Текст книги "Избранные стихи"

 
Не завыть ли нынче, как волк,
на глухое пламя луны?
Наш расформированный полк
молча возвратился с войны.
 
 
Из ничейной нивы овса,
охватившей ваш огород,
все еще звучат голоса тех,
кто никогда не придет.
 
 
Что ж твоя печаль тяжела?
Побежденный ты, но живой.
Радуйся, что пуля прошла
где-то над твоей головой!
 
 
Что же ты глядишь с немотой,
лишний на родной стороне?
Радости земной и простой
разучился ты на войне.
 
 
Здесь трава, как в детстве, густа,
и листва росою полна.
Но живая вся красота
без победы нам не нужна.
 
 
Тихие разливы жнивья,
где легко прожить без утрат!
И сурово смотрит семья,
словно ты во всем виноват.
 
 
«Ты зачем покинул крыльцо,
дома ты не мог бы корпеть?!»
И родные плюнут в лицо,
но и это надо стерпеть.
 
 
2004
 

 
Все ушли. И всех не спеша
ассосала земля сырая.
Верю я, что бессмертна душа —
но что ей делать в пределах рая?
 
 
Жить без Родины, без родни,
вечно жить без слез, без печали.
Боже! Хотя бы поэтов на землю верни:
вечного счастья они не желали.
 
 
Господи! Я тебе говорю с Земли,
из России, из временного приюта,
пересыльного пункта, куда мы на миг пришли
и к другому стремиться должны – к чему-то.
 
 
Здесь, понять все сущее торопясь,
в ковылях бродя, застудясь в метели,
безотчетным слепком душа снялась
с неуютной русской своей колыбели.
 
 
Здесь играли огни новогодних сел,
и весенних рек неслись круговерти,
и не каждый силу в себе нашел,
видя это, готовиться к смерти.
 
 
Вот и дождь устал, вот и дальний гром.
И мечтает поэта душа живая
по родным просторам бродить с пером,
никого не помня, не узнавая.
 
 
Соловей поет, и гуляет плес,
и цветут цветы на могилах милых.
Если правда жил среди нас Христос,
то и он разобраться во всем не в силах.
 
 
2004
 

B.E. Ковскому

 
Ты спишь в суете новостей городских
прижизненным сном суеты.
А здесь, в стороне от потоков людских,
цветут на газоне цветы.
 
 
Здесь осень сомкнула свои купола,
здесь жилы Вселенной легли,
и красная лава к ногам изошла
из самого сердца Земли.
 
 
Пылает газон негасимым огнем,
ничто ему ветер и дождь.
И вечная тайна содержится в нем,
которую ты не поймешь.
 
 
Как будто, сойдя с иноземных орбит
в единую точку тепла,
неведомый разум безмолвно скорбит
о жизни, что мимо прошла.
 
 
Отсюда ты в небо ночное взгляни,
как в черный, погибельный ров,
где светятся звезд бортовые огни
пред самым крушеньем миров.
 
 
И может, давно уже небо мертво,
и наша погибель близка,
а ты не успел, не успел ничего
за долгие эти века.
 
 
2004
 

 
Каморка у Гоши похожа на старый комод
под лестницей черной, где окон, естественно, ноль.
Сюда же прибился какой-то сомнительный кот,
и оба живут, как живет перекатная голь.
 
 
У Гоши по пьянке давно уже выбили глаз,
трех жен поменял он, по свету рассеял детей.
Кот вылез с помойки на Гошин горелый матрас,
пригрелся – и счастливы оба без лишних затей.
 
 
Сам Гоша в дымину и в стельку дней семь или шесть,
гнилая махорка до слез прокоптила тюрьму.
Но кот не перечит, и даже, коль нечего есть,
то Гоша хоть луковку все же, но кинет ему.
 
 
Ты словом недобрым худую судьбу помяни.
Непросто мужчине без глаза, тудыть тую рать!
Мы знаем о счастье не больше, чем знают они,
когда по сугробам бутылки идут собирать.
 
 
Они доходяги, и кто-нибудь скоро помрет:
не кот – значит, Гоша, хотя он еще не старик.
Но лучше б, конечно, чтоб раньше скопытился кот,
ведь Гоша за долгое время к потерям привык.
 
 
Он водкой заглушит, он будет глядеть в темноту,
а пьяные слезы – они, как известно, вода.
Но если ты, Гоша, подохнешь – не жить и коту,
ведь горя подобного не было с ним никогда.
 
