Текст книги "Морегрина: Бежать. Потерять. Погибнуть. Возродиться"

– Морегрина, до свидания! Я вас всегда буду рада видеть. У нас скоро новые экспозиции, обязательно приходите. Если захотите пригласить таинственную Надежду и её Белого шамана, я буду только рада.

В зале появляется шумная охранница, и Регина быстрым шагом уходит, растворяясь между шторками в зале без названия.

«Причём тут Надежда, почему она про неё сказала?» – недоумеваю я. С этими мыслями я направляюсь домой, наконец-то вскрывать содержимое красивого пакета.

Глава 22. Морегрина

Всегда любила выходные.

Можно встать так же рано, как и в будни, но никуда не торопиться. Можно хлопнуть по будильнику и опять завалиться на кровать, потом не спеша встать и, волоча ноги в мягких тапочках, пойти в ванную.

Можно занырнуть на кухню прямо с полотенцем на голове и приготовить себе вкусные горячие бутерброды: на пушистый кусок французского багета положить розовую колбасу, сочный ломтик красного помидора, накрыть все сверху бесстыдно белым куском сыра и – в микроволновку, м-м-м-м… Как же вкусны завтраки в выходные!

И кофе!

Субботний кофе ни с чем не сравнится. Ты в предвкушении воскресенья, медленно затягиваешь в себя густую шоколадную жидкость вместе с пенкой, которая остаётся на губах, и мечтаешь.

Рассматриваю своё временное, но удивительно уютное жилище, сидя в белой огромной рубашке на три размера больше моего, наверно. Это его рубашка, она даже пахнет его любимым терпким древесным одеколоном. Я взяла с собой эту вещь из прошлого, чтобы надевать и чувствовать его близость. Но время и Мать Городов – лучшие лекари. Мне уже не хочется вспоминать прошлое, мне хочется думать о будущем.

Всегда так, когда меняешь жизнь и меняешься сам. Ты просыпаешься и слышишь иные звуки: утренние незнакомые голоса чужого двора; дневные шумы большого взъерошенного города, вечерние завывания сирен и абсолютную ночную тишину, лишь изредка вздрагивающую от крика какого-нибудь полуночного кота или сработавшей автосигнализации.

Из привычных ещё вчера запахов и голосов не остаётся ни одного – всё вытеснила новая реальность.

Вот и рубаха! Вчера ещё такая ценная белая рубашка стала просто альтернативой лёгкому халату. Достаю её из чемодана и уже не чувствую ничего, кроме желания тщательно ее постирать. Так тщательно, чтобы не осталось ничего кроме запаха порошка. Словно отстирав её, я отстираю и свои ошибки…

И вот, в его рубашке, я открываю новые страницы своей жизни, попивая ароматный кофе в своей новой-старой квартире на Запущенской.

Сейчас уже нахожу в ней определённый шарм. Высоченные потолки, никаких кондиционеров, удобная квадратная светлая кухня, длинный коридор, много воздуха и комнат, и так много дверей и стеклянных фрамуг над ними, что это даже интересно. Встаю и начинаю обходить свои хоромы, заглядываю в каждую комнату. Одна. Вторая. Третья.

Нет, за такие деньги мне определённо очень повезло.

Все эти многочисленные двери – белые, уже совсем обшарпанные. Вспомнилось слово – «винтаж». Да, здесь всё или абсолютно винтажное, или с налётом винтажа. Так и буду говорить: живу в винтажном а-ля Лувре. И даже – как в Лувре. Здесь есть свои привидения.

Вчера опять из кухни доносились голоса, но я даже не стала вставать – так устала от насыщенного дня. Думаю, надо позвонить дочери хозяйки и задать ей аккуратно вопрос. Только аккуратно: а то мало ли ещё что подумает, переселит в другой дом с палатами и халатами, завязывающимися сзади.

Сегодня спокойно. Впереди два выходных. Я нашла работу мечты. Ну, или почти нашла. У меня невероятный подарок от благодарного клиента – шёлковая бесценная блуза с заветным ярлычком. Это ли не знак, что иду по своему пути.

От всех этих мыслей даже кофе из ближайшего районного ларька приобретает новый привкус – он как будто становится гуще и благороднее.

Ещё не даёт покоя вчерашняя выставка. Обязательно куплю мольберт и вернусь к рисованию. Не важно, что я буду рисовать. Сегодня поеду и куплю всё, что нужно. С этой мыслью возвращаюсь на кухню, беру последний бутерброд, кофе и перемещаюсь в гостиную. Заваливаюсь на скрипучий, оскалившийся пружинами диван и начинаю строить планы на выходные.

