Текст книги "Избранные стихи"

 
Не отрекся от первой любви,
верен Родине был и присяге
и оставил записки свои
на казенной бумаге
 
 
Петр Гринев. Он как будто и жил
по чужой, не по собственной воле.
Старомодно свой век отслужил
в допотопном камзоле.
 
 
Он от жизни не взял ничего,
в стороне от событий старея.
Побежденный соперник
его оказался хитрее.
 
 
Этот знал, что пойдет далеко,
перестригшись однажды «под скобку»:
кто свободен – ступает легко
на запасную тропку.
 
 
Ведь для умного ложь – не обман,
а быть может, и благо порою.
Он пошел из романа в роман,
и – центральным героем.
 
 
Он с десяток имен износил
и в любые впадал превращенья,
но повсюду свободу гласил,
нес плоды просвещенья.
 
 
Побывал он в добре и во зле,
от безверия к вере метался,
помешался – и умер в петле,
но воскрес и остался.
 
 
И доживший до наших времен,
на своем и чужом пепелище
все скитается, роется он,
всюду истину ищет.
 
 
И за ней же – не ждут никого,
слишком долгая вышла отсрочка —
Петр Гринев и невеста его,
капитанская дочка.
 

Д. П. Ильину

 
Только лес за верстою верста,
над обрывом цепочка огней.
Край дремучий! Твоя красота
глубже общих понятий о ней.
 
 
Так живешь, словно дал ты зарок
от больших городов вдалеке,
что к тебе не протянут дорог,
без шеста не пройдут по реке.
 
 
И когда за богатством твоим
из далеких нацелятся стран,
заградись буреломом глухим,
напусти над низиной туман!
 
 
Ухни филином; леших буди —
пень-колоду под ноги кидать,
в ненасытную топь заведи,
обвали перепревшую гать!
 
 
То-то любо мне будет взглянуть,
как непрочный проломится лед,
как болотная меря и чудь
стаю стрел на пришельца пошлет.
 
 
Знамо, лучше вернуться ему
на избитые тропы земли —
а не ждать в налетевшем дыму, ч
тоб от Совья ключи принесли.
 
 
Да спасется моя сторона
за разливом оврагов и рек!
Ведь родная природа дана
в оборону тебе, человек.
 
 
Ибо та подкатила черта,
где законов уже не пиши,
и заступится лишь простота
за величие русской души.
 
 
День весенний, и солнце в зенит,
и оттаяла снова земля.
И топор над селеньем звенит,
и возводятся стены кремля.
 
 
1998
 

III
1981–1989

 
Ты, улица в белом, чиста и строга,
молчащая улица, в холод одетая,
еще не принявшая след сапога,
еще не поднявшая тяжесть рассвета —
 
 
будь ты человеку, не спавшему ночь,
повязкой на рану. Стяни ее туже!
Отсрочь наступление утра, отсрочь тому,
кто до срока сегодня разбужен.
 
 
Продли предрассветный нечаянный миг
ему, не готовому к буднему шуму,
чтоб день торопливый врасплох не застиг
его затаенную нежную думу.
 
 
1981
 

 
Уже появляется в летнем узоре
цветок неудобиц, канав придорожных —
цветок узловатый и горький – цикорий,
цветущий, как небо в решетках острожных.
 
 
Ни с ветром не споря, ни с ливнем не споря,
таится под мягким листом земляника.
Но поверх полян голубеет цикорий,
когда пред грозою природа поникла.
 
 
Холодные версты, дождливые зори.
Сорвешься с обрыва на глинистом склоне —
и тонкую руку протянет цикорий,
звездой голубою уткнувшись в ладони.
 
 
Быть может, достоин он участи лучшей,
но русской земли это навек услада —
на стебле из проволоки колючей расцвесть
лепестками небесного склада.
 
 
А вам бы в букет это синее море,
что душу задаром ласкает и нежит!
Но вцепится в землю упрямый цикорий
и жилистой плетью ладони обрежет.
 
 
1982
 

 
В заводи сна ты невольно услышишь
голос тревоги, тебе непонятной.
Спи, это ветер ударил по крыше,
ветер над нами гуляет накатный.
 
 
Дрогнули стекла: удар за ударом.
Взвыло в трубе, прогибаются стены.
Спи, это ветер безумный и ярый
хочет добраться до нас непременно.
 
 
Ветер владеет испуганным миром —
ветер, терзающий на небе тучи.
Порваны тучи – слепой и колючий
снег над полночным проносится миром.
 
 
Спи, это там, а не здесь, очумело
мечется яблоня, ветви ломая,
лес тетивою напряг свое тело,
ветер насевший приподнимая.
 
 
Пусть перед ветром земля распласталась —
спи, моя дочка, бесстрашно:
на свете нам колыбель неплохая досталась,
дом наш качает неистовый ветер.
 
 
Есть неделимый, нерасщепимый
атом в подветренной этой вселенной,
атом единственный, атом единый —
сон твой, родная, неприкосновенный.
 
 
1983
 

 
В ночной тишине грузовик прогрохочет
по улице мокрой, холодной и темной.
Куда он, зачем он – по грязи, по ночи
безлюдной – бессонный, безродный, бездомный?
 
 
Но светом своим он ударит по стеклам,
и в спальнях означатся окон квадраты,
пройдясь по коврам, по обоям поблеклым,
по душным от тел одеялам из ваты.
 
 
На миг ослепивший заборы, засовы,
убогий ларек, обложившийся тарой —
умчится за город в заботе суровой,
считая ухабы окраины старой.
 
 
Насквозь эту ночь в полюса разведите!
За «дворником», капли срезающим косо,
вцепился в баранку усталый водитель
с погасшей в зубах до утра папиросой.
 
 
О полюс, покою противоположный!
Твои мне сигналят надсадные фары.
С тобой я. Возьми и меня, еще можно —
с окраины спящей, с окраины старой.
 
 
1984
 

 
В очи – ночь, прикладом ветер в спину,
ни огня, ни отдыха, ни братства.
Спойте мне про тонкую рябину,
что не может к дубу перебраться!
 
 
Выдаст тебе родина суглинная,
вывесит у колыбели самой право
быть печальною рябиной,
право быть бессильной и упрямой.
 
 
Есть тебе и в этой скудной доле
счастье руки протянуть по ветру,
листья с бурей разослать по свету —
к дубу в поле, это далеко ли!..
 
 
Есть тебе испробованный, древний
смысл расти печально у погостов,
караулить церкви серый остов,
сторожить пустынные деревни.
 
 
И взошедши у стены кирпичной,
много лет и чахнуть, и поститься,
чтобы в прорезь форточки больничной
робкие совать свои гостинцы.
 
 
1985
 

 
Маленький город, не делай, не надо, пойми,
глупостей этих, и в сумерках летней поры
о, не скрипи полусонных окраин дверьми,
цепью собачьей, как мимо иду, не греми.
 
 
Что ты мне под ноги льнешь тротуаром из двух
узких дощечек, зачем подглядеть мне даешь
таинство сада, где вздрогнула ветка, и – бух! —
ягода спелой малины упала в лопух.
 
 
Спрячь георгины! Они, над забором вися,
хлещут меня по плечу, утыкаются прямо в лицо.
Нехорошо это. Маленький город, нельзя
быть безоглядно доступным для всех и для вся.
 
 
Стыдно тебе предлагать себя каждому и обвивать
руки вокруг уходящего. Что за тоска!
Как я успешно тебя начала забывать
в долгой разлуке! Не смей же меня волновать.
 
 
Маленький город, одумайся, что мне твоя красота,
что мне – покорная родина? Разве скажу!
Крайнего дома покатая крыша чиста,
месяц над ней, и береза, и шелест листа.
 
