает в аварийную ситуацию. Внезапно экипаж получает радиосигнал о том, что недалеко в еще более катастрофическом положении находится маленькое шотландское судно, моряков которого команде «Скакуна» удается спасти. Благодаря почти нечеловеческим усилиям моряков, а также мужеству и умению самого старого члена экипажа, механика Бабилова, корабль избегает кораблекрушения, и команда возвращается в порт.

Жизнь героя связана с тремя женщинами – Нинкой, Лилей и Клавкой, совершенно разными по своему типу и судьбам.

Вся языковая гамма романа с живой, разговорной лексикой, полной морских терминов, идиом и неожиданных речевых оборотов, настолько необычна, что в советской литературе той поры сравнить этот текст было практически не с чем: «Путь к трем минутам молчания пролегает у Владимова сквозь долгие часы работы, штормов, громов и молний. Это чисто читательское ощущение: погружаясь в рыбацкие будни, в тонкости технологии лова, в грубость быта, в нескончаемое богатство типажей, живописных фигур и острых положений, во всю энциклопедию рыбацкого профессионального дела, попадаешь в удивительный плен. Владимов рассказывает блестяще, материал у него блистает, блещет и блестит – подробностями, деталями, частностями и прежде всего огромным слепящим количеством рыбы. Невозможно освободиться от гипноза материала…»[180]180
  Аннинский Л. Рок, судьба и участь Георгия Владимира. С. 16.


[Закрыть]

Три поколения «трех минут молчания»

Владимов писал свою книгу в один из самых напряженных и динамичных периодов советской жизни. Короткая оттепель и наступавшие заморозки затрагивали на разных уровнях все слои общества. В романе «Три минуты молчания» представлен достоверный социологический портрет трех поколений из среды морского пролетариата, номенклатуры и среднего класса.

Первое поколение. Представитель советской номенклатуры Дмитрий Родионович Граков и прошедший войну и ГУЛАГ «дед», корабельный механик Сергей Андреевич Бабилов. Две России: «…та, что сажала, и та, которую посадили»[181]181
  Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М.: Время, 2013. Т. 2. С. 190: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили» (Анна Ахматова; 4 марта 1956 года).


[Закрыть].

Во время войны Бабилов, служивший на Северном флоте, остался последним на корабле и по приказу капитана затопил его. Проплыв потом в ледяной воде океана 11 миль, он был чудом спасен через месяц на необитаемом острове. Граков, воевавший в начальственном кресле, высказал предположение, что Бабилов – предатель. Вызвал его «сомнение» сам факт выживания. Типичная ситуация, запечатленная в песне Александра Галича в сцене суда дезертира-прокурора над солдатом:

 
Ты кончай, солдат, нести чепуху:
Что от Волги, мол, дошел до Белграда,
Не искал, мол, ни чинов, ни разживу…
Так чего же ты не помер, как надо,
Как положено тебе по ранжиру?
 

«Вальс, посвященный уставу караульной службы»

Бабилов был арестован, выдержал все пытки, вины своей не признал и был приговорен к 15 годам лагерей «по подозрению в измене». Вернувшись из заключения, он вновь стал ходить в море механиком. История о его военном подвиге превратилась в легенду и достигла Москвы. Приехал столичный журналист, написавший славную книгу о герое войны, в которой, однако, ни словом не упоминались ни арест, ни пытки, ни годы тюрьмы и лагеря. О чем всегда плакали Бабилов и его жена, читая эту книгу? О потерянной молодости и годах любви, о нерожденных детях? Или о стране, спасая которую, герой обречен на бесчеловечные истязания и годы лагерного ада?

Сеня Шалай, придя в ресторан «Арктика» и увидев одиноко сидящего «деда», подсаживается к нему. И сразу чувствуется, как хорошо им вместе: Сене, подростком потерявшему отца, и бездетному Бабилову, принявшему в свое сердце непутевого доброго парня. Их полный взаимной приязни и душевного понимания разговор прерывается неожиданным появлением Гракова, который, не спрашивая разрешения, устраивается за их столом. Граков ныне – начальник промысловой добычи мурманского рыболовного порта, «сельдяной бог». Роль его в жизни Бабилова известна всему флоту, и поэтому он хочет продемонстрировать сидящим в зале, что прошлое забыто и «дед» готов по-свойски распивать с ним марочный коньячок. Граков ждет от бывшего зэка общественного удостоверения на порядочность, которое «дед» этому никчемному, не чувствующему покаяния человеку дать не готов. Граков пытается убедить его: