Текст книги "Избранные стихи"

 
Поле безлюдное, полдень и зной,
тихие, чуткие шелесты ржи.
Чудится: в поле, где нет ни души,
кто-то присутствует рядом со мной.
 
 
Словно бы тонкий навес из стекла
в небе незримо откинут, и вот о
бъединился с землей небосвод
или протока меж ними прошла.
 
 
Наглухо замкнутый купол разъят.
Поле ржаное и лес на краю,
как бы познавшие ценность свою,
сильно и вольно в пространстве стоят.
 
 
Жизнь моя, наскоро ты прожита,
что ж ты молчала, что ты – благодать?
Где ты? Но купол замкнулся опять,
поле безлюдно и вечность пуста.
 
 
1990
 

 
Грозный ветер! Летя по равнинам пустым
и полынную сушь теребя,
понимаешь ли ты, что никем не любим?
Восхваляя, боятся тебя.
 
 
Оттого ли, что в холод надмирных высот,
где твоя возникает стезя,
не поднялся никто? Там никто не живет,
и понять твою душу нельзя.
 
 
Оттого ли еще, что в гордыне своей
непомерен, игрушкой избрав
неподъемные массы великих морей,
исполинские крепи дубрав?
 
 
Что ж, найди в себе силы скитаться один,
накопитель своих неудач,
сам учитель себе, сам себе господин,
сам себе утешитель и врач.
 
 
И везде тебе путь! Никому не понять,
отчего ты всечасно хотел
ледяную свободу свою поменять
на людской приземленный удел.
 
 
1990
 

 
В чистом поле – одна белынь,
и метет из последних сил.
Что ни выйду – шуршит полынь:
«Он забыл тебя, он забыл».
 
 
Прояснится. И в синей мгле
иней выпишет на стекле:
«Он забыл тебя, он забыл,
словно нет тебя на земле».
 
 
Вечный ковш взойдет, звездокрыл:
«Он забыл тебя, он забыл».
 
 
Шумный, дальний, надзвездный стан,
где смеются и жгут костры,
отнят ты, потому что дан
был легко и лишь до поры.
 
 
Что ж! Пирующим в небесах
дела нет до моей беды.
Но поставлено мной в сенцах
ледяное ведро воды.
 
 
И отрадно мне зачерпнуть
из него, проломивши лед, и отпить.
И в лицо плеснуть.
И припомнить, что все пройдет.
 
 
1990
 

 
Им досталось местечко в углу фотографии.
Городские-то гости – те мигом настроились,
а они, простота, все топтались да ахали,
лишь в последний момент где-то сбоку пристроились.
 
 
Так и вышли навеки – во всей своей серости,
городским по плечо, что туземцы тунгусские.
И лицом-то, лицом получились как неруси.
Почему это так, уж они ли не русские!
 
 
Ведь живой ты на свете: работаешь, маешься,
а на фото – как пень заскорузлый осиновый.
Чай, за всю свою жизнь раза два и снимаешься
– лишь на свадьбах, и то: на своей да на сыновой.
 
 
Гости спали еще, и не выпито горькое,
но собрала мешки, потянулась на родину
впопыхах и в потемках по чуждому городу
вся родня жениха – мать и тетка Володины.
 
 
И молчали они всю дорогу, уставшие,
две родимых сестры, на двоих одно дитятко
возрастившие и, как могли, воспитавшие:
не пропал в городах и женился, глядите-ко!
 
 
А они горожанам глаза не мозолили
и не станут мозолить, как нонече водится.
Лишь бы имечко внуку придумать позволили,
где уж нянчить! Об этом мечтать не приходится.
 
 
Может, в гости приедут? Живи, коль поглянется!
Пусть когда-то потом, ну понятно, не сразу ведь…
Хорошо хоть, что фото со свадьбы останется:
будут внуку колхозных-то бабок показывать!
 
 
Ну а дома бутылку они распечатали,
за Володюшку выпили, песня запелася:
«Во чужи-то меня, во чужи люди сватали,
во чужи люди сватали, я отвертелася».
 
 
1991
 

* * *

 
Отважный воитель с подругой простится
и до свету выйдет в поход
туда, где бессмертная дивная птица
в закованной клетке живет.
 
 
За ширью полей, за крутыми хребтами,
у злых иноверцев в плену
ее оплели золотыми прутами
и в башне содержат одну.
 
 
Туда не доносятся стон лихолетья
и уличных толп нищета,
но с вещим бесстрастьем однажды в столетье
она отворяет уста.
 
 
И свод оглашается криком гортанным,
пророчащим смерть и беду,
и падают с бархатных стен ятаганы,
и конь обрывает узду.
 
 
Огни постовые горят у острога,
во мраке не спят сторожа.
Ты молод, воитель. Тебе и дорога,
покуда решимость свежа.
 
 
Вернешься с добычей к родному привалу,
прославишь отеческий стан.
Но катится следом, подобная валу,
кровавая месть басурман.
 
 
И пепел покроет родные пределы,
и очи ослепнут от слез.
Глянь, доблестный витязь, чего ты наделал,
кого из чужбины привез!
 
 
Ни пламя, ни ужасы сечи священной
на птицу не бросят следа.
И клетку разбили! Но, верная плену,
она не летит никуда.
 
 
Не внемля словам и проклятиям бранным,
ненужные крылья сложив,
она светозарным царит истуканом
для тех, кто останется жив.
 
 
1991
 

 
В полночь, когда разольется река
и половодье подступит к избе,
ты не накинешь дверного крюка,
зная: никто не приедет к тебе.
 
 
Плен не пугает. Свобода страшна
бедной душе, и кого в том винить,
если ей тайная ноша дана,
чтобы упрятать и долго хранить.
 
 
Так вот с годами ни рук и ни ног
стало не надо. Отсохли они.
Короб чуланный, забытый клубок,
будь кем угодно, но тайну храни!
 
 
Это, сказали тебе, до времен.
Но безвозвратное время прошло.
Шепот ли, плач ли бесплотен, как сон:
«Девки гуляют – и мне весело».
 
 
1991
 

 
В тихом омуте я живу.
В тихом омуте – тишина.
Человек наклонит траву,
глянет в омут – не видно дна.
 
 
Молча сядет на бережок
в запылившихся сапогах
и не моет в воде сапог,
суеверный чувствуя страх.
 
 
Он родился и вырос здесь,
и лесной у него закон:
во чужую душу не лезь
и свою храни испокон.
 
 
Оттого между мной и им,
словно с неба упавший щит,
лист осиновый, недвижим,
всякий раз на воде лежит.
 
 
1991
 

 
И уже отворилась дорога туда,
где не встретят ни путник, ни табор, ни скит,
где заменой всему, расцветя навсегда,
неподвижное летнее утро стоит.
 
 
Как поют эти птицы! Дана почему
нам на крайний лишь случай сия благодать?
Где ты, глухонемой, утопивший Муму —
сладко ж было тебе по заре убегать!
 
 
Все убито, и не о чем плакать уже,
и отнято остатнее слово твое.
Но зияет великая рана в душе,
и бесшумно свобода заходит в нее.
 
 
1991
 

 
Ветви черемухи белой у самой воды.
О неподступная в царственном сне глухомань!
Если проездом на миг открываешься ты —
скройся, отстань и усталое сердце не рань.
 
 
Что тебе сердце чужое? Ты жизнью своей
с верхом полна, ты насыщена влагой глубин,
переплетеньем, тяжелым движеньем ветвей —
и безразлична к тому, кто тебя возлюбил.
 
 
Что же еще тебе надо? Прощай и пусти!
Ты завладела свободой, и ты не отдашь ее нам.
Но в ликованье жестоком не ставь на пути
белокипящих садов по пустым деревням.
 
 
Не возникай вдалеке на обрыве крутом,
не выпускай соловья в полуночную тишь!
Ты, неприступная крепость, вовеки незапертый дом,
как я мечтала, что ты и меня приютишь!
 