Моё внимание привлекает выразительная лепнина на потолке. Какая же она аутентичная! Даже паутина её не портит, а добавляет налёт… Хотя нет, паутина – это всё-таки слишком. Так-так-так! Вот и планы на выходные: уборка, я тебя не люблю, но есть слово «надо»!

Планомерно начинаю разбираться в совершенно «убитой» временем и нерадивыми арендаторами квартире. Судя по слоям пыли, тряпка здесь не проходила уже месяц, точно. Прежде всего, помою окна.

Пока впускаю солнечный свет в квартиру, наблюдаю за своими новыми маргинальными соседками.

Вот они расселись в предвкушении хоть каких-то зрелищ. Сегодня в этом кинотеатре показывают «кино» про двоих детей, копошащихся в маленькой песочнице, их мамаш – одной не больше тридцати, вторая намного взрослее. Они сидят тут же и увлечённо что-то рассматривают в телефоне. Через несколько минут к ним присоединяется ещё одна модная мамаша с коляской.

Во дворе царит очевидная иерархия. Приподъездные скамейки – это вотчина всех бабушек двора. Под дальними высокими тополями, на густой траве, два возрастных мужчины звучно шмякают костяшками домино по деревянному столу. Они попивают пиво и громко вставляют крепкое словцо, чем периодически вызывают шиканье со стороны мамаш.

Замираю и вдруг понимаю – здесь, в этом дворе совершенно ничего не говорит о том, где я нахожусь и какой сейчас год. Время и жизнь замерли. Если бы не припаркованные современные авто, если бы не остромодный наряд на одной из молодых мамаш и не «яблочный» телефон в её руках, я бы даже могла подумать, что попала в прошлое или – что никуда и не выезжала из своего городка с маленькими домиками.

Фильм сегодня явно скучный. Приподъездные зрители по одному расползаются в разные стороны, и меня полностью поглощает увлекательное занятие под названием «субботник».

В процессе уборки в старой квартире открываются всё новые и новые тайники. Под подоконником кухни нахожу своеобразный шкаф с щеколдой. Открываю и обнаруживаю там клад в виде двух стеклянных толстобоких собратьев: маленькой банки солёных огурцов и такой же банки варенья, между ними – ритуальное место встречи всех тараканов дома.

Такого количества гадких усатых насекомых я ещё не встречала. Место встречи мгновенно становится их последним пристанищем. Главное, чтобы к болтливым призракам дома, которые по вечерам шепчутся на моей кухне, не добавились ещё и призраки убиенных мной рыжих вредителей.

Разбирая шкафы, нахожу целых две коробки со свечами и выясняю, что до меня здесь жил бухгалтер Сидоренко В.А.: все его заявления, акты и другая бюрократия летят в корзину. Помимо бухгалтера в квартире довольно долго обитал студент. Его пожелтевшие учебники по анатомии – в мусор. У студента явно была богатая юношеская фантазия и небогатая сексуальная жизнь. Его многочисленные живописные тетрадки с записями лекций и нескромными зарисовками сокурсниц на полях постигает та же участь, что и тараканов.

Но и это ещё не всё. Нахожу следы каких-то модниц – их журналы с вырезанными фотографиями оставляю. Заботливо откладываю на свежепротёртые полки.

Постепенно добираюсь и до своего разбитого чемодана. Наконец-то его разберу. Заботливо достаю каждую вещь и перемещаю на поселение в большой, лакированный пузатый шкаф на кривых ножках. Вдруг из кармашка моего дорожного костюма выпадает небрежный листочек с нацарапанным на нём номером телефона и именем – Надежда.

Ну, конечно, Надежда!

А почему бы нам не увидеться? Откладываю тряпки и набираю номер. В трубке длинные гудки, но на том конце провода никто не отвечает. Решительно набираю повторно. Длинный гудок прерывается, в трубке раздаётся какое-то шипение, точку в соединении ставит голос робота: «Абонент вне зоны действия сети».

Значит не сегодня. Немного отдохнув, продолжаю свой увлекательный клининг.

С первого дня пребывания в этой квартире меня поразило несколько вещей: лепнина, коридор, настоящий паркет и огромное количество связок книг. Они расставлены по дому, как камни Стоунхенджа в графстве Уилтшир. Может, их положение также увязывается с астрономическими явлениями? Это версию решаю не проверять.

Судя по всему, в коридоре эти связки использовали вместо табурета. Они стоят возле высокой обувницы красного дерева. На кухне связки работают как дополнительные посадочные места, а в гостиной они служат или предметами декора или кофейными столиками.

Сдвигаю аккуратно и плотно связанные разноцветные кучки в одно место в гостиной и решаю, что на сегодня хватит. Окна помыты. Пыль в гостиной побеждена. Кухня блестит. Коридор чист.

Тишину прерывает звонок телефона. Подбегаю и вижу на экране неизвестный номер. Клацаю по зелёной кнопке и слышу знакомый-незнакомый голос:

– Здравствуйте! Это Надежда. У меня ваш пропущенный звонок.

Я рада её слышать. Очень рада.

– Надежда! Здравствуйте! Как хорошо, что вы перезвонили. Вы, может, сразу и не вспомните. Я Морегрина, мы вместе с вами ехали сюда в поезде. Помните?

– Морегри-и-и-и-на? – голос в трубке удивлённо растягивает моё новое имя вверх, замолкает в некоторой растерянности, а потом, как оправившись, добавляет: – Подождите, подождите, я, кажется, вас вспомнила! Марина – это вы, так?

– Марина в прошлом! – гордо произношу я: – Ваше имя оказалось счастливым. За такой подарок судьбы я хочу вас угостить чашечкой кофе.

Звук обрывается с шумом, и связь срывается. Пробую перенабрать, но в трубке тишина. Откладываю телефон с уверенностью, что теперь Надежда перезвонит. В подтверждение тут же раздаётся заливистая музыка.

– Марина, я в пути, и связь прерывается. Мы можем тогда встретиться сегодня? Я как раз выбралась из дома, направляюсь в центр, у меня там много дел, но, думаю, мы найдем с вами минут тридцать, чтобы увидеться.

– Сегодня? – озираю недоубранную квартиру и решаюсь: – А давайте сегодня! Мне как раз тоже нужно в магазин, я хочу купить мольберт и краски.

– Вы где планируете всё это покупать?

– Пока не знаю, посмотрю в интернете.

– Не смотрите, я вам подскажу. Я же местная. Давайте тогда встретимся в центре на Большой Кобатской. Это артистическая улица, там много тихих кафе, сквериков и магазинов, и там есть и художественный салон.

Кобатская! Это ведь оазис художников и творцов посреди деловой пустыни.

Радостно собираюсь и лечу на Большую Кобатскую.

Глава 23. Морегрина

Большая Кобатская шумит и гудит, как рой пчёл.

Это мой рай. Сколько же я читала про эту улицу в те вечера, когда листала и перечитывала журналы с репортажами и хрониками Матери Городов. Я полюбила эту улицу, даже ни разу на ней не побывав. Еще не ступая по её булыжникам.

В пору моего обучения в начальной школе, мне всегда не хватало времени именно на уроках рисования. На этих уроках время летит несправедливо быстро, так мне казалось, и после звонка на перемену, я оставалась за партой дорисовывать и докрашивать свои детские цветные фантазии.

Сколько себя помню, всегда обожала наряжаться и рисовать. Больше, чем рисовать, я любила танцевать. Хотя нет. Рисовать всё-таки любила больше.

В нашем Городе Маленьких Домов не нашлось места для улицы художников, но вот рядом со Школой искусств, куда меня отводили каждую пятницу, я периодически встречала двух колоритных дядек.

Для меня, совершенно несмышленой, эти два персонажа были как создания из другого мира. Из мира, где, вечно вдохновлённые, художники живут в домах из своих пейзажей, вкушают пищу из своих натюрмортов и влюблены в муз со своих женских портретов.

Один из них был художником с роскошными седыми усами, другой – с белой бородой и в неизменной вельветовой кепке. По одному, иногда вдвоём, они сидели с деревянными мольбертами и наносили на свои полотна мазки, каждый в своём стиле. Иногда они появлялись в других местах города. Сидели на удобных раскладных стульчиках, с мягкими подушечками и сосредоточенно смотрели то вдаль, то на полотно.

Они не видели ничего, кроме предмета своего вдохновения и холста, на который наносили всё новые и новые детали. Я следила за их движениями, как следили бандерлоги за движениями удава Каа. Иногда художники отвлекались на меня и тогда рассказывали мне что-то про свой прекрасный мир красок, фантазий и радости.