 
1986
 

 
Было время такое:
домик наш да три дома соседей.
Пропылит за рекою —
нешто кто-нибудь едет?
 
 
Нет, никто к нам не едет.
Чудо, жданное жадно, ну где ты?
О, не солнечно лето,
но бессолнечно лето.
 
 
Разве мысленно что и всмотреться
(а увидеться чаянья мало)
в край, где долгое детство
травостоем без пользы стояло.
 
 
Так стояли ложбины,
тополя (нету ветра, изнанкой не вывернут глянца),
так стояло над ними
небо тихое в цвет померанца.
 
 
Обернется предчувствием острым дремота,
босиком побежишь за ворота:
да не едет ли кто-то?
Нет, не едет никто там.
 
 
Где обманет судьба, где удача на шее повиснет —
разве знать нам пристало?
Но спасибо за то, что у жизни
было это начало!
 
 
Подневольной обложена данью
я, себе не подвластная ныне,
за сладчайшее детство, за медленный век ожиданья
в ожиданья пустыне.
 
 
Не моя ли душа, что за край горизонта тянулась,
ожидая неслыханной встречи,
не заметила счастья и с ним второпях разминулась,
а теперь уж далече.
 
 
О душа! У тебя ни приюта, ни дома,
нет ни друга тебе, ни подруги.
Так кометы блуждают по небу пустому,
обеспамятев в замкнутом круге.
 
 
1986
 

 
Пригород, парк, припорошенный падшей сухой
шушерой листьев. Деревьями парк оперен,
трепетом, тырканьем сохлых семян и трухой
и оседаньем на ветви предзимних ворон.
 
 
Так проходила сквозь парк. Хоть глаза завяжи,
по замиранию сердца смогла б угадать
серые между последних стволов этажи
дома, где жили сестра моя, дочка и мать.
 
 
Три незаметные женщины, чистая комната их,
то потаенное озерце, робкий источник любви,
обогреваемый слабым дыханьем троих
крошечный остров пространства, кружок полыньи
 
 
незамерзающей. Как они жили тогда,
разве я знала, пришедшая греться извне!
Что приносили им утренних снов невода,
что, застонав, уходило рыдать в глубине?
 
 
И, провожая, плескались в окне три руки,
три побледневших лица приникали к стеклу
скорбной тюрьмы, конуры, и квадратом тоски
тихая заводь бессильно смотрела во мглу.
 
 
1987
 

 
Поезд случайный навзрыд
загудит и, простучав, тишину установит.
И восстановится осени вид —
тот, что, как зубы от холода, ноет.
 
 
В грязной реке отразится,
тверез, весь беспорядок крутого угора:
ржавые трубы, обрубки берез,
полуразрушенный купол собора.
 
 
Многострадальной земли мерзлота!
Ты не годишься для праздных гуляний:
чуть прикоснулась душа —
и снята гипсовым слепком с твоих очертаний.
 
 
Запечатлеет, глупа и нежна,
трактор в трясине да избы убоги.
Что с нее взять, если позже она
ищет повсюду своих аналогий!
 
 
Разумом здрав ли, нормален ли тот,
кто этой скудости счастьем обязан?
Поздно гадать, ибо сей небосвод
серым узлом надо мною завязан.
 
 
«Мама, мне страшно, в канаве вода.
Мама, мне холодно, дрожь пробегает.
Мама, зачем мы приходим сюда?»
Некуда больше идти, дорогая.
 
 
1987
 

 
Мученик! Вот и прошел,
вот и облекся в хулу,
меньшее выбрав из зол —
непротивление злу.
 
 
В землю зарывший талант,
попусту теплил алтарь,
слухов не оправдал,
вписанных в календарь.
 
 
Посланный быть впереди,
что ж ты не свергнул мороз!
Разве не ты на груди
книги крамольные нес?
 
 
Ночью, бывало, не спит,
нянчит идею борьбы.
Где же он, твой динамит,
где твое «мы не рабы»?
 
 
Март мой! Тебе каково
было свой век коротать:
все понимать и страдать —
и не свершить ничего!
 
 
Так и ушел навсегда
с чистым дыханьем стыда.
Но накопилась вода
в сумраке снега и льда,
 
 
где-нибудь с крыши навис
пласт – и зимы не спасти:
двинулся, рушится вниз,
рвя провода на пути.
 
 
1987
 

 
В час, когда вычищен
Млечный Путь, и висит надо мной —
выйти бы незамеченной,
как из пещеры сквозной!
 
 
Он над вечерними лязгами
кухонных сковород
тихо течет, подсказывая:
здесь переходят вброд.
 
 
Легкая перекладина,
жердочка на небеси!
Вот наконец ты найдена:
ухвачусь – унеси.
 
 
Жизнь моя, жизнь нездешняя,
вспомни меня, приди,
как за оставленной вещью
возвращаются с полпути.
 
 
1987
 

 
Быть вольной вовек, как трава молодая,
чей короток срок, но выносливы корни;
в лицо рассмеяться, под серп попадая:
трофей незавиден, он вас не накормит!
 
 
Всходить, чтоб везде узнавали: по листьям,
по чистому цвету, по буйному росту,
по старой привычке – без страха селиться
где счастья не вдоволь и выжить непросто.
 
 
Сгодиться Отчизне в тот день ее черный,
когда ни сказать и ни крикнуть иначе,
как только лишь выпрямить стебель упорный
и, молча поднявшись, себя обозначить.
 
 
И путник, проснувшись, покинет жилище,
и утренний ветер навстречу подует.
И путника спросят: чего же ты ищешь?
И путник ответит: траву молодую.
 
 
1987
 

 
Проживу, как поляна в бору,
или – как муравейник в овраге,
с их невидимой на миру
малой долею тихой отваги.
 
 
Им сегодня труднее всего
в диктатуре дымов и мазутов
соблюдать и хранить естество
без расчета потрафить кому-то.
 
 
Пусть кричат, что поляна не та,
против прежнего мал муравейник.
Не отнимут на шее креста,
даже если наденут ошейник.
 
 
1987
 

 
Образумишься, когда затопит,
запоздало вперишься в окно —
но из мрака выдвинется тополь,
исполином, канувшим на дно.
 
 
Он с повадкой водоросли темной,
с этой вечной ощупью больной.
Долгой переправою паромной
тучи проплывают под луной.
 
 
О глухая полночь донной жизни,
тинной жизни, вставшей по углам!
И пока глядишь в окно, осклизнет
под рукой переплетенье рам.
 
 
И морочит, и гнетет, и давит
медленное тленье глубины,
и бессильно в тучах пропадает
посланный на землю свет луны.
 
 
1987
 

 
Пестрая юбка, цветастый платок
в обществе грубых, немодных сапог
нравятся, пусть и смешны, и нелепы.
Желтое с красным, лиловое с красным,
ваше соседство считаю прекрасным,
в ваших хозяек влюбленная слепо.
 
 
Вот они, эти нескладные женщины,
провинциалочки и деревенщины.
Праздник – они и надели наряды,
факту наивной нарядности рады.
 
 
Рады тому, что сегодня не в ватнике
и не в извечном рабочем халатике —
в платье: лежало в комоде лет семь
и не надевано даже совсем.
 
 
Господи, пусть оно с модой не вяжется!
Долго лежало – и роскошью кажется.
 
 
В день, о котором я долго мечтала,
счастье дешевым платком расцветало.
В истинном счастье изящного мало:
лишь бы светилось, лишь бы сияло!
 
 
1987
 

 
Когда с домов бросают снег —
он падает, как повеленье.
И снится узнику побег,
а сердцу снится обновленье.
 
 
За что же я любила Вас?
За то, что этими руками
Вы с крыши сбрасывали пласт,
а с жизни – гнет, а с сердца – камень.
 
 
1987
 

В. П. Смирнову

 
По дороге плетется машина,
перелесок раздет и разут.
А в машине – замерзшая глина:
и куда эти комья везут?
 
 
А на комьях сидит мужичонка —
видно, грузчик при этом добре.
Никудышная сбилась шапчонка.
Эй, простынешь, зима на дворе!
 
 
Он глаза бестолковые щурит,
папироску упрятав в кулак.
Для сугреву, наверное, курит,
но согреться не может никак.
 
 
Он доволен минутой покоя
и к тычкам притерпелся давно.
Как же с ним сотворилось такое,
что куда ни вези – все равно?
 
 
На безлюдной, глухой переправе
не удержит осклизлый помост,
и сомнет мужичка, и раздавит
опрокинутый под гору воз.
 
 
И душа его в рай вознесется
на златом херувимском крыле.
Может быть, ей хоть там поживется,
как пожить не пришлось на земле!
 
 
От тепла разомлевшая в мякоть,
все, что хочет, получит она:
ей позволится досыта плакать
и позволится пить допьяна.
 
 
Что ж, душа, ты так мало вкусила?
Что еще ты желала б вкусить?
Ты б чего-то еще попросила,
да не знаешь, чего попросить.
 
 
1988
 

 
На обочине – сена воз,
поле, полдень и пустота.
А налево пойдешь – колхоз,
а направо пойдешь – погост.
 
 
Ты постой посреди, постой,
одинешенек, словно кол!
Поле полнится пустотой —
не услышат, хоть волком вой.
 
 
А не лучше ли навек стать
безголосым, как этот край:
налетевшую пыль глотать,
жаждой мучиться, голодать?
 
 
Безымянный клочок земли,
кем распят ты здесь и за что?
Твои избы в бурьян вросли,
кто любил тебя – все ушли.
 
 
То ль в беспамятстве, то ли спит,
то ли жив еще, то ли нет.
Птичка выпорхнула в зенит
и, не зная зачем, звенит.
 
 
1988
 

 
Здесь живая кукушка кукует,
сосны хвоей сорят в огород.
Где найдешь первозданность такую?
Надышись на столетье вперед!
 
 
В час, когда за шершавой стеною
огонек потухает в избе,
я вселенской дышу тишиною,
но не рада ни ей, ни себе.
 
 
Не рыдает, не ропщет, не стонет
этот жалкий десяток домов,
но покорно и медленно тонет
и к последнему часу готов.
 
 
И внимая разверзшейся бездне,
у нахлынувшей ночи в плену,
он не этим ли часом исчезнет,
без остатка уйдя в глубину?
 
 
И сомкнутся, цветеньем повиты,
эти травы над ним, как вода,
и средь желтой пыльцы ядовитой
будут долго ржаветь провода.
 
 
Добрый путник! Порою закатной
ты не слышишь ли там, под землей,
отголоски беседы невнятной,
шевеление жизни живой?
 
 
Там почудятся кровли строений,
очертания старых оград.
Отворяются темные сени,
тени темных старух скользят.
 
 
И старик, закурив папиросу
у завалинки возле окна,
долго правит ненужную косу —
и звенит, и звенит она.
 
 
1988
 

 
Мимо вашего дома – снег.
Возле Вашего дома – ночь.
В вашей комнате – медленный свет,
Вы один, и меня там нет.
 
 
Понабраться бы мне стыда,
не заглядывать из темноты
в освещаемое туда,
де ни тени моей, ни следа,
 
 
ни портретика на стене
самодельного моего,
ни гроша для меня в казне,
ни угла, ни скамейки мне.
 
 
Лишь один-единственный раз
Вы посмотрите за окно
и утешитесь, что сейчас там темно:
ни меня, ни Вас.
 
 
Вот и вся надежда моя.
Так однажды ржавую цепь
рвет колодезная бадья,
с тихим плеском на дно уйдя.
 
 
1988
 

 
В августе по ночам крут
созвездий наклон.
Роща стоит, как храм
в тысячу белых колонн.
 
 
Путь был тернист,
но здесь выпусти посох из рук,
одежды свои повесь
на белый месяца крюк.
 
 
Дальнему зову вняв,
поле пересеки по белым
зонтикам трав,
как по камням реки,
 
 
чтоб до утра во тьму
шепот твой убегал:
«О, я еще никому
в жизни своей не солгал!
 
 
Поверьте, я так же чист,
хотя и колеблем молвой,
как этот осиновый лист,
дрожащий над головой».
 
 
1988
 

 
Эта темень – крепчайшая, как самосад,
непроглядная, как марсианина разум.
Кто сказал, что свободен ночующий сад?
Он недвижим: он связан.
 
 
Он разобран по ветке, он силы лишен,
он не вытолкнет кляпа, не выдернет скрепу —
прямоликий белесый березовый ствол,
сад пришпиливший к небу.
 
 
Как нелепо и тупо стоит на пути,
как он плотно стоит – не просунуть и пальца.
О, хоть молния, что ли, его освети,
снизойди до страдальца!
 
 
О, хоть ветер, дохни в его потную грудь —
нет ни веры, ни силы, и утро не скоро!
Пусть хотя бы лампаду зажжет кто-нибудь
и пройдет вдоль забора.
 
 
1988
 

В. П. Смирнову

 
А воронов стая кружилась все ниже,
и гибнущий полк его выслал из боя:
ему приказали укрыться и выжить,
доверили знамя спасти полковое.
 
 
Крестом осенился и знамя упрятал,
его обмотав под рубахой на теле, и
– по лугу, по лугу, прочь от заката туда,
где лишь кости в оврагах белели.
 
 
Дремучей тропою, стремниной холодной,
спаленною чащей, где дым еще вился,
то мышью, то зайцем, то тварью болотной
бежал он, и полз он, и катом катился.
 
 
В канавах и в норах он жил потаенно,
считать разучившийся дни и недели.
Над ним проносились чужие знамена,
чужие победы в округе гремели.
 
 
Оброс, одичал он, питался червями,
и речи живой, и рассудка лишился.
И он позабыл, для чего ему знамя,
но как над дитятей над ним копошился.
 
 
Однажды, придя ослепительным строем,
заветное войско его подхватило,
обмыло, одело, назвало героем —
но разума грешному не возвратило.
 
 
Навек отказавшийся быть человеком,
все также он ползал и ел, что попало.
Бежал – не нашли. И в баталиях века
судьба его бедной песчинкой пропала.
 
 
О жизнь, для кого ты? По степи закатной
закованным всадником ты пролетаешь
и дышишь одной лишь суровостью ратной,
и, людям не внемля, лишь мифы питаешь.
 
 
1989
 

 
Ночь застанет в пути, и луна
провожать тебя будет знакомо.
Для чего так дорога длинна
от казенного места до дома?
 
 
Чтоб забылось, о чем ты просил,
чтоб наплакаться, идя с отказом,
и по капле накапливать сил,
так постыдно утерянных разом.
 
 
Чтоб хромые деревья в пыли
и немые деревни в печали,
прикасаясь, поведать могли,
что они – и просить перестали.
 
 
1989
 

 
Выйду из дому. Плачет пурга.
Ночь ей дали – она не утешилась.
Что ты, сердце? Безлюдны снега,
полно, сердце, тебе примерещилось.
 
 
Словно кто-то крадется во тьме,
жмется в стену, ступить не решается.
Кто он? Что у него на уме?
Сторожит кого, сам ли скрывается?
 
 
Вон он, вон он! Метнулся назад,
переулком пошел, подворотнями.
Так уносят завещанный клад
и сторонятся, чтобы не отняли.
 
 
Так и мне в моем долгом пути
робким ангелом было наказано
по ночам свою душу нести,
сознавая, что днем она связана.
 
 
Слышишь стон? Это двери с петель!
Слышишь гул? Это стены разрушены!
Это пробил наш час, и метель
полуночными полнится душами.
 
 
Но, встречая собратьев своих
в тупиках, на буранных околицах,
мы все так же сторонимся их
и далекому ангелу молимся.
 
 
1989
 

 
Неизвестною силой на землю гоним,
пролетает в пространстве крутящийся снег,
словно своды небес переполнились им
и устали держать, и ослабли навек.
 
 
Небо вечное! Переневолилось ты,
но другого тебе не дано бытия.
И устали, устали столбы и кусты —
не уйти: где поставлены, там и стоят.
 
 
Видно, Божьим творениям выбора нет,
есть удел. И устали они до того,
что уже не считают ни дней и ни лет
и не ждут, и не просят уже ничего.
 
 
1989
 

 
Роща моя печальная,
тихи твои купола.
Скорбный обет молчания
ты на себя взяла.
 
 
Поверху глянь, опальная:
там, за рекой, одна,
видится церковь дальняя —
так же молчит она.
 
 
Может, на всех поруганных
эта лежит печать.
Небо за них порукою —
небу вовек молчать.
 
 
В час немого отчаянья
места глаголу нет:
скорбный удел молчания —
доля твоя, поэт.
 
 
Спросит толпа глумливая:
«Что же, певец красоты,
сердце свое счастливое
с нами не делишь ты?»
 
 
И в места сокровенные
я унесу свечу.
Живо слово нетленное —
живо, пока молчу.
 
 
1989
 

 
Зашевелились хвойные громады,
из черной почвы вывернулись пни,
и объявились, воссияли клады,
таящиеся в недрах искони.
 
 
Ведь ты хотела власти и покоя?
Бери: пред этим жаром – все зола!
Но ни один не тронула рукою,
ни камушка на память не взяла.
 
 
Моя сума пустая обветшала,
потом и вовсе сгинула в пути.
И мне уже ничто не помешало
по морю аки посуху пройти.
 
 
1989
 

 
Через реку тебя перевезет паром.
На гору подымись – вот и мое село.
А посреди села – мой деревянный дом:
белым цветом садов крышу позамело.
 
 
Старой сирени куст караулит окно.
Тихо тронув стекло, ветка укажет: здесь.
Освещено окно. Если же в нем темно —
не уходи назад: ключ под ковриком есть.
 
 
Он переплыл реку, он отыскал тот дом.
Ветка сказала: здесь, ключ лежал под ковром.
Сад шелестел всю ночь. Солнце взошло потом.
Утро, заря, роса. Облако над прудом.
 
 
Выдало небо им самых теплых лучей,
самых прозрачных вод родники принесли.
Наизвончайший был послан в сад соловей.
Маки – крупнее нет – в огороде цвели.
 
 
«Милая, мир широк. Милая, мир богат.
Милая, жизнь сложней, как о ней ни судачь.
Разве удержит дом, разве удержит сад,
если пора назад? Смилуйся и не плачь!»
 
 
Сад удержать не смог, не запоздал паром,
не прекратилась жизнь в этот печальный час.
Разве утешит сад, разве утешит дом?
Тихие вы мои, много ль мне проку в вас!
 
 
К поезду по полям ветер ее проводил,
утром летит назад, ищет свое село.
Видит: вместо села только угли стропил,
серым пеплом вокруг землю позамело.
 
 
Путник, не подходи! Под ноги льнет зола,
гарь норовит обнять, тайную шепчет весть.
Обгорелая ветвь в воздухе замерла,
вперилась в пустоту и указует: здесь.
 
 
Мимо тех гиблых мест трассу потом провели,
мчат машины по ней, мчат с утра до темна.
Двое выходят порой, долго стоят в пыли,
долго молчат в пыли двое: он и она.
 
 
1989