 
1991
 

 
Ночью, бывает, проснешься, поднимешься с нар,
с койки ль больничной – и смотришь зачем-то в окно.
Много ль осветит убогий дворовый фонарь?
Улицу, угол соседнего дома – а дальше темно.
 
 
От веку ты милосерден, казенный ночлег,
ставя фонарь под окном наподобье слуги.
Есть утешенье, покуда не спит человек:
улица, угол соседнего дома – а дальше ни зги.
 
 
Ведь человеку на что-нибудь нужно смотреть:
дерево, угол… А там – помогай ему Бог
сквозь вековечную темень, не глядя, узреть
белое поле, овраг и заснеженный бор.
 
 
Оцепенелая пустошь! Ты цельным, единым пластом
наглухо спишь, и тебя добудиться нельзя —
или же движешься с бурей в пространстве пустом,
третьего нет: либо спишь, либо движешься вся.
 
 
Двинулась вся. И проносится белой стеной,
ищет, где б снова забыться в покое своем,
и по дороге фонарь задувает ночной,
и застилает сугробом оконный проем.
 
 
1991
 

 
День за днем расстилает пурга
не казенную скатерть – снега.
В этом доме я только слуга,
в этом мире я только слуга.
 
 
Что под снегом равнина таит,
что там в поле? Не видно ни зги.
Черный куст под горою стоит
в вековечном молчанье слуги.
 
 
Не в ливрею оденьте слугу —
в холод, в стынь, в ледяную броню!
Все, что нынче в душе берегу,
я теперь на века сохраню.
 
 
Видишь, лира торчит из земли,
из-под снега – гусарский погон…
Мы не умерли, мы не ушли —
мы замерзли до лучших времен.
 
 
Мы оставлены здесь зимовать
и молчать из глубин ледников,
и друг друга во тьме узнавать
по нетленному звону оков.
 
 
1992
 

 
Этот сад лопухами зарос,
перепрела, истлела ограда.
И забылся, не мучит вопрос:
справедливо ли? Так ли и надо?
 
 
Не сбылось, не совпало. Так что ж!
Прояви бессловесную милость:
душу ты не жалей, не тревожь —
безвозвратно она утомилась.
 
 
Притерпелось, притерлось давно,
к абсолютной недвижности клонит.
Так с годами уходят на дно
бесполезные бревна в затоне.
 
 
Кто надумал, что все впереди,
потому как пейзаж беспечален?
О дитя, поскорей уходи,
не шали среди русских развалин!
 
 
Это нам было негде играть,
кроме милого отчего праха.
И никто не хотел умирать
без печали, без боли и страха.
 
 
1992
 

 
В час закатный стоят над безлюдьем полей,
в небеса вознесясь головой,
силуэты могучих ничьих тополей,
изваянья тоски вековой.
 
 
Там, где канули села в глубины земли,
где деревни рассыпались в прах —
молчаливо и мощно они возросли
на неведомых миру корнях.
 
 
Что из недр пробирается к кронам живым,
для кого этих листьев шлея?
Может, разум вселенский читает по ним
тайну нашего здесь бытия.
 
 
Не они ли в подземной сплелись темноте
километрами цепких корней,
общей жилой срослись: от версты и к версте
странный гул пробегает по ней.
 
 
И, срываясь, по ветру летят семена,
и в потоке воздушной волны,
шар земной огибая, текут имена,
что не нам и не нами даны.
 
 
1993
 

 
Втоптано в землю былое жнивье.
После обеда не снега ли ждать?
Снимут соседи с веревки белье,
снимут, и сразу – далеко видать.
 
 
В небе прочерчен, недвижим и нем,
жалкий кустарник, тщедушный узор.
Не ограничен, не скован ничем
напрочь раздетый российский простор.
 
 
Вся распахнулась великая ширь.
То ли мираж, то ли сон наяву:
вправо посмотришь – увидишь Сибирь,
влево заглянешь – узреешь Москву.
 
 
Не приведи же Господь никому
так вот стоять посредине широт,
словно кухарке в огромном дому,
вверенном ей при побеге господ.
 
 
Что тебе плакать? Живи, как жила:
двери закрой да растапливай печь.
Глянешь – и здесь от окна до стола
целая пустынь успела пролечь.
 
 
1994
 

 
Там будут лес, и поле, и река,
но не зовите в эту благодать:
вам – радость, мне – страданье и тоска
бесплатную природу повидать.
 
 
Ведь я сюда являюсь, как в приют
на склоне жизни, на закате дня,
где мне назад ребенка отдают,
который жил и вырос без меня.
 
 
И сколько нужно горя перенесть,
чтоб научиться счастье отвергать!
О жизнь моя, мы встретимся не здесь,
не при чужих, которым надо лгать.
 
 
Позволь докоротать пустые дни
безрадостной судьбы в чужом дому.
Мы встретимся. Мы будем там одни.
Не говори об этом никому.
 
 
1994
 

 
Пред закатом из дальних сторон
к деревням, затаенным в тени,
колокольный доносится звон —
и под ним умолкают они.
 
 
Дивный звук, зародясь вдалеке,
успевает полнеба облечь,
замирая, нисходит к реке —
и встает ему эхо навстречь.
 
 
Так от края до края легко
раскачнулась равнина земли,
словно подняли всю высоко
и на чашу весов вознесли.
 
 
Может, все, что живет под луной —
от высот до глубин и широт —
тайно связано нитью одной
и друг другу движенье дает.
 
 
Значит, ты не останешься нем,
расстоянье меж нами храня,
ибо тоже ты связан со всем,
что волнует и движет меня.
 
 
1994
 

 
Белый свет над Родиной угас,
темнота прихлынула к порогу.
Не поймать того, кто в этот час
с кистенем выходит на дорогу.
 
 
И ни зги. Попробуй, укажи —
не откроет мать-земля сырая —
где дворцов подземных этажи
рассиялись, в пьянке угорая.
 
 
Кто-то, черным ужасом объят,
затенил казенные палаты.
Нищие – они, конечно, спят,
отдыхают – этим и богаты.
 
 
Пень-колода из-под ног долой,
зычный посвист слышен на развилке:
это мужичина удалой
с угощеньем разлетелся к милке.
 
 
Может, не его она ждала,
но других не слышно и не видно.
Что там! Пачка денег тяжела,
а во мраке – ничего не стыдно.
 
 
Белый свет над родиной угас.
Радуйся, что жив остался, дядя!
Эко дело – высадили глаз,
нынче веселее жить не глядя.
 
 
Веселися! Выплеснись за край,
азиатской пеной закипая,
полночь русская, кромешный рай,
силушка глухая и слепая!
 
 
Ни огня, ни слова, ни следа —
все исчезло в буре бесполезной.
Лишь она, российская звезда,
непричастная, горит над бездной.
 
 
1995
 

 
Как в замерзшую улицу влит
изумительный липовый ряд!
Что застыло – уже не болит,
так и вам про меня говорят.
 
 
Привыкаешь теперь ко всему,
и никто о тебе не скорбит.
Обозначься в морозном дыму:
ты в январскую улицу вбит.
 
 
В наказанье за летнюю прыть,
за сверканье листвой золотой
мне отраднее было б застыть
и сквозить в перспективе пустой.
 
 
Позолота опала дотла,
почернела у всех на виду.
Я по улице этой прошла
и примерзла в последнем ряду.
 
 
Я стремилась к другим берегам,
но не смела покинуть земли.
И у всех по замерзшим ногам
леденящие жилы прошли.
 
 
1995
 

 
К полуночи ветер на весла налег,
деревья клонились и колокола.
А утром земля, обратясь на восток,
всей мощью в весенние воды вошла.
 
 
Укрыться поглубже! Как будто и нет
от веку ненужных в простом бытии
полета комет, поворота планет,
сметающих напрочь постройки твои.
 
 
Но бьется о стены безудержный вал,
и разве отречься теперь от него?
Ты сам его в недрах души предсказал
и, вычислив, вызвал на волю его.
 
 
Слепой звездочет, измеритель высот,
пошедший у вечности на поводу,
ты был одинок и безумен —
но вот взрываются реки и почки в саду.
 
 
Не слушай! Тебе ли не знать, что окрест
в едином порыве преграды сняты:
по горло затоплен ликующий лес,
разбитые в щепы, уплыли мосты.
 
 
Усталому сердцу не должно смотреть
на то, что мерещилось зимней порой.
Отныне да будет заказано впредь
ему увлекаться подобной игрой!
 
 
Ведь завтра – жемчужная ландыша нить,
свободно прочерченный вылет скворца…
Но все это надо еще пережить
и, хочешь не хочешь, пройти до конца.
 
 
1995
 

 
Оседала студеная ночь
серебром на бегущих конях.
Это слезы застыли в глазах,
это я пролетаю в санях.
 
 
Ненадолго нам детство дано,
нет свободы, есть счастье одно:
с этой зимней дороги свернуть —
или сгинуть в снегах – все равно!
 
 
Все мне чудится беглый мотив
несворотной дороги земной.
И созвездья, на небе застыв,
судьбоносно висят надо мной.
 
 
Белый пар отстает, словно дым,
не задевши алмазную высь.
О, как чудно, как весело им,
как они с моей жизнью срослись!
 
 
Так беспечно я верить могла,
что не будет ни боли, ни зла,
и дорога моя пролегла
в дальний дом, где достанет тепла.
 
 
И скрипели ступени крыльца,
и визжала высокая дверь.
Этой жизни не будет конца,
а другая – бессильна теперь.
 
 
Все познавшее сердце!
Молчи, оглянувшись далеко назад.
Я заснула. Я сплю на печи.
И созвездья меня сторожат.
 
 
1996
 

 
Тихий пар по оврагам залег,
светит месяц, один во миру.
Путь туманен. Колодец далек,
из которого воду беру.
 
 
Все, что от роду сердце хранит,
прогуляла, растратила я.
И тяжелая цепь зазвенит,
и ударит о воду бадья.
 
 
Темен омут ненужных страстей,
глубока преисподняя мук.
Восплыви из осклизлых сетей,
дальний плеск, неизгаженныи звук!
 
 
Посреди искривленных времен
и лукаво-фальшивых словес
не один ли ты есть камертон,
не один ли безгрешный отвес?
 
 
Ряд известный кругов соверша,
чистый дар от тебя я приму —
краткий срок, где невольно душа
по подобью звучит твоему.
 
 
1996
 

 
Как расколется лужа со звоном —
странный звук улетит к небесам.
Долго эхо сквозит по перронам,
по пустым придорожным лесам.
 
 
Я на верхнюю полку залезу
и останусь, случайная, здесь.
Будет поезд стучать по железу,
как в окалине, в инее весь.
 
 
Из ночной бесприютной стоянки
увозили меня поезда,
отдыхая на том полустанке,
где бессрочное утро всегда.
 
 
Здравствуй, утро белей алебастра!
Ты холодным лучом освети
на газоне замерзшие астры
и чужие стальные пути.
 
 
Пусть повеет намеком на счастье,
на прошедшие дни и дела,
когда я в самой суетной части
непродуманной жизни жила.
 
 
Ведь неведенье нам не помеха,
не от этого нам горевать.
Хуже нету – заученно ехать
и знакомую даль узнавать.
 
 
Где ты, город, что призрачно розов,
из набросков прилежной мечты?
Где ты, где ты, ноябрь без морозов,
сохранивший живые цветы!
 
 
1996
 

 
Тучи надвинулись. Рано стемнело.
Короток день оказался в июле.
Долго гремело, по крыше шумело,
свет не включался, и в доме уснули.
 
 
Может, и счастья другого не надо:
тихо прижавшись за стенами дома,
слушать гуденье тревожное сада
в продыхе между раскатами грома.
 
 
Сжаться, укрыться и сном позабыться,
шторой от улицы отгородиться —
и не увидеть, как буря промчится,
как неоконченный день возвратится.
 
 
Помнишь ли? Чистое небо открылось,
с запада солнце тебе воссияло.
Ветка качалась и капли роняла,
мокрое стадо домой возвратилось.
 
 
Кто-то с гармонью прошел косогором,
кто-то накинул косынку на плечи…
Час сверхурочный! Он минет не скоро,
поверх предела отпущенный вечер.
 
 
Мне не гулять над рекой в хороводе,
не целоваться в дубравах зеленых.
Но соловей свою песню заводит
не для одних молодых и влюбленных.
 
 
Есть еще время. Настанет когда-то
срок, где не буду я так одинока.
Позднее солнце восходит с заката
и обещает вернуться с востока.
 
 
1996
 

 
Прокатилась туча грозовая,
в страны полуночные уйдя,
и блестит дорога столбовая,
вымытая струями дождя.
 
 
Не ее ль из века в век мостило
посланное жить и умереть!
Но душа давно уже простила
все несовершенство мира – впредь.
 
 
И мечты в ней больше не теснятся,
не стоят тревоги тяжело.
Чем же ей теперь еще заняться,
если ВСЕ через нее прошло?
 
 
Есть такое место при долине,
где свобода и трава ничья,
где листва трепещет на осине,
как вода проточного ручья.
 
 
Этот шелест тих и бесконечен,
как простое кроны бытие.
И еще – особенно беспечен
солнца луч, пробившийся в нее.
 
 
1996
 

 
Утро да стебли сухого бурьяна.
Путь мой неблизкий! И это бывало.
В поле убогом, в разливе тумана
стая гусей не спросясь ночевала.
 
 
Кто вас приметит среди глинозема?
Не подавайте тревожного клика!
Что вы проснулись? Вы разве не дома?
Что встрепенулись в печали великой?
 
 
В сердце усталом давно не отвага.
Счастлив ты крылья иметь за спиною:
вздрогнешь от самого тихого шага —
перенесешь себя в место иное.
 
 
Ты уберегся среди перелета,
душу не продал для чьей-то наживы.
Что ж не спросил ты: а живы ль болота,
гнезда родные и заводи – живы?
 
 
Долго взлетали и долго кричали,
прежде чем в серое небо подняться.
Воздух тяжелый собой раскачали —
ходит и ходит, не может уняться.
 
 
Вышибло ветром далекие двери,
в небе открыло струю неземную —
и унесло оброненные перья,
чтоб не упали на землю родную.
 
 
1996
 

 
Не надолго прощались,
но надолго они уезжали.
Слезы местных красавиц
не смутили их, не удержали.
 
 
С домоседами споря,
уверяли, что дело простое —
волны южного моря
намотать на весло золотое.
 
 
Кто решится на это,
пусть спасется из хлябей бездонных,
не ослепнет от света
зачарованных стран полуденных,
 
 
по созвездиям южным
пусть отыщет дорогу обратно,
вместе с грузом ненужным
к берегам подойдет аккуратно.
 
 
И, пока не забыла,
их толпа допытает, наверно,
сколько выпито было,
чем кормили в прибрежных тавернах.
 
 
Этак вас доконали!
На руках ведь едва не носили.
Все про все разузнали,
золотого руна не спросили.
 
 
Вновь гадалка гадает,
по ладони соломинкой водит,
сколько сил пропадает,
сколько жизни впустую уходит.
 
 
Но затоплены трюмы
древней лодки, волнами пробитой,
ходят поверху думы,
не ища красоты позабытой.
 
 
1997
 

Светлой памяти Николая Старшинова

 
Сожалеть об утраченном поздно.
И куда за подмогой пойдешь?
На единственном поле колхозном,
как положено, вызрела рожь.
 
 
Еле слышен, развеян по воле
гул мотора – гляди и гадай:
может, это последнее поле,
может, это последний комбайн!
 
 
Весь в пыли, не растерян нисколько,
и откуда сыскался таков —
без обеда работает Колька,
без подмены трубит Куликов.
 
 
Ветер сушит усталые очи,
на семь верст по округе – сорняк.
К ночи Колька работу закончит.
Так задумал. И сделает так!
 
 
И, достав из кармана чекушку,
чтоб победу отметить слегка,
машинально пойдет на опушку,
на поляну родного леска.
 
 
Как отрадно зеленому лесу
охватить его влагою тут!
И грибы ему в ноги полезут,
ему ягоды в руки пойдут.
 
 
Солнца луч предзакатный и длинный
намекнет, где присесть не спеша.
Набери на закуску малины,
Колька, Колька, родная душа!
 
 
Передряги твои позабыты,
жив как есть, хоть и вовсе один.
Выше горечи, выше обиды
несмолкающий шелест вершин.
 
 
Спи под сводами древнего шума,
здесь не сможет никто помешать.
И не думай, вовеки не думай,
для чего надо жить и дышать.
 
 
1997
 

* * *

 
По оврагам завяла трава чернобыл,
резвой зелени лета не встретишь нигде.
Месяц на воду выпал – и морды кобыл
протянулись устало к холодной воде.
 
 
Запотевшим стеклом ограничен уют,
чтоб осеннюю немочь из сердца прогнать.
И покуда из озера лошади пьют,
тонким льдом передернется водная гладь.
 
 
Я хотела тепла, я построила дом,
где, быть может, все лучшее мы сохраним.
Но окно запотело, подернулось льдом,
и озябшей России не видно за ним.
 
 
Бесприютные тени лежат на полу,
и тоска, словно страж, караулит в углу.
Я пытаюсь смотреть в заоконную мглу,
я стою – и рука примерзает к стеклу.
 
 
Тяжкий снег! Ты так низко навис —
упади на траву чернобыл, на траву зверобой.
И темно позади, и светло впереди.
Погоди! Я еще не прощаюсь с тобой.
 
 
1997
 

* * *

 
Дальний угол провальный, убогий тот —
он сто лет доживает остатки дней.
На задворках окраин сирень цветет,
и дощатые хижины тонут в ней.
 
 
И теснятся соцветья, и дышат так,
словно нет людей, есть один дурман.
Рвется зелень вширь, как дурной сорняк
на руинах мертволежащих стран.
 
 
Что с живым в связи, нежилым сквозит.
В красоте ничьей есть запас беды.
Погляди вокруг, вознесясь в зенит:
сколько видит глаз – все цветут сады.
 
 
Отгуляла ночь, отступила мгла,
из далеких туч пролилась вода.
И у нас под окном сирень расцвела,
вот и к нам она подошла сюда.
 
 
Что нам делать, чтобы себя спасти
там, где, может, вовсе спасенья нет?
Наломать ветвей, принести в горсти,
водрузить на стол под настольный свет.
 
 
Нас учили из лейки их поливать,
бодро лодку гнать по лихим волнам.
Но никто не знает, как жизнь доживать,
ибо это впервые досталось нам.
 
 
1997
 

* * *

 
С тобой друг другу не враги мы,
живем, о прошлом не скорбя.
И в палисадах георгины
цветут, не помня про тебя.
 
 
Я знаю мало, вижу мало,
одна отрада, что не лгу.
А прежде и того не знала,
что без тебя прожить смогу.
 
 
И мне не больно и не сладко
в провалы юности взглянуть,
и я всеобщего порядка
легко усваиваю суть.
 
 
Мир, исходя из пошлых правил,
не нужных, может, никому,
своей рукой меня направил —
и благодарна я ему.
 
 
Что есть любовь? Одно мгновенье,
удар, потрясший бытие.
Но долго тянется забвенье,
взошедшее вокруг нее.
 
 
1997