 
2004
 

Ларисе Барановой-Гонченко

 
Это давнего, дивного детства весна,
где природа блестит, оживая.
И опять во все стороны света видна
в чистом поле березка кривая.
 
 
Пусть убога, мала, не на месте взошла
и над пашней шумит, не над лугом —
осторожно ее борона обошла,
не задело родимую плугом.
 
 
Кто ее уберег для себя и детей,
кто пахал этот клин худородный?
Фронтовик, навидавшийся всяких
смертей, иль подросток деревни голодной.
 
 
Это было в далекой советской стране,
это есть колыбель и обитель.
Вот он едет в село на железном коне —
работяга, отец, победитель!
 
 
Это жизнь, это в космос Гагарин ушел,
и туда же качели взовьются.
И ребенка спросонья сажают за стол,
где раздольные песни поются.
 
 
Это миф, это клад, потонувший в веках,
и подобного больше не будет.
Я спала – и носили меня на руках
богатырские русские люди.
 
 
Из огня, из беды вынимали на свет,
в руки добрые передавая.
И стремительной жизни глядела вослед,
удалялась березка кривая.
 
 
2004
 

 
Только травы одни наклоня,
ветерок пробегает упрямо.
Здесь когда-то жалели меня
и деревья, и птицы, и мама.
 
 
Через адские муки земли
вы себе находили дорогу,
но любить меня так же смогли,
как беспечно счастливые могут.
 
 
И в деревне, пробитой насквозь,
под ветвями ничейного сада
столько счастья когда-то сошлось,
что иного поныне не надо.
 
 
Теплый дух все идет от межи,
где когда-то строенья стояли.
Положи мне постель, положи
в чистом поле любви и печали!
 
 
И пускай, охраняя постель,
под созвездьями счастья и воли
с криком бродит всю ночь коростель,
не видавший ни горя, ни боли.
 
 
Зарастают лихие года,
зарастает и счастье простое.
Нас с тобой не поймут никогда,
потому что того мы не стоим:
 
 
мы с тобой из войны и вины,
из какой-нибудь древности вещей —
оттого-то и нет нам цены,
как навеки утраченной вещи.
 
 
2004
 

 
И я была молода.
Жила и не уставала.
В лихие мои года,
сгоревшая, восставала.
 
 
И память о том жива —
хрустальная вся, без фальши.
И, стало быть, не права судьба,
что случилась дальше.
 
 
И я на земле живу,
но жизни не ощущаю.
И снится, что наяву
сама себя защищаю.
 
 
Еще не пустились в рост
весенней земли подарки,
но вытаял черный мост
над бездною в старом парке.
 
 
По образу своему
душа его сотворила.
Идет толпа по нему,
плюющая через перила.
 
 
И каждый верит в любовь,
в случайную чью-то милость.
А в бездне скопилась кровь,
пустая тара скопилась.
 
 
Кругом летела зола,
и ветер клубился, воя.
Я мост одна перешла,
а мы выходили двое.
 
 
На черной той полосе,
где я ничего не значу,
ты сам захотел, как все,
любви, добра и удачи.
 
 
И я проходила тут,
роняя слова скупые,
где первыми упадут
разумные и слепые.
 
 
2004
 

 
Сгинули ласточки и соловьи,
холодом веет от поздних восходов.
И на пустые дороги твои
яблоки падают из огородов.
 
 
Грозных рябин загорелись костры,
яростно светят из каждого сада.
Блещут лопаты, стучат топоры,
словно бы строится здесь баррикада.
 
 
Лег бы и ты в эту пору, уснул —
душу усталую больше не трогай —
но урожая торжественный гул
неумолимо висит над дорогой.
 
 
Что ж, разбирай подъездные пути,
люд угнетенный, но не покоренный!
Брюкву вытаскивай, тыкву кати
в общую цепь круговой обороны!
 
 
Полные бочки, тугие мешки,
вилы, сусеки, корзины, корыта —
все выворачивай! Все волоки!
Это – последняя наша защита.
 
 
Солнцем вспоенная, влагой земной,
тяжких трудов результат и награда,
крепко стоит за твоею спиной
полная жизни живая громада.
 
 
Наши леса не пропустят врага,
золотом блещут победно и ново.
И, упирая крутые рога,
в каждом дворе воцарилась корова.
 
 
2004
 

 
Здесь погибельный бор на судьбу ворожит,
по болотам чернеет вода,
и глухая дорога в канавах лежит
не затем, чтобы ездить сюда.
 
 
Сторонись этих горьких, нехоженых мест,
неизменных на тысячу лет!
Здесь вдали от столицы содержат невест,
чтобы царский не застили свет.
 
 
Здесь и солнце гуляет, и бродит луна,
вольный ветер летит, просвистав.
И свободно заносят сапог в стремена
Светобор, Любомир, Родостав.
 
 
И покуда невеста таилась вдали,
и пока она тихо ждала,
королевич объехал все тропы Земли,
всех дворцов повидал купола.
 
 
По весеннему небу плывут облака,
светлый вечер печалью согрет.
Он, конечно, приедет, – но жизнь коротка,
и царевны давно уже нет.
 
 
Значит, можно обратно отпрянуть во тьму,
значит, сказки не то говорят!
Тут и выйдут из леса навстречу ему
Светобор, Доброслав, Коловрат.
 
 
2005
 

 
Это сон, это слишком опасная тишь,
значит, лед на стремнине расколется.
Это двинулась жизнь, и, покуда ты спишь,
подступает вода под околицу.
 
 
Твой поток беспощаден, твой рокот силен,
неумолчная ночь разрушения!
И таинственным гулом весь мир населен —
гулом гибели и воскрешения.
 
 
Ни единая в небе не светит звезда
над лесами, полями, бараками.
И спасенье идет, как приходит беда, —
оперенное теми же знаками.
 
 
Пусть над черною бездной белеет окно
и глядится в свое отражение,
но на части разъять никому не дано
своевольной свободы движение.
 
 
Это завтра наступит пора ремесла —
время тяглое, чистое, мутное.
И не вспомнит река, как она унесла
все мосты и заслоны минутные.
 
 
2005
 

 
Ближе движется эта завеса
и крадет горизонты, крадет.
Вот не видно окольного леса,
вот и тополь сейчас пропадет.
 
 
Как обманчиво все постоянство,
как зыбуче дождя вещество!
Занимай же пустое пространство —
по России так много его.
 
 
Это будет, наверное, в полдень.
Это там, где мы жить не смогли.
И мучительным гулом наполнен
весь объем от небес до земли.
 
 
Это там, где ни дома, ни сада,
где не вспыхнул огонь, не погас,
где растет дождевая громада,
навсегда заместившая нас.
 
 
2005
 

 
Скрипнет калиткою, хлопнет дверьми,
тихо к прощальному выйдет порогу.
Все суетится: «И это возьми».
Полно, всего насовала в дорогу!
 
 
Что там, в кошелке? Сметана, блины,
квас деревенский… Родная, куда мне!
Во поле выйду, не чуя вины —
молча оставлю поклажу на камне.
 
 
Душат любовью в родной стороне,
путами травы лежат под ногами,
тянутся ветви из сада ко мне, не понимая,
что пропасть меж нами.
 
 
Пой, соловей! Заливайся навзрыд,
нежный певец, замурованный в роще!
Видишь, пространство меж нами сквозит
все нестерпимей, больнее и жестче.
 
 
Легкая лодка скользит по реке,
старую улицу ливни умыли.
Горько вы плакали там, вдалеке,
стало быть, сладко меня позабыли.
 
 
Тенью луга затянулись на треть,
солнце садится, до завтра сгорая.
И хорошо мне на это смотреть
из моего отдаленного рая.
 
 
2005
 

 
Дороги, вагоны, мосты, купола,
вокзалов промозглая сырость.
И жизнь настоящая вкратце прошла,
а вся остальная – приснилась.
 
 
Из тамбура в черное поле взгляни:
лишенные смысла и слова, бегут,
отстают постовые огни
оседлого счастья чужого.
 
 
Клокочет, свистит по путям бытия
бессонный вагон сумасшедших —
бездомных, железных, таких же, как я,
– последний рубеж перешедших.
 
 
Спеши настрадаться, натешиться всласть,
катись в этой доле былинной,
где русская почва распалась,
снялась и мчится куда-то лавиной.
 
 
И лишь фотографий беззвучный
напев к живой возвращает печали,
и город случайный, навек замерев,
стоит за твоими плечами.
 
 
2005
 

 
К нам из полярной синевы
приходит северное лето.
Клонилась в сторону Москвы
травы безмолвной эстафета.
 
 
И мне никто не запретит
под ветром встать на ровном месте:
он через сутки долетит
до ваших окон и предместий.
 
 
Быстрей доходят поезда,
быстрей промчится жизнь земная.
Но пусть никто и никогда
об этом даже не узнает.
 
 
И уповать уже смешно,
когда остаток жизни тает,
что солнце светит нам одно
и общий ветер пролетает.
 
 
Среди полей, стогов, сорок
не помышляю я о чуде
и жду, когда нас общий Бог
по справедливости рассудит —
 
 
как он не раз уже судил:
рукой неслышной, запредельной
по дальним далям разводил
и приучал к судьбе отдельной.
 
 
2005
 

 
Свершилась поколений пересменка,
круги дождя распались на воде.
И часто снится мне поэт Фоменко,
который долго жил в Караганде.
 
 
Потом он в Шахматове пил жестоко,
сторожки темной обживал углы.
Он выходил во двор – и образ Блока
ему являлся из вечерней мглы.
 
 
И Блок смотрел с безмолвной укоризной
секунды три из пелены дождя,
и растворялся в небе над Отчизной,
в ее туман легко переходя.
 
 
Леса теряли желтое убранство,
клонились долу желтые цветы,
и было ливнем занято пространство,
в которое рискнул вернуться ты.
 
 
Срывай, поэт, листы бездомных лилий,
глуши вино в попутных поездах!
Нам негде жить: мы слишком долго жили
в Караганде и прочих городах.
 
 
Оглянешься на темное, пустое,
за что тебе полвека зачтено, —
и думаешь, что дальше жить не стоит.
Быть иль не быть! – теперь уж все равно.
 
 
Не тяжело в бесчувствии глубоком
доматывать уже недолгий срок.
Твоя судьба могла бы стать уроком,
но никому не нужен твой урок.
 
 
2005
 

 
Как из космической мне синевы
виден далекий степной горизонт!
Кверху он выкинет дудку травы,
белый распустит ликующий зонт.
 
 
Как хорошо этой смелой траве
в росах расти и ночами белеть,
жить в естестве, умирать в естестве
и никогда ни о чем не жалеть!
 
 
Не поминала, чего не сбылось,
и не просила, чего не достать,
белая дудка, вселенская ось,
сил неразгаданных легкая стать.
 
 
Возле тебя проступают сады,
ягод лукошки ведут хоровод,
носят крестьяне в корзинах плоды,
всякая овощь привольно растет.
 
 
Тут же и он, арендатор земли,
пылью облеплен, ветрами потерт,
лодку берет и застрял на мели:
рыбу ловить удосужился, черт!
 
 
Тут и кума принялась горевать,
перебирая в подоле грибы:
«Не было счастья – и дальше: плевать,
некуда, девки, бежать от судьбы!»
 
 
Что ж ты, судьба, не лиха, не мила,
дурой растешь, никого не кляня!
Что ж ты, родная, не мимо прошла —
в белую дудку втянула меня!
 
 
2006
 

 
Я буду скакать по холмам,
по темной вечерней дороге,
где тени, восстав из лесов,
клубятся в тоске и тревоге.
 
 
Гори же, прощальный закат,
не меркни, полоска живая!
Вершины вонзились в тебя,
по капле всю кровь выпивая.
 
 
Услышат ли топот копыт
в далеком оставленном стане,
где белая церковь стоит
по горло в вечернем тумане?
 
 
И скоро ее навсегда
ночная завеса закроет.
Восходит на небо луна
и низко висит над горою.
 
 
Скачи же, мой преданный конь,
по родине, как по чужбине!
Исчадия ночи и зла
тебя не сгубили доныне.
 
 
Во мраке дорогу торя,
лети над родной стороною!
Дыханье Лесного царя
все ближе у нас за спиною.
 
 
Родимый, давай, поспешай!
Заклятье мне веки сковало.
Держись! В нашей жизни с тобой
еще не такое бывало.
 
 
Вперед, златогривый, вперед!
Удача тебя не обманет:
тебе же и солнце взойдет,
тебе же и утро настанет.
 
 
2007
 

II
1990–1998

 
Затеряна в кругу светил
твоя заветная звезда
и неземным потоком сил
упорно движима всегда.
 
 
Никем не предугадан час,
когда взойдет она в зенит.
Тебя, быть может, только раз
она лучами осенит.
 
 
И будет дом, и снег в окне,
и печь затопится в дому,
покуда стрелки на стене
не принуждают ни к чему.
 
 
Как бы невидимой рукой
от сердца камень отвели —
стоит торжественный покой
столпом от неба до земли.
 
 
Живи в предчувствии чудес
и разбазаривай в гульбе
бесценный миг, когда с небес
бросают лестницу тебе!
 
 
Но в час, беспечно спишь когда,
созвездья свой продолжат ход,
и, дрогнув, сдвинется звезда,
и над тобой беда взойдет.
 
 
1990
 

 
Скачет телега по стылой стерне,
стоя отец погоняет коня.
Мама в слезах наклонилась ко мне
– это в больницу увозят меня.
 
 
Черные ветки по-над головой,
с ними луна затевает игру.
Грех вам! Ребенок-то еле живой —
Милая мамочка, я не умру.
 
 
Как вам досталось, родные мои:
холод, болезни детей, нищета.
Только и было, что ноша семьи,
только и было – и жизнь прожита!
 
 
Это древнейших времен ремесло —
дыры латать у скупого огня —
к вам от родителей ваших пришло,
а через вас просочилось в меня.
 
 
Тяжкой усталости, долгих невзгод
сколько скопилось? За сколько веков?
Вены откроешь – и в землю уйдет
черная кровь, безнадежная кровь.
 
 
Легче ль тебе, что ты в землю зарыт?
Все ли с собою унес ты на дно?
Холод. И небо над нами стоит
так же, как вечно стояло оно.
 
 
1990
 

 
Я прошу тебя, побудь со мной.
Эта ночь полна апрельской влаги,
и ни зги не видно за стеной,
где шумят и рушатся овраги.
 
 
Я налью холодного вина.
Я не виновата, что от роду
и моя душа темным-темна,
как долина в полночь ледохода.
 
 
Я уже не сделаюсь пьяней
и не о душе своей заплачу —
о тебе, которому по ней
пробираться надо наудачу.
 
 
Я давно уже узнала: да,
ты упрям, не любишь отступаться.
Для тебя и это не беда —
в ледяной купели искупаться.
 
 
Если так, то выпей и побудь,
посидим и помолчим немного.
У меня один остался путь —
неостановимая дорога.
 
 
И на то мне вещий голос дан,
чтоб тебе молчать со мной отныне,
как молчит несомый в океан
черный волк, оставшийся на льдине.
 
 
1990
 

 
Даже там, в темноте, через толщу земли
мы весну различать научились.
Наши деды детьми в катакомбы ушли,
внуки их в катакомбах родились.
 
 
И вовеки наш род не винил никого
и, надменный, не плакался, мучась.
Нас всегда было мало. Не только родство
нас связало, но общая участь.
 
 
И деля ежедневное бремя труда,
мы друг друга без слов понимали.
Сколько стоят огонь или хлеб и вода
в подземелье! Когда бы вы знали!
 
 
Ничего мы не создали. Не умереть —
это все, что смогли мы. Наука
нам давалась: беречь, и дыханием греть,
и спасать, и держаться друг друга.
 
 
О сестра! Нам доступны веселье и смех.
День настанет – и праздник удастся.
Но не пустим чужих. Мы закрыты для всех,
неделимая черная каста.
 
 
Мы сильны. Наши очи привыкли во мгле.
Но из недр выходя безоглядно,
мы совсем не умеем ступать по земле
и в смятенье уходим обратно.
 
 
1990
 

 
В темноте недвижимых ветвей,
в пустоте подлунной тишины
начинает песню соловей,
сам себе не знающий цены.
 
 
Тесный сад над ним переплетен,
душным воздухом оцеплен сад.
Пой, родимый, пой! Ты полонен.
Ты, как сердце бедное, зажат.
 
 
Пой. Ты к месту своему прирос,
маленькое око не узрит,
как бездонный мир на сотню верст
переполненный тобой стоит.
 
 
Он в слезах расплавлен и слиян
с жалким склепом своего певца,
и в один великий океан,
восхищенный, весь перелился.
 
 
О, так лучше! Вечно, вечно пой,
наглухо упрятанный во тьме
вечный узник, вечный крепостной
с вечной темой о своей тюрьме.
 
 
1990
 

 
И когда, уходя, ты взглянул назад
и простился с тем, что навек любил —
в белом инее был неподвижный сад,
и не дрогнул сад, словно нежив был.
 