Это были две местные знаменитости: Аскольд Феликсович Ландышев и Гавриил Геннадьевич Угрюмый.

Аскольд Феликсович был очень высок, статен и красиво сед. Фактурный такой дядька с пышными усами. Он был в любимчиках у муз искусства и даже периодически выставлялся в залах Матери Городов. Им восхищалась наша преподавательница художественной школы. Она называла его исключительно «наш Дали».

«Наш Дали» был очень общителен.

У Гавриила Геннадьевича Угрюмого всё обстояло иначе. Он был не признан и не успешен. Среднего роста, средней комплекции и с талантом много ниже среднего. Его картины не выставлялись и не продавались, но он упорно называл себя художником и, как хвост, везде таскался за Ландышевым, а для колорита носил кепочку и кисточку за ухом.

Иногда эти два друга напивались вдрызг и устраивали эффектную потасовку. В итоге Угрюмый сдавался под физическим и профессиональным весом Ландышева и признавал его «нашим Дали».

Несмотря ни на что, эти люди дружили и практически везде появлялись вдвоём.

Аскольд Феликсович частенько привозил с выставок не только непроданные картины, но и хорошие деньги от работ, которые приглянулись любителям стиля «деревенский прованс». Тогда о его успехе рассказывала местная газета «Заря», и он устраивал праздник, на который, естественно, приглашал и своего коллегу-неудачника. Арт-вечеринка местного масштаба, как правило, заканчивалась шумными разборками, приездом участкового и сплетнями, ползущими по дворам городка.

С тех пор прошло много времени. Как в дальнейшем сложились судьбы Аскольда Феликсовича и Гавриила Геннадьевича, не знаю. Но вот сейчас я вижу перед собой целый мир и огромную, уходящую за горизонт, широкую улицу именно таких удивительных творцов. Через одного сидят дядьки с усами, дядьки в кепках и с кисточкой за ухом. Кроме этого, здесь есть и седые женщины в ярких длинных юбках, и молодые девушки в рваных джинсах и футболках с надписью «Яхудожник-Ятаквижу», и юноши с красивыми тонкими руками и музыкальными длинными пальцами. Сколько же здесь художников, музыкантов, поэтов! Кто-то поёт, кто-то рисует, кто-то позирует, кто-то читает свои стихи, кто-то валяется на прилегающих лужайках и грезит о славе.

У меня есть время, и я расслабленно плыву прямо по течению этого океана деятелей и любителей искусства.

Музыка. Телефон. Выхватываю его из сумочки – это Надежда. Снимаю трубку, но там сплошные шорохи, и еле слышен её голос. Шум огромной весёлой улицы мешает разобрать слова. Отхожу в сторону от всех, к дальней одинокой лавочке, обсиженной голубями, и перезваниваю.

– Морегрина, вы сейчас где?

– Надежда, я уже здесь, на Большой Кобатской! А Вы?

Звонок резко обрывается. Пытаюсь перезвонить, но тщетно.

– Кхе-кхе. Милая деточка, не наступи на дедушку и не распугивай моих голубей.

Вздрагиваю от кашля и хриплого мужского голоса. Поворачиваюсь к его обладателю и вижу перед собой и Ландышева, и Угрюмого, объединённых в одно целое. На меня смотрит мужчина очень почтенного возраста. Седая борода, пышные усы, спутавшиеся, длиной до плеч седые волосы, вельветовая кепка на голове неопределённого цвета – время её нещадно потрепало, как и её хозяина. Огромная байковая клетчатая рубаха, выбивающаяся из-под тёплого чёрного пиджака, смешные ватные штаны и высокие грязные сапоги.

– Вы мне говорите? – спрашиваю я.

Почтенный старец сидит особняком на асфальте, на свёрнутом в несколько слоев толстом покрывале.

– Тебе, тебе, деточка. Э, да вон ты какая знатная дева, – старик присматривается ко мне, чуть не присвистнув, и прячет кисточку в серой краске за ухо, доставая из рядом стоящей баночки чистую: – Хочешь, я тебя нарисую?

Отрицательно машу головой и пытаюсь набрать номер Надежды. Дед, тем временем, не успокаивается и продолжает.

– Деточка, Гришка знает толк в красоте. Гришка не ошибается и, кажется мне, ты даже не догадываешься, насколько ты настоящая и редкая. Знаешь, деточка, да я просто обязан тебя увековечить!

– И сколько же стоит узнать о собственной редкости? – цинично произношу я, оторвавшись от телефона и недоверчиво разглядывая старца.

– Как ты считаешь, сколько стоит твоя красота?

– Сегодня утром я посмотрела на себя в зеркало, и зеркало с меня не взяло ни копейки.

При этих словах старец глухо смеётся, и голуби, до этого мирно клевавшие хлеб на лавочке, отходят, но сразу снова возвращаются к распотрошённой булке.

– Деточка, Гришке сразу понятно, что ты себя совсем не ценишь.

– Вы не правы. Наоборот. Я считаю, что моя красота бесценна.

Старый художник, который называет себя «Гришка», смеётся и закашливается так громко, что голуби разлетаются в разные стороны.

– Э-э-э-э-э, Гришка говорит не про внешнюю красоту, а про твою душу. Деточка, у тебя редкая красота. Уж мне-то старику поверь, я много красоты всякой повидал. Да и некрасивости тоже. Её, правда, больше на свете. Намного больше, к великой печали, – старик говорит и возит кистью по стоящему перед ним, грубо сколоченному подобию напольного мольберта: – Но оттого всё настоящее мне ещё яснее видится. Для меня всё истинно красивое, как золото при намывке. Сразу вижу, как оно блестит среди грязи, и пены, и песка. Я нарисую тебя просто так. Но не такую, как сейчас. Я нарисую тебя такой, какой я тебя вижу. Да ты присядь, в ногах правды нет… Хотя сейчас её нигде нет, – горестно прибавляет старик.

Я уже, кажется, говорила о том, что любопытство родилось впереди меня. И здесь оно снова проснулось и посадило меня на лавочку.

– Что ж, любопытно, но мне нужно сделать один звонок, – произношу я.

Старец одобрительно крякает, что-то бубнит себе в усы и возвращается к рисованию. Одним глазом наблюдаю, как лихо он это делает, параллельно пытаюсь дозвониться до Надежды.

Набираю – оба раза абонент недоступен. Она точно перезвонит, что-то со связью сегодня. Старец, не обращая внимания на мои действия, машет кистью. Раздаётся звонок телефона, я снимаю трубку.

– Морегрина, извиняюсь. У меня со связью сегодня творится черти что. Вижу все пропущенные, и всем приходится перезванивать. Я пока ещё занята, давайте встретимся через час около Художественного салона на Большой Кобатской, 47. Там есть маленький сквер. Хорошо?

– Да, Надежда, конечно. Через час я подойду к салону – успеваю выдохнуть, но дальше связь снова прерывается, непонятный шум опять разрывает наш диалог. Опускаю телефон в сумочку.

– Само провидение даёт нам время, – радостно подхватывает старик: – Садись, деточка. Гришка тебя нарисует в лучшем виде. Точно говорю.

Соглашаюсь, присаживаюсь на скамейку и замолкаю. Мне приятно слышать, как мирно шумит город, как сквозь густые усы дед Гришка выдаёт монолог за монологом, словно до встречи со мной он не общался с внешним миром лет сто, да и вид у него, как у пленника замка Иф. Наблюдаю со скамейки жизнь этой удивительной улицы. Всю лавочку снова занимают голуби. Они совсем меня не боятся. Растаскивают дальше булку и лишь изредка поглядывают на меня одним глазом.

Через полчаса звонит Надежда.

– Морегрина, я, к сожалению, ещё задержусь по делам. Приношу свои извинения, но давно не выбиралась, и дела просто затягивают.

– Да-да, конечно, – отвечаю торопливо: – Надежда не беспокойтесь, я нашла удивительно интересного собеседника, – говорю и смотрю на старого художника. Он сводит руки на груди и благодарит кивком белой головы.

– Спасибо, деточка. Гришка порадовался. Приятным собеседником меня мало кто называл.

Наконец-то решаю вступить в диалог.

– Называл? Почему вы говорите в прошедшем времени?

– Деточка, мне уже так много лет, что для меня всё в прошедшем времени. Дом в прошедшем времени. Семья в прошедшем времени. Любовь в прошедшем времени.

– Но ведь – это ещё не всё! – пылко пытаюсь возразить ему: – Есть ещё работа, хобби, друзья, город, искусство, талант, в конце концов.

– Мила-а-а-ая, талант, как и душа, всегда с тобой. С ними ты рождаешься, с ними умираешь. А всё остальное … Нет. Для человека на этой земле всё – это дом, семья и любовь. У меня этого уже нет. Дома нет. Весь этот город теперь мой дом. Неблагодарные жадные родственники меня забыли. Да и были ли они?

– А как же дети и внуки? – я всё же ещё надеюсь найти хоть какие-то слова, чтобы утешить старика, но тщетно. Он, с горечью в голосе, отвечает:

– Дети и внуки слишком заняты сейчас делами. Поэтому я и сижу тут один. Всегда сижу. Я рисую людей. Но рисую такими, какие они есть на самом деле. Мало кто забирает мои картины. Никому не хочется знать, какой он внутри. И никто не возвращается ко мне ни за портретами, ни за новыми рисунками. Поэтому я уже много лет здесь сижу один и рисую бродячих кошек, да собак и голубей. А тут ты. А ты сама-то не боишься увидеть, какая ты на самом деле?

– Нет, не боюсь. Совсем не боюсь. Мне даже любопытно, какая я.

– Хочешь, расскажу?

Он говорит, а сам не перестаёт ни на минуту махать кистью.

В наш разговор врывается звук телефона. Это звонит Надежда. Спешно смахиваю зелёную трубку по экрану.

– Морегрина, я наконец-то освободилась. Есть 30 минут, давайте увидимся. Жду вас в сквере за художественным салоном. Обойдете старинное здание слева и увидите сквер и скамеечки. Там буду ждать.

Радостно соглашаюсь и объясняю Гришке, что мне очень нужно бежать.

Художник крякает то ли от обиды, то ли от негодования.

– Ну вот, тоже боишься узнать, какая ты. Уходишь! Гришка всегда остаётся один. Я привык. Не извиняйся. Иди.

– Можно я к вам приду, и вы меня дорисуете? Я очень хочу увидеть, что у вас получится. Совершенно искренне говорю. Я вам принесу чая, варенья и вашим голубям хлеба.

Обветренное морщинистое лицо бездомного художника расплывается в улыбке, и становится очевидным, что у него совсем нет зубов. Он смотрит влево. Потом вправо. Прикрывает рот рукой, как будто кто-то мог нас подслушивать и произносит заговорщическим тоном:

– Варенье!??? Ты принесёшь мне горячий чай? И что, даже с вареньем?

Смеюсь в ответ. В улыбке он стал похож на какого-то сказочного беззубого персонажа, немного застенчивого и обаятельного – то ли на домового, то ли на доброго лешего.

– С вареньем! – говорю, прощаясь с ним до новой встречи, и слышу, как уже в спину он мне громко кричит:

– Ты только обязательно приходи, Морегрина! Гришка будет тебя ждать. Ты обязательно должна себя увидеть. Так надо, деточка!

Слова «так надо» врезаются, но уже через минуту я их забываю. А ещё через минуту меня пронзает мысль: он назвал меня по имени, но ведь я не называла его. Или называла?

Пока ищу сквер, в общем гуле города начинаю различать новые звуки. Это не машины – это раскаты грома. Ничего, даже если вдруг будет дождь, то совсем нескоро. Грохочет где-то очень далеко.

«А как же Гришка?» – пронзает беспокойная мысль: «Где он пережидает дожди и снега?», – но шумный сквер рассеивает тревоги, и снова я сосредоточена только на одном. Надежда, где же ты?

Сквер полон скамеечек, голубей и людей, но среди них не могу найти знакомого лица. Хотя, если честно, плохо помню лицо Надежды. Помню пучок на голове, большие глаза, вязаные носочки, помню эту книгу… Обхожу лавочку за лавочкой, но нигде её не вижу. Может, я забыла, как она выглядит? И она забыла, как выгляжу я? Может, мы уже прошли мимо друг друга несколько раз?

Гром и свежий узнаваемый запах дождя, который уже значительно приблизился, заставляют меня прекратить поиски.

Дозвониться не получается. Решаю вернуться в художественный салон и успеть купить всё, что запланировала. Беру спешно всё, что нужно для рисования, но сама жду. Жду, а вдруг телефон зазвонит? Но он молчит, а раскаты грома всё ближе и всё сильнее. Вызываю такси. Оператор любезным голосом предупреждает, что сейчас «час пик» и такси придёт не раньше чем через двадцать минут. Соглашаюсь и ожидаю в сквере рядом с салоном, всё ещё рассматривая лица и фигуры людей в поисках Надежды.