 
Он глядел вослед поверх бледных сел,
ледяной цветок, голубой кристалл.
И на всем пути тем же цветом цвел
всякий куст – и сердце тебе пронзал.
 
 
В белом поле врыт твой нетленный сад,
ни весны, ни лета не будет в нем.
Может, он, настрадавшись, на небо взят —
но и здесь студеным стоит столпом.
 
 
И в морозный день с голубых небес
тихо иней падет на тебя,
бедняк, как прощальный дар, запоздалый жест,
хрупкий знак родства и прощенья знак.
 
 
1990
 

 
К заветному дому, к железной скобе у ворот —
рукою подать: по траве переправиться вброд.
 
 
Есть вечная радость – упрямство стеблей укрощать,
последней, ничтожной преграды напор ощущать.
 
 
Цепляйтесь за полы и путайте ноги скорей
в бессильной попытке меня удержать у дверей!
 
 
Вот так я смеялась. И гул изошел из земли,
и я оступилась, и травы меня оплели.
 
 
Неслышно качаясь, дышала в лицо белена,
и явь принимала обличье тяжелого сна:
 
 
как будто я – дерево в паре шагов до ворот,
я ветви тяну – но никто меня в доме не ждет;
 
 
и сруб почернел, и крыльцо зарастает травой,
и только столетья плывут над моей головой.
 
 
1990
 

 
По-над берегом, над половодьем
липы второпях зазеленели,
и широким маятником ходят
праздничные легкие качели.
 
 
Пляшет свадьба, но не слышу гула,
ни напева-посвиста, ни слова,
словно я когда-то утонула
и смотрю на все со дна речного.
 
 
Что ты, птичка, вьешься над волною?
Что жалеешь обо мне, ракита?
Ледяной стеклянною стеною
я от боли и тоски укрыта.
 
 
И никто не сможет, как бывало,
оттолкнуть меня или обидеть.
Не сама ли я порой мечтала
умереть, но из могилы – видеть!
 
 
Видеть – да. Но не качели эти
в их размахе вольном и счастливом,
и не то, как налетает ветер
в белый сад, парящий над обрывом.
 
 
1990
 

 
Когда в осенней тишине
дорога мерзлая лежит,
и месяц светит в вышине,
и лес для холода открыт,
 
 
и для кочующих гусей
открыто за морем окно,
и назначенье жизни всей
тобой уже предрешено —
 
 
тогда спокойна и светла
простая истина утрат: рука,
что все тебе дала,
однажды все возьмет назад.
 
 
1990
 

 
Мимо стен, где виноградник
их обвил, храня,
ранним утром белый всадник
выведет коня.
 
 
В чисто поле унесется,
предвкушая бой.
Белый плащ за ним совьется
по ветру трубой.
 
 
Под копыта непокорный
валится бурьян:
мчит навстречу всадник черный
из далеких стран.
 
 
Как сшибутся на разгоне —
Боже сохрани!
Но сперва погибнут кони,
а потом – они.
 
 
К ночи выпрямятся травы,
набирая цвет.
Кто был правый, кто неправый —
травам дела нет.
 
 
Серый всадник мертвых тронет
и, покуда ночь,
в общей яме похоронит
и уедет прочь.
 
 
Он уедет тихим шагом,
будет темнота.
И в часовне за оврагом
скрипнут ворота.
 
 
И за каменной стеною
вспыхнут две свечи,
и оконце слюдяное
выплывет в ночи.
 
 
1990
 

 
Кто обманом, злом, кто честным трудом
полагаем жить, отведя беду.
Но случится час – и сгорит твой дом,
и повалит смерч дерева в саду.
 
 
И своей судьбы ни один народ
не предрек еще, да и как предречь?
Мировых стихий самовластный ход
в недоступной нам вышине течет.
 
 
И когда к рассудку доверья нет,
у пучины гибельной на краю
сердце ищет глупых земных примет —
и по ним читает судьбу свою.
 
 
1990
 

 
Года проходят в суете и скверне.
Но посмотри на небо в час заката:
все так же тих и светел мир вечерний,
и чист, и целомудрен, как когда-то.
 
 
Как будто не его травили дымом,
в природе неделимое разруша.
О, в естестве своем непостижимом
зачем царишь, зачем тревожишь душу?
 
 
Ужель еще не поздно ей терзаться
в лучах неопороченного света,
что и она могла б такой остаться,
когда бы знала, что возможно это!
 
 